VIVOS VOCO: М.А. Рахматуллин,"Император Николай I глазами современников"

ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ I ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКОВ

М.А. Рахматуллин
Рахматуллин Морган Абдуллович, доктор исторических наук
Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект №01-01-00149а.

Почти 30-летнее царствование императора Николая I часто называют апогеем самодержавия. Действительно, парадный фасад Российской империи никогда еще не был столь блестящим, а ее международный престиж - столь высоким, как в эпоху Николая I. Однако поражает ее внутренняя противоречивость: золотой век русской культуры, первые железные дороги, систематизация законов, оформление идеологической основы российского самодержавия, ряд важных реформ в самых различных областях жизни общества - и разгром движения декабристов, жесткое преследование инакомыслия, гнетущее засилие бюрократической рутины, венгерский поход русской армии 1849 г. и неудача в Крымской войне как своего рода итог правления Николая I. И во всем этом можно обнаружить следы его личного участия, проявления его здравого смысла и духовной ограниченности, непреклонной воли и капризного упрямства, житейского добродушия и мелочной мнительности.

Частная жизнь и государственная деятельность Николая I, его характер, привычки, взаимоотношения с самыми различными людьми нашли отражение в не менее чем 300 дневниках и воспоминаниях современников, использованных мною при работе над политическим и психологическим портретом этого венценосца. В ходе ее я имел возможность еще раз убедиться в том, какой поистине бесценный, с точки зрения историка, материал заложен в этих уникальных источниках. О Николае I писали государственные деятели и генералы, писатели и поэты, заезжие иностранцы и придворные дамы... Писали по-разному, но тем интереснее сопоставить эти высказывания и оценки, складывающиеся, несмотря на свою мозаичность, в достаточно целостный портрет правителя, именем которого называется целая эпоха в истории России. Немалый интерес представляют и многочисленные самооценки и довольно откровенные признания Николая I близким ему людям, которые тоже использовались в настоящей статье.

Личность и деяния Николая I (25.06.1796-18.02.1855), пятнадцатого по счету российского самодержца из династии Романовых, оценивались современниками неоднозначно. Лица из ближайшего окружения, общавшиеся с царем в неформальной обстановке или в узком семейном кругу, как правило, отзывались о нем с восторгом: "вечный работник на троне", "неустрашимый рыцарь", "рыцарь духа". Для других он был "кровавым", "палачом", "Николаем Палкиным" и т.д. По словам одного из современников, лично знавшего Николая Павловича, он поразительным образом "совмещал в себе качества противоположные: рыцарство и вероломство, храбрость и трусость, ум и недомыслие, великодушие и злопамятность <...> Он был верующий, но отличался жестокостью" [1]. Другим бросалось в глаза сочетание в нем "суровости и даже жестокости" с "сострадательностью и великодушием" [2].

Многие негативные оценки личности Николая и его царствованияисходят от А.И. Герцена, не простившего монарху его расправу над декабристами и особенно казнь пятерых из них: ведь многие надеялись тогда на их помилование. Тем не менее Герцен довольно верно расставил акценты при описании внешнего облика царя:

"Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное - глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза" [3].

Другим современникам прежде всего запомнились его низкий и "мало развитый" лоб и сравнительно небольшая голова, которая "покоилась на шее, достойной Геркулеса" [4]. По словам же жены английского посланника в Петербурге леди Блумфильд, Николай и в свои 52 года, бесспорно, был самым красивым человеком, которого она когда-либо видела, "и его голос и обхождение чрезвычайно обаятельны" [5]. Во внешности Николая "было столько властительно обаятельного, - отмечали другие, - что он не мог не нравиться, особенно женщинам" [6].

Приведем и словесный портрет Николая, принадлежащий перу побывавшего в России в 1839 г. французского маркиза Астольфа де Кюстина:

"У императора Николая греческий профиль, высокий, но несколько вдавленный лоб, прямой и правильной формы нос, очень красивый рот, благородное овальное, несколько продолговатое лицо, военный и скорее немецкий, чем славянский, вид. Его походка, его манера держать себя непринужденны и внушительны".

Можно подумать, что Николай маркизу лично глубоко симпатичен. Но нет, лестный отзыв разрушается замечанием, что император, оказывается, "не может улыбаться одновременно глазами и ртом", что "обычное выражение строгости" во всем облике придает ему всегда "суровый и непреклонный вид". Причем, как заключает де Кюстин, "он вечно позирует и потому никогда не бывает естествен, даже когда кажется искренним <...> Император всегда в своей роли, которую он исполняет как большой актер. Масок у него много, но нет живого лица" [7]. Удивительно, как точно сумел подметить французский путешественник такие важнейшие черты личности императора, как склонность к лицедейству и неискренность.

Де Кюстин не мог знать, что царь-лицедей проявил актерские задатки уже в первые дни своего царствования, когда во время личных допросов декабристов он

"вынуждал признания, <...> подбирая маски, каждый раз новые для нового лица. Для одних он был грозным монархом, которого оскорбил его же верноподданный, для других - таким же гражданином отечества, как арестованный, стоявший перед ним; для третьих - старым солдатом, страдающим за честь мундира; для четвертых - монархом, готовым произнести конституционные заветы; для пятых - русским, плачущим над бедствиями отчизны и страшно жаждущим исправления всех зол".

Мастерски прикидываясь чуть ли не единомышленником арестованных, он таким образом "сумел вселить в них уверенность, что он-то и есть тот правитель, который воплотит их мечтания и облагодетельствует Россию" [8].

"Никто не обладал более императора Николая, - пишет его многолетний ближайший сподвижник М.А. Корф, - высоким даром действовать не только на воображение, на рассудок, но и на чувство. В этом отношении искусство его было, можно сказать. волшебное" [9], чем и отличается, заметим, высокое актерское мастерство. Сплошная череда немыслимых признаний, раскаяний, взаимных оговоров декабристов на допросах была обусловлена не в последнюю очередь и тонким лицедейством царя.

Но бывало и так, что Николай давал волю своим чувствам, не прибегая уже к какой-либо игре. Когда, например, С.Г. Волконский, привезенный фельдъегерем из Умани прямо в Зимний дворец, был введен в кабинет Николая I со связанными руками, то "из августейших уст был осыпан бранью и ругательствами самыми площадными" [10]. В большинстве же случаев, когда ему это было нужно, Николай умел обмануть своих собеседников, которые простодушно верили в его искренность, благородство, смелость, тогда как он только играл. И даже Пушкину могло показаться, что "царь почтил в нем вдохновение, что дух державный не жесток. А для Николая Павловича Пушкин был просто шалопаем, требующим надзора" [11]. Снисходительность же монарха к возвращенному из ссылки поэту объяснялась лишь желанием извлечь из этого как можно больше выгоды для власти и для себя лично. Как пишет саксонский поверенный в делах в Петербурге, Николай "был от природы совершенным артистом, и величайшие актеры могли бы еще у него поучиться. Все казалось так просто, так естественно, но чувствовалось между тем, что все рассчитано на эффект" [12]. О "неискренности государя" в камерных ситуациях жизни царского двора пишет в дневниковых записях 1845 г. и неизменно пользовавшаяся милостью Николая фрейлина А.О. Смирнова-Россет, пребывавшая в этой должности с осени 1826 г. [13].

Артистизм Николая I проявлялся и в том, как умело и расчетливо "подавал" он себя публике. Английский путешественник, лицезревший императора во время его визита к римскому папе в конце 1845 г., так передает свое впечатление: "Государь выходит из кареты - в полном мундире с лентой через плечо, со всеми орденами и звездами, с лучезарным лицом, благосклонно улыбаясь направо и налево, он твердым эластичным шагом идет по мраморным ступеням. - «Молодец, да и только! Каждый вершок в нем - царь!» - как говорит Шекспир" [14]. Так он представлял "свою" Россию перед Европой.

По признанию самого Николая Павловича, он никогда не думал вступить на престол, и воспитывали его как "будущего бригадного генерала" [15]. На становлении личности Николая и как человека, и как будущего монарха сильно сказались унаследованные от отца Павла Петровича и деда Петра Федоровича родовые черты характера - бешеная вспыльчивость, почти напоказ выставляемая грубость, самонадеянность, упорство в отстаивании своих намерений и решений. Как зло, но верно заметил Герцен, "его (Николая I - М.Р.) упорность доходила до безумия беременных женщин, когда они чего-нибудь хотят животом" [16]. Все это накладывалось на присущее Николаю с самого раннего детства стремление во что бы то ни стало быть первым, в том числе и за счет морального и физического подавления слабейших [17]. Крайне непривлекательной чертой еще только формирующегося характера подростка Николая было и то, что уже со стороны своих товарищей по детским играм он "не сносил никакой шутки, казавшейся ему обидою, не хотел выносить ни малейшего неудовольствия <...> он как бы постоянно считал себя и выше, и значительнее всех остальных" [18]. И это чувство превосходства над всеми сохранилось у него на всю жизнь, причем Николай был убежден в божественном происхождении своей власти и в том, что так нужно для блага России.

Сказалось на формировании личности Николая и несистематизированное, большей частью поверхностное общее образование. По его собственному признанию, он "в учении видел одно принуждение и учился без охоты" [19]. По обычаям того времени не избежал юный Николай и суровых телесных наказаний, впрочем, не давших ожидаемого воспитателями результата. Тем не менее Николай хорошо овладел четырьмя языками (русским, французским, немецким, английским), неплохо рисовал карандашом и акварелью, играл на трубе (видимо, на тромбоне [20]) и, как пишет граф Олсуфьев, был также "артистом игры на барабане" [21].

"Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика, - напишет позже Николай в своих записках, - привлекали меня исключительно; успехи по этой части оказывал я особенные" [22]. И это не было пустой похвальбой. Его современник, инженер по образованию генерал Е.А. Егоров писал, что Николай Павлович "питал всегда особенное влечение к инженерному и архитектурному искусствам <...> Любовь к строительному делу не покидала его до конца жизни и, надо сказать правду, он понимал в нем толк <...> Он всегда входил во все технические подробности производства работ и поражал всех меткостью своих замечаний и верностью глаза" [23].

Поэтому сразу же после женитьбы в 1817 г. вел. кн. Николай Павлович был назначен генерал-инспектором по инженерной части, а спустя год стал командиром гвардейской бригады (с сохранением прежней должности), получив возможность командовать, назначать смотры и взыскивать с подчиненных за малейшую провинность и любое отклонение от буквы воинского устава. В исполнении своего служебного долга он с самого начала "был слишком строг к себе и к другим", и за это "совсем не был любим" своими сослуживцами [24].

Только дома, пишет императрица Александра Федоровна о тех днях, "он чувствовал себя вполне счастливым, впрочем, как и я, когда мы оставались наедине" [25] в роскошных апартаментах подаренного им на свадьбу Аничкова дворца. Дома Николай чувствует себя настолько раскрепощенным, что ничуть не смущается даже своей привычки "продолжительно и громко сморкаться", каждый раз вызывая этим у вдовствующей императрицы Марии Федоровны полушутливую реакцию: "Unser grossen Trompeter fangt schon wieder an" [26]. ("Наш большой барабанщик уже начинает". - Нем.).

В.А. Жуковский, обучавший русскому языку Александру Федоровну, писал, что "ничего не могло быть трогательнее видеть вел. кн. в домашнем быту. Лишь только переступал он к себе за порог, как угрюмость вдруг исчезала, уступая место не улыбкам, а громкому, радостному смеху, откровенным речам и самому ласковому обхождению с окружающими <...> Счастливый юноша <...> с доброю, верною и прекрасною подругой, с которой он жил душа в душу, имея занятия, согласные с его склонностями, без забот, без ответственности, без честолюбивых помыслов, с чистой совестью, чего не доставало ему на земле?" [27].

И вдруг все разом переменилось. Летом 1819 г. Александр I в доверительном разговоре сообщает Николаю и невестке о своем намерении отказаться от трона в его пользу. Весть эта настолько их поразила, что Николай позже сравнивал свое (и жены) ощущение с ощущением спокойно гулявшего человека, когда у того "вдруг разверзается <...> под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения" [28]. Но, объявив Николаю о предуготованной ему судьбе, Александр I не делает никаких попыток начать приобщение младшего брата к государственным делам. Да и сам Николай тоже был инертен, ибо, как он позже признавался, его мало влекло к трону и он со страхом взирал "на тягость бремени, лежавшего на благодетеле моем" [29]. (Александре I. - М.Р.). По свидетельству камер-юнкера В.А. Муханова, когда было решено, что Николай будет царствовать, "он сам устрашился своего неведения и старался по возможности образовать себя чтением и беседами с людьми учеными. Но условия жизни рассеянной, преобладание военного дела и светлые радости жизни семейной отвлекали его от постоянных кабинетных занятий" [30]. К ним он вообще никогда не имел большой охоты, полагаясь в основном на свой здравый смысл [31]. Об исключительно сильном "практическом" уме Николая Павловича пишет, например, очень хорошо его знавшая княгиня Д.Х. Ливен, родная сестра А.X. Бенкендорфа [32].

25 ноября 1825 г. из Таганрога пришло неожиданное известие о смертельной болезни императора Александра I. Однако намерение Николая тотчас заявить свои права на престол было достаточно резко и решительно пресечено военным генерал-губернатором столицы М.А. Милорадовичем, в распоряжении которого были части гарнизона Петербурга. На его предостережение, что "ни народ, ни войско не поймут отречения (цесаревича Константина. - М.Р.) и припишут все измене", что гвардия "решительно откажется принести Николаю присягу", что "неминуемым последствием затем будет возмущение", вел. кн. Николаю Павловичу возразить было нечего. Поэтому, когда утром 27 ноября пришло известие о смерти императора, Николай, имевший достаточно времени для обдумывания своих дальнейших действий, первым присягнул "законному императору" Константину.

