№8, 2002 г.
№8, 2002 г.
© A.M. Блох
“Нобелиана” В.И. Векслера и Е.К. Завойского
A.M. Блох,
доктор геолого-минералогических наук
МоскваВскоре после завершения Великой Отечественной войны, а точнее с осенних месяцев победного 1945 г., в Стокгольм пошел, можно сказать, поток выдвижений наших ученых на нобелевские награды. Цивилизованный мир был благодарен советскому народу за неоценимый вклад в победу над нацизмом, и это чувство номинаторы разных стран переносили, в том числе, на коллег из Советского Союза.
Среди первых выдвижений на премии 1946 года были кандидатуры Н.Н. Семенова и П.Л. Капицы. Их выдвинули соответственно С.Н. Хиншелвуд и П. Дирак. Три американских профессора из университета в Нью-Хейвене выдвинули А.Н. Фрумкина по разделу химии.
В 1947 г., помимо Капицы и Семенова, в регистрационных списках появились новые фамилии советских физиков — В.И. Векслера и Д.В. Скобельцына. Первого предложил вместе с кандидатурой Э.М. Макмиллана из Калифорнийского университета в Беркли его университетский коллега профессор Л.Б. Лёб, а второго — профессор астрофизики и теоретической физики Варшавского университета Ч. Бялобжеский.
В 1948 г. вновь номинантами нобелевских комитетов оказываются Векслер, Капица и Семенов. Кандидатуру Векслера, опять же на пару с Макмилланом, рекомендует на этот раз авторитетный шведский академик, лауреат Нобелевской премии по физике 1924 г. Карл Манне Георг Сигбан.
Номинация Скобельцына не привлекла должного внимания и по сути не рассматривалась (возможно, из-за недостаточно развернутого представления). Кандидатуры остальных, за исключением Фрумкина, получили достойный отклик; их деятельность подверглась тщательной экспертизе, а результаты обсуждений в комитетах были представлены для рассмотрения в Королевскую академию наук.
Что же касается Фрумкина, то профессор Уппсальского университета Арне Тизелиус (будущий нобелевский лауреат 1948 г. за работы по электрофорезу и адсорбции), которому было поручено составить экспертное заключение, отдал нашему ученому должное за исследования поверхностного потенциала и вообще химии поверхностных слоев. Но вместе с тем посчитал, что эти исследования не имеют “той оригинальности и значимости, чтобы поднимать вопрос о присуждении ему Нобелевской премии” [1]. Как предположил латвийский академик Я.П.Страдынь, в должной мере шведские эксперты не понимали значения электрохимии в системе химических наук второй половины 20-го столетия [2].
В 1949 г. ни одного из советских ученых среди номинантов не оказалось. Видимо, подули ветры холодной войны. Один из ее отзвуков — практически полное прекращение передачи на Запад свежей научной литературы, особенно по физике и химии. Это был результат тотального засекречивания получаемых в СССР новых экспериментальных результатов. Несуразица с обменом научными материалами вызывала у западных ученых недоумение.
Джон Бернал, английский физик, вице-президент общества дружбы “Англия—СССР”, к тому же член компартии Великобритании, попытался уяснить, что происходит.
“Без единого слова объяснения, — писал он президенту АН СССР С.И. Вавилову в декабре 1948 г., — фактически все научные журналы, посылавшиеся в порядке обмена, перестали приходить примерно с начала 1947 г., а когда научные учреждения Великобритании пишут в институты в Советском Союзе, <…> то ответов они не получают, <…> их письма и обращения к советским ученым остаются без ответа”.
“Насколько я понял из Вашего письма, — подневольно ответствовал Вавилов, — основная трудность за последнее время заключалась в задержке поступлений литературы, направляемой в порядке книгообмена”, — и сослался на “случайные причины” [3; Ед.хр.369. Л.131, 132, 146, 147].
Между тем ныне рассекреченные гималаи партийных решений с неопровержимостью свидетельствуют об обратном. Вот один из многочисленных примеров.
