VIVOS VOCO: Г.И.Абелев, "Возьмите карандаш и записывайте..." (О Л.А. Зильбере)

“Возьмите карандаш и записывайте…”

Г.И.Абелев

Гарри Израйлевич Абелев, академик, зав. лаб. иммунохимии
Института канцерогенеза онкологического научного центра им.Н.Н.Блохина РАМН.

Что такое научная школа? Школа чего? Учеба чему? Делай как я или усвой мои правила жизни и работы?

Я горжусь принадлежностью к школе Зильбера. Думаю, что некоторые ее традиции и отношения Льва Александровича к жизни и науке мне удалось усвоить, сохранить, а может быть и развить. Но какие и в чем? Ответ не прост и не очевиден.

Лев Александрович любил время от времени провозглашать некие абсолютные принципы, твердо веря, что ими и руководствуется. Но на самом деле он был, безусловно, шире и глубже этих принципов, талантливее их и не строил свою систему ценностей по заданным правилам. Он был будто пропитан какой-то незримой материей, наполнявшей его жизнь, диктовавшей поступки прежде, чем они анализировались. Она была музыкой, постоянно звучащей в “стенах” школы и очерчивающей ее пространство, отделенное от прочей прозаической жизни. Это и составляло школу Зильбера с ее особым романтическим духом.

Л.А. Зильбер

В центре был он сам - возвышенный, красивый, полный энергии и обаяния. Военный врач и доброволец гражданской войны, один из героев “Открытой книги” (Митя) В.А.Каверина *. Микробиолог, погасивший очаг чумы в Азербайджане в конце 20-х годов, и вирусолог, открывший в 1937 г. вирус и переносчик клещевого энцефалита на Дальнем Востоке. Арестованный сразу после своего открытия, прошедший все испытания Гулага, но не сломленный, спасавший жизнь заключенным дрожжами, выращенными на экстракте оленьего мха **, и своей прямой помощью, когда он забирал умирающих в лагерный лазарет. Эта биография Зильбера создавала ему особый ореол благородной исключительности. Но он не любил рассказывать о том времени, о нем мы узнавали по случайным эпизодам. Так, у него дома был очень хороший карандашный портрет, где он был будто в ошейнике. Как-то он сказал, что портрет сделал художник, бывший с ним в лагере. Однажды в свой день рождения, 28 марта (мы всегда отмечали его в лаборатории), Лев Александрович достал искусно сделанную резьбу по бересте - подарок товарища по заключению.

* Вениамин Александрович Каверин, младший брат Льва Александровича, известный писатель, автор “Двух капитанов”.
** В списке работ Зильбера было авторское свидетельство о выращивании дрожжей на экстракте из оленьего мха, выданное в годы заключения.

В 1964 г. на праздновании 70-летия Зильбера в Институте эпидемиологии и микробиологии им.Н.Ф.Гамалеи зачитывали письма от его сокамерников, благодаривших за помощь, сохранившую им жизнь. Из этих писем возникала ужасающая обстановка перенаселенной уголовниками камеры и человек, который не гнулся и поддерживал своих товарищей по несчастью. Случилось так, что мы с Зильбером в 1965 г. оказались в Париже. “Я, - говорил он, - никогда не терял надежды, что буду гулять на Елисейских полях, и внушал это своим товарищам по несчастью”.

Однажды Лев Александрович предложил мне провести анализ на содержание витаминов в моче молодых и старых людей. Он рассказал, как к нему в лагерный лазарет приходили полные старики по внешности, но молодые по возрасту, которых он лечил витаминами из дрожжей. Они хорошо восстанавливались, и тогда он уверился, что старость - это авитаминоз. Мне же предложил проверить свою гипотезу.

Романтический образ Льва Александровича прекрасно гармонировал с его внешностью: высокий, стройный, с быстрыми четкими движениями. Всегда уважительный - только на Вы, никогда ни одной пошлой остроты или анекдота, или (упаси Бог) нецензурного ругательства. И при этом ни тени ханжества. Мог и любил рассказать что-либо пикантное из жизни Пастеровского института, например, про отношения Борде и Мечникова. Прекрасно танцевал мазурку, мог залпом осушить стакан водки не пьянея, или красиво и романтично увлечься. Его духовный аристократизм был нам особенно дорог.

Заслужить внимание Зильбера (“Льва”, как мы его между собой звали), его интерес и одобрение было высшей наградой, более важной, чем публикация, удачный доклад или иное публичное действо. В основе отношений Зильбера лежал “гамбургский счет” - уважение к свежести мысли, таланту, “искре Божьей”, знанию, а не к успешной карьере или общественному весу.