В России начался спровоцированный самой царствующей фамилией политический кризис -17-дневное междуцарствие. По меткому замечанию одного из современников, великие князья Константин и Николай, "как Манилов и Чичиков, стояли в дверях, уступая один другому дорогу" [33]. Как говорил французский посланник Лафероннэ, братья "играют короной России, перебрасывая ее, как мячик, один другому". В сложившейся ситуации действия Николая понятны: желая соблюсти законность передачи власти и отвести обвинения в ее узурпации, он хотел во что бы то ни стало добиться приезда Константина в Петербург и получить от него публичное подтверждение факта отречения от престола. В поведении же Константина была некая двусмысленность: вместо того, чтобы поспешить в столицу, как того настоятельно требовала обстановка, он ограничивается витиеватыми письмами матери и брату со словесными уверениями в отказе от трона. Мотив подобных его действий объясняет дочь фельдмаршала М.И. Кутузова Дарья, супруга бывшего адъютанта вел. кн. Константина Павловича Ф.П. Опочинина, пользовавшегося у цесаревича большим доверием. По ее словам, Константин в узком кругу частенько говорил: "На престоле меня задушат, как задушили отца" [34].

Когда окончательно стало ясно, что ждать приезда Константина бессмысленно, Николай в ночь с 13 на 14 декабря предстал перед Государственным советом и зачитал заготовленный М.М. Сперанским манифест о своем восшествии на престол. Рано утром церемония присяги новому императору без всяких эксцессов прошла в Сенате и Синоде. Стали поступать первые известия о присяге Николаю из гвардейских полков. Примечательно, что на все поздравления близких, как пишет личный секретарь императрицы Марии Федоровны, Николай I отвечал: "Меня не с чем поздравлять, обо мне сожалеть должно" [35].

События 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади достаточно известны. Решение стрелять боевыми зарядами было принято Николаем и его генералами не сразу. Последним доводом в пользу применения артиллерии стали слова находившегося рядом с Николаем французского посланника: "Становится темно, мне кажется, государь, что без пушек обойтись нельзя, потому что кабаки дадут случай развернуться бунту в городе" [36]. Царь в глубине души и без подсказки француза опасался, что "бунт мог сообщиться черни". Как бы то ни было, но первый день нового царствования закончился кровопролитием. Впрочем, мог погибнуть в этот день и сам император: он все время на виду, и его мощная фигура на коне была отличной мишенью. Но судьба к нему явно благосклонна. Даже когда то ли по нему, то ли просто в сторону окружавшей его свиты последовал ружейный залп из рядов повстанцев, пули лишь "просвистели через [его] голову" [37]. После этого Николай твердо уверовал в то, что его судьбу направляет Божья рука. Поведение Николая I 14 декабря, определяемое ближайшим окружением царя как "бесстрашное", обычно объясняют его личным мужеством, но сам он считал по-другому и без показного кокетства осаживал особо рьяных придворных льстецов: "Я был не так храбр, как вы думаете, но чувство долга заставило меня побороть себя" [38].

После подавления восстания молодому императору самое время было проявить милосердие. но он без всяких видимых признаков душевных переживаний оставил приговор суда в силе, цинично объяснив это "необходимостью дать урок" всем остальным [39]. Более того, царь собственноручно в деталях расписал для военного генерал-губернатора Петербурга П.В. Голенищева-Кутузова весь церемониал казни пятерых декабристов, не забыв даже определить порядок и громкость барабанного боя! [40]. Не удивительно, что впечатлительной императрице Александре Федоровне, от которой у супруга нет секретов, в ночь предстоящей экзекуции, как она записывает в своем дневнике, "все время мерещились мертвецы" [41]. Николай до конца жизни видел в декабристах своих личных врагов, хотя после подавления восстания на Сенатской площади и бунта Черниговского полка на юге страны они уже не представляли никакой опасности ни для него самого, ни для самодержавной власти вообще. Но, как заметил де Кюстин, император Николай I "привык измерять свою силу страхом, который внушает, и сострадание кажется ему нарушением его кодекса политической морали. Одним словом, император Николай не смеет прощать, он осмеливается лишь наказывать" [42].

14 декабря 1825 г. определило не только личную судьбу Николая, но и России в целом, отныне лишившейся всякой надежды на какие-либо либеральные реформы, в которых она остро нуждалась. 14 декабря дало дальнейшему развитию страны "совсем иное направление" [43]., заметит граф Д.Н. Толстой-Знаменский. По заключению другого современника, "14-му декабря <...> следует приписать то нерасположение ко всякому либеральному движению, которое постоянно замечалось в распоряжениях императора Николая" [44]. Не зря же после осмысления всего услышанного на допросах декабристов он заявил: "Революция на пороге России, но, клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божьею милостью, я буду императором" [45]. Вся последующая политическая линия царя свелась к оправданию тезиса, провозглашенного в манифесте, обнародованном по завершении процесса над декабристами: суд над ними "очистил отечество от следствий заразы".

Однако на самом деле такой уверенности у Николая Павловича не было. Потому одним из первых его шагов как императора становится учреждение Корпуса жандармов и преобразование Особой канцелярии МВД в III отделение собственной е.и.в. канцелярии во главе с верным А.X. Бенкендорфом. Главная цель новых силовых структур состояла в охране режима и своевременном пресечении любой мысли об изменении основ самодержавного строя. Отныне ничто не могло укрыться от бдительного ока ведомства Бенкендорфа и самого императора, с карандашом в руках вчитывавшегося в донесения жандармских офицеров, которые зорко "наблюдают за внутренним управлением и независимы от его органов" [46]. Одновременно с ними в стране действовала и широкая сеть агентов тайной полиции, которая, по словам наблюдательного современника, с этой поры "властвовала во всей России", причем, если одних "держала на постоянном откупе", то других открыто "теснила и прижимала" всеми средствами [47].

В череду охранительных мер органично вписываются и цензурный устав 1826 г., названный современниками "чугунным", и подновленный устав 1827 г., чуть смягченные параграфы которого компенсировались строгими секретными инструкциями цензорам не допускать никакой "крамолы", под понятие которой подпадало все, что не отвечало представлениям власти. Ту же задачу "держать и не пущать" в конечном счете преследовали и царский рескрипт 1827 г. об ограничении возможностей получения образования детьми крепостных крестьян, и нелепое по своей сути постановление 1831 г. о запрете обучения детей от 10 до 18 лет за пределами России. Для замедления "умственного движения" (А.И. Герцен) в российском обществе по воле Николая в 1834 г. был ограничен выезд россиян в чужие края, а с 1844 г. лица моложе 25 лет вообще не могли выезжать по какой-либо личной надобности за рубеж. "Чему там учиться? - с деланным удивлением спрашивал царь. - Наше несовершенство во многом лучше их совершенства" [48]. В действительности же он боялся повторного внесения в страну "революционного духа". Понятно поэтому, почему каждый раз, когда речь заходила о заграничных отпусках даже преданных власти государственных чиновников, император приходил в "дурное расположение духа" [49].

После получения известия о начале революционных событий в странах Европы в 1848 г. Николай I настолько потерял контроль над собой, что напустился на камердинера императрицы Ф.Б. Гримма (немца на национальности) за то, что тот смеет читать ей "Фауста" Гете:

"Гете! Эта ваша гнусная философия, ваш гнусный Гете, ни во что не верующий, - вот причина несчастий Германии!... Это ваши отечественные головы - Шиллер, Гете и подобные подлецы, которые подготовили теперешнюю кутерьму" [50].

Французский поверенный в делах в Петербурге Мерсье вспоминал:

"Когда я просил императора меня принять (сразу после беспорядков в Берлине 18-19 марта 1848 г. - М.Р.), я нашел его очень взволнованным и сказал ему:

"Государь, только вам нечего бояться революций".
- "Милый мой г. Мерсье, революции предопределены; я еще не освободил своих крестьян и знаю, что они недовольны своим рабством. Достаточно искры, чтобы ниспровергнуть весь нынешний порядок моей империи" [51].

Характеризуя своего шурина, прусского короля Фридриха Вильгельма IV, Николай I признавал, что почва под ногами русского императора "минирована" так же, как под ногами короля Пруссии.

"Мы все солидарны, - говорил он. - У всех нас один враг: революция. Если будут продолжать нежничать с нею, как это делают в Берлине, то пожар вскоре сделается всеобщим. Здесь я пока ничего не боюсь. Пока я жив, никто не пошевелится. Потому что я солдат, а мой шурин никогда им не был <...> Да, я солдат. Это дело по мне. Другое же дело, которое возложено на меня Провидением, я исполняю его потому, что должен исполнять и потому что нет никого, кто бы меня от него избавил. Но это дело не по мне" [52].

И тем не менее Николай готов был защищать свой трон до последнего вздоха, хотя и признавал:

"Не сам я взял то место, на котором сижу, его дал мне Бог. Оно не лучше галер, но я защищал бы его до последней степени" [53].

В качестве заслона от проникновения революционных идей в Россию Николай предлагает усилить цензуру. Царская инструкция созданному 2 апреля 1848 г. под началом Д.П. Бутурлина цензурному комитету была предельно откровенна:

"Как самому мне некогда читать все произведения нашей литературы, то вы станете делать это за меня и доносить мне о ваших замечаниях, а потом мое уже дело будет расправляться с виновными" [54].

Определенные царской инструкцией действия комитета таковы, что даже один из цензоров, А.В. Никитенко записывает в своем "Дневнике": "Варварство торжествует дикую победу над умом человеческим" [55]. Но ужесточением цензуры дело не ограничилось. Предпринимались также и практические шаги по сокращению круга образованных лиц. Так, с мая 1849 г. для всех российских университетов был установлен "комплект студентов" - не более 300 человек в каждом. Причем в студенты следовало отбирать молодых людей не по уровню их знаний, а "одних отличных по нравственному образованию" [56]. Результат впечатляет: в 1853 г. на 50 млн населения страны студентов приходилось всего лишь 2900 человек, т.е. примерно столько же, сколько в одном Лейпцигском университете.

Однако императору и этого было мало: год спустя он назначил министром народного просвещения кн. П.А. Ширинского-Шихматова, слывшего в обществе за "человека ограниченного, святошу, обскуранта" [57]. Выбор столь одиозной в глазах общества фигуры вызван тем, что царю пришлась по душе мысль Шихматова о том, чтобы "впредь все положения и выводы науки были основываемы не на умствованиях, а на религиозных истинах, в связи с богословием" [58]. Николай I был осведомлен о реакции просвещенной части общества на "умствования" самого министра, но упорно отстаивал свои решения, прибегая к заведомо ложному аргументу:

"Говорят, что я - враг просвещения: западное развращает их, я думаю, самих; совершенное просвещение должно быть основано на религии" [59].

Итогом было запрещение чтения лекций в университетах по "опасным" предметам - философии и государственному праву, а преподавание логики и психологии было отдано на откуп... богословам. Во избежание все того же "умственного движения" в обществе власти один за другим закрывают журналы прогрессивной ориентации. Об открытии же новых периодических изданий не могло быть и речи. На все ходатайства об этом у императора ответ был один: "И без нового довольно" [60]. Все говорило за то, что в николаевской России последовательно строилось полицейское государство.

Николай I был твердо убежден во всесилии государства как единственного выразителя интересов общества. Для этого ему необходим был мощный централизованный аппарат управления. Отсюда то исключительное положение в системе органов власти, которое занимала личная канцелярия монарха с пятью ее отделениями, "подмявшими под себя и подменившими собой всю исполнительную структуру власти в стране" [61]. Суть отношений общества и отдельных его членов с верховной властью была четко определена самим самодержцем:

"Сомневаюсь, чтобы кто-либо из моих подданных осмелился действовать не в указанном мною направлении, коль скоро ему предписана моя точная воля" [62].

"Обладая огромной и несомненной энергией, - подчеркивает баварский посланник в России, - император Николай до такой степени преисполнен сознанием своей власти, что ему трудно представить себе, чтобы какие бы то ни было люди или события могли оказать ему сопротивление" [63].

Помимо всего прочего, приведенные слова царя четко выражали и общую тенденцию к военизации государственного аппарата, начиная с самого верха - Комитета министров. В нем в 1840-е гг. лишь трое из 13-членов имели гражданские чины, да и то только потому, что по чисто профессиональным соображениям их некем было заменить из числа военных. К концу царствования 41 губернию из 53 тоже возглавляли военные. Императору по душе были люди, привычные к жесткой субординации, которых страшит одна только мысль о нарушении армейской дисциплины. Как пишет младший современник Николая I историк С.М. Соловьев,

"по воцарению Николая, <...> военный человек, как палка, как привыкший не рассуждать, но исполнять и способный приучить других к исполнению без рассуждений, считался лучшим, самым способным начальником везде; <...> опытность в делах - на это не обращалось никакого внимания. Фрунтовики воссели на всех правительственных местах, и с ними воцарилось невежество, произвол, грабительство, всевозможные беспорядки" [64].

Таким образом, в годы правления Николая I завершился начатый его отцом Павлом I откат от целенаправленного процесса становления цивилизованного общества в царствование Екатерины II, реальным показателем которого было последовательное замещение высших административных должностей лицами гражданского состояния.

Император был абсолютно убежден в том, что образцом идеально устроенного общества является дисциплинированная армия.

"Здесь порядок, строгая безусловная законность (царь имеет в виду жесткие параграфы воинского устава. - М.P.), никакого всезнайства и противоречия, все вытекает одно из другого", - с восторгом говорил Николай. И добавлял самое сокровенное: "Я смотрю на человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит" [65].