Управление кадров ЦК ВКП(б) затеяло в конце 47 — начале 48-го года проверку книгообмена между астрономическими и геофизическими учреждениями АН СССР и их зарубежными партнерами. Эта откровенно надуманная ревизия завершилась анекдотичным выводом: “…из СССР высылаются не только экспериментальные (т.е. материалы конкретных наблюдений. — А.Б.), но и теоретические работы, которые по уровню значительно выше иностранных”. На основании приведенного невежественного умозаключения цековских проверял Секретариат ЦК 26 марта 1948 г. принимает постановление о создании комиссии “по выработке условий упорядочения книгообмена неподписными изданиями советских научных учреждений” [3; Ед.хр.18. Л.105—107]. В итоге научный книгообмен оказался почти сведенным к нулю.
История с засекречиванием уже опубликованных научных материалов приобрела еще более абсурдную практику. Одно из свидетельств тому — сохранившаяся в архиве переписка в связи с просьбой члена Королевской академии наук Манне Сигбана прислать ему научно-популярный журнал “Наука и жизнь” за март 1944 г. со статьей П.Л. Капицы о жидком гелии. Свою просьбу Сигбан адресовал в первой половине 1947 г. уполномоченному Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС) в Стокгольме Ф.М. Мальгину.
20 июня Мальгин переправил письмо шведского академика московскому начальству, приписав от себя, что “мы не знаем, что представляет собою эта статья и можем ли мы передавать подобного рода статьи иностранным ученым”, и потому просил “выяснить этот вопрос <…> и о результатах информировать нас” [4; Л.102]. Заместитель председателя правления ВОКС А.В. Караганов в свою очередь направляет через месяц с лишним, 24 июля, запрос академику-секретарю АН СССР Н.Г. Бруевичу [4; Л.98].
Чем в итоге завершилась эта смехотворная переписка, по большому счету дело десятое… Главной в описанном эпизоде представляется картина осажденной крепости, объясняющая, в частности, отсутствие в 1949 г. новых номинаций советских ученых. Не оказалось их, надо думать, по причине более чем очевидной — из-за отсутствия достоверной информации из Советского Союза о проводившихся там научных исследованиях.
Тем не менее в 1950 г. нобелевские комитеты в очередной раз зафиксировали номинации Капицы и Семенова. Их номинаторами снова стали те, кто впервые выдвинул их в 1946 г., — Дирак для Капицы и Хиншелвуд для Семенова. Кандидатуру Векслера, как и в предыдущем году, не рекомендовал никто.
А в 1951 г. она снова появляется в списках номинантов Комитета по физике, опять же вместе с постоянным его спарринг-партнером Макмилланом. Представлял их профессор ядерной физики из Лондона Джозеф Ротблат. Номинация Векслера для того цикла выдвижения оказалась единственной из числа советских ученых.
Еще в 1947 г. Нобелевский комитет расценил достижения Векслера и Макмиллана как “сенсационный успех, достигнутый за последнее время в решении проблемы ускорения заряженных частиц большой энергии”. Однако, оценивая возможности предложенного принципа автофазировки для его технического воплощения, эксперты комитета вынуждены были базироваться только на фактических данных, полученных на американских синхротронах. Все сведения по ускорителям советского производства с 1945 г. были строго засекречены.
Как вспоминал впоследствии академик И.М. Франк, большая удача, что две статьи Векслера, увидевшие свет в конце 1944 г., “были тогда опубликованы”, ибо это “закрепило приоритет советской науки… Немного позже напечатать статьи В.И. Векслера уже не удалось бы. Все, что прямо или косвенно было связано с ядерной физикой, вскоре после этого в течение нескольких последующих лет не публиковалось” [5].
