VIVOS VOCO: В.Б. Кобрин, "Борьба боярства и дворянства: миф или реальность?"

В ту пору звери cобиралися
Ко тому ли медведю, к боярину...
Прибегал туто волк дворянин,
У него-то зубы закусливые,
У него-то глаза завистливые.

А.С. Пушкин

Изучение структуры землевладения светских феодалов подводит вплотную к поставленному в названии этой главы вопросу. Ведь именно борьба этух двух социальных групп внутри господствующего класса феодалов рассматривалась обычно как главный стержень политической истории средневековой России. И хотя в последние десятилетия, как уже отмечалось во Введении, многие авторы начали пересмотр этой традиционной концепции, до сих пор почти во всех учебных пособиях и во многих исследовательских трудах "прогрессивное дворянство" предстает как поборник централизации, а "реакционное боярство" - как ее противник. На чем же основаны эти привычные представления?

Корни концепции уходят в далекое прошлое, в писания современников, которым, казалось бы, лучше, чем нам, была ведома живая действительность эпохи. Царь Иван в своих публицистических и полупублицистических произведениях и выступлениях неоднократно варьировал тему "боярской измены". С наибольшей силой он выразил ее в послании к попавшему в крымский плен своему недавнему опричному любимцу Василию Грязному: "...отца нашего и наши князи и бояре нам учали изменяти, и мы и вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды" [1] Здесь, как видим, резко противопоставлены изменники-бояре "страдникам" (страдник-пашенный холоп), которых приближают взамен аристократов.

Но возникает вопрос: насколько можно доверять столь публицистически заостренным выступлениям? Демагогия власть имущих как раз и состоит в том, чтобы выдавать себя за сторонника низов, действуя в интересах верхов. Именно демагогический характер послания Грязному проясняется в сопоставлении с дошедшими в летописном пересказе посланиями, которые Иван Грозный отправил в Москву из Александровской слободы накануне учреждения опричнины. Перечисляя тех, на кого он "гнев свой положил", царь Иван не забыл ни одной категории класса феодалов, начиная от церковных иерархов и кончая рядовыми дворянами: "на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на околничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей". Как известно, одновременно была послана грамота "ко всему православному крестиянству града Москвы", в которой царь заверял посадских людей, "чтобы они себе никоторого сумнения не держали, гневу на них и опалы никоторые нет" [2].

Если принять за чистую монету выраженные в этих двух грамотах мотивы, то можно дойти и до заключения, что Иван Грозный был настроен антифеодальной именно такое направление было характерно для опричнины.

К кому же Иван Грозный применял термин "страдник"? Вот еще один текст из его послания: "А с тобою перелаиватися и на сем свете того горее и нет, и буде похошь перелаиватися, и ты себе найди таковаго же страдника, каков еси сам страдник, да с ним перелаивайся" [3] Кому отправлено это послание? Опальному дворянину? Ну хотя бы Курбскому? Отнюдь. Адресат - шведский король Юхан (Иоанн) III. Сын не наследственного, а избранного короля Густава Вазы, Юхан стал объектом аристократического презрения русского царя. Любой дворянин, не имевший за собой длинного ряда предков княжеской крови, был для Грозного царя "страдником" и "мужиком". Так и отпрыск старого ростовского рода Ильиных - Василий Грязной был отнюдь не страдником [4]. Еще меньше годился на роль безродного холопа видный политический деятель середины XVI в. Алексей Федорович Адашев, происходивший из богатого и старинного костромского рода Ольговых. Но и о нем в полемическом азарте Грозный царь писал, что взял его "от гноища" [5] т.е. из навозной кучи.

С другой стороны, ни в посланиях Курбского, ни в его "Истории о великом князе Московском" нельзя обнаружить обвинений царя Ивана в том, что он выбирал свои жертвы по принципу знатности или старался приближать к себе по преимуществу людей низкого рода. Впрочем, один из "бегунов" за рубеж - Тимофей Пухов-Тетерин - в послании к юрьевскому наместнику Михаилу Яковлевичу Морозову намекал на худородность новых советников царя: "Есть у великого князя новые верники: дьяки, которыя его половиною кормят, а другую половину собе емлют, у которых дьяков отцы вашим отцам в холопъстве не пригожалися, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют" [6]. Но здесь речь идет о совершенно определенной группе администрации-приказных дельцах, а вовсе не о стремлении выдвигать на первый план политической жизни "представителей дворянства" вместо бояр. Тем более что и сам Пухов-Тетерин отнюдь не был аристократом, принадлежа к роду "честному", но не знатному.

Та же концепция стремления центральной власти опираться на худородных, а не на знатных подданных одновременно возникает под пером некоторых иностранных наблюдателей. В этом отношении особенно показательны сочинения Иоганна Таубе, Элерта Крузе и Джильса Флетчера.

Таубе и Крузе - ливонские дворяне, бывшие на службе у Ивана Грозного, ставшие опричниками, а затем перешедшие в подданство Речи Посполитой и написавшие памфлет против Грозного в оправдание своей двойной измены. Говоря об опричнине, они утверждают, что она была составлена "из пятисот молодых людей, большей частью очень низкого происхождения, все смелых, дерзких, бесчестных и бездушных парней". В другом месте они пишут, что при опричных раздачах "одному нищему или косолапому мужику было столько дано, сколько десять таких имело прежде"; утверждают, что опричники "были привычны ходить за плугом", и даже цитируют по этому поводу "старую песню": "Где правит мужичье, редко бывает хорошее управление" [7].

Эти замечания Таубе и Крузе нельзя принимать на веру: действовавшие в основном в сфере внешней политики, эти международные авантюристы были недостаточно точно осведомлены о социальных отношениях и черпали свою информацию из официальных источников, лишь интерпретируя ее по-своему. Трагический же рассказ о пришедшем к власти "мужичье", которое оттеснило рыцарей, мог в глазах польских шляхтичей и ливонских дворян, к которым и было обращено "послание", достаточно очернить царя Ивана.