Разумея под "всезнайством" самостоятельность мысли или действий, Николай Павлович по природе своей просто не мог этого допустить. Отсюда его стремление окружать себя послушными и безынициативными исполнителями, беспрекословно выполняющими его "предначертания и приказания". Причем, по свидетельству хорошо осведомленного о жизни императора мемуариста, он, не доверяя никому, "с годами стал еще усерднее заниматься государственными делами почти единолично" [66]. В подобных условиях, отмечают современники, "быть приближенным к такому монарху равносильно необходимости отказаться, до известной степени, от своей собственной личности, от своего я <...> Сообразно с этим в высших сановниках <...> можно наблюдать только различные степени проявления покорности и услужливости" [67]. Такое раболепие как нельзя лучше соответствовало убеждениям Николая, говорившего:

"Там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, - там дисциплины более не существует" [68].

Недостаток самостоятельных и инициативных людей, естественно, приводил к тому, что царь оставлял за собой право на решение любого дела и тратил время на то, чтобы дотошно вникать во все мелочи повседневности, вплоть до покроя платья придворных дам, и, смешно сказать, фасонов их причесок. Это давало основание для жестких заключений современников: "Желание себя выказать в малых и ничтожных вещах доходит у него до крайности" [69]. Действительно, по словам государственного секретаря Н.И. Бахтина, через руки которого проходили все доставлявшиеся государю бумаги, он не противился тому, что его обременяли бесчисленным множеством мелочей, половину которых при желании без всякого ущерба для дела "можно было отсечь" [70]. Не удивительно, что на пике своего царствования в 1843 г. он говорил: "Я с 1826 года не запомню ни одного, где бы так доставалось бедным моим глазам, как нынче; пропасть дел и в Совете, и в Комитете, и в разных временных комитетах, и прямо из министерств". Дела же стекались к нему, как объяснял сам Николай, по настоятельной "необходимости <...> все рассматривать и поправлять самому непосредственно" [71].

Фрейлина А.Ф. Тютчева, более других имевшая возможность наблюдать повседневную жизнь царя, пишет, что он "проводил за работой 18 часов в сутки, <...> трудился до поздней ночи, вставал на заре, <...> ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга и принимал на себя больше труда и забот, чем последний поденщик из его подданных. Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовывать своею волею".

Но каков же был итог подобного увлечения верховного правителя мелочами?

"В результате, - продолжает Тютчева, - он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели права на них указывать, ни возможности с ними бороться" [72]. В этой ситуации повеления государя либо не исполнялись тотчас, либо вообще игнорировались, а часто царя и откровенно обманывали.

Понимал ли свое двусмысленное положение сам Николай? Пожалуй, понимал, но перебороть себя не мог. В одном из его писем содержится примечательное признание:

"Странная моя судьба. Мне говорят, что я - один из самых могущественных государей в мире, и надо бы сказать, что всё, т.е. всё, что позволительно, должно бы быть для меня возможным, что я, стало быть, мог бы по усмотрению быть там и делать то, что мне хочется. На деле, однако, именно для меня справедливо обратное. А если меня спросят о причине этой аномалии, есть только один ответ: долг! Да, это не пустое слово для того, кто с юности приучен понимать его так, как я. Это слово имеет священный смысл, перед которым отступает всякое личное побуждение, всё должно умолкнуть перед этим одним чувством и уступать ему, пока не исчезнешь в могиле. Таков мой лозунг. Он жесткий, признаюсь, мне под ним мучительнее, чем могу выразить, но я создан, чтобы мучиться" [73].

В письме матери, объясняя мотивы своих действий, он писал: "Компасом для меня служит моя совесть <...> я иду прямо своим путем - так, как я его понимаю; говорю открыто и хорошее и плохое, поскольку могу: в остальном же полагаюсь на Бога" [74]. Впрочем, он добавлял: "На Бога надейся, а сам не nлoшaй" [75].

Как ни странно, это стремление "замкнуть" все дела на себя уживалось у Николая с явно не оправданным доверием к некоторым лицам из его ближайшего окружения. "Величайшим недостатком" отца наследник престола, будущий император Александр II, считал то, что тот был "слишком доверчив" к людям, полагая, что "все, подобно ему, стремятся к общему благу, нисколько не подозревая, как обманывают его иногда своекорыстие и неблагодарность приближенных" [76]. О "невероятных злоупотреблениях и хищениях" в ведомстве одного из самых близких к Николаю сановников - П.А. Клейнмихеля с горечью пишет все та же А.Ф. Тютчева. О таком же грехопадении других близких к императору лиц сообщает и весьма осведомленный кн. П.В. Долгоруков. По его словам, военный министр А.И. Чернышев, уже упомянутый Клейнмихель и товарищ еще детских игр Николая В.Ф. Адлерберг (глава Почтового ведомства, член Госсовета) "брали подряды и поставки под чужим именем и делили между собой огромные суммы" [77].

Важнейшим событием в жизни страны в годы правления Николая I стало строительство и открытие в 1851 г. железной дороги Петербург - Москва. Отдавая должное Николаю, сумевшему верно оценить ее значение и решительно пресекшему явное и скрытое сопротивление осуществлению этого проекта со стороны своих министров, включая умнейшего министра финансов Е.Ф. Канкрина, нельзя не сказать о том, что и здесь не обошлось без привычного воровства. По оценкам современников, при бескорыстии организаторов строительства и при жестком контроле за его ходом на потраченные средства дорогу можно было довести до берегов Черного моря [78]., возможно, предотвратив тем самым масштабную катастрофу в период Крымской войны. Знал ли об этих злоупотреблениях император? Конечно, знал. Иначе не сказал бы наследнику буквально следующее: "Мне кажется, что во всей России только ты да я не воруем" [79].

Николай I оказался несостоятельным и в попытках решения самой жгучей проблемы той эпохи, связанной с рабским положением крепостного крестьянства. Один за другим создаваемые им секретные комитеты для обсуждения вопроса об "изменении быта помещичьих крестьян" (так власть "целомудренно" избегала употреблять само словосочетание "отмена крепостного права") не дали и не могли дать позитивного результата без вовлечения в этот процесс широкой общественности, что по определению было невозможно при таком самодержце, как Николай I. Сам же он в конце концов пришел к твердому убеждению: "...Крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным" [80].

Эти слова самодержца, положившие конец всяким практическим попыткам освобождения помещичьих крестьян от крепостной неволи, были сказаны Николаем I в 1842 г., в период его наивысшего могущества. Что же позитивного предлагал взамен отмены крепостного права сам царь? Об этом можно судить по воспоминаниям А.О. Смирновой-Россет, передающей содержание своих доверительных разговоров с главным "советчиком" царя по крестьянскому вопросу П.Д. Киселевым, относящихся к началу 1840-х гг. Как уверяет мемуаристка,

"государь сказал Киселеву: «Пора мне заняться нашими крестьянами <...>Я не хочу разорять дворян. В 1812 году они сослужили службу, жертвовали и кровью (как будто не проливали кровь крестьяне. - М.Р.) и деньгами <...> Я хочу отпустить крестьян с землей, но так, чтобы крестьянин не смел отлучаться из деревни без спросу у барина или управляющего: дать личную свободу народу, который привык к долголетнему рабству, опасно. Я начну с инвентарей; крестьянин должен работать на барина три дня и три дня на себя (напомним, что аналогичный указ уже был издан Павлом I в 1797 г. - М.Р.), для выкупа земли, которую он имеет, он должен будет платить известную сумму по качеству земли, и надобно выплатить в несколько лет, земля будет его. Я думаю, что надобно сохранить мирскую поруку, а подати должны быть поменее. Я об этом давно говорил Блудову, он поручил чиновнику [нрзб.] составить подробный план»" [81].

Однако никакого плана, тем более "подробного", ни тогда, ни позже председатель Департамента законов Государственного совета Д.Н. Блудов императору так и не представил.

Итак, предложения императора, публично прозвучавшие затем и на заседании Государственного совета, в конечном счете сводились к тому, о чем всуе толковали уже почти целый век: "Приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей", ибо "дать личную свободу народу, который привык к долголетнему рабству, опасно" [82]. Этот мотив звучал в свое время и у Екатерины II, ограничившейся абстрактным осуждением "всеобщего рабства". Но если царица-самозванка имела основания опасаться своего сановного окружения и повременить с ликвидацией крепостничества, то что мешало решительно приступить к освобождению крестьян Николаю? Дочь его, Ольга, в своих воспоминаниях прямо пишет, что отец, "несмотря на все свое могущество и бесстрашие, боялся тех сдвигов", которые могли произойти в результате освобождения крестьян [83]. Не будем забывать и о том, что крепостное право, в понимании самого дворянства, "было поддерживаемо на основании того гнусного политического правила, что русский царь не иначе может угнетать дворянство, как предоставив дворянству право угнетать низшие сословия" [84]. Кроме того, болезненно самолюбивый монарх опасался, "как бы общественность не восприняла отмену рабства как уступку бунтовщикам" [85], с которыми он же в назидание другим беспощадно расправился в начале своего царствования в том числе и за то, что они выступали за немедленное освобождение крестьян.

Но были у Николая I и бесспорные достижения, например, подготовка и издание Полного собрания законов Российской империи. Именно по его личной инициативе и под его придирчивым контролем к маю 1828 г. М.М. Сперанский и его сотрудники завершили составление 45 томов (с приложениями и указателями - 48 фолиантов) Полного собрания законов, увидевших свет весной 1830 г. К 1832 г. были готовы и 15 томов Свода законов, где были собраны все действующие правовые акты Российской империи. Тем самым в первой половине XIX в. в России сложилась система российского права, основные элементы которой сохранялись вплоть до крушения империи в 1917 г. Свод был разослан во все государственные учреждения, которые должны были начать им руководствоваться с 1 января 1835 г. Казалось, что теперь в стране восторжествует законность. Однако современники по-прежнему пишут о сохранении в России почти поголовной "продажности правосудия", о том, что "без денег и без влияния не найдете для себя справедливости" [86]. Типичный для 1840-х гг. случай произошел с могилевским губернатором. Когда ему сказали, что его приказание не может быть исполнено, так как оно противоречит действующему закону, и указали на конкретную статью, он вырвал из рук правителя канцелярии том Свода законов, сел на него и, ткнув пальцем себя в грудь, грозно рыкнул: "Вот вам закон!" [87]. И так было не только в Могилеве.

Диагноз этой российской "болезни" поставил маркиз де Кюстин:

"Россией управляет класс чиновников <...> и управляет часто наперекор воле монарха <...> Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну. И, как это ни звучит парадоксально, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией - силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку" [88].

Всесилие николаевской бюрократии, по словам отечественного мемуариста, основывалось на том, что она "составляет в России целую могущественную касту: бюрократы поддерживают друг друга, начиная с министерских дворцов в Санкт-Петербурге и кончая самыми маленькими канцеляриями в самых глухих провинциальных городах; они считают воровство своим неотъемлемым правом, своей священной собственностью, защищают эту собственность с ожесточением и считают государственными преступниками всех тех, которые требуют нового порядка вещей" [89]. Так же считали и некоторые другие отечественные мемуаристы: "Чудное государство Русское! Народ предоставил полное право своим царям издавать законы; но чиновничья раса присоединила условие - исполнять их или не исполнять, смотря по обстоятельствам, что и делается в России" [90]. (Я с огромным усилием удерживаюсь от проведения параллелей с современной действительностью. - М.Р.).

Де Кюстин указал и на другой краеугольный элемент созданной Николаем I системы - отсутствие в "его" России свободы: "Все здесь есть, не хватает только свободы, то есть жизни" [91]. Не случайно даже обласканные царем высшие военные чины с горечью отмечали (правда, лишь после смерти императора), что "в его, около 30 лет, царствование Россия была покрыта мглою и дышать было тяжело <...> У всех уста были замкнуты" [92]. Естественному развитию общества мешало и органически присущее автократическому режиму (в любых его модификациях) стремление делать из всего страшную государственную тайну, замалчивать правду и лгать. Лгать здесь - значит охранять престол, говорить правду - значит потрясать основы, -такое впечатление от непосредственного знакомства с реальной действительностью в России выносили иностранцы.

Если говорить об экономике страны в целом и ее отдельных отраслей, то они развивались по своим законам и большей частью без прямого участия императора. Не обладавший сколько-нибудь удовлетворительными экономическими знаниями и соответствующим практическим опытом Николай Павлович вследствие своей некомпетентности [93] особо и не вмешивался в решение хозяйственных вопросов, и это было меньшим злом, чем если бы и здесь доминировал царский диктат и его прихоть. По свидетельству П.Д. Киселева, при обсуждении на правительственном уровне того или иного конкретного вопроса, требующего предметного знания его сути, Николай I находил мужество честно признаваться:

"Я этого не знаю, да и откуда мне знать с моим убогим образованием? В 18 лет я поступил на службу и с тех пор - прощай, ученье! Я страстно люблю военную службу и предан ей душой и телом. С тех пор как я нахожусь на нынешнем посту <...> я очень мало читаю <...> Если я и знаю что-то, то обязан этому беседам с умными и знающими людьми" [94].

Он отчего-то убежден, что именно такие беседы, а не чтение книг тоже - "самое лучшее и необходимое просвещение, какое только можно вообразить" [95]. Тезис по меньшей мере спорный, да к тому же Николай Павлович не счел нужным пояснить, кого из своего окружения он относил к "знающим и умным людям". Среди его министров не было ни одного, "с кем можно было бы посоветоваться", сетовал сам Николай своему любимцу-острослову А.С. Меншикову. И далее, пишет в своих записках невольный свидетель этого разговора сенатор Фишер, Николай I под "громкий и откровенный смех", охотно поддержанный светлейшим князем, стал "перечислять людей с прибавлением весьма некрасивых эпитетов. Каждое слово государя отзывалось во мне как удар ножа. Как будто завеса спала с глаз моих, <...> государь, дойдя <...> до Чернышева, назвал его скотиною" [96].