Хотя Векслер свое открытие оперативно опубликовал в “Докладах Академии наук СССР” (одну статью представлял в журнал С.И. Вавилов, а другую — Н.Д. Папалекси) еще до введения запрета на публикацию подобных работ, некоторые коллеги не упускали возможности попрекнуть ученого за то, что его открытие попало в печать. Так, через три года, 25 сентября 1947 г., профессор С.Э. Хайкин заявил на собрании парторганизации Физического института АН СССР, при обсуждении приснопамятного закрытого письма ЦК ВКП(б) по “делу Клюевой и Роскина”, буквально следующее: “У нас было несколько таких случаев, которых не следовало повторять. Это прежде всего относится к опубликованию В.И. Векслером идеи синхротрона… Я хочу подчеркнуть, что это вовсе не означает, что новые идеи, которые высказывают наши ученые, вообще публиковать не стоит. То, что я говорю, относится к тем случаям, когда мы публикуем идеи и одновременно приступаем к их осуществлению” [6; Л.47, 48].
Выступивший вслед Д.И. Блохинцев возразил Хайкину. По его мнению, подчеркнул он, “Владимир Иосифович правильно поступил, когда напечатал свою работу”, и напомнил присутствовавшим: “…комиссия в свое время в нашем институте довольно прохладно отнеслась к этой идее и рекомендовала воздержаться пока от премирования, хотя и делались всякие приятные пассы” [6; Л.55, 56].
Под “приятными пассами” Дмитрий Иванович имел в виду очевидную парадоксальность решения комиссии ФИАНа, подводившей в 1944 г. итоги ежегодного конкурса институтских научных работ. Авторы подготовленного заключения явно не оценили, в противоположность членам Нобелевского комитета, фундаментальную значимость достижения Векслера, позволив себе вначале похвалить автора тем самым “пассом”, что “если работа В.И. Векслера правильна, не нам давать премию”, а затем, в не совсем уместном шутливом тоне, продолжить: “…а если неправильная, то тем более премии не давать” [5; С.20].
Далее Блохинцев напомнил собранию о телеграмме, присланной в 1945 г. в ФИАН Эрнестом Орландо Лоуренсом, лауреатом Нобелевской премии 1939 г. за создание и усовершенствование циклотрона. В телеграмме Лоуренс признал приоритет советского ученого перед открытием Макмиллана. Речь шла об открытии принципа автофазировки, что позволило повысить предел допустимых энергий в ускорителях элементарных частиц в тысячи и десятки тысяч раз. Этот прорыв был совершен, независимо друг от друга, обоими учеными — Векслером и Макмилланом, последним — год спустя.
Вскоре после краткой публикации в “Physical Review” в 1945 г. Макмиллана, не подозревавшего о работах Векслера, ряд его коллег из разных научных центров США оперативно переслали фотокопии оставшихся ему неизвестными обеих статей советского ученого в “Докладах Академии наук СССР”, издававшихся тогда параллельно на русском и английском языках. Поэтому сомнений у Макмиллана в приоритете советского ученого никогда не было, а Лоуренс, патриарх техники резонансных ускорителей тяжелых заряженных частиц, только подтвердил своим авторитетом непреложный факт.
Нобелевская цена открытия принципа автофазировки была очевидна. Однако свидетельства об использовании этой идеи, как уже отмечалось, поступали в Стокгольм только из Соединенных Штатов. Отсюда и резюмирующая фраза из цитированного заключения Нобелевского комитета в 1947 г. Еще раз подтвердив фундаментальность открытия, члены комитета осторожно заметили, что “следует подождать новых экспериментов, особенно в отношении использования принципа (автофазировки. — А.Б.) на так называемом синхротроне, прежде чем делать окончательный вывод о премии за этот важнейший вклад в науку” [7].
В следующем, 1948 г. Манне Сигбан, предлагая Векслера и Макмиллана в качестве претендентов на премию, вынужден был из-за отсутствия информации из Советского Союза отметить в номинации, что, при очевидном приоритете советского ученого, “насколько мы можем судить, он не показал техническую возможность данного принципа в эксперименте” [8].