В облике и характере Льва Александровича было нечто военное - четкость, организованность, подтянутость и абсолютная аккуратность, Каждый четверг, без пропусков, - конференции: в 9.30 закрывается дверь кабинета, и всегда один и тот же рефрен: “Заприте дверь и ключ отдайте мне!”

Четкие конференции, четкие обсуждения, но какие комментарии и заключения! На весьма будничную работу Зильбер смотрел как бы с птичьего полета и встраивал ее в общий поток знания в данной области, который становился глубоким и рельефным. Это было подлинной школой Зильбера, школой широкого охвата и настоящего знания. В основе его - страстный интерес, проходящий сквозь десятилетия, идущий вместе с развивающейся областью, не абстрактный, а “олицетворенный”, связанный с судьбами людей и научных школ. И сам Зильбер среди первопроходцев и основателей научной области. Такой для него была иммунология, и, войдя в вирусологию и в онкологию, он оставался иммунологом.

Взгляд на конкретную работу в историческом контексте широкой проблемы для меня прочно и навсегда связан с Зильбером, и это едва ли не главный урок его школы. Ощущение вовлеченности в мировую проблему, причастность и стремление к ее решению становились стержнем жизни, более случайное, частное, мелкое отметалось. Все это складывалось в процессе многолетней эволюции и в постоянном общении с Зильбером, и в конечном счете, вылилось в формулу о двух способах жизни в науке: первый - сделать хорошую работу и опубликовать ее в хорошем журнале, и второй - идти за проблемой и стараться ее постичь.

Именно второй путь был главным для Зильбера: понять, откуда берутся специфические антигены в опухолях: от вируса или его генома (в этом он был уверен) или от патологически измененного ракового белка (это было ему чуждо и непривлекательно). Каждый шаг определялся приближением к ответу, аргументацией в пользу одной из возможностей, а не пригодностью для публикации. “МПЕ - минимальная публикабельная единица” была чужда Зильберу, равно как и подсчет рейтинга публикаций или их числа. Важно только то, чтo они дали для продвижения к цели. Мерило ценности - шаг в решении проблемы, а не в модном направлении или сиюминутной популярности. И это была характерная черта школы Зильбера, которая сегодня стала бы отличительным ее свойством.

Открытость Льва Александровича основывалась на общности интереса, которая, как магнит, сближает людей науки, диспергированных в гетерогенной популяции ученых, и роднит людей разной судьбы, разных стран и социальных слоев. Общность интереса, лежащая в основе общего языка и системы ценностей, позволяющая понимать друг друга с полуслова, искать общения, интересоваться всем, и наукой, и жизнью коллеги, - основа самой возвышенной дружбы. В таких отношениях не было места скрытности, зависти или конкуренции. Успех коллеги в продвижении к решению задачи, над которой вы оба бьетесь - это общая радость, шаг, сделанный коллегой в направлении, которое вы оба нашли и только вы оба считаете плодотворным, - это ваш общий успех, утверждение вашей общей правоты. Какие секреты? Только радость!

“Когда вы докладываете на Всемирном конгрессе об открытии нового штамма вируса или бактерии, а из зала вас спрашивают: можете ли вы предъявить этот штамм, то пробирка с новым штаммом у вас наготове, и вы ее тут же протягиваете задавшему вопрос!” Никаких актов передачи, никаких отсрочек и обещаний, никаких ссылок на ограничения - вот штамм, проверяйте, пользуйтесь!

Я не слышал, были ли у Льва Александровича секретные работы. Зная его характер и убеждения, сильно сомневаюсь в этом *. Сказать или подумать - я не покажу новый результат или только что придуманный метод, или не поделюсь сомнением в верности только что полученных данных, поскольку они еще не опубликованы и даже не посланы в печать, - при Льве Александровиче было немыслимо. Ему такое даже не приходило в голову. Ведь для ученого самая большая радость - интерес коллег к твоим работам и мыслям.

* Одному, и думаю, единственному исключению я был свидетель. В 1952 г. во времена “дела врачей” и борьбы с космополитизмом”, когда разгонялись одна за другой научные лаборатории, Зильбер доложил министру здравоохранения генералу Смирнову о своих экспериментальных работах (вместе с Л.А. их проводили З.Л.Байдакова и Р.М.Радзиховская) по созданию противораковой вакцины. Они были немедленно засекречены и тем самым, конечно, спасены. Вскоре после окончания “дела врачей” Л.А. добился “открытия” и публикации этих исследований (см.: Зильбер Л.А. Избранные труды, М., 1971).