Даже пользовавшийся доверием государя П.Д. Киселев, зная особенности его характера, вынужден был прибегать к немудреной уловке при еженедельных докладах императору. Его секретарь Л.Ф. Львов пишет: "Граф имел для этого дня два портфеля; один - синий, другой - зеленый. Оба портфеля граф брал с собой, и до входа в кабинет государя предварительно осведомлялся у камердинера, в каком расположении и настроении находится государь, и согласно с ответом камердинера вносил с собой в кабинет тот или иной портфель" [97]. Многоопытный и здравомыслящий руководитель внешнеполитического ведомства К.В. Нессельроде, по словам одного из мемуаристов, в глазах императора был всего только чиновником, которому Николай Павлович "оказывал доверие лишь настолько, насколько считал это потребным" [98]. Как видим, император недалеко ушел от печально знаменитого отцовского: "В России благороден лишь тот, с кем я говорю, и пока я с ним говорю" [99].

В царствование Николая I был совершен настоящий прорыв в утверждении идеологии института самодержавной власти, когда в рамках традиционно связываемой с именем министра народного просвещения С.С. Уварова теории "официальной народности" [100], основанной на формуле "православие, самодержавие, народность", Россия в 1833 г. обрела собственный национальный гимн, пришедший на смену "Молитве русских" В.А. Жуковского на мелодию английского государственного гимна "God, save the King", которая была исполнена при торжественной встрече императора Александра I в 1816 г. в Варшаве и так понравилась ему, что "высочайше повелено было воинской музыке всегда играть этот гимн для встречи государя императора" [101].

Идея создания собственного российского государственного гимна принадлежала лично Николаю I, с появлением в марте 1833 г. официальной идеологии, видимо, ощущавшему необходимость дополнения двух обязательных атрибутов государственности - герба и флага еще и гимном и считавшего неподобающим для великой России использование чужого гимна, причем с дословным переводом его первой строки. История написания гимна "Боже, Царя храни" изложена автором его мелодии Алексеем Львовым на страницах журнала "Русский архив" [102]. Львов окончил первым по успеваемости Институт инженеров путей сообщения, был замечательным скрипачом, незаурядным композитором и блестящим музыкальным организатором. Царский заказ на написание гимна поступил через Бенкендорфа после возвращения Николая I из Австрии и Пруссии в начале сентября 1833 г. Граф сказал мне, пишет Львов, что

"государь, сожалея, что мы не имеем своего народного гимна и, скучая слышать музыку английскую, столько лет употребляемую, поручает мне попробовать написать гимн Русский. Задача эта показалась мне весьма трудною, когда я вспомнил о величественном гимне английском «God, save the King», об оригинальном гимне французов и умилительном гимне австрийском. Несколько времени мысль эта бродила у меня в голове. Я чувствовал надобность написать гимн величественный, сильный, чувствительный, для всякого понятный, имеющий отпечаток национальности, годный для церкви, годный для войска, годный для народа - от ученого до невежи. Все эти условия (уверенно можно сказать, что их поставил лично Николай I. - М.Р.) меня пугали, и я ничего написать не мог. В один вечер, возвратясь домой поздно, я сел к столу и в несколько минут гимн был написан" [103].

Под созданную Львовым мелодию В.А. Жуковский по просьбе композитора подобрал шесть строк из своей "Молитвы русского народа". Первая из них была все тем же прямым переводом строки английского гимна - "Боже, Царя храни". Вот эти шесть строк: "Боже, Царя храни! / Сильный, державный, / Царствуй на славу нам, / Царствуй на страх врагам, / Царь православный! / Боже, Царя Храни!".

Текст гимна отличался двумя несомненными для подобного жанра достоинствами: он легко запоминается и столь же легко поддается куплетному повтору crescendo. И вот еще на что следует обратить внимание, если мы соглашаемся с тем, что гимн Львова-Жуковского есть выражение идеологии самодержавия, представленной доктриной Уварова. В тексте гимна нашлось место двум главным ее составляющим - православию и самодержавию с упором на страх врагов, силу и мощь России. Что же касается "народности", то эта часть триады вынесена убежденным монархистом Жуковским в заглавие, данное тексту гимна в первой его публикации, - "Русская народная песня" [104]., безусловно, выражающая, как считал поэт, сокровенные народные чувства. Сомневаться в последнем не приходится, если обратиться к рассуждениям Жуковского на эту тему в одном из его писем, написанном как отклик на грозные события 1848 г. в странах Европы:

"Народная Русская песня: «Боже, Царя храни!» <...> не есть что-то определенное, частное, а чудный родной голос, всё вместе выражающий. В ней слышится совокупный гармонический привет от всех одноземцев, живших прежде, к живущим теперь <...> Когда зазвучит для тебя народное слово «Боже! Царя храни», вся твоя Россия, с ее минувшими днями славы, с ее настоящим могуществом, с ее священным будущим, явится перед тобою в лице твоего государя" [105].

Первое исполнение гимна оркестром и хором певчих состоялось в Певческой капелле перед императорской четой и вел. кн. Михаилом Павловичем 23 ноября 1833 г. По словам мачехи композитора Львова, выслушав "Боже, царя храни!", "государь сказал: «Еще». В другой, в третий и, наконец, в четвертый раз прослушав эту музыку, государь подошел к А.Ф. Львову, обнял его, и крепко поцеловав, сказал: «Спасибо, спасибо, прелестно; ты совершенно понял меня»" [106]. В передаче другого очевидца, император поблагодарил Львова словами: "Лучше нельзя, ты совершенно понял меня" [107].

Первое публичное исполнение гимна произошло в Москве в Большом театре 11 декабря 1833 г. Московская публика встретила его, как уверяют современники, восторженно, и по ее требованию он был повторен трижды. Наконец, 25 декабря, в день годовщины освобождения России от наполеоновского нашествия, гимн прозвучал в залах Зимнего дворца после Рождественской службы и благодарственного молебна в присутствии всей царской фамилии, двора, гвардии, ветеранов войны 1812 г. С этого дня гимн, или, как больше нравилось Николаю, "русская народная песня" начала свою самостоятельную жизнь и исполнялась при любом подходящем случае (например, при появлении императора в театре), прославляя образ самодержца и его правление. В начале января 1834 г. "Песнь русских" поступает в широкую продажу в разных вариантах: для хора с оркестром, для хора с фортепьяно, для соло с фортепьяно, только для фортепьяно (но в четыре руки), в простых и подарочных изданиях. Ближе к концу царствования Николая I Жуковский напишет Львову:

"Наша совместная двойная работа переживет нас [на]долго. Народная песня, раз раздавшись, получив право гражданства, останется навсегда живою, пока будет жив народ, который ее присвоил. Из всех моих стихов эти смиренные пять (на самом деле - шесть. - М.Р.), благодаря Вашей музыке переживут всех братий своих. Где не слышал я этого пения? В Перми, в Тобольске, у подошвы Чатыр-дага, в Стокгольме, в Лондоне и Риме!" [108].

* * *

Так что же за человек был Николай Павлович? Как и все неординарные личности, он был очень противоречив. Многие современники отмечали его "особенную способность внушать привязанность к себе" и обращали внимание на то, что, когда на него находило хорошее настроение, он умел ловко "обворожить своей любезностью" [109]. Но они же дружно говорили о его суровом и крутом нраве, бешеной вспыльчивости, несдержанности, внушавшим непритворный страх даже самым приближенным к нему лицам [110]. Самодержцу это, видимо, приносило удовлетворение, ибо он откровенно благоволил к тем, кто его не только боялся, но и не скрывал этого, отличая их внеочередными чинами и наградами [111]. Николай I, не терпевший даже кажущегося "разномыслия", при неосторожном проявлении его со стороны своих собеседников вдруг покрывался сильным румянцем, и без того на выкате глаза царя неимоверно расширялись и он выпускал из них настоящий "пук молний" [112]. В порыве охватившего его гнева царь "решительно не стеснялся никакими выражениями", в том числе и непечатными, и обычно "кричал долго и много, все время сильно жестикулируя и беспрестанно грозя пальцем", без устали приговаривая: "Я отправлю тебя туда, где солнце никогда не всходит!" [113]. Не зря, не зря современники отмечали, что "в жилах Николая Павловича течет много крови его родителя и мгновения беспричинного бешенства затмевают его рассудок" [114].

Всем была известна и его нетерпимость к любой критике своих поступков. Когда, например, один из министров, руководствуясь здравым смыслом, вошел в Комитет министров со своими соображениями по поводу одного из высочайше утвержденных повелений, то уязвленный этим государь, несмотря на резонность доводов министра, со скрытой угрозой произнес: "Чтобы называли меня дураком публично перед Комитетом, или другою коллегиею, этого, конечно, никогда не попущу" [115]. С искренним недоумением он спрашивал у председателя Государственного совета И.В. Васильчикова: "Да неужели же, когда я сам признал какую-нибудь вещь полезной и благодетельной, мне непременно надо спрашивать на нее сперва согласие Совета?" [116].

Лица, хорошо усвоившие эту черту Николая, при случае не гнушались ее использовать. Так, в жестком противостоянии Госсовета и министра финансов Е.Ф. Канкрина при определении условий перехода от ассигнаций как платежной единицы к серебряному рублю, царь стал на сторону последнего только потому, что поверил запущенной хитрым немцем "утке": Совет-де покушается на прерогативы самодержца. "Это есть величайшее оскорбление самодержавной власти, - громко сокрушался Канкрин, явно рассчитывая на то, что его слова дойдут до государя. - Совет - место совещательное, куда государь посылает только то, что самому ему рассудится, а тут из Совета хотят сделать место соцарствующее, ограничивающее монарха в его правах" [117]. Канкрин знал, как действовать наверняка, ибо ему было хорошо известно, что Николай Павлович "никогда не был прочь от того, чтобы преследовать что бы то ни было и кого бы то ни было во имя самодержавия" [118].

Николай не терпел вмешательства в государственные дела даже со стороны наследника престола вне отведенных ему полномочий, и когда однажды ненароком обнаружил в журнале Комитета министров ссылку на указание цесаревича по одному запутанному делу, то крайне раздраженный этим обстоятельством сказал А.Ф. Орлову: "Прошу его императорское высочество не мешаться в дела мои" [119]. Не шло на пользу дела и то, что Николай при каждом удобном случае демонстрировал свою непреклонную волю и никогда не менял однажды принятых решений, в чем проявлялось еще с детских лет его крайнее упрямство. Сложно определить, случайно или нет, но именно в 1848 г., отмеченном вызывающе жесткими заявлениями императора Николая I, особенно во внешнеполитической сфере, Жуковский писал, что "убеждения упрямого суть мертвый капитал, никакого барыша не приносящий", что "упрямство есть слабость, имеющее вид силы" [120]. В любом случае, это в полной мере относилось и к Николаю, который, как и многие упрямцы, был по-немецки пунктуален, прилежен и в высшей степени организован. Сам он практически никуда и никогда не опаздывал и органически не терпел нарушения установленного им распорядка, строго требуя через министра императорского двора П.М. Волконского от допустивших такой проступок объяснений, причем касалось это не только придворного штата, но и членов правительства [121].

В быту Николай Павлович был достаточно прост и непритязателен, что, впрочем, не стало помехой для создания им одного из наиболее роскошных дворов в Европе, для возведения блистательных дворцовых ансамблей в пригороде столицы, не считаясь ни с какими затратами. Современникам, со слов лиц из ближайшего окружения Николая, он запомнился тем, что чуть ли не всегда спал, укрывшись поношенной шинелью гвардейского офицера, на набитом свежим сеном (соломой) тоненьком тюфячке, положенном на узкую железную походную кровать. При этом Николай I отличался исключительной чистоплотностью. Как пишет его дочь Ольга, он каждый день менял белье, перчатки и шелковые носки [122].

Ел, как подтверждают все мемуаристы, с величайшим воздержанием и преимущественно простые русские кушанья - котлеты с картофельным пюре, щи, каши в горшочках (особенно любил гречневую). По их дружным отзывам, был исключительно умерен в пище, чего не отрицает и сам Николай: "Без еды или с едою самою скудною я могу, пожалуй, обойтись хоть пять дней кряду, - пишет он, - но спать мне необходимо, и я свеж и готов явиться на службу только тогда, когда высплюсь по крайней мере семь или восемь часов в сутки, хоть бы и не вдруг, а с перерывами" [123]. При этом даже во время утомительных поездок по стране Николай Павлович "раз и навсегда приказал своему метрдотелю Миллеру, чтобы за обедом у него никогда не было более трех блюд, что и решительно исполнялось". И когда однажды Миллер не удержался от желания подать к столу нежнейшее блюдо из свежих форелей, то услышал грозное императорское замечание: "Что это такое, четвертое блюдо? Кушайте его [сами]". Царь бросил салфетку, вышел, сел в коляску и уехал, не дожидаясь всегда сидевшего рядом с ним Орлова, согласием которого Миллер предварительно заручился [124]. Ужинал Николай редко, ограничиваясь чаем. Этому есть самое прозаическое объяснение: как его отец и бабушка, Екатерина II, Николай I страдал наследственной "тугостью на пищеварение". Заметим, что то же было и у наследника престола Александра, уже в бытность царем лечившегося от фамильного недуга усердным курением кальяна "доколе занятие это не увенчается полным успехом" [125].

В одежде исключительное предпочтение Николай Павлович во все времена отдавал военным мундирам и потому имел в своем гардеробе мундиры всех полков и часто - до пяти-шести раз на дню - менял их в зависимости от обстоятельств, затягиваясь порой до полуобморочного состояния, - так они по уставу были узки. Тем не менее, по признанию самого Николая, он с военным мундиром "до того сроднился, что расставаться с ним ему так же неприятно, как если бы с него содрали кожу" [126]. Даже театры Николай Павлович всегда посещал "не иначе как в мундире", вынуждая, таким образом, и всех других следовать высочайшему примеру [127]. Почти никогда не снимал император и сапог, сетуя, что у него "всегда болят ноги, когда бывает без высоких сапог" (ботфортов) [128]. В целом для него не было большей радости видеть "войска в строю, мундир и воротник, застегнутые на все крючки-пуговицы, военную выправку и руки по швам" [129]. И в этом не было бы ничего предосудительного, если бы он, иронизируют современники, "не старался всю Россию всунуть в мундир" и не выказывал явного пренебрежения не только к партикулярной одежде, но и к тем, кто ее носил.