Владимир Иосифович Векслер
Однако на самом деле большой необходимости в ожидании “новых экспериментов” не было. В ФИАНе уже в 1947 г. был создан и запущен под руководством Векслера первый ускоритель — электронный синхротрон энергией в 30 МэВ. Через два года там же появился более мощный синхротрон — на 250 МэВ. К концу 40-х годов московские ускорители, опережая весь мир, стали выдавать принципиально новые научные результаты, блестяще подтверждавшие основополагающий вывод Нобелевского комитета в 1947 г. об этом открытии как о “важнейшем вкладе в науку”. Достаточно напомнить, что на втором советском синхротроне удалось впервые зафиксировать фоторождение мезонов и положить тем самым начало физике адронов [9] — элементарных частиц, определяющих сильные электромагнитные взаимодействия.
Иначе говоря, существовали все предпосылки для присуждения Нобелевской премии советскому физику Векслеру и его американскому коллеге Макмиллану еще в 1949—1950 гг. Но этого не произошло из-за бездумного засекречивания научной продукции, однозначно не составлявшей ни военной, ни тем более государственной тайны и попавшей в разряд секретных материалов только в результате патологической подозрительности вездесущего диктатора.
Когда же после его смерти многие научные сведения, полученные на советских синхротронах, были рассекречены, оказалось, что “поезд давно ушел”. В 1951 г. Королевская академия наук присудила Нобелевскую премию по химии “за открытия в области химии трансурановых элементов” Макмиллану и профессору Калифорнийского университета, где работал и Макмиллан, Гленну Сиборгу. Позволительно обратить внимание, что выдвинули обоих претендентов не раз упоминавшийся выше Лоуренс и шведские академики Теодор Сведберг и Арне Тизелиус. Все трое — нобелевские лауреаты.
Видимо, к тому времени шведы пришли к выводу о бессмысленности дальнейшего ожидания требуемой информации из Москвы. И потому посчитали за лучшее отдать должное одному из создателей синхротрона, с помощью которого стал возможным синтез берклия, калифорния и последующих трансурановых элементов.
Это решение Королевской академии наук лишний раз подчеркнуло, сколь проходимой была кандидатура советского ученого. Если бы имелась достоверная информация о московских ускорителях и полученных на них сенсационных результатах…
Более поздние выдвижения советского ученого, приходившиеся на 50—60-е годы, интереса для нобелевских учреждений не представляли. Дважды одно и то же научное достижение Нобелевской премии не удостаивается.
Первое документально подтверждаемое выдвижение Векслера на Нобелевскую премию на родине претендента произошло в 1959 г. Авторами номинации были президент АН СССР А.Н. Несмеянов и главный ученый секретарь президиума Академии А.В. Топчиев. Вместе с Векслером был также выдвинут, в то время еще член-корреспондент АН СССР, Е.К. Завойский. Текст номинации нес на себе неистребимый колорит традиций советской бюрократии. В документе скрупулезно перечислялись сведения о национальности претендентов, месте их рождения, занимаемых административных должностях и прочих биографических деталях, не представлявших для экспертов и членов комитета никакого интереса. Набитая рука чиновника из Иностранного отдела АН СССР, готовившего “объективку” на подпись начальству, проглядывала в каждой строке бумаги.
В то же время обобщающая формула представления была заведомо провальной. Это явилось естественным следствием того, что номинацию готовил не компетентный ученый, а канцелярист, не знакомый ни с сутью достижений, ни с уставными требованиями нобелевских учреждений. Звучала формула так: “…за их выдающиеся открытия в области физики” [10; Ед.хр.639. Л.108, 109]. Без каких-либо упоминаний о содержании этих открытий…
В соответствии с уставом Нобелевского фонда, каждая премия может быть присуждена не более чем трем претендентам или за одно и то же открытие или же за два разных, но с непременным условием — если их объединяет внутреннее содержание или примененные методы исследований. В качестве примера приведем Нобелевскую премию 1978 г.