Рассказам Таубе и Крузе противостоит не только то, что мы знаем по русским источникам о составе Опричного двора, но и сообщение другого иностранца, куда более осведомленного, - Генриха Штадена, служившего в те же годы в опричнине и создавшего варварски жестокий "План обращения Московии в имперскую провинцию". "Князья и бояре, взятые в опричнину, - пишет Штаден, - распределялись по степеням не по богатству, а по породе" [8]. Отсюда бесконечно далеко до представлений об опричниках как о выходцах из крестьян, привыкших ходить за плугом.

Сэр Джильс Флетчер, посол английской королевы Елизаветы I, составил в конце XVI в. тщательное и подробное описание России. В отличие от мелких, авантюристов Таубе и Крузе и недоучки Штадена это был образованный доктор прав, пишущий не на сиюминутную потребу, а обстоятельно и систематично. Одна из глав его труда называется "О дворянстве и средствах, употребляемых к ослаблению его согласно с видами правительства". Флетчер перечисляет много этих "средств", из которых важнейшее видит в опричнине. По его словам, царь "подстрекал дворян, менее знатных по роду, стать выше или наравне с теми, которые происходили из домов более знатных"; царь ослабил "сильных" и истребил "одних с помощию других" [9]. Казалось бы, лишенное крайностей, присущих Таубе и Крузе, это сообщение заслуживает больше доверия.

Нам еще предстоит сверить основные положения Флетчера с тем, что стало известно в результате изучения конкретных событий и явлений русской жизни XV-XVI вв. Сейчас же обратим внимание на одно обстоятельство. Английский посол не избежал (да, вероятно, и не мог избежать) общего заблуждения, типичного для иностранных наблюдателей, даже наиболее объективных: стремления приложить к явлениям жизни чужой страны родной аршин. Явления английской действительности XVI в. - феодальные мятежи и войны, борьба джентри, "нового дворянства", и знати, непокорство баронов - невольно наслаивались на картины русской жизни. Недаром под пером Флетчера и Боярская дума приобретала черты сходства с парламентом. Можно спорить, насколько привычная Флетчеру английская действительность исказила его понимание России, но ясно, что общие оценки посла - источник не столько для характеристики социальной истории средневековой России, сколько для изучения ее восприятия глазами англичанина-современника. В контексте этой книги сочинение Флетчера нас интересует лишь как один из кирпичиков, лежащих в основании концепции борьбы боярства и дворянства и сопротивления боярства централизации.

Как уже отмечалось во Введении, в историческую науку представление об оппозиции боярства центральной власти проникло лишь в XIX в. Думается, этому во многом способствовало стремление найти в России явления не только стадиально близкие западноевропейскому средневековью, но и просто идентичные. Особенно четко такое направление проявилось в трудах Н. П. Павлова-Сильванского. Этот выдающийся ученый с поразительной находчивостью сумел окрестить соответствующим западноевропейским термином почти каждое явление русского средневековья. Феоды и бенефиции, оммаж и коммендация наполняют страницы его программной книги "Феодализм в древней Руси". Такое увлечение вполне объяснимо: Павлов-Сильванский утверждал новое слово в науке, преодолевая страстное сопротивление приверженцев традиционных схем, не умевших увидеть черты единства исторического процесса в России и в Западной Европе. Именно отсюда проистекали упорные поиски лишь общего, но не особенного в развитии феодальных отношений в России и других странах Европы. Результатом было пренебрежение к специфике национального развития, воспринимавшейся лишь как несущественный и случайный штрих в общей картине.

Между тем даже чисто априорно можно было бы ожидать существенных различий между феодальными отношениями в странах, входивших в состав единой империи, где феодализм возникал на основе синтеза "разлагавшегося рабовладельческого общества и разлагавшегося первобытнообщинного строя" [10], и в Восточной Европе, где такого синтеза не было. Отсюда и возникает опасность некритического перенесения на русскую действительность выводов, полученных на ином, западноевропейском (в первую очередь германском и французском) материале.

Для Н. П. Павлова-Сильванского "классический" (западноевропейский) и русский феодализм были явлениями идентичными. "Независимость, воинственность, самоуправство - таковы типичные черты феодальных баронов. Те же черты явственно видны в облике наших средневековых бояр и княжат", - писал ученый. В ходе дальнейшего изложения выясняется, что под "воинственностью" Н. П. Павлов-Сильванский понимал не столько желание воевать во что бы то ни стало, сколько то, что феодалы были профессиональными воинами. С этим вполне можно согласиться. Но с "самоуправством" вопрос сложнее: в качестве примеров приведено несколько случаев разбоев, совершенных служилыми людьми, в том числе весьма высокого ранга, но ставших, однако, известными исследователям все же благодаря судебным делам. Следовательно, эти самоуправные действия воспринимались современниками не как норма, а как эксцессы. Павлов-Сильванский подробно рассказывает о грабежах кн. Ивана Лапина (о нем речь шла в пятой главе) и обращает внимание на то, что князь-грабитель отделался только возвратом награбленного и солидным денежным штрафом. Отсюда и вывод о бессилии государственной власти перед лицом боярского своеволия.

Но только ли в особых правах бояр здесь дело? Общая слабость, неразвитость аппарата власти молодого государства - факт достаточно известный. Он связан не столько с "боярским" своеволием, сколько с тем, что в XVI в. процесс централизации был еще далек от завершения. Подтвердить положение о том, что самоуправство было свойственно именно боярам и обусловливалось их привилегированным положением в структуре государства, независимостью от центральной власти, можно, только доказав, что мелкие феодалы в отличие от крупных не могли действовать самоуправно. Однако в предыдущей главе приводились примеры разбойных действий не только бояр, но и мелких и средних дворян (Арбузовых, Скарятиных, Матвея Судимантова и др.). Самоуправные же действия отпрысков аристократических родов сходили им с рук далеко не всегда. Так, среди нескольких тысяч служилых людей высшего ранга, записанных в 1552 г. в Дворовую тетрадь, есть и некий Василий Александров сын Левашов из старинного тверского боярского рода. При его имени была поставлена канцелярская помета: "В разбое Василей повешен" [11]. Итак, власть далеко не всегда была бессильна перед своеволием феодалов, да и наказывала она отнюдь не только мелких и незнатных, но и крупных и знатных. Таким образом, вряд ли можно согласиться с тезисом о самоуправстве русских бояр как их отличительной черте.

