НАУКОВЕДЕНИЕ
 № 4, 2000 г.
© Г.С. Батыгин

НЕВИДИМАЯ ГРАНИЦА:
ГРАНТОВАЯ ПОДДЕРЖКА И РЕСТРУКТУРИРОВАНИЕ
НАУЧНОГО СООБЩЕСТВА В РОССИИ
(заметки эксперта)

Г.С. Батыгин

Батыгин Геннадий Семенович, доктор философских наук, профессор,
заведующий сектором социологии знания Института социологии РАН,
главный редактор "Социологического журнала".
Тел.: (095) 120-8257. Факс: (095) 719-0740. E-mail: batygin@isras.rssi.ru
117259 Москва, ул. Кржижановского, д. 24/35, строение 5

Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится;
а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.

(Мф. 13:12)

Эти заметки основаны на двух источниках. Первый источник - опубликованные либо иные публично распространенные сведения о грантовом финансировании исследовательских и издательских проектов в научных фондах России. По примерной оценке, в стране действует не менее 150 фондов, финансирующих научные исследования, но большинство из них -здесь нужно проявить аккуратность в терминах - непрозрачны. Во всяком случае, без специальных усилий нельзя установить, каких исследователей они финансируют и в каком объеме. Назовем такие фонды "самореферентными" и оставим их без обсуждения. В определенной степени прозрачны лишь несколько институций, занимающих лидирующее место на открытом "рынке грантов" в области социальных наук. Речь идет преимущественно о локальных российских фондах, хотя они вместе с зарубежными фондами образуют универсальное мировое "грантовое пространство". Можно более или менее уверенно оперировать сведениями о

Доля этих институций на рынке грантов в России относительно общих объемов затрат на науку и образование невелика, однако известность и авторитет позволяют считать их наиболее влиятельными инвесторами в интеллектуальные инновации. По естественным и техническим наукам бесспорным лидером является Российский фонд фундаментальных исследований, который ежегодно финансирует 40-50 тыс. ученых. В 2000 г. бюджет РФФИ составил 33.5 млн долларов. Всего по РФФИ в 2000 г. финансируется 8142 инициативных научных проекта и 224 издательских проекта. В науки о человеке и обществе РФФИ инвестирует 1.4 млн долларов. В социальных науках очевиден приоритет Российского гуманитарного научного фонда. С 1994 по 1999 г. гранты РГНФ получили более 7000 проектов, поддержано около 20 тыс. ученых [1, с. 60]. Ежегодно в РГНФ поступает 4 тыс. заявок, за 5 лет издано 1600 монографий [2, с. 67].

В отличие от государственных фондов, Институт "Открытое общество" в последние годы непосредственно не финансирует исследовательские проекты, направляя основные потоки инвестиций на обновление гуманитарного образования: поддержку кафедр, организацию конференций, издательскую деятельность, развитие системы Интернет. В рамках программы поддержки кафедр ИОО-Россия финансируются 24 кафедры социальных наук в региональных университетах вместе с ресурсными центрами (РГГУ, МГИМО, Институтом социологии РАН, Московской школой социальных и экономических наук и др.). Расходы на программу составляют 2.7 млн долларов. Издаваемая фондом Сороса серия "Университетская библиотека" включает десятки переводов классических западных изданий. Данные о деятельности фондов образуют внешний контур проблемы, который почти всем кажется впечатляющим. Однако было бы интересно узнать, как достигаются результаты.

Здесь понадобится второй источник - личные свидетельства автора, который работает (или работал) в качестве постоянного или эпизодического эксперта по социологии в нескольких научных фондах, так сказать, от их рождения, и видел (или слышал) почти все, что в них происходило за предшествующие десять лет.

Разумеется, далеко не все, что происходит на экспертизах, можно обсуждать в печати. В романе Исаака Башевиса Зингера "В суде у моего отца" говорится: "Мир жил не по справедливости, то же происходило и в хедере". Действительно, справедливости в научных фондах не больше, чем в других регионах "жизненного мира", но дело не в этом. Перифразируя афоризм, можно сказать, что грантовая форма распределения плохая, но у нее есть одно положительное качество: все остальные формы распределения хуже. Поэтому устремления создателей грантовой системы распределения ресурсов в российской науке к идее справедливости были оправданны (и сама идея справедливости все оправдывает). Б.Г. Салтыков свидетельствует, что грантовая система утверждалась как альтернатива ведомственному распределению, как идеология справедливости и свободы "индивидуального" ученого, когда о результатах его труда судят коллеги и все равно, академик ты или начинающий [3, с. 9]. Так и получилось, хотя "крот истории" прорыл здесь свои ходы намного дальше и в сторону.