Премия эта была присуждена советскому ученому П.Л. Капице и двум американцам А. Пензиасу и Р. Вильсону. Первый удостоился награды “за фундаментальные изобретения и открытия в области физики низких температур”, а американцы — “за открытие микроволнового реликтового излучения”. Оба достижения, казалось бы, не сочетаемые одно с другим, на самом деле логически объединены проблемой использования температур, близких к абсолютному нулю, для разгадки их воздействия на поведение материальных частиц. Едва ли нужно доказывать, что в упомянутой начальственной номинации 1959 г. таких объединяющих признаков нет и в помине…
Вторая и последняя номинация ушла из Москвы в 1965 г. (на следующий год Векслер скончался). Ее автором стал лауреат Нобелевской премии П.А. Черенков. Хотя текста номинации в Архиве РАН обнаружить не удалось, ее более серьезный характер, по сравнению с представлением 1959 г., несомненен. Достаточно того, что вместе с Векслером Черенков выдвинул американских физиков Э. Макмиллана, уже фигурировавшего в иностранных выдвижениях 1946—1951 гг., и Н. Кристофилоса, предложившего в 1950 г. принцип знакопеременной фокусировки, что обеспечило существенное увеличение в синхротронах достижимых энергий [10; Ед.хр.640. Л.144]. Другими словами, Черенков своей инициативой продемонстрировал доскональное знакомство с предметом открытия и заслугами его авторов, достойных награждения.
Завершая тему Векслера, остается лишь повторить, что в его лице наша наука, из-за бездарной политики засекречивания научных достижений, потеряла престижную награду, которая буквально напрашивалась стать первой советской Нобелевской премией, за десяток лет до премии Н.Н. Семенова.
Столь же очевидной, если не более, представляется нобелевская цена блестящих достижений Завойского, прозванного знавшими его людьми “чародеем эксперимента”. Отечественные физики едины в убеждении, что отсутствие его имени в созвездии нобелевских лауреатов — очевидное упущение Нобелевского комитета и Королевской академии наук.
При этом имеется в виду сделанное в 1944 г. открытие электронного парамагнитного резонанса (ЭПР), которое быстро приобрело в экспериментальной физике фундаментальное значение. С помощью этого метода ученые получили надежный инструмент для познания интимнейших сторон структуры вещества на атомно-молекулярном уровне. В представлении кандидатуры Завойского на Ленинскую премию 1957 г. президиум Казанского филиала АН СССР справедливо отметил, что открытие ЭПР “повлекло за собой обнаружение целого ряда аналогичных эффектов — ядерного-парамагнитного резонанса (Перселл и Блох с сотрудниками, США, 1947 г.), ферромагнитного резонанса (Гриффитс, Англия, 1946 г.; Завойский, 1947 г.), антиферромагнитного резонанса (Гортер, Голландия, 1951 г.) и диамагнитного (циклотронного) резонанса (Дорфман, СССР, 1952 г.; Дингль, Англия, 1952 г.). Детальное изучение всех этих явлений привело к созданию новой большой области, носящей название магнитной спектроскопии”. И далее авторы представления столь же справедливо констатировали, что открытие Феликсом Блохом и Эдуардом Перселлом ядерного магнитного резонанса (ЯМР), увенчанное в 1952 г. Нобелевской премией, по сути явилось “в принципиальном отношении лишь распространением основного открытия Завойского на ядерные парамагнетики” [11; С.59].
Первое выдвижение Завойского, как отмечалось выше, произошло в 1959 г., через семь лет после премии двум американцам. Тогда как фамилии американских профессоров замелькали в номинационных списках Комитета по физике с конца 40-х годов: Блоха — с 47-го и его же вместе с Перселлом — с 49-го. Позднее кандидатура Евгения Константиновича предлагалась академиками А.П. Александровым, С.В. Вонсовским; последний выдвигал его ежегодно с 1967 г. и до кончины ученого в 1976 г. [11; С.22]. Представление Александрова в 1964 г. вместе с ним подписали нобелевские лауреаты Н.Н. Семенов и И.Е. Тамм [10; Ед.хр.639. Л.129—132]. Дважды, в 1974 и 1976 гг., выдвигал Завойского академик В.Л. Гинзбург [12]. Среди не сомневавшихся, что одно только открытие ЭПР “с лихвой тянет на Нобелевскую премию”, был академик Капица [11; С.161]. Даже академик Л.А. Арцимович, у которого не сложились личные отношения с Завойским, в конце 60-х годов говорил, что “среди наших физиков наиболее достойный кандидат на Нобелевскую премию — Евгений Константинович” [11; С.99].