Николай органически не любил вошедшие тогда в моду (в виде протеста против осточертевшего всем единообразия) пуховые шляпы с широкими полями, цветастые кашне, пальто, пиджаки, "штаны штатские" на любой вкус, одно ношение которых "могло повлечь неприятности" [130]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что к концу первого десятилетия его царствования была проведена генеральная реформа гражданских чиновничьих мундиров. Отныне для чиновников предусматривалась форма одежды на все случаи жизни - парадная, будничная, особая, дорожная, летняя и т.д. В 1845 г. даже появилось 13-страничное "Расписание, в какие дни в какой быть форме" [131]. По воспоминаниям бывшего студента Петербургского университета, с 1830-х гг. "соблюдение формы, согласно предписанным правилам, составляло вопрос величайшей важности", и для всякого начальства не было более существенной задачи, как отловить и подвергнуть аресту всех "провинившихся" по этой части [132].

Показания современников опровергают широко бытующее в литературе мнение о "железном" здоровье Николая. Это не совсем так. В зрелом возрасте он был подвержен резким перепадам кровяного давления, головокружениям, "колотьям в боку", частым простудам, переходившим в "горячку". С годами все регулярнее и острее донимали его подагра, приступы остеохондроза и т.д. Но, демонстрируя крепость духа и не очень доверяя врачам, свои болезни император старался перемочь на ногах, изредка прибегая к услугам нетрадиционной медицины - к заговорам. Есть этому и другое объяснение: Николай Павлович был суеверен и считал, что если "раз ляжет, то, наверное, уже не встанет", ибо "в доме Романовых никто не бывает долговечен" [133]. По свидетельству М.А. Корфа, во время болезни государь "позволял себе ложиться только на диван, в шинели, заменявшей ему халат, и в сапогах, да еще со шпорами" [134]. Характерно, что Николай никогда не отправлялся в поездки по понедельникам, ибо на этот день пришлось 14 декабря 1825 г. Чурался он также и цифры 13 и когда замечал, что за обеденным столом - "чертова дюжина", то "для избежания влияния этого зловещего числа" приказывал пригласить еще одного гостя [135].

Чувство долга заставляло царя демонстрировать свою исключительную физическую выносливость. "Во время маневров он мог, - пишет дочь Ольга, - беспрерывно оставаться восемь часов подряд в седле, без того, чтобы хоть закусить чем-нибудь. В то же время он появлялся свежим на балу, в то время как его свита валилась от усталости" [136]. Он мог, например, в 9 утра вернуться в Петербург из длительной поездки, преодолев в коляске за сутки до 440 верст, и в час дня быть уже на разводе войск [137]. Поддерживать хорошую физическую форму позволяло то, что Николай I не курил и не жаловал курящих, был равнодушен к спиртному, лишь изредка позволяя себе бокал вина. Всякие сплетни и скандалы вызывали у него отвращение, а когда он стороной узнавал, "что какой-нибудь сановник злоупотребил его доверием, у него разливалась желчь, и ему приходилось лежать" [138]. Подобные приступы у царя вызывали также неудачные смотры, парады и маневры войск, являвшиеся его непреодолимой страстью, которой он предавался в любое время года. Накапливавшееся раздражение Николай снимал обращением к Богу. По утрам и перед отходом ко сну подолгу и истово коленопреклоненно молился на любовно вышитом императрицей коврике, никогда не пропускал воскресные богослужения и не позволял этого членам своей семьи и придворным. Своим близким император признавался, что "когда он у обедни, то он решительно стоит перед Богом и ни о чем земном не думает" [139]. Но и в церкви жесткая натура Николая брала свое. Как пишет друг царской семьи баронесса М.П. Фредерикс, он "очень строго следил за стоянием своих детей в церкви; малолетние были все выровнены перед ним и не смели пошевелиться, он во всем и во всех любил выдержку" [140].

Вставал Николай I очень рано. Даже в зимние дни в 7 часов утра проходившие по набережной Невы зеваки могли видеть государя за письменным столом в своем кабинете за ворохом бумаг [141]. В этом был элемент нарочитости - демонстрация усердия на службе. Ровно в 9 Николай I уже принимал министров, у каждого из которых был свой день недели для доклада. После 12 дня в любую погоду он отправлялся (если не было учений или смотров) инспектировать учебные заведения, казармы и присутственные места. И никто заранее не знал, куда именно сегодня царь направит свои стопы. При обнаружении недостатков Николай Павлович в бешенстве устраивал, невзирая на чины и заслуги, разносы провинившимся и давал конкретные указания по их исправлению. Практически ничто не ускользало от зоркого взгляда монарха, причем при своей исключительной памяти (в том числе и на лица) он, как пишут очевидцы, "никогда не забывал того, что приказывал, и горе тому, <...> если при вторичном посещении находил свои замечания хотя бы не вполне исполненными" [142]. Наверное, и здесь был элемент показной монаршей требовательности для устрашения подчиненных (после инспекционных визитов, в кругу близких со смехом рассказывал, что он "никогда не видел таких варварских физиономий, какие он встретил в этих присутственных местах" [143].).

Императора часто в разное время суток можно было видеть прогуливающимся в простой офицерской шинели не только по центральным улицам Петербурга, но и по его окраинам. Делал он это, по его собственному признанию, "более для здоровья, чем для удовольствия". При этом царь не упускал случая отловить не по форме одетых офицеров и, не дорожа державным временем, лично доставить их на гауптвахту. Но странное дело: "хозяин" империи часто не видел того, что бросалось в глаза иностранцам. Так, весной 1846 г. жена британского посланника леди Блумфильд, впервые приехавшая в Россию, писала:

"Меня поразили в этом странном городе недоконченность и грубость во всем. Великолепные дворцы над лавками, <...> богатые каменные лестницы, покрытые грубыми и грязными зелеными коврами, и общий вид грязи и неаккуратности, которые оскорбляют глаз <...> Вся грязь, которая накопилась за последние 5 месяцев и которую выбрасывают в каналы, <...> сильно заражает воздух <...> Никто, посмотрев на улицы, не скажет, что они покрыты льдом, ибо они почти черного цвета <...> Нельзя себе представить ничего ужаснее, как состояние мостовых - они с огромными ямами, которые угрожают опрокинуть экипаж" [144].

Представление о летнем Петербурге начала 1850-х гг. дают воспоминания секретаря французского посольства Рейзета. Граф был поражен невиданным для парижанина зрелищем:

"Коровы выходят летом из дворов, заслышав рожок пастуха, и целыми стадами отправляются за город на пастбище, откуда они возвращаются в тот же день вечером, что придает столичному городу деревенский вид" [145].

Кроме постоянных прогулок, для поддержания здоровья Николай многие годы в темпе повторял сложные ружейные приемы. И не зря: по словам доктора Кареля, видевшего его без одежд, "нельзя представить форм изящнее и конструкции более Аполлон-Геркулесовской" [146]. Однако, если верить де Кюстину, фигура царя в одежде выглядела тяжеловесной из-за усвоенной им "с молодости привычки стягиваться выше поясницы корсетом, чтобы оттянуть живот к груди" [147]. и выглядеть полным молодцом. Наследственность предопределила раннее облысение Николая Павловича. Это, видимо, его угнетало, и он долгое время тщательно скрывал лысину под париком, который с облегчением перестал носить сразу же после рождения первой внучки в 1842 г. Причем сделал это в не свойственной ему манере: перед строем кадетов он ловко поддел снятый с головы парик ногой и весело воскликнул: "Теперь я дедушка, ну его!" [148].

По вечерам император любил бывать в театрах, отдавая предпочтение французским труппам и итальянской опере, ценил красивые и сильные голоса, талантливую игру актеров, знал их всех по именам и по заслугам награждал. Дома Николай был не прочь перекинуться в картишки ,в узком кругу, радовался выигрышам и однажды на "карточные" деньги (26 руб.), как простой смертный, купил своей "птичке" (так прозвали при дворе Александру Федоровну за ее необыкновенно плавную, "воздушную" походку) шляпку, донельзя этим ее растрогав. Есть свидетельство, что Николай играл в шахматы, но неизвестно, насколько сильным он был игроком. Довольно часто посещал император маскарады, балет, испытывая к молоденьким танцовщицам, как шепотком судачили в свете, не одно только платоническое чувство. Но по-настоящему Николай отдыхал в кругу семьи, забывая там о своем величии. "Только здесь, - пишет де Кюстин, - вспоминает он, что человек имеет свои прирожденные радости и удовольствия" [149]. По словам баронессы М.П. Фредерике, Николай "был самый нежный отец семейства, веселый, шутливый, забывающий все серьезное, чтобы провести спокойный часок среди своей возлюбленной супруги, детей, а позже и внуков" [150]. В особенно счастливые моменты царь чувствовал себя на седьмом небе, забывая при этом о чувстве меры. Так, когда у наследника престола родился сын, в честь деда нареченный Николаем, повелением императора в полные генералы были произведены сразу около 40 человек!

Николаю I очень повезло с женой - безропотным сентиментальным существом, склонным к созерцанию и не расположенным к активной деятельности в роли первой леди, как это было принято до нее.

"Император Николай, - пишет А.Ф. Тютчева, - питал к своей жене, этому хрупкому, безответному и изящному созданию, страстное и деспотическое обожание сильной натуры к существу слабому, единственным властелином которого он себя чувствует. Для него это была прелестная птичка, которую он держал взаперти в золотой и украшенной драгоценными каменьями клетке, которую он кормил нектаром и амброзией, убаюкивал мелодиями и ароматами, но крылья которой он без сожаления обрезал бы, если бы она захотела вырваться из золоченых решеток своей клетки" [151].

Еще до обручения он обещал ей оставаться "на всю жизнь Вашим верным Николаем". До поры до времени он таким и был, ограничиваясь тем, что на балах на сто избранных персон в Аничковом дворце "кокетничал, как молодая бабенка, со всеми", пересказывая жене "все разговоры с дамами, которых обнадеживал и словами, и взглядами, не всегда прилично красноречивыми" [152]. Однако позже "крепкие", по уверению замечательного пушкиниста П.Е. Щеголева, "мужские качества" [153]. Николая взяли свое, и он стал позволять себе частые увлечения на стороне, одаривая мужским вниманием не только обворожительных красавиц-фрейлин, пригожих придворных дам, но и случайно встреченных им молоденьких привлекательных особ, не чураясь даже банальных уличных знакомств [154]. Секретарь небезызвестного светского льва кн. Анатоля Демидова свидетельствовал:

"Царь - самодержец в своих любовных историях, как и в остальных своих поступках: если он отличает женщину на прогулке, в театре, в свете, он говорит одно слово дежурному адъютанту. Особа, привлекшая внимание божества, попадает под надзор. Предупреждают супруга, если она замужем, родителей, если она девушка, - о чести, которая им выпала. Нет примеров, чтобы это отличие было принято иначе, как с изъявлением почтительнейшей признательности. Равным образом нет еще примеров, чтобы обесчещенные мужья и отцы не извлекали прибыли от своего бесчестья.
- «Неужели же царь никогда не встречает сопротивления со стороны самой жертвы его прихоти?» - спросил я даму, любезную, умную и добродетельную, которая сообщила мне эти подробности.
- «Никогда! - отвечала она с выражением крайнего изумления. - Как это возможно?»
- «Но берегитесь, ваш ответ дает мне право обратить вопрос к вам».
- «Объяснение затруднит меня гораздо меньше, чем вы думаете; я поступлю, как все. Сверх того, мой муж никогда не простил бы мне, если бы я ответила отказом»" [155].

Привлекшие внимание самодержца особы, как можно заключить из приведенного диалога, не отличались пуританскими нравами, и их покорность развратила Николая до такой степени, что он был злобно памятлив на получаемые отказы и мелочно мстителен, особенно, если ему предпочитали другого. Когда, например, одна из светских красавиц, в пору своего расцвета ответившая решительным отказом на щекотливое предложение царя и отдавшая предпочтение его флигель-адъютанту, с годами осталась без средств и обратилась за помощью к Николаю, то он, увидев ее имя на прошении, вскричал с гневом: "Этой?! Никогда... и ничего!" [156].

Но помимо этих "васильковых дурачеств", как сам Николай с подачи поэта Ф.И. Тютчева называл свои любовные похождения, было у него и серьезное увлечение фрейлиной своей жены обаятельной Варварой Нелидовой (по иронии судьбы, приходившейся племянницей Е.И. Нелидовой, - фаворитки отца). Долговременная связь эта (вплоть до смерти Николая) и создание фактически второй семьи, если верить светской молве, были санкционированы самой императрицей Александрой Федоровной, которая при своем пошатнувшемся здоровье, в том числе и от частых родов, была "так слаба, что кажется совершенно лишенной жизненных сил". Может быть, в знак признательности за такую отнюдь не типичную для женщины жертвенность самое большое удовольствие Николая, как свидетельствует третья дочь императорской четы Александра, состояло в том, чтобы постоянно "делать удовольствие мама!" [157]. Он действительно выполнял все ее прихоти, не останавливаясь ни перед какими материальными тратами, и со стороны все выглядело настолько благопристойно, что даже очень наблюдательный де Кюстин не обнаружил здесь ничего предосудительного.

А фрейлина А.О. Смирнова-Россет описала распорядок дня императора в 1845 г. так:

"В 9-м часу после гулянья он пьет кофе, потом в 10-м сходит к императрице, там занимается, в час или 1 1/2 опять навещает ее, всех детей, больших и малых, и гуляет. В 4 часа садится кушать, в 6-ть гуляет, в 7 пьет чай со всей семьей, опять занимается, в десятого половина сходит в собрание, ужинает, гуляет в 11-ть, около двенадцати ложится почивать. Почивает с императрицей в одной кровати".