Остается из триады Н. П. Павлова-Сильванского "независимость". Ее он усматривал, в частности, в запрете агентам центральной власти въезжать в боярщину. Но эта привилегия, во-первых, относилась не только к высшей аристократии, а распространялась на любого служилого феодала, начиная от самых мелких вотчинников и помещиков, и, во-вторых, сочеталась с подсудностью непосредственно великому князю или его представителю (боярину введенному). Здесь трудно говорить о независимости.

Нельзя сказать, чтобы в работах Н. П. Павлова-Сильванского игнорировалось одно из существенных отличий русского боярина от его западноевропейского собрата - отсутствие на Руси боярских замков. Ученый, однако, сводил наличие или отсутствие замка лишь к дешевизне или дороговизне камня и к гористой или равнинной местности, а затем писал о "стремлении огородиться, укрепиться", проявлявшемся на Руси в удельную эпоху, и приводил в пример княжеские городки и укрепленные монастыри. Далее он замечал: "Подобно князькам и монастырям, укреплялись и бояре в своих боярских дворах, обнося их, иной раз, «вострым тыном» в две сажени вышиной. Многочисленная вооруженная боярская дворня придавала таким дворам силу вооруженного стана" [12].

Может возникнуть впечатление, что полемика с трудами Н. П. Павлова-Сильванского несколько запоздала: со времени выхода в свет главных трудов ученого прошло около 80 лет. Но дело в том, что его взгляды оказались во многом усвоенными (подчас, быть может, незаметно) и современными учеными.

Так, схожую точку зрения высказывал М. Н. Тихомиров. "Были и такие бояре, которых опасались сами князья", - писал он и приводил в пример подмосковное село Хвостово, владение московского тысяцкого Алексея Петровича Хвоста, таинственным образом убитого (возможно, не без ведома великого князя) в 1356 г. Еще раньше, во время опалы на Хвоста, его село (оно стало называться тогда Хвостовским) было конфисковано. "Хвостовское село, - писал Тихомиров, - долго еще упоминалось в духовных великих князей как отдельное владение, и надо думать, что московский великий князь, завладевший - крепкой усадьбой бояр Хвостовых, радовался ничуть не меньше, чем французский король, получивший замок де-Куси у ворот Парижа" [13].

Думается, пример, приведенный М. Н. Тихомировым, свидетельствует несколько о другом. Мы не знаем, насколько крепка была усадьба Алексея Хвоста (вероятно, крепка); нет источников, говорящих о том, насколько был рад Симеон Гордый, завладев Хвос-товским (вероятно, не был недоволен), но ясно, что уже в середине XIV в. власть великого князя по отношению к своим боярам была достаточной для того, чтобы конфисковать у опального боярина владение и не возвратить после примирения.

Что касается построений Н. П. Павлова-Сильванского, то главный их изъян, с моей точки зрения, состоит в том, что ученый почти не отделял князей от бояр, самостоятельных или полусамостоятельных властителей от их вольных слуг. Существование княжеских градов, вполне реально сопоставимых (не по внешнему виду, а функционально) с западноевропейскими замками, вовсе не доказывает существования замков боярских. Высокие ограды боярских усадеб сами по себе еще не делали их замками по функциям. Мне не известен ни один случай в истории войн России, когда бы при подходе неприятеля (иноземного или земляка из соседнего княжества) боярин приступал к укреплению и обороне своей усадьбы. Описания военных действий всегда включают сожжение сел (т. е. усадеб) и осаду городов (т. е. замков) [14].

Здесь, думается, и лежит одно из основных отличий в положении русского боярина и западноевропейского барона. Русские бояре защищали не каждый в одиночку свое село, а все вместе княжеский (позднее - великокняжеский) град, т. е. все княжество в целом. "Городная осада" была одной из основных обязанностей вотчинников XIV-XV вв. М. Н. Тихомиров верно отмечал, что на Руси леса и болота заменяли западноевропейские горы в качестве естественных рубежей [15]. Но в отличие от гор леса и болота разъединяли целые княжества, а то и их группы, но не замки отдельных баронов.

Видимо, в основе традиционного представления о постоянной оппозиционности боярства в значительной степени лежит постулат (никогда как будто не высказывавшийся в законченном виде), согласно которому .крупное землевладение, земельное богатство дают ту степень независимости, которая позволяет сопротивляться правительству. Не исключено, что на утверждение такого взгляда повлияли (быть может, и бессознательно) явления второй половины XVIII в.: дворянская оппозиция (Панины и др.) правительству Екатерины II, фрондёрство высшего дворянства, освобожденного после 1762 г. от обязательной службы и не нуждавшегося в доходах от нее. Мелкое же дворянство было тогда действительно более надежной опорой самодержавия, ибо жалованье было для него значительно важнее, чем для крупных помещиков.

Однако ситуацию, сложившуюся в государстве, где дворянство освобождено от обязательной службы, а тот, кто служит, обеспечен приличным денежным жалованьем, нельзя сравнивать с условиями жизни государства, где все землевладельцы - как вотчинники, так и помещики-обязаны службой, дающей право на владение поместьем или гарантирующей сохранение вотчины, но не приносящей никаких других непосредственных выгод.

Если мелкопоместный дворянин XVIII в. стремился к службе, чтобы получать офицерское жалованье и приобрести чин, дающий общественный престиж, то русский средневековый феодал - вне зависимости от величины земельных владений - был лишь вынужден идти на службу под угрозой потери земельной собственности.