Евгений Константинович Завойский.
Фото В.Ахлонова. 1964 г.Нет сомнений, что советского ученого выдвигали на нобелевскую награду также и иностранные номинаторы. Академик М.А. Марков, будучи в начале 60-х годов в Триесте по приглашению директора Международного института теоретической физики, лауреата Нобелевской премии Абдус Салама, встретился с членом Нобелевского комитета профессором Иваром Валлером. В одной из бесед шведский профессор завел речь о Завойском. “Вначале мне было непонятно то волнение, которое слышалось в его речи, — продолжил Марков. — Но затем я понял, что речь идет о большой неудовлетворенности Валлера тем, что работы Е.К. Завойского не были удостоены Нобелевской премии” [11; С.166]. Описанный эпизод определенно свидетельствует о том, что Ивар Валлер, вполне компетентный ученый в области резонансных эффектов, был одним из номинаторов советского ученого и на заседаниях Нобелевского комитета несомненно отстаивал его кандидатуру.
Но время Завойского после 1952 г., когда премия была присуждена за открытие ЯМР Феликсу Блоху и Эдуарду Перселлу, безвозвратно ушло. Нобелевские учреждения избегают повторных награждений за открытия, внутренне близкие ранее отмеченным работам. Открытие ЯМР было именно такой работой, поскольку в основе его лежали те же резонансные явления. Если бы кандидатура Завойского была представлена своевременно, в середине 40-х годов, сразу после его публикации об ЭПР, он, без сомнения, стал бы реальным претендентом на Нобелевскую премию и получил бы ее единолично или, произойди это после 1947 г., когда в США открыли ЯМР, вместе с двумя американцами.
Однако рассчитывать на такой исход событий в середине 40-х годов было немыслимо. В условиях, сложившихся в нашей стране после победы в Великой Отечественной войне, когда в политике возобладал крен на тотальную конфронтацию с западными цивилизациями, все контакты советских ученых с нобелевскими учреждениями были насильственно прерваны. Письма, направлявшиеся во Всесоюзное общество культурных связей с заграницей для дальнейшей пересылки в нобелевские комитеты, задерживались и оседали в архивах, а приглашения из Стокгольма в адрес советских номинаторов до адресата не доходили.
Вот конкретный пример. Осенью 1949 г. в посольство СССР в Швеции из комитетов при Королевской академии наук поступили четыре письма с приглашениями академикам Иоффе, Капице, Семенову и Фрумкину предложить своих кандидатов на очередную Нобелевскую премию. Но адресаты их не получили. На телефонный звонок из МИД СССР, что делать с письмами, начальник иностранного отдела при президиуме АН СССР Н.В. Светайло лаконично ответил: “Академия наук не намерена выдвигать кандидатуры”, и стокгольмские приглашения осели в архиве дипломатического ведомства… [13].
Но и без этих рогаток номинация Завойского, будь она подготовлена кем-то из соотечественников, не имела бы в сталинские времена никаких шансов дойти до Нобелевского комитета. Вакханалия арестов 30-х годов не обошала и семью Завойских. Как поведала автору дочь ученого Н.Е. Завойская, в июле 1937 г. был арестован муж его сестры. В ноябре того же года взяли родного брата Бориса, который 26 декабря был расстрелян. Все эти события происходили в Киеве, где жили брат и сестра. Сам же Евгений Константинович работал тогда в Казани.