И дальше Смирнова-Россет, которую саму не без оснований подозревали в интимных отношениях с императором, с юмором недоумевает: "Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой?" [158]. Добавим к этому, что Нелидова жила в Зимнем, рядом с царской семьей, и оставалась там вплоть до своей смерти в 1897 г., пережив своего единственного возлюбленного на 42 года!

Спустя пять лет после ее смерти в вышедшей в Берлине книге П. Гримма, написанной по свежим впечатлениям современников, воссоздается образ той, которая на многие годы пленила сердце грозного монарха:

"Несмотря на трех детей, которыми она одарила государя, ее лицо сохранило полный блеск молодости (автор пишет о начале 1850-х гг. - М.Р.). Черты ее, строго правильные, позволяли справедливо и основательно соревноваться с красивейшими женщинами во всей России <...> Нелидова пленила Николая не только своей красотой, но и умом. Она умела управлять своим повелителем с тактом, свойственным только женщине. Делая вид, что во всем покоряется, всегда умела направить его на путь, который, по ее мнению, был лучшим <...> Она могла бы злоупотреблять своим влиянием по части интриг и кумовства, но была далека от этого, <...> и никогда не старалась выставляться на вид, не окружала себя призраками и ореолом власти; ей хорошо был известен гордый и подозрительный характер государя" [159].

Легкие "победы" на любовном фронте, равно как и непредвиденные неудачи Николая I, привели к тому, что, если в начале царствования современники чаще отмечали его "утонченную вежливость и учтивость" в общении не только с дамами света, его "обворожительную любезность и добродушие" [160], то в последние годы жизни он "любил употреблять в разговоре с женщинами тон самый грязный, самый циничный" [161]. Долгие годы проведший рядом с императором директор канцелярии Министерства двора В.И. Панаев, красавица-жена которого лишь чудом избежала "благосклонности" царя, тоже пишет о том, что в начале своего правления "он не был еще так развязен с женщинами, как впоследствии" [162]. Его подлинное отношение к ним выразилось и в том, что однажды на смотрах, как пишет очевидец, он "слез с лошади <...> и отправил естественную надобность, повернувшись к веренице экипажей, наполненных блестящими дамами, которые тотчас прикрылись зонтиками" [163]. Правда, оправданием хулиганскому поступку монарха может служить то обстоятельство, что перед фронтом отряда были развернуты знамена, таким образом "оскорбить" которые он не мог ни при каких обстоятельствах. Оценивая отношение Николая I к женщинам в целом, Герцен писал: "Я не верю, чтоб он когда-нибудь страстно любил какую-нибудь женщину, как Павел Лопухину, как Александр всех женщин, кроме своей жены; он «пребывал к ним благосклонен», не больше" [164].

Впрочем, Николай I не отличался деликатностью обхождения и с сильной половиной человечества, не исключая и лиц из своего ближайшего окружения. Они не раз вынуждены были выслушивать разные нелестные эпитеты государя в свой адрес, среди которых самыми мягкими были "дурак", "старый дурак", "глупая лысая голова", "разиня" [165]. Министра двора П.М. Волконского, который был двадцатью годами старше Николая, мог грубо публично обругать за не совершенный им проступок. Преданнейшему П.А. Клейнмихелю Николай мог с садистским наслаждением до крови щипать руку, если на подведомственных ему дорожных станциях плохо открывались оконные задвижки. Другой раз он то же самое проделал с ним за откровенную ложь, наставляя его при этом как мальчишку: "Не лги!", "Не лги!" [166]. И 58-летний министр терпеливо сносил все это, ибо, как пишет один из современников, боялся своего патрона "до безумия" [167]. Клейнмихель сам признавался, что всякий раз, когда он шел с докладом, его била лихорадка [168]. Не церемонился Николай и с другими своими министрами. Когда, например, заместивший на посту министра финансов Е.Ф. Канкрина 65-летний Ф.П. Вронченко, по характеристике современников, "великан по росту, пигмей в сердце, принесший к подножию престола малороссийскую хитрость вместо ума и холопскую сметливость в замену просвещения" [169]., вздумал было говорить "не в царских видах" о финансах, Николай не ограничился привычной в общении с ним фразой: "Что ты смыслишь", а заорал на него - "Утри нос!" [170]. Даже генерал-фельдмаршал И.Ф. Паскевич, которого Николай I неизменно уважительно называл "отцом-командиром", за 3 года до смерти царя отозвался о нем весьма нелицеприятно: "Он и меня <...> в состоянии в минуту вспышки запрятать на гауптвахту. Он час от часу делается раздражительнее и напоминает Павла" [171]. Не рискуя попадать в такие ситуации, министры старались либо по-лакейски угождать государю, либо по-лакейски же втихомолку обманывать его.

Если же говорить о людях рангом пониже, то за самое пустяковое упущение с их стороны царь мог своим "громовым" голосом так обложить их "трехэтажным непечатным словцом", что даже закаленные службой военные "натурально падали в обморок" [172]. Даже склонная к идеализации образа Николая I А.О. Смирнова-Россет уже после его смерти написала: "Да, наш Николенька как посмотрит, так душа в пятки уходит, а как прикрикнет, то колени подкашиваются и делается в коленках дрожь" [173]. Справедливости ради мемуаристка отмечает, что иногда государь, видимо, движимый чувством раскаяния перед несправедливо обиженными им людьми, на другой день публично извинялся [174]. Но такие случаи были крайне редки.

Генерал П.А. Крыжановский, много раз в разных жизненных ситуациях наблюдавший Николая I и, видимо, много натерпевшийся от его самодурства, оставил любопытную зарисовку "самодержца чистой воды":

"Огромного роста, прекрасно сложенный красавец, великолепный ездок, он был воплощением силы, энергии и решимости. Обращение его с людьми было вообще милостивое, но пренебрежительное. Чувствовалось, что отношение государя к лицу, с которым он говорил, можно сравнить с снисходительным обращением хозяина со своей собачкой: коли станет служить на задних лапках, - погладит, а коли промедлит или заупрямится, - больно вытянет палкой. Выражение лица было строгое, суровое, смягчавшееся в добрые минуты. Глаза проницательные, как бы заглядывавшие в душу, но в гневе становились какого-то свинцового цвета и приобретали страшное выражение; нижняя челюсть дрожала, и невольно приходила в голову мысль, что он, как очковая змея птичку, может заворожить и уничтожить человека. Голос у него был необыкновенный. Такого я уже не слыхал во все продолжение моей долгой жизни. Когда государь командовал, <...> команда эта была слышна, как выражаются, за версту" [175].

Вместе с тем Николай Павлович, как и многие жестокие натуры, отличался сентиментальностью и мог, например, пустить непритворную слезу при расставании с женой, отъезжающей за рубеж на лечение [176], или умиленно с ложечки кормить своих чуть занемогших чад. По позднейшему собственному признанию царя, ему, еще маленькому, каждый раз хотелось плакать от пения церковных певчих во время храмовых служб [177], но его сдерживала детская боязнь насмешек со стороны старших. С годами сентиментальность государя, кажется, только возрастала. Так, например, после концерта в Дворянском собрании, "поднесенном ему" в 1841 г. А.Ф. Львовым, до слез растроганный царь сказал композитору: "Никогда так музыка на меня не подействовала, как сегодня: мне совестно было, я прятался за колонну, чтобы никто моих слез не видал; ты заставил меня войти в самого себя! " [178]. Слезы подступали к глазам императора каждый раз при исполнении духовных песнопений не только с клироса, но и в концертном варианте оркестром и хором под руководством того же Львова. Композитор неизменно удостаивался царской благодарности: "Вот единство, которого я желал, спасибо тебе, спасибо!" [179].

Скажу здесь и о литературных пристрастиях Николая I, которые мало чем отличались от вкусов рядового обывателя. Наряду с имевшими тогда успех историческими романами Вальтера Скотта, увлекательно поэтизировавшими позабытые рыцарские времена, в круг его чтения входили богоискательские произведения Ф.Р. Шатобриана, романы Жермены де Сталь и Эжена Сю - знатока жизни парижского "дна". При чтении вслух его романа "Парижские тайны" на "вечерних собраниях" у императрицы на глаза супруга обычно наворачивались сочувственные слезы [180]. Государь, видимо, был знаком с произведениями Жорж Санд и аббата Прево, но считал их социально опасными и фривольными по духу, а потому запрещал их публикацию в России. Что касается отечественной литературы, то к ней он особого интереса, видимо, не питал, иначе не приписывал бы "Мертвые души" Н.В. Гоголя В.А. Соллогубу, "Тарантас" которого, как пишет Смирнова-Россет, "очень понравился государю, он очень часто о нем говорил" [181]. Получил удовольствие император и от чтения тяжеловесного "псевдоисторического", по определению критики той поры, романа Фаддея Булгарина "Иван Выжигин", имевшего шумный успех у широкой публики. Автор удостоен награды [182]. Государя, вероятно, привлекли не художественные достоинства романа, а то, как в нем изображались злоупотребления мелких чиновников судебного ведомства и полиции. Очень понравился императору вышедший в конце 1829 г. роман М.Н. Загоскина "Юрий Милославский" [183]. Но вот Н.В. Гоголю, у которого, по словам Николая I, "есть много таланту драматического", державный сквернослов не смог простить "выражения и обороты слишком грубые и низкие" [184]. Трудно сказать, имелся ли здесь в виду и "Ревизор", на постановке которого к неудовольствию высшего чиновничества император от души хохотал, аплодировал, а потом заставлял министров ходить смотреть эту пьесу, рассчитывая таким образом отвадить их от гнусности взяточничества. Несмотря на недовольство элиты, воспринимавшей "Ревизора" как "либеральное заявление" в духе комедий Бомарше, Николай после спектакля будто бы сказал: "Всем досталось, а мне больше всех!"

Что касается А.С. Пушкина, то Николай защищал его "Онегина" от "несправедливейших и пошлейших", по его оценке, нападок Булгарина в прессе, но сам к этому гениальному произведению относился весьма сдержанно, считая, что Пушкин "сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы, но гораздо менее благородному, нежели его «Полтава»" [185]. И уж вовсе глубокое отвращение у Николая I вызвал "Герой нашего времени" М.Ю. Лермонтова. Как явствует из письма царя жене, первая часть романа с "удачно набросанным" характером Максима Максимовича была, по его мнению, "хорошо написана", но вторую его часть с Печориным он находит просто "отвратительной". "Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер <...> Эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением <...> Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! <...> По-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора". Это письмо от 14 (26) июня 1840 г. Николай I заканчивает садистским пожеланием отправленному по его воле на Кавказ поэту: "Счастливый путь, г. Лермонтов, пусть он. если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать... " [186].

Подобное негативное отношение Николая к поэту сложилось еще после появления его стихотворения "Смерть поэта", последние 16 строк которого - знаменитое "прибавление" - косвенно задевали и его. На докладной записке Бенкендорфа, оценившего строки "А вы, надменные потомки / Известной подлостью прославленных отцов..." как "бесстыдное вольнодумство, более чем преступное", Николай I наложил резолюцию: военному медику "посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он" [187]. Император в данном случае лишь воспроизвел свою резолюцию на докладе С.С. Уварова о "Философическом письме" П.Я. Чаадаева: "Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного: это мы узнаем непременно. .." [188].

С Т.Г. Шевченко Николай I расправился гораздо проще. Автор поэмы "Сон" за якобы сепаратистские настроения и оскорбление императрицы Александры Федоровны в апреле 1847 г. был арестован и приговорен к сдаче в солдаты на дикий полуостров Мангышлак. Государь знал, как больнее всего ущемить творческую личность - Шевченко запретили и писать, и рисовать. И что не менее горько, эта изощренная экзекуция была поддержана "великим демократом" В.Г. Белинским: "Мне не жаль его (Шевченко. - М.P.), будь я его судьею, я сделал бы не меньше. Я питаю личную вражду к такого рода либералам. Это враги всякого успеха. Своими дерзкими глупостями они раздражают правительство..." [189].

Известно увлечение Николая I исторической литературой, и все же не верится утверждению Смирновой-Россет, что "государь знал все 20 томов Голикова наизусть" [190]. Чрезвычайно доволен был Николай и работой официозного историка А.И. Михайловского-Данилевского "Описание Отечественной войны в 1812 году", охарактеризованной им, как "монументальное описание во славу императора Александра и во славу России". Царь не поскупился на награды: автору пожалован орден "Белого орла", а его дочь стала фрейлиной [191].

Современники оставили свидетельства и о художественных вкусах Николая Павловича, отдававшего предпочтение работам И.К. Айвазовского. Так, на выставке картин художника осенью 1848 г. шесть из десяти полотен были приобретены императором, в том числе и знаменитый "Девятый вал". Государь не раз посещал мастерскую Айвазовского и говорил в семейном кругу: "Что бы ни написал Айвазовский, - будет куплено мною" [192]. Известно и отношение Николая к "Сикстинской мадонне" Рафаэля. Осматривая экспозицию Дрезденской галереи в 1845 г., он сказал: "Это единственная картина, возбуждающая во мне чувство зависти относительно ее обладателя" [193]. Вкус у Николая, прямо скажем, был недурен.