Если мелкопоместный дворянин XVIII в. мог благодаря служебному рвению и удачливости достичь самых высоких званий, вплоть до фельдмаршальского, и получить вместе с чинами награждение "душами" крепостных, то для незнатного помещика средней руки XV-XVI вв. этот путь был закрыт: в подавляющем большинстве случаев он мог разбогатеть лишь вне службы. Разумеется, он, если принадлежал ко Двору, мог получить раз в несколько лет кормление, мог привести из похода добычу, в том числе обращенных в холопов пленных [16]. Но эти случайные доходы, видимо, лишь компенсировали расходы на саму службу, а не меняли резко благосостояние служилого человека. Он не мог благодаря своим личным качествам (уму, таланту, ловкости, беззастенчивости и т. п.) дослужиться, например, до воеводы, не говоря уже о чине боярина. Аккуратный же выход "конно, людно и оружно" в государевы полки в лучшем случае приносил ему к концу карьеры увеличение раза в два его поместного "оклада". Но для получения в счет этого оклада "дачи" - реальной земли с крестьянами - необходимо было еще приложить и усилия по "прииску" земли, и деньги на взятки для подьячих и дьяков Поместного приказа.

Уже хотя бы поэтому было бы опрометчивым, считать, что мелкие феодалы, или феодалы, владевшие в основном поместьями, а не вотчинами, были более верной опорой центральной власти, чем крупные, или владевшие в основном вотчинами.

Концепция враждебности реакционного боярства процессу централизации государства несет в себе логическое противоречие. Разумеется, в исторической науке чисто логический путь доказательства далеко не всегда приводит к верному результату: реальная жизнь слишком сложна и противоречива, чтобы во всех своих проявлениях подчиняться логической схеме. Но все же и воплощенным в логике элементарным здравым смыслом пренебрегать нельзя.

Обратим с этой точки зрения внимание на некоторые общеизвестные факты. Высшим правительственным учреждением страны в XV-XVI вв. была Боярская дума. Многие исследователи говорят о ней как о высшем аристократическом совете, ограничивавшем власть государя. Оба Судебника (и 1497, и 1550 г.), все известные исследователям указы и законы оформлены как "приговоры", или "уложения", царя с боярами. В Судебнике 1550 г. ст. 98 даже закрепляет законодательно этот порядок, включающий коллективное решение бояр и утверждение царя: "з государева докладу и со всех бояр приговору " [17]. (Для неспециалиста здесь необходимо отступление о терминах: "приговор" - всегда коллективное решение, вынесенное в результате обсуждения: участники говорили и в конце концов приговорили; "доклад" - информация низшей инстанции о своем решении, обращенная к высшей для утверждения этого решения.)

Но к какой цели были направлены все эти боярские "приговоры"? Мнение на этот счет единодушно: вся правительственная политика XV-XVI вв., воплощенная именно в этих "приговорах", была направлена на развитие централизации государства. В таком случае, если придерживаться традиционной концепции, боярство предстанет в невероятной для общественной группы роли самоубийцы: оно с удивительной настойчивостью принимает, оказывается, законы и проводит мероприятия, направленные против него самого.

Нельзя сказать, чтобы из этого замкнутого круга, в который ведет описанный логический парадокс, не искали выхода. Писали и о возникающем в периоды обострения классовой борьбы стремлении к компромиссу между боярами и дворянами, и о некоторых "наиболее дальновидных" боярах. Как уже отмечалось выше, Р. г. Скрынников, излагая "антибоярские" решения Боярской думы, оговаривает их выражениями типа: царю "удалось добиться" от Думы или "удалось провести" через Думу [18], хотя источники информированности автора о характере прений в Боярской думе остаются неизвестными. В самом деле, до нас дошли (и то в небольшом количестве) лишь сами приговоры Думы, уже утвержденные царем, но не записи обсуждений, которые, возможно, и не велись. Но если бы эти оговорки даже и были справедливы, они могли бы в крайнем случае объяснить позицию Боярской думы в том или ином конкретном случае, на протяжении какого-то достаточно узкого периода, но не помочь понять, почему в течение минимум полутора веков острой борьбы за централизацию страны Боярская дума неизменно принимала законы, направленные на ликвидацию пережитков удельной старины.

В литературе неоднократно противопоставляли крупную боярскую вотчину и мелкое дворянское поместье как носителей двух противоположных тенденций развития социально-экономического и политического строя страны. Даже Н. Е. Носов, противник концепции о реакционности боярства, лишь поменял местами вотчину и поместье, придя к выводу о большей прогрессивности вотчины. Как уже отмечалось выше, и А. М. Сахаров, выступивший решительно против противопоставления "вотчинного и поместного землевладения как основ противоположных политических тенденций в Московском государстве", вместе с тем писал о вотчине как об "основе феодального сепаратизма", а "служилое дворянство" называл "основной социальной опорой" верховной власти [19].

В третьей главе настоящей книги автор пытался показать сходство социального состава вотчинников и помещиков и близость поместного и вотчинного права, по крайней мере до середины XVI в. Но не было также принципиальной разницы между размерами владений в этих двух видах феодальной собственности.

Мелкая вотчина - явление, широко распространенное в русском средневековье. Более того, при отсутствии майората и соответственно многократном дроблении земельной собственности она оказалась весьма живучей и просуществовала весь XVI век. Вотчины, где на несколько совладельцев приходилось вместе не больше 50-100 дес. пахотной земли, включая перелог, не редкость в писцовых книгах второй половины XVI в. [20] В Новгородской земле до конфискаций Ивана III, по подсчетам ленинградской аграрной группы, "свыше половины вотчинников имели владения, по своим размерам не превышавшие крестьянские" [21].

С другой стороны, известно немало крупных поместий, порой настоящих латифундий. Сотни и тысячи десятин пахотной земли были в поместьях князей Шуйских в Тверском уезде; целая волость с городом и ярмарочным Торжком была поместьем Богдана Бельского в Вяземском уезде [22]. Правда, вероятно, средние размеры поместий были меньше, чем средние размеры вотчин (впрочем, лишь в границах одного уезда).