Утвердившись в России, грантовая форма распределения ресурсов расколола научный мир на две части и провела незримую границу между двумя способами жизни академического сотрудника и университетского преподавателя. Эти "миры" сосуществуют на кафедрах, в лабораториях, даже в сознании одного человека, но они принципиально несовместимы, как если бы в одном городе действовали одновременно правила правостороннего и левостороннего движения и, дополнительно, фоновое знание (background knowledge) о правилах применения правил. Л. Витгенштейн не справился бы с такой задачей.

Именно осведомленность в "фоновых практиках" позволяет эксперту знать больше, чем написано в аппликационных формах и решениях фондов: структурные изменения в идентичностях исследователей и правила применения правил, не всегда соответствующие правилам. Поэтому в центре моего анализа будет демаркационная линия между двумя формами воспроизводства знания: "административной" и "грантовой". Эта линия замыкает "грантовую форму жизни" в своеобразную автономию внутри посткоммунистического социального пространства.

В статуте любого фонда декларировано намерение поддерживать наиболее квалифицированных исследователей. Это намерение вполне понятно. Можно считать, что гранты получают преимущественно лучшие, хотя не известно, что такое "лучшие". А.Н. Малинкин считает, что "суд равных" и присуждение грантов лучшим - не более чем декларация (см. [4]). В самом деле, "грантосоискательство" - своеобразный вид спорта, в котором побеждает не обязательно лучший (умнейший), но приспособленный. Одна из заповедей тэквон-до "Сильнейший не выигрывает" не так уж парадоксальна. Поэтому интересно посмотреть, почему некоторые очень сильные специалисты не могут заставить себя подать заявку на грант или не проходят отбор.

Одна из причин - отсутствие установки на риск, точнее, восприятие возможной неудачи как несправедливости. Отказ можно воспринимать как неудачу в жизненной "рулетке" либо соревновании, но он может интерпретироваться и как искажение ценностно-нормативного порядка жизни. В последнем случае риск несовместим с долженствованием.

Коммунистический миф о справедливости как положенном вознаграждении, независимо от случая, порождает неприятие самой формы конкуренции за возможность заниматься "любимым делом". Предполагается, что, например, философу должны платить только за то, что он "философ", поскольку философствование необходимо для "возрождения России" или формирования "духовных ценностей". Высокий престиж интеллектуализма укрепляет убеждение в том, что статус "философа" является не достигаемым в конкретном акте конкуренции за ресурсы, а предписанным положением человека в иерархии статусных позиций. В этом отношении российский интеллектуал нередко мнит себя "мандарином", вознесенным над рутиной повседневного труда ради хлеба насущного. Поэтому его квалификация и статус полагают если неэкзистенциальную, то психологическую границу между ним и фондом. Разумеется, установить относительную численность "мандаринов" в академическом и университетском сообществе невозможно хотя бы потому, что "мандарин" и "ремесленник" могут успешно сосуществовать в одном научном сотруднике, даже не создавая двоемыслия. И все-таки ориентация на общественное положение и ориентация на индивидуальное вознаграждение разграничиваются вполне отчетливо.

Такого рода границу можно угадать, например, в заметном отсутствии академических руководителей и заведующих кафедрами в индивидуальных конкурсах фонда Культурная инициатива (так назывался фонд Сороса до 1997 г.). В списках доминировали младшие научные сотрудники и преподаватели, которых хотя и считали умными в своих учреждениях, но, что называется, держали за печкой, т.е. не давали работать. Им не хватало, как говорится, общественного положения. Финансированные фондом зарубежные стажировки позволили десяткам молодых обществоведов буквально вырваться из административных "зон". Именно для них была создана мощная система своеобразных шлюзов, позволяющая подняться на более высокий уровень если не статусной иерархии, то интеллектуального престижа.

Особенно важный вклад в освобождение молодых исследователей внес Московский общественный научный фонд, присуждавший до недавнего времени гранты молодым, т.е. тем, кому не исполнилось сорока лет (получалось примерно 160 человек в год). В начале 1990-х гг. Т. Шанин, возглавляющий Московскую школу социальных и экономических наук, отправлял на учебу в Англию десятки молодых социологов. К концу десятилетия многие из них стали руководителями. И сегодня Московская школа работает практически независимо от ведомственной иерархии. Дело заключается не столько в стремлении этого негосударственного учреждения, существующего на основе грантовой поддержки, к автономии, сколько в непроницаемости границы между двумя ценностными позициями: государственной и негосударственной. В советском лексиконе 1970-1980-х гг. первая позиция обозначалась удивительно точно: "чувство хозяина".

В 1990-е гг. это чувство обрело материальную силу и не хочет смешиваться с государственным подходом к делу.

Возможно, в середине 1990-х гг. в российской науке произошла незримая революция. Сохранение видимости системы научных учреждений (и видимости зарплаты) амортизировало реструктурирование академического сообщества: отныне статусная стратификация (за немногими исключениями, связанными с доступом к уникальному экспериментальному оборудованию) уже не определяет профессиональную карьеру и индивидуальные вклады научного сотрудника