Подведем итоги. Если исключить как очевидно хвалебные, так и предвзято негативные оценки Николая I и его царствования современниками, то одним из наиболее взвешенных и убедительных был отзыв военного историка и крупного государственного деятеля Д.А. Милютина, 20 лет занимавшего пост военного министра при Александре II и на протяжении года состоявшего в свите Николая Павловича:

"Говоря совершенно откровенно, и я, как большая часть современного молодого поколения, не сочувствовал тогдашнему режиму, в основании которого лежали административный произвол, полицейский гнет, строгий формализм. В большей части государственных мер, принимавшихся в царствование Николая, преобладала полицейская точка зрения, то есть забота о сохранении порядка и дисциплины. Отсюда проистекали и подавление личности, и крайнее стеснение свободы во всех проявлениях жизни, в науке, искусстве, слове, печати. Даже в деле военном, которым император занимался с таким страстным увлечением, преобладала та же забота о порядке и дисциплине: гонялись не за существенным благоустройством войска, не за приспособлением его к боевому назначению, а за внешней только стройностью, за блестящим видом на парадах, педантическим соблюдением бесчисленных, мелочных формальностей, притупляющих человеческий рассудок и убивающих истинный воинский дух" [194].

Так, во время посещения Николаем военного училища в расчете на царскую похвалу ему был представлен один воспитанник с выдающимися способностями. Но вместо ожидаемого поощрения окружающие услышали от императора: "Мне таких не нужно, без него есть кому думать и заниматься этим: мне нужны вот какие!", указав на "дюжего молодца, огромный кус мяса, без всякой жизни и мысли на лице и последнего по успехам" [195]. И в других сходных ситуациях император безапелляционно отрубал: "Мне не нужно ученых голов, мне нужно верноподданных!" [196]. Подобные заявления, недопустимые для интеллектуально развитой личности, дали историкам веское основание для следующей обобщенной характеристики Николая I:

"Человек узких мыслей <...> Ум небольшого кругозора, всегда непреклонный, почти упрямый и никогда ни в чем не сомневающийся; монарх par excellence, смотревший на всю жизнь как на службу: человек, который знал, чего он хотел, хотя хотел иногда слишком многого; мощный властитель, часто с не русскими мыслями и вопросами, но с размахом всегда чисто русским; непреклонный, повелительный, непомерно честолюбивый, император во всем, что он делал: самодержец в семье, в политике, в военном деле и в искусстве. В последнем он мнил себя особым знатоком, <...> но прежде всего и во всем император был военным; военный в муштровке, в манерах и вкусах, военный во всех помыслах и делах" [197].

Братья Николай и Михаил Романовы были настолько захвачены этой "игрой в солдатики", что придумали даже свое "семейное" выражение для обозначения получаемого ими от удачно проведенных военных смотров удовлетворения - "пехотное наслаждение" [198]. Между тем на эти царские смотры их участники шли

"как на Страшный суд, все храброе воинство, от простого рядового до высшего начальника, находились постоянно в напряженном состоянии духа, ожидая день и ночь со страхом и трепетом грозы. Малейшее отступление от формальностей устава лагерной службы <...> могло иметь печальные последствия <...> даже для целой части войска <...> Исправность лагерной службы проверял сам государь, приезжая в лагерь внезапно в ночное время и поднимая войска по «тревоге»" [199].

Вместе с тем Николай, даже не пожелав как следует вникнуть в суть дела, отверг перспективную разработку собственных умельцев-оружейников, сумевших в 1849 г. переделать несколько отечественных ружей по образцу английских штуцеров (с нарезным стволом и механическим бойком), в результате чего их убойная сила возросла с 350 до 600 шагов! После проведенных в его присутствии испытаний император произнес, как пишет очевидец, "пагубное слово «вздор», и никто и сам даже фельдмаршал (И.Ф. Паскевич. - М.Р.) не дерзнул возражать" [200]. И это в то время, когда вооруженные силы передовых стран Европы уже были оснащены нарезными штуцерами, а в русской армии их было всего по 28 единиц на целый батальон! В результате "через 4 года с нашим негодным оружием русские солдаты подведены были на убой в Молдавию и Крым", комментирует мемуарист-генерал дорого обошедшуюся России близорукость императора [201].

Дадим слово и одному из первых "диссидентов" николаевского времени кн. П.В. Долгорукову, поставившему несмываемое клеймо на всем царствовании Николая I и на нем самом:

"Тридцатилетнее царствование <...> настоящая тридцатилетняя война против просвещения и здравого смысла - было постоянно основано на трех началах: на глубоком презрении к человечеству, на боязни, неосновательной и смешной, всех идей либеральных и благородных и на безумном, постоянно возраставшем боготворении своей личности" [202].

И еще раз вернемся к воспоминаниям Милютина, хорошо дополняющим только что приведенные оценки "князя-республиканца", как называла Долгорукова официальная власть за его "неудобные" оценки самодержца:

"Во все 30-летнее царствование императора Николая никто вне правительственной власти не смел поднять голос о делах государственных и распоряжениях правительства <...> Всякая частная инициатива была подавлена; существовавшие недостатки и болячки нашего государственного организма тщательно прикрывались ширмой официальной фальши и лицемерия" [203].

По точному определению французского писателя и политика Альфонса Ламартина, правление Николая I имело целью достигнуть "неподвижности мира" как в России, так и в Европе [204]. Еще более резка в своих оценках была графиня М.Д. Нессельроде: "Что за странный этот правитель, он вспахивает свое обширное государство и никакими плодоносными семенами его не засевает" [205].

"Не засевает" потому, что не принимает зарождавшийся в Европе новый мир, "мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма", представлявшийся ему, как замечала А.Ф. Тютчева, "во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть". И ради этого самодержец шел на угнетение всех и каждого, причем, по заключению мемуаристки, "это был самый худший вид угнетения, угнетение систематическое, обдуманное, самодовлеющее, убежденное в том, что оно может и должно распространяться не только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь народа, на его мысль, его совесть и что оно имеет право из великой нации сделать автомат, механизм которого находился бы в руках владыки" [206]. А ее отец, современник Николая I, переживший его почти на 20 лет, в пяти строках стихотворения, по существу являющегося своеобразной эпитафией царю, дал ему и всему его царствованию убийственную характеристику: "Не Богу ты служил, и не России, / Служил лишь суете своей, / И все дела твои, и добрые, и злые, / Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые: / Ты был не царь, а лицедей" [207].

Иные скажут, ну, это все - поэтическое воображение гения русской поэзии. Но вот не менее беспощадный отзыв академика А.В. Никитенко, относящийся к октябрю 1855 г.:

"Теперь только открывается, как ужасны были для России прошедшие 29 лет. Администрация в хаосе; нравственное чувство подавлено; умственное развитие остановлено; злоупотребления и воровство выросли до чудовищных размеров. Все это плод презрения к истине..." [208].

Доминирующий над всеми остальными порок николаевского царствования Никитенко видел в том, что люди стремились "казаться, а не быть" на самом деле и повсюду и во всем процветали ложь и лицемерие [209]. Другой высокопоставленный современник, генерал П.А. Крыжановский очень образно называл Николая I самодержцем чистой воды, не признававшим ничего выше своей воли и державшим

"всю Россию в кулаке так крепко, что она только попискивала <...> Суровое это было время, мрачное, тяжелое, подчас беспощадное. В частных собраниях опасались говорить друг с другом не только о государственных делах и мероприятиях, но даже о личных недостатках того или иного сановника, о достоинствах книги, навлекшей на себя гнев цензуры, о политических волнениях в иностранных государствах и т.п. Каким-то непонятным образом эти «либеральные» беседы доходили до сведения властей, и виновные привлекались для расправы в III Отделение" [210].

Не удержалась от критических оценок современного ей состояния России и прогнозов относительно ее будущего и Смирнова-Россет:

"Мне кажется, - писала она, имея в виду вторую половину царствования Николая I, - что последние пятнадцать лет подавления произвели действие как раз обратное тому, чего желали и что делали, следуя инстинктивным внушениям в высшей степени абсолютной натуры <...> Россия находится не только в критическом, но в кризисном состоянии. Если Европе сулят un grand cataclisme sociale et morale, то какой же катаклизм ждет Россию, у которой приданое - крепостное право?" [211].

Короче всех в свойственной ему шутовской манере определил царствование Николая I один из бывших его ближайших сподвижников - А.С. Меншиков, назвав его "мудрёным" [212]. Его итогом стал позор Крымской кампании и общеевропейская изоляция России. Сбылись пророческие слова генерал-фельдмаршала Ф.В. Остен-Сакена, сказанные им сразу же после отнюдь не продиктованного собственными интересами России усмирения Венгрии в 1849 г.: «Государь <...> сильно возгордился. "То, что сделал я с Венгрией, ожидает всю Европу", - сказал [он] мне. Я уверен, что эта кампания его погубит <...> Увидите, что это даром не пройдет. Бог наказывает гордых»" [213].

В свете всего изложенного нельзя не согласиться с мнением тех современников, которые считали, что Николая I

"сразила не столько немощь телесная, сколько потрясение нравственное. Мощная натура его не выдержала удара, нанесенного душевным его силам <...> Увидев Россию в отчаянном положении, император Николай не мог перенести горести такого печального исхода всех его многочисленных державных трудов. Это было слишком тяжкое разочарование, которое и свело его в могилу" [214].

Целиком на совести императора была и судьба ополчения в 1855 г., когда вчерашние крестьяне

"с пиками и топорами в руках и с крестами на шапках <...> почти все, не видав врага, легли костьми от голода, холода и болезней, от неразумия и злоупотреблений <...> Бог карал Россию за гордыню покойного венценосца. Он убежден был в своей силе и могуществе и не предпринимал никаких мер к лучшему устройству и снабжению военной части, и потому-то бедственная война нашла нас без усовершенствованного оружия и без достаточного количества пороха, артиллерийских снарядов <...> Мы мнили себя непобедимыми и горько в том разочаровались: врага мы не закидали шапками" [215].

Как заметил другой современник, "он бы и прожил еще много лет, да Пальмерстон и Наполеон III его сгубили" [216] .

Разительные изменения во внешнем облике Николая лица из его ближайшего окружения стали отмечать уже с осени 1854 г., когда он "так похудел, как после болезни", ибо "ни одной ночи покойно не почивает, а иные напролет просиживает" в тревожном ожидании вестей с полей сражений [217]. По рассказу его камердинера, однажды Николай во время утренней молитвы уснул на коленях перед образами и, очнувшись, с горечью сказал: "Как я устал!" Это было так не характерно для императора Николая I, никогда ранее не позволявшего себе любое проявление слабости. Теперь же, с получением "вестей о неудачах или поражениях, особенно в Крыму, где зараз погибали по 3 и 5 тысяч наших, - пишет один из современников, - он совершенно упадал духом. Часто видали, что он по вечерам, уединяясь в своем кабинете, плакал как ребенок <...> Скорбь грызла его сердце" [218]. А вести из Крыма становились все более и более удручающие, надежд на изменение ситуации в лучшую сторону при трезвом взгляде на вещи уже не было.

В итоге еще недавно несгибаемый самодержец не стал сопротивляться поначалу легкому гриппу, переросшему затем в серьезную болезнь легких, сознательно отдав тем самым себя на волю Провидения.

Примечания

1. Жемчужников Л.М. Мои воспоминания из прошлого. Л., 1974. С. 191.

2. Русская старина (далее - PC). 1908. № 12. С. 738.

3. Герцен А.И. Сочинения: В 9 т. Т. 4. М., 1956. С. 60.

4. Экштедт Фицтум К. -Ф. фон. В виду Крымской войны. Заметки дипломата при Петербургском и Лондонском дворах. 1852-1855 // PC. 1887. № 5. С. 376.

5. Из воспоминаний леди Блумфильд // Русский архив (далее - РА). 1899. № 6. С. 234.

6. Шелгунов Н.В. Воспоминания. Т. 1. М., 1967. С. 235.

7. Маркиз Астольф де Кюстин. Николаевская Россия. М., 1990. С. 96, 97, 107-108. Как замечает один из собеседников царя, "нервное подергивание мускулов у углов рта" во время чем-либо неприятного для него разговора "имело в себе что-то болезненное и производило неприятное впечатление" // PC. 1887. № 5. С. 376.

8. Щеголев П.Е. Петр Григорьевич Каховский. М., 1919. С. 90.

9. PC. 1900. № 2. С. 354.

10. Долгоруков П.В. Петербургские очерки. Памфлеты эмигранта. 1860-1867. М., 1992. С. 403.

11. Щеголев П.Е. Указ. соч. С. 101.

12. Экштедт Фицтум К. -Ф. фон. Указ. соч. С. 378-379.

13. Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 7.

14. Цит. по: Русское общество 30-х гг. XIX в. Люди и идеи: Мемуары современников. М., 1989. С. 266.

15. См.: Дневник П.Г. Дивова // PC. 1897. № 3. С. 482.

16. Герцен А.И. Указ. соч. Т. 5. М., 1956. С. 191.

17. См.: Материалы и черты к биографии императора Николая I и к истории его царствования. Рождение и первые двадцать лет жизни (1796-1817 гг.) // Сб. РИО. Т. 98. СПб., 1896. С. 26 и др.

18. Там же. С. 46.

19. Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов. В переписке и мемуарах членов царской семьи. М.; Л., 1926. С. 11.

20. См.: PC. 1880. №3. С. 641.

21. РА. 1910. № 11. С. 445.

22. Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов. С. 12.

23. Рассказы Е.А. Егорова, инженер-генерал-лейтенанта // PC. 1886. № 2. С. 415.

24. Записки Ф.Ф. Вигеля. Ч. 5. М., 1892. С. 71.

25. Воспоминания императрицы Александры Федоровны // PC. 1896. №10. С. 25.

26. PC. 1875. № 4. С. 795.

27. Цит. по: Записки Ф.Ф. Вигеля. С. 71.

28. Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов. С. 13, 14.

29. Там же. С. 11.

30. Муханов В.А. Из дневных записок // РА. 1897. №5. С. 90.

31. PC. 1880. № 11. С. 757.

32. Там же. 1903. № 9. С. 702.

33. Жемчужников Л.М. Указ. соч. С. 191.

34. Трубецкой С.П. Замечания на книгу М.А. Корфа "Восшествие на престол императора Николая I-го // 14 декабря 1825 года и его истолкователи. (Герцен и Огарев против барона Корфа). М., 1994. С. 388.