Эти факты приведены, чтобы подчеркнуть не идентичность поместья и вотчины, а лишь отсутствие между ними принципиальной разницы по размерам.

Итак, как будто у крупных феодалов не было экономических причин для сопротивления центральной власти. Более того, ход исследования привел автора к выводу, что крупные феодалы не меньше, а порой и больше, чем мелкие, были заинтересованы в единстве страны. Большинство даже самых крупных феодальных вотчин состояло из отдельных владений, расположенных подчас очень далеко друг от друга, в разных уездах. Так, умерший около 1510 г. боярин Петр Михайлович Плещеев владел вотчинами в пяти уездах; выходцы из того же рода - отец и сын Алексей Данилович и Федор Алексеевич Басмановы - в шести; боярин кн. Федор Иванович Хворостинин - в четырех и т. п. [23]

Происхождение этой чересполосности владений уходит своими корнями в XIV - первую половину XV в. В России эпохи средневековья, как отмечалось выше, главным богатством была не сама земля - ее нужно было еще долго отвоевывать у леса, - а земля с крестьянами, роспашь. Более богатый феодал стремился увеличить свои владения, но он редко мог купить поблизости от своего родового гнезда уже освоенную землю. Поэтому в нарушение норм междукняжеских соглашений широко распространялась покупка земель в "чужих княжениях". Такие приобретения были важным средством экспансии одного княжества на территорию другого. Присоединение же княжеств к Москве всегда сопровождалось вакханалией земельных раздач и вынужденными продажами своих земель местными боярами московским людям. Та же ситуация возникала при включении княжества в состав великого княжения. Не случайно соглашение Дмитрия Шемяки с суздальско-нижегородскими князьями о восстановлении независимости их княжества включало пункт о признании недействительными всех сделок по продаже земли московским боярам и монастырям.

Московские бояре, как люди великого князя владимирского, получали кормления - наместничества на обширных территориях владимирского великокняжеского домена. При господстве натурального хозяйства выезд на наместничество также побуждал боярина обзавестись хозяйством на месте службы. Стремление к новым приобретениям толкало бояр на поддержку объединительных действий княжеской власти; нежелание расстаться с этими приобретениями делало бояр противниками сепаратизма. Не исключено, что одной из причин победы Василия II Темного над Дмитрием Шемякой в феодальной войне середины XV в. было соглашение Шемяки с суздальскими князьями, реализация которого означала бы лишение московских бояр вотчин в Суздальской и Нижегородской землях.

Иной, казалось бы, должна .была быть позиция титулованной части боярства - отпрысков старых княжеских родов, превратившихся сначала в вассалов, а затем и в подданных государя всея Руси. Во второй главе настоящей книги был подробно рассмотрен вопрос о судьбах их землевладения. Хотя, как видно на примере Курбского, часть их сохранила ностальгические воспоминания о "добром старом времени" и неприязнь к "кровопивственному роду" московских князей, землевладельческие интересы также толкали их на поддержку объединительной политики. В результате объективных процессов развития их землевладение постепенно превращалось в обычное боярское с характерной для него чересполосностью, разбросанностью по всей стране. Поэтому даже для тех из князей, чьи родовые владения сохранились и лишь поуменьшились в семейных разделах, возврат к временам феодальной раздробленности означал бы утрату значительной части их вотчин и поместий.

Выше было замечено, что крупные феодалы подчас в большей степени, чем мелкие, были заинтересованы в ликвидации политической раздробленности. В самом деле, мелкие феодалы обычно ограничивались вотчинами, расположенными в одном месте, а присоединение новых территорий не сулило им столь обильной добычи, как крупным. Связанные традициями службы удельному князю, они порой могли и поддержать своего господина в борьбе против государя всея Руси. Но все же в целом и они были сторонниками единства. Как было показано в третьей главе на примере испомещений в Тверском и других уездах, ликвидация удельного княжества означала для многих из них желанный выход из малоземелья, возможность получения поместий, хотя бы на окраинах государства. Таким образом, к объединению страны в той или иной степени стремились все социальные группы класса феодалов Руси.

Однако напрашивается справедливое возражение. Не разбивается ли эта внешне логичная система аргументации фактами? Ведь достаточно открыть почти любой учебник истории, чтобы прочитать там и об ожесточенной борьбе боярства против центральной власти, я о действиях государства, направленных на подавление этого сопротивления. Рассмотрим эти явления.

Но сначала - одно соображение общего характера. Совершенно естественно, что любой заговор против государя, любое убийство (или попытка убийства) князя не обходились без тех, кто стоял ближе всего к монарху, - без бояр. В противном случае речь шла бы не о борьбе внутри господствующего класса, а о народных восстаниях. Но можно ли из таких фактов делать вывод о сопротивлении боярства как социальной группы центральной власти? Далеко не всегда. Для этого вывода необходимо, чтобы та часть группы, которая выступает против центральной власти, численно превышала тех, кто эту власть поддерживает. Так, хотя владимиро-суздальские бояре принимали участие в убийстве Андрея Боголюбского, саму эту акцию нельзя считать боярской: в ней участвовали не только бояре и далеко не все бояре.

С наступлением на боярство часто связывают отмену системы кормлений в 1556 г. и замену их местным, зачастую дворянским, самоуправлением. Вспомним суть этой системы: власть на местах принадлежала наместникам (в уездах) и волостелям (в волостях и станах). Исполнение административных функций было для них "кормлением", т. е. способом получения дохода. В их пользу поступали определенные сборы с населения (кормленичий "доход") и судебные пошлины ("присуд"). При отмене кормлений вместо сбора корм-леничьего дохода был введен новый налог - кормленичий "окуп", который затем в виде денежной "подмоги" распределялся между выходившими на службу феодалами. Кормления вовсе не были, как часто полагали, системой боярской власти на местах, а их отмена не была ударом по феодальной аристократии.