Открытость, искренность, страстность в общении с коллегами - нашими и иностранными - придавали особое обаяние тому, что думал и говорил Зильбер. И мы, его сотрудники, знали, что не может быть иначе, и до сих пор нам не понять и не принять нового типа отношений, пронизанного научной конкуренцией или рыночными интересами. Закрытые работы или “секреты” в исследованиях вызывают у нас презрение и недоверие к достоверности данных автора. Это школа Зильбера.

Я уже говорил, что у Льва Александровича сочетался стиль военного руководства со спонтанным взрывом увлеченности и непосредственного интереса. Мы, его сотрудники, хорошо знали его фразу: “Возьмите карандаш и записывайте: первое, …, второе, … и т.д.”. Он любил говорить, что опыт надо продумывать так, чтобы можно было составить таблицу ожидаемых результатов и заполнять ее по мере окончания эксперимента. Все продумать и все предусмотреть! Но когда результат оказывался неожиданным и непонятным, таблица отбрасывалась, и на сцену выступали озарение и страсть, диктующие новые гипотезы, новые связи и отношения и подлинное исследование.

Так было, когда мышь с только возникшей, “молодой”, опухолью молочной железы была придавлена дверцей клетки, и фильтрат ее оказался активным в индукции опухолей. Это случилось в ходе изучения канцерогенной активности бесклеточных экстрактов опухолей. Неудачи в индукции опухолей объяснялись не подходящими условиями фильтрации, из-за которых предполагаемый вирус мог погибать. И вот случайный положительный результат - следовательно, вирус надо искать в только что возникших опухолях! Новая гипотеза - вирус вызывает опухоль и исчезает. Поиски маскированного вируса и вирусов в “молодых” опухолях, гипотеза о генетических изменениях клетки под влиянием вируса - начало новой, вирусогенетической, теории рака. И отброшена таблица, включающая разные способы фильтрации (под азотом, через бактериальные свечи и многие, многие другие). Поиски вируса на ранних этапах канцерогенеза, снова неудачи, приведшие к иммунологическим поискам вируса. Большой поток исследований, выросший из кризиса табличного продумывания, из предубежденной схемы - типичное “серендипити” **.

* Открытие как побочный продукт совсем другого исследования.

Так было, когда для иммуногенности опухолевых нуклеопротеидов использовалась реакция анафилаксии на морских свинках. Реакция анафилаксии - высокочувствительная, когда в организме взаимодействуют чужеродный белок и образовавшиеся к нему антитела. В результате возникает высокоспецифичное острое воспаление, вплоть до фатального исхода. Нуклеопротеиды - ядерные белки, где можно было ожидать присутствия вирусных белков. В свое время Лев Александрович детально изучал эту реакцию и привлек из-за ее высокой чувствительности. Анафилаксия действительно выявила иммуногенность опухолевых нуклеопротеидов (ранее отрицавшуюся биохимиками), но одновременно давала реакции и с “нормальными” нуклеопротеидами. Введение свинкам нуклеопротеидов из нормальной ткани оставила их чувствительными к введению опухолевых нуклеопротеидов. Резкий поворот - и найден новый тест на специфические опухолевые белки (антигены) как побочный результат другого, гораздо более скромного исследования. Классическое “серендипити” - и из скромных работ по иммуногенности нуклеопротеидов новый курс обширных экспериментов, уже по специфическим опухолевым антигенам.

И едва ли не самый яркий пример - опухолеродная активность куриного вируса саркомы Рауса для млекопитающих. Четко задуманные опыты по иммунизации крыс и кроликов, толерантных (т.е. иммунологически не реагирующих) к нормальным тканевым антигенам, опухолевым экстрактам, содержащим вирус, - и совершенно неожиданный результат - опухоли у кроликов и крыс, получивших вирус Рауса! Резкий поворот исследований и цепь опытов, показавших опухолеродность этого вируса для млекопитающих и в результате - получение пражским исследователем Яном Свободой вирогенных * опухолей, модели, ставшей классикой вирусологической теории происхождения опухолей. Абсолютное “серендипити”, неожиданно выросшее из таблицы по толерантности.

* Т.е. опухолей, вызванных вирусом, но не содержащих его. Вирус обнаруживался лишь при непосредственном контакте вирогенных опухолей с чувствительными к нему куриными клетками.