35. PC. 1899. №2. С. 316.

36. См.: Голенищев-Кутузов-Толстой П.М. Четырнадцатое декабря: Из воспоминаний 80-летнего старца, служившего в военной службе более 30-ти лет, которая начата была в Преображенском полку в 1818 году // PA. 1882. №6. С. 232.

37. Там же.

38. Сайн-Витгенштейн-Берлербург. Из воспоминаний княгини // PC. 1908. № 12. С. 738.

39. РА. 1893, №5. С. 124.

40. См.: Серебровская Е. Записка Николая l o казни декабристов // Новый мир. 1958. №9. С. 277-278.

41. Из дневника 1813-1855 годов // Николай Первый и его время. Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков: В 2 т. Т. 2. М., 2000. С. 28.

42. Маркиз Астольф де Кюстин. Указ. соч. С. 211.

43. Записки графа Дмитрия Николаевича Толстого // РА. 1885. № 5. С. 24.

44. Цит. по: Шильдер Н.К. Император Николай I, его жизнь и царствование. Т. 1. СПб., 1903. С. 312.

45. Цит. по: Там же. С. 315.

46. РС. 1902. № 1.С. 127.

47. Долгоруков П.В. Указ. соч. С. 407.

48. Из записок барона (впоследствии графа) М.А. Корфа // PC. 1899. №8. С. 281.

49. Там же. // PC. 1900. № 7. С. 47.

50. См.: Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 170, 234.

51. Там же. С. 171.

52. PC. 1887. № 5. С. 377.

53. Цит. по: Хомяков А.С. Политические письма 1848 года // Вопросы философии. 1991. № 3. С. 111.

54. PC. 1900, № 3. С. 573.

55. Никитенко А.В. Записки и дневник. Т. 1. СПб., 1905. С. 315.

56. РА. 1895. № 5. С. 29.

57. Из записок барона М.А. Корфа // PC. 1900. № 5. С. 282.

58. Там же.

59. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 172.

60. Панаев И.И. Литературные воспоминания. М., 1950. С. 440.

61. Готье Ю.В. Император Николай I. Опыт характеристики. М., 1913. С. 290.

62. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. Т. 1. С. 314.

63. Брэ Оттон де. Император Николай I и его сподвижники. (Воспоминания гр. Оттона де Брэ. 1849-1852) // PC. 1902. № 1. С. 123.

64. Соловьев С.М. Мои записки для детей моих, а если можно, и для других // Соловьев С.М. Избранные труды. М., 1983. С. 311.

65. Цит. по: Шильдер Н.К. Указ. соч. С. 147.

66. Шиман В.М. Император Николай Павлович (Из записок 1902. №3. С. 471.

67. Брэ Оттон де. Указ. соч. С. 122.

68. Цит. по: Давыдове. Император Николай I. М., 1923. С. 82.

69. PC. 1886. № 7. С. 28.

70. Там же. 1900. № 5. С. 272.

71. Там же. № 11. С. 269.

72. Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. 1853-1882. Тула. 1990. С. 47-48.

73. Цит. по: Пресняков А.Е. Указ. соч. С. 93.

74. Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов. С. 206.

75. Там же. С. 173.

76. Из записок барона М.А. Корфа // PC. 1900. № 3. С. 550.

77. Долгоруков П.В. Указ. соч. С. 142.

78. См.: Шиман В.М. Указ. соч. С. 470.

79. Рассказы бабушки А.Я. Бутковской // Исторический вестник (далее - ИВ). 1884. № 12. С. 624.

80. Сборник РИО. Т. 98. С. 114.

81. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 172.

82. Сб. РИО. Т. 98. С. 114.

83. Сон юности. Воспоминания вел. княгини Ольги Николаевны. 1825-1846. // Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000. С. 208.

84. Долгоруков П.В. Указ. соч. С. 407.

85. Пугачев В.В. Кто победил 14 декабря // Оксман Ю.Г., Пугачев В.В. Пушкин, декабристы и Чаадаев. Саратов. 1999. С. 213.

86. Гагерн Ф. Дневник путешествия по России в 1839 г. // PC. 1886. № 7. С. 47.

87. Листовский И.С. Рассказы из недавней старины // РА. 1879. № 10. С. 262.

88. Маркиз Астольф де Кюстин. Указ. соч. С. 268-269.

89. Долгоруков П.В. Указ. соч. С. 378.

90. См.: Докудовский В.А. Мои воспоминания // Труды ученой архивной комиссии. 1897. Рязань. Т. 13. Вып. 3. С. 312.

91. Маркиз Астольф де Кюстин. Указ. соч. С. 117.

92. Докудовский В.А. Указ. соч. Т. 13. Вып. 2. С. 147, 148.

93. См.: ИВ. 1908. № 5. С. 433.

94. Записка графа Киселева о государе Николае Павловиче // Николай I. Муж. Отец. Император. С. 525.

95. Там же.

96. Записки сенатора К.И. Фишера // ИВ. 1908. № 3. С. 808.

97. РА. 1885. №1. С. 351.

98. PC. 1887. № 5. С. 387, 369.

99. Там же. С. 389.

100. Авторство этого, позже утвердившегося, определения принадлежит историку общественной мысли А.Н. Пыпину (См.: Пыпин А.Н. Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов. Изд. 3. СПб., 1906. С. 93 и сл.

101. Бернштейн Н. История национальных гимнов: Русский. Английский. Бельгийский. Сербский. Французский. Черногорский. Японский. Пг., 1914. С. 19.

102. PA. 1884. №4, 5.

103. Там же. № 4. С. 243.

104. См.: Русская народная песня (Вместо английской "God, save the King"). Слова г. Жуковского - музыка г. Львова. М., [1833].

105. Сочинения В. Жуковского: В 12 т. Т. XI. Изд. 5. СПб., 1875. С. 313-314.

106. PC. 1889. № 3. С. 639.

107. Там же. 1900. № 4. С. 148.

108. Родина. 1996. № 12. С. 97.

109. Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Д.А. Милютина. 1843-1856. М., 2000. С. 326.

110. Эвальд А.В. Рассказы об императоре Николае I // ИВ. 1896. №7. С. 60.

111. Шиман В.М. Указ. соч. С. 469.

112. Записки сенатора К.И. Фишера. С. 794; Филипсон Г.И. Воспоминания // РА. 1883. №3. С. 116.

113. Эвальд А.В. Указ. соч. // Там же. №8. С. 348.

114. Крыжановский П.А. Штрихи из прошлого. (Воспоминания из последнего десятилетия царствования Николая I // ИВ. 1915. №8. С. 455.

115. Из записок барона М.А. Корфа. // PC. 1900. № 2. С. 338.

116. Там же. 1899. № 8. С. 280.

117. Там же. № 7. С. 20.

118. Долгоруков П.В. Указ. соч. С. 273.

119. ИВ. 1908. №9. С. 818.

120. Сочинения В. Жуковского. Т. XI. С. 61, 62.

121. Cм.: PC. 1897. № 7. С. 198.

122. Сон юности. С. 203-204.

123. PC. 1900. № 3. С. 577.

124. Там же. 1880. № 3. С. 649.

125. Долгоруков П.В. Указ. соч. С. 1 17.

126. Цит. по: Татищев С.С. Император Николай и иностранные дворы: Исторические очерки. СПб., 1889. С. 21.

127. PC. 1883. № 5. С. 596.

128. Там же. 1900. № 11. С. 489.

129. PA. 1902. № 3. С. 464.

130. Жемчужников Л.М. Указ. соч. С. 175, 186.

131. Шепелев Л.Е. Гражданские мундиры начала николаевского царствования // Философский век: Альманах. Вып. 6. Россия в николаевское время: наука, политика, просвещение. СПб., 1998. С. 261-271; его же. Титулы, мундиры, ордена в Российской империи. Л., 1991. С. 145.

132. ИВ. 1885. №5. С. 485.

133. PC. 1900. № 2. С. 340.

134. Там же. № 4. С. 28.

135. PA. 1878. № 12. С. 513; PC. 1875. № 12. С. 162.

136. Сон юности. С. 203.

137. PC. 1900. № 1. С. 56.

138. Сон юности. С. 204.

139. PC. 1880. № 3. С. 642.

140. ИВ. 1898. №1. С. 76.

141. PA. 1902. №3. С. 463.

142. Шиман В.М. Указ. соч. С. 464.

143. Из дневника П.Г. Дивова // PC. 1900. № 4. С. 130.

144. PA. 1899. № 6. С. 232, 233.

145. PC. 1903. № 6. С. 698.

146. Из записок барона М.А. Корфа // 1900. № 4. С. 28.

147. Маркиз Астольф де Кюстин. Указ. соч. С. 96.

148. Жемчужников Л.М. Указ. соч. С. 43.

149. Маркиз Астольф де Кюстин. Указ. соч. С. 108.

150. Из воспоминаний баронессы М.П. Фредерикс // ИВ. 1898. № 1. С. 64.

151. Тютчева А.Ф. Указ. соч. С. 52.

152. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 8. Е.М. Бутурлина (урожденная Комбурлей) и А.М. Крюднер - блистательные светские красавицы. Последняя - фаворитка Николая I, после непродолжительной связи уступленная им. А.Х. Бенкендорфу (Там же. С. 9).

153. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. Исследования и материалы. М., 1987. С. 370.

154. См.: Соколова А. Император Николай! и васильковые дурачества // ИВ. 1910. № 1. С. 113.

155. См.: Вересаев В. Сочинения. В 4 т. Т. 3. М., 1990. С. 308-309.

156. Соколова А.И. Указ. соч. С. 109.

157. Из воспоминаний баронессы М.П. Фредерикс. С. 87.

158. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 7.

159. Гримм П. Тайны Зимнего дворца. Берлин. 1902. С. 79-80.

160. См.: РА. 1893. №7. С. 421; 1877. №11. С. 292.

161. Долгоруков П.В. Указ. соч. С. 120.

162. Панаев В.И. Указ. соч. С. 144.

163. Ушаков Л.А. Корпусное воспитание при императоре Николае I // Голос минувшего. 1915. № 6. С. 130.

164. Герцен А.И. Указ. соч. Т. 4. С. 61.

165. ИВ. 1896. № 8. С. 348.

166. Там же. 1908. № 6. С. 844.

167. Там же. 1902. № 5. С. 460.

168. PC. 1901. №7. С. 53.

169. Записки сенатора К.И. Фишера // ИВ. 1898. № 5. С. 433.

170. Там же. № 9. С. 793.

171. Докудовский В.А. Указ. соч. Т. 13. Вып. 1. С. 40.

172. PC. 1886. № 2. С. 416.

173. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 492.

174. Там же. С. 147.

175. Крыжановский П.А. Указ. соч. С. 454-455.

176. PC. 1900. № 1. С. 56.

177. Сб. РИО. Т. 98. С. 39.

178. PC. 1880. № 3. С. 646.

179. PA. 1884. № 5. С. 99; PC. 1900. № 4. С. 149.

180. Там же. 1897. №12. С. 521.

181. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 637, примеч. 28.

182. РС. 1898. № 12. С. 619.

183. РА. 1882. №6. С. 138.

184. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 11.

185. Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: В 4 т. Т. 3. М., 1999. С. 176.

186. Цит. по: Гусляров Е., Карпухин О. Лермонтов в жизни. Систематизированный свод подлинных свидетельств современников. Калининград, 1998. С. 236.

187. Шостакович С. Лермонтов и Николай I // Литературная газета. 1959, 13 октября.

188. Цит. по: Тарасов Б. Чаадаев. М., 1990. С. 309.

189. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 12. М., 1956. С. 440.

190. Смирнова-Россет А.О. Указ. соч. С. 199. Имеются в виду сочинения И.И. Голикова "Деяния Петра Великого" (Т. 1-12. М., 1788-1789; "Дополнения к деяниям Петра Великого" (Т. 1-18. М., 1790-1797).

191. PC. 1900. № 6. С. 588.

192. Там же. 1878. №9. С. 66, 71.

193. Там же. 1914. № 6. С. 466.

194. Милютин Д.А. Воспоминания. 1843-1856. М., 2000. С. 325-326.

195. См.: Соловьев С.М. Указ. соч. С. 310.

196. Эвальд А.В. Указ. соч. С. 55.

197. Врангель Н.Н. Искусство и государь Николай Павлович. Пг., 1915. С. 3.

198. Записки сенатора Н.П. Синельникова // ИВ. 1895. № 1. С. 63.

199. Милютин Д.А. Воспоминания. 1816-1843. М., 1997. С. 119-120.

200. Докудовский В.А. Указ. соч. Т. 13. Вып. 2. С. 193.

201. Там же.

202. Долгоруков П.В. Правда о России. Т. 1. М., 1861. С. 30.

203. Там же. С. 423.

204. См.: История XIX века / Под ред. Лависса и Рамбо. Т. 3. М., 1938. С. 162.

205. Цит. по: Окунь С.Б. Очерки по истории СССР. Вторая четверть XIX века. Л., 1957. С. 195.

206. Тютчева А.Ф. Указ. соч. С. 36.

207. Тютчев Ф.И. Лирика. Т. 1. М., 1965. С. 165.

208. Никитенко А.В. Указ. соч. Т. 1. С. 463.

209. Там же. С. 450.

210. Крыжановский П.А. Указ. соч. С. 454.

211. РА. 1897. №9. С. 13.

212. См.: Докудовский В.А. Указ. соч. Т. 13. Вып. 2. С. 188.

213. РА. 1897. №1. С. 58.

214. Милютин Д.А. Воспоминания. 1843-1856. С. 324.

215. Докудовский В.А. Указ.соч. Т.12. Вып. I. С. 52; Т. 13. Вып. 2. С.155.

216. РС. 1896. №6. С. 613.

217. Там же. 1880. №8. С. 795.

218. Там же. 1896. №6. С. 610.