Н. Е. Носов тщательно проанализировал состав кормленщиков "последнего призыва" и пришел к обоснованному выводу, что они отнюдь не были только представителями крупных боярских родов, а рекрутировались из всего состава государева Двора в целом [24]. Иначе, пожалуй, и не могло быть.

В самом деле, государство делилось на несколько десятков уездов, в каждом из которых было в среднем около десятка станов и волостей. Следовательно, несколько сот служилых людей должны были одновременно исполнять обязанности наместников и волостелей. Если учесть, что кормление давалось на один-два года, то число тех, кто получал это вознаграждение по крайней мере один-два раза в течение своей жизни, достигало нескольких тысяч. Короче, все, кто входил в государев Двор, имели право на кормления.

Отмена кормлений была связана не с борьбой против аристократии, а с неэффективностью самой этой системы администрации. Наместниками я волостелями назначали не столько для реального управления, сколько для получения вознаграждения. Это было вознаграждение не за исполнение административных обязанностей, а за прежнюю службу в войсках. Административные же обязанности оказывались всего лишь придатком к основному - получению "присуда" и полагавшегося по "доходному списку" содержания. Поэтому кормленщики систематически передоверяли исполнение административных и судебных функций своим тиунам (из числа своих холопов). По статьям Судебников тиун наместника и волостеля следует как тень за своим господином, не отличаясь от него по выполняемым функциям. Создавалось парадоксальное положение, когда в феодальном государстве реальная власть на местах была в руках холопов, хотя и сравнительно высокого ранга.

Система кормлений была столь же неудобна и для самих кормленщиков. Не было точного и строгого порядка получения наместничеств и волостельств. Одни могли получать кормления чаще и более богатые, другие оказывались обделенными. На что порой приходилось идти служилым людям, чтобы получить чаемое кормление, видно из одного колоритного примера. В 1564 г. митрополичий сын боярский Суббота Стромилов-Шолохов в ходе судебного дела (о самом деле речь шла в пятой главе) так объяснял, почему он некогда сидел в тюрьме: "Бил семи челом царю государю и великому князю о кормленье, и докуки моей было государю много, и про то меня в опальную тюрьму не одиножда посылывали-пятья и шестья. Да таки есьмиу государя кормленья добился" [25]. Естественно, такая система была неэффективна и как порядок вознаграждения за службу.

В качестве примера децентрализаторских устремлений боярства обычно также оперируют периодом боярского правления в малолетство Ивана IV. И. И. Смирнов полагал, что в эти годы боярство преднамеренно разрушало аппарат государственной власти. Однако наблюдения за тем, что происходило во время боярского правления, не подтверждают этой мысли. Видимо, не случайно столько споров вызывают попытки определить, какая из боярских группировок, сменявших друг друга у кормила власти, была "прогрессивней", а какая - "реакционней", причем оценки, сделанные на основании одних и тех же источников разными исследователями, оказываются полярными [26].

Может быть, и не стоит искать настойчиво разницу политических программ у борющихся за власть соперников? Ведь не всякая борьба носит принципиальный характер, особенно когда призом в состязании является власть. Но важно отметить другое обстоятельство: приходя к власти, боярские группировки вовсе не предпринимали попыток для возврата к временам феодальной раздробленности. Их целью была власть над всей страной, над единым государством. Шуйские и не помышляли о восстановлении независимости своего Суздальско-Нижегородского княжества, а старались получить для себя и своих сторонников новые земли в разных частях страны, в чем и преуспели: именно к этому времени, как отмечалось в третьей главе, относится появление их обширных поместий в Тверском уезде. Н. Е. Носов выяснил, что губная реформа - пролог к падению системы кормлений - начала проводиться в жизнь именно в годы боярского правления, причем в равной степени как при Вольских, так и при Шуйских [27]. А ведь именно эту реформу традиционно почитали антибоярской. Ко времени боярского правления относятся и массовые поместные раздачи, в которых даже впоследствии обвинял бояр Иван IV.

Разумеется, время боярского правления было периодом, когда несколько замедлился темп централизации. Но не из-за злонамеренности бояр-сепаратистов, а потому, что всякая беспринципная борьба за власть, ведущаяся заговорщическими методами, надолго дезорганизует правительственную деятельность.

Но как же быть с опричниной? С временем, когда было срублено столько боярских голов? Выше (в четвертой главе) при рассмотрении земельной политики опричнины было показано, что она отнюдь не была направлена против крупного феодального землевладения и не изменила структуры феодальной собственности в стране.

Автору представляется, что был прав А. А. Зимин, когда оспорил "антибоярскую" направленность опричнины, придя к выводу, что ее жертвой было не боярство, а основные форпосты удельной старины. В результате проведенного С. Б. Веселовским тщательного анализа жертв опричнины выяснилось, что террор тех лет вовсе не был направлен исключительно или преимущественно против аристократии. "При царе Иване служба в приказном аппарате была не менее опасным для жизни занятием, чем служба в боярах", - подводит итог ученый [28]. Естественно, что при бушевавшем "пожаре лютости" (по выражению Курбского) доля казненных среди верхушки аппарата власти была большей, чем среди рядовых служилых людей. Как замечал хорошо знавший обстановку тех лет г. Штаден, кто "был близок к великому князю, тот ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал" [29]. К тому же и гибель знатного вельможи была заметнее, чем казнь рядового сына боярского, не говоря уже о посадском человеке или боярском холопе.

Независимо друг от друга рассмотрели состав эмигрантов - "бегунов" опричных лет С. Б. Веселовский и А. А. Зимин и пришли к парадоксальному с точки зрения антибоярской концепции опричнины выводу: среди тех, кто бежал от опричнины, знать составляла небольшую часть [30].