В архивных документах НКВД СССР, к которым была допущена Наталья Евгеньевна, упоминаний об отце не нашлось. Однако в хранящейся в Российском государственном архиве экономики сводной таблице данных по преподавательскому составу университетов страны, составленной на начало 1938 г., такие сведения обнаружились. Завойский упоминается как “имеющий брата, арестованного органами НКВД”. А отсюда может следовать лишь один непреложный вывод: представление Завойского, кто бы из советских ученых ни номинировал его, не прошло бы в сталинские годы ни президиум АН СССР, ни тем более цековские структуры. Номинацию, правда, можно было бы попытаться переправить в Стокгольм нелегальным путем. Но опасность такой фронды была настолько очевидна, что едва ли нашелся бы такой смелый, а лучше сказать, безрассудный номинатор, кто бы решился на этот самоубийственный шаг.
Реальность очевидной безысходности подтверждается на конкретном примере, касавшемся иного лица. Относится этот пример как раз к тем годам, когда следовало предлагать кандидатуру Завойского.
В начале 1948 г. академик Скобельцын по тем или иным причинам был освобожден от должности советника при представительстве СССР в Комиссии по контролю над атомной энергией при Совете Безопасности ООН. Управление кадров ЦК ВКП(б) 3 февраля 1948 г. предложило назначить на это место научного сотрудника Физического института АН СССР Черенкова, будущего нобелевского лауреата. Секретарь ЦК А.А. Кузнецов, курировавший на Старой площади кадровые вопросы, по существовавшему регламенту переправил предложение кадровиков в МИД СССР, а оттуда его переадресовали заместителю председателя Совета министров СССР В.М. Молотову.
3 марта Молотов ставит на письме визу: “Согласен. Но надо спросить т. Берия”. Л.П. Берия, также заместитель председателя правительства, ответственный за все, что было связано с атомными делами, сообщает 15 марта Молотову: “По сообщению МГБ — отец Черенкова в 1938 г. приговорен к ВМН (высшей мере наказания, т.е. расстрелу. — А.Б.), и приговор приведен в исполнение. Поэтому от посылки Черенкова надо воздержаться”. История эта завершается итоговой резолюцией: “Придется отказаться от посылки Черенкова. В. Молотов. 15/III” [3; Ед.хр.29. Л.161].
Приводимый документ исчерпывающим образом показывает всю тщетность надежд на получение Завойским в ту пору, за его впечатляющий прорыв в познание глубин материи, нобелевской награды. Даже если сталинский режим не пошел бы тогда на тотальный разрыв контактов советских ученых с нобелевскими учреждениями…
Литература
1. Архив Королевской академии наук (КАН). Фонд нобелевских комитетов по физике и химии за 1946 г. Л.293.
2. Александр Наумович Фрумкин: Очерки. Воспоминания. Материалы / Под ред. Я.П.Страдыня. М., 1989. С.251.
3. Российский государственный архив социально-политических исследований (РГАСПИ). Ф.17. Оп.118.
4. Государственный архив РФ (ГАРФ). Ф.5283. Оп.20. Ед.хр.270.
5. Воспоминания о В.И.Векслере / Под ред. М.А.Маркова и А.Н.Горбунова. М., 1987. С.10—11.
6. Центральный архив общественных движений Москвы (ЦАОДМ). Ф.6862. Ед.хр.7.
7. Архив КАН. Фонд нобелевских комитетов по физике и химии за 1947 г. Л.81—82.
8. Архив КАН. Фонд комитетов за 1948 г. Л.468.
9. Болдин А.М. К столетию академика Д.В.Скобельцына. Дубна, 1992. С.4.
11. Чародей эксперимента: Сборник воспоминаний об академике Е.К.Завойском. М., 1993. С.59.
12. Гинзбург В.Л. О науке, о себе и о других. М., 2001. С.393.
13. Архив внешней политики РФ (АВП РФ). Ф.0140. Оп.40. Папка 159. Ед.хр.48. Л.81.