Так сочеталось у Зильбера два противоположных стиля исследований: логический, детально продуманный, и страстный, врывающийся в проблему, и формулирующий ее в новых координатах и новом контексте. Так было и с нашими исследованиями по идентификации гепатомного антигена. Сначала обнаружили антиген, специфический для гепатом, затем разработали метод иммунофильтрации, позволивший выделить и очистить этот антиген, а затем случайно, в ходе других исследований, выяснислось, что этот антиген продуцируется эмбриональной печенью, исчезает в организме взрослых животных и вновь появляется в опухолях печени. Все в этой работе - и эмбриональная природа антигена, и его регуляция, и диагностическое значение - не предполагалось первоначальным замыслом, т.е. не вписывалось в таблицу, но встретило живой интерес и одобрение Льва Александровича. Единственное, где мы не находили общего языка - он торопил с переходом на человека (и был совершенно прав), а мы не могли оторваться от экспериментальной модели.

Во всех этих работах успех приходил как побочный (случайный) результат экспериментов, задуманных в ином направлении и с иной целью. И он вызывал немедленную живую реакцию и поворот в исследовании. Мы отлично знали сакраментальную фразу Зильбера: “Бросьте все и займитесь этим!” Она звучала на каждом повороте, при каждой вспышке его мыслей.

Итак, две плоскости характера, два, казалось бы, противоположных хода мысли и действия: четкая, до схематичности, программа и таблицы; и спонтанная или индуцированная страстность, вне схем и границ, питаемая только интересом и чувством, которой “…как ветру и орлу и сердцу девы нет закона” **. Такой стиль ярче всего отражался в докладах и выступлениях Зильбера. Они всегда четко продумывались и выстраивались, вплоть до ответов на возможные вопросы. “Лучший экспромт должен быть заранее подготовлен” - часто повторял он. Но экспромты Зильбера были яркими и спонтанными, основанными на глубоко продуманных убеждениях, ставших частью его натуры.

* А.С.Пушкин. “Египетские ночи”.

При открытии кафедры вирусологии в Московском государственном университете Лев Александрович должен был читать вступительную лекцию. А.Н.Белозерский * просил меня привезти лектора. Мы опаздывали, я видел как Зильбер, уже одевшись, на минуту задержался и, стоя, уже на ходу, набросал карандашом на конверте, лежавшем на столе, несколько слов, план лекции. “Это крючки”, - сказал он. Лекция была блестящей.

* Андрей Николаевич Белозерский - создатель молекулярного корпуса МГУ, организатор кафедры вирусологии на биологическом факультете в 1963 г.

Когда на ученом совете Института им.Н.Ф.Гамалеи недавно пришедший в институт новый заведующий отделом биохимии В.С.Гостев стал говорить о своих представлениях об опухолевых антигенах, Зильбер едва не запустил в него массивной чернильницей, стоявшей на письменном приборе. Какой уж тут заготовленный экспромт?

Лев Александрович жил в сложном мире, окруженный завистью и враждой наравне с восхищением и преклонением. Он ко всему относился спокойно, даже когда в гневе выходил из себя. Когда мы уговаривали его не волноваться, он отвечал: “Не останавливайте меня, так мне легче, выскажусь и успокоюсь”. На все он реагировал прямо и никогда не участвовал ни в каких закулисных интригах.

Однажды пришел ко мне соискатель докторской степени и, ссылаясь на просьбу Н.Н.Блохина, просил выступить оппонентом по его работе. Я чрезвычайно высоко ценил Н.Н. и просьбы его более чем уважал. Обижать никого не хотелось, но работа мне так не нравилась, что, став оппонентом, я пошел бы хуже чем на компромисс. Я поделился своим горем с Львом Александровичем. Он спокойно сказал: “Занимайте всегда принципиальную позицию, и никто на Вас не обидится”. Соискателю я отказал, сославшись на принадлежность к разным школам: защита - не место для выяснения отношений между школами. А данному совету я много раз в жизни удивлялся - он был более чем верен. Почему? Может быть потому, что относился к таким людям как Зильбер?

И вновь возвращаюсь к вопросу: что же такое школа? И чему она учит? И учит ли? Я прихожу к убеждению, что настоящая школа не учит, а индуцирует, проявляет в человеке то лучшее, что ему свойственно, позволяет стать самим собой, и при этом не терять веры в себя, в свои возможности, утвердиться в абсолютной ценности тех целей и критериев, которые утверждает школа самим своим существованием и успехом. В этом ее смысл. И я, принадлежа к школе Зильбера и даже будучи во всем совсем не похожим на него, скорее противоположным ему по складу и характеру, могу утверждать это.