Наконец, изучение социального состава верхушки самого Опричного двора, проведенное автором этих строк, показало, что и руководители опричнины вовсе не были худородными людьми. Опричнина была детищем старомосковского боярства, стоявшего во главе этого мрачного учреждения до рубежа 60-70-х годов XVI в. Недаром Пискаревский летописец сообщал, что она была создана по совету "злых людей" - Алексея Даниловича Басманова и Василия Михайловича Юрьева, отпрысков старинных боярских родов. Князья Сицкие и Темкины, Пронские и Хованские, Одоевские и Трубецкие, нетитулованные члены "честных" боярских родов - Бутурлины, Чеботовы, Колычевы, Сабуровы-Годуновы, Салтыковы водили опричные полки и распоряжались отписками территорий, а то и казнями. И даже более худородные деятели - Черемисиновы-Карауловы, Нащокины (Роман Алферьев и Михаиле Безнин) вплоть до Вольских (из них - Малюта Скуратов) и Ильиных (из них - Василий Грязной) были выходцами из того же государева Двора, что и земские воеводы, т. е. из верхнего слоя господствующего класса [31]. Смысл создания опричного корпуса состоял не в появлении у руководства новой социальной группы, а в том, что опричники были личными слугами царя, готовыми на все для исполнения любой его воли и обладавшими гарантией безнаказанности.

Важно отметить еще один факт: известные в публицистике XVI в. резкие антибоярские обвинения практически не касаются сепаратизма. Лишь Иван Грозный в одном из посланий к Курбскому писал о его изменническом желании стать "ярославским владыкою" [32], хотя ни одно из дошедших до нас многочисленных произведений этого автора не давало повода для такого вывода. В остальных же публицистических выступлениях Грозного царя можно найти самые разные обвинения против бояр: они и изменяют, и непокорны, и расхищают казну, и хотят возвести на престол старицкого князя Владимира... Нет только того главного упрека, который адресуют боярам современные авторы: в стремлении вернуться к временам феодальной раздробленности, в мечтах об уничтожении единства страны.

Пожалуй, наиболее яростным обличителем боярства был замечательный публицист середины XVI в. Иван Семенович Пересветов. Широко известны его гневные филиппики против вельмож. Но главная вина бояр, по Пересветову, не политическая. Они "ленивые богатины", которые "не играют смертною игрою против недруга", трусы и мздоимцы. Еще одна претензия Пересветова к боярам состоит в том, что они пытаются царя "укротити".

А. И. Копанев высказал мысль, что это обвинение носит уже политический характер. В связи с этим Я. С. Лурье заметил, что необходим анализ значения слова "укротити" в произведениях Пересветова. Комментируя сочинения этого публициста, Лурье отметил, что у Пересветова "укротити" ассоциируется с "ненавистным ему понятием "кротость", и пришел к выводу, что "укротити" - "значит, очевидно, "освободить, избавить, облегчить" от чего-либо". А. А. Зимин переводил этот глагол как "сделать кротким". В этой связи можно обратить внимание, что все пересветовские тексты, где употреблен этот многозначный, а потому и загадочный глагол, говорят о страхе вельмож, что царь будет воинственным и им придется также рисковать жизнью в боях: "И вельможи его о том велми почали мыслити, как бы царя укротити от воинства, а самим бы с упокоем пожити"; они "мудрость его воинскую отлучили, и богатырство его укротили, и меч царской воинской опустили" [33]. Таким образом, Пересветов возмущается корыстолюбием, трусостью, недостатком служебного рвения бояр, но вовсе не обвиняет их ни в сепаратизме, ни в борьбе против власти.

Ненависть Пересветова к боярам понятна. Вероятно, он лишь сумел в блестящей литературной форме выразить думы многих рядовых "воинников", городовых детей боярских, с неодобрением взиравших на роскошные выезды знатных воевод, облаченных в дорогие доспехи и восседавших на кровных скакунах, многие из которых стоили не меньше, чем деревня с угодьями. От людей в "тегиляях" (стеганых кафтанах с нашитыми металлическими пластинами) трудно было ждать дружелюбия по отношению к богатым и знатным аристократам. Но автор вовсе не считает, что отношения между боярством и дворянством складывались идилличеоки. В условиях антагонистического общества внутри одного и того же класса, одной и той же социальной группы всегда возникают противоречия между верхами н низами. Рядовое духовенство и епископат, армейские офицеры и гвардия... - можно привести немало подобных примеров. Но ведь на основании реплик Скалозуба о "любимцах, гвардии, гвардейцах, гвардионцах" никто не решится утверждать, что борьба армейского и гвардейского офицерства была стержнем политической истории России первой половины XIX в.

Дело не в том, существовало ли у рядовых феодалов недовольство привилегированным положением н богатством крупных, а в том, что создание в России единого государства и его централизация отвечали коренным интересам господствующего класса в целом, а не какой-то его, пусть и многочисленной, части. И в укреплении аппарата государственной власти, и соответственно в развитии крепостничества, и в расширении границ страны на западе и востоке были и равной степени заинтересованы все феодалы. Поэтому на вопрос, поставленный в названии этой главы, автор берет на себя смелость ответить однозначно: миф.

Такой ответ основан не только на рассуждениях, которые содержатся в этой заключительной главе. К нему привел автора весь ход исследования. В самом деле, изучение становления частного феодального землевладения в Северо-Восточной Руси показало, что с самого начала феодалы Волго-Окского междуречья были княжескими слугами, получившими свои вотчины как пожалования от князей и зависевшими от их милостей. Исследование судеб княжеских и боярских вотчин в едином государстве выявило, что ликвидация феодальной раздробленности принесла ощутимые материальные выгоды не только мелким, но и крупным феодалам. Даже удельные князья, особенно владетели небольших княжеств (порой приближающихся по размерам к боярщинам), смогли благодаря переходу под власть великих князей московских, а затем и всея Руси приобрести новые земли.

Наконец, анализ поместной системы периода ее становления убедил автора, что возникновение поместья и его распространение шли на пользу прежде всего совокупному классу феодалов, ибо тем самым было ликвидировано малоземелье старинных вотчинных родов за счет сел черных и отчасти дворцовых крестьян. Помещики же и вотчинники не только принадлежали к одному классу феодалов, но и не составляли (по крайней мере до второй половины XVI в.) разных его прослоек. И даже величайшее потрясение - опричнина укрепляла личную власть самодержца, но не меняла строя земельных отношений в стране.

Разумеется, было бы наивно рассчитывать, что предложенный в этой книге вариант ответа на вопрос о соотношении власти и собственности в России XV-XVI вв. будет единодушно принят коллегами-исследователями. Состояние источников таково, что не раз, к сожалению, приходилось прибегать и к иллюстративному методу аргументации, не раз вывод был лишь попыткой согласовать противоречивые показания источников. Но ведь в науке редко возможны окончательные решения. И потому, несмотря. на гипотетичность некоторых построений, выводы настоящего исследования, думается, отражают основные тенденции реальной действительности средневековой России.

Литература

АГР - Акты, относящиеся до гражданской расправы древней России. Собр. и изд. А. Федотов-Чеховский, т. 1. Киев, 1860
АИСЗР - т. 1. Аграрная история Северо-Запада России: вторая половина XV-начало XVI в. Рук. авт. колл. А. Л. Шапиро. Л, 1971; т. II. Аграрная история Северо-Запада России XVI в - Новгородские пятины. Л., 1974; т. II. Аграрная история Северо-Запада России XVI в.: Север. Псков. Общие итоги развития Северо-Запада. Лд., 1978.
ЛОИИ - Ленинградское отделение Института истории СССР АН СССР
ПКМГ - Писцовые книги Московского государства. Под ред. Н. В. Калачова, ч. 1, отд. Т. СПб., 1872; отд. П. СПб., 1877. Указатель. Сост. Н. Д. Чечулин. СПб., 1895.
ПСРЛ - Полное собрание русских летописей, т. 1, вып. 2. Изд. 2-е. М., 1927; т. VI. СПб, 1853; т. ХП. СПб., 1901; т. XXIII. СПб., 1910; т. XXIV. Пг., 1921; т. 25. М.-Л., 1949; т. 28. М., 1963; т. 29. М., 1965; т. 34. М., 1981.

1. Послания Ивана Грозного. Подгот. Д. С. Лихачев и Я. С. Лурье. М.-Л., 1951, с. 193.

2. ПСРЛ, т. 29, с. 342.

3. Послания Ивана Грозного, с. 160.

4. Садиков П. А. Царь и опричник. - Сб. Века. Пг., 1924, ч. 1, с. 36-78.

5. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Подгот. Я. С. Лурье и Ю. Д. Рыков. Л., 1979. - М., 1981, с. 30, 78.

6. Послания Ивана Грозного, с. 537.

7. Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе. Пер. М.Г. Рогинского. - Русский исторический журнал (Пг.), 1922, кн. 8, с. 36, 39.

8. Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. Записки немца опричника. Л., 1925, с. 86.

9. Флетчер Д. О государстве Русском. СПб., 1905, с. 30-31.

10. Сказкин С. Д. Очерки по истории западноевропейского крестьянства в средние века. - Сказкин С.Д. Избранные труды по истории. М., 1973, с. 14.

11. ТКДТ, с. 196.

12. Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в древней Руси. СПб 1907, с.117-123.

13. Тихомиров М. Н. Средневековая Россия на международных путях (XIV-XV вв.). М., 1966, с. 15.

14. Cм., например: ПСРЛ, т. 26, с. 120, 151, 311; т. 28, с. 76; т. 30, с. 119, и др.

15. Тихомиров М. Н. Указ. соч., с. 12-13.

16. Приношу благодарность А. Л. Хорошкевич, обратившей мое внимание на эти источники доходов служилых людей.

17. Судебники, с. 176.

18. Скрынников Р. г. Начало опричнины. Л., 1966, с. 88, 156, 157 и сл.

19. Носов Н. Е. О двух тенденциях развития феодального землевладения в Северо-Восточной Руси в XV-XVI вв. (К постановке вопроса).-Проблемы крестьянского землевладения и внутренней политики России: дооктябрьский период. Труды ЛОИИ, вып. 13. Л., 1972, с. 44-71; Сахаров А. М. Феодальная собственность на землю в Российском государстве XVI-XVII вв. - Проблемы развития феодальной собственности на землю. М., 1979, с. 66-68, 75.

20. ПКМГ, ч. 1, отд. 1, с. 374, 380, 381, 669-671 и др.

21. АИСЗР, т. 1, с. 330.

22. ПКМГ, ч. 1, отд. II, с. 100, 102, 163; см. также: Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии. М., 1962, с. 366-367.

23. АРГ 1505-1526 гг., № 59; Русский архив, 1896, № 4, с. 571- 575; Кобрин В. Б. Состав Опричного двора Ивана Грозного. - АЕ за 1959 г. М., 1960, с. 59-60.

24. Носов Н. Е. Становление сословно-представительных учреждений в России. Л., 1969, с. 386-420.

25. ГПБ, СПб. ДА, А 1/17, л. 777 об.-787.

26. Смирнов И. И. Очерки политической истории Русского государства 30-50-х годов XVI в. М.-Л., 1958, с. 3, 75-120; Каштанов С. М. Социально-политическая история России конца XV-первой половины XVI в. М., 1967, с. 327-374.

27. Носов Н. Е. Очерки по истории местного управления Русского государства первой половины XVI в. М.-Л., 1957, с. 305-315.

28. Зимин А. А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964; Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. М., 1963, с. 478.

29. Штаден Г. Указ. соч., с. 134.

30. Веселовский С. Б. Указ. соч., с. 121-122; Зимин А. А. Указ. соч., с. 112-119.

31. Кобрин В. Б. Социальный состав Опричного двора. АКД. М., 1961.

32. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским, с. 13, 53, 63.

33. Сочинения И. Пересветова. Подгот. А. А. Зимин. М. - Л., 1956, с. 152, 166-168, 170, 176, 178, 179, 182, 183, 281; Зимин A. A. И. С. Пересветов и его современники. М., 1958, с. 342. Чебынино, поместье 91 Чедьсма, р. 241 Чернигов, г. 21, 227 Чернцово Селище, д. Нижегородского у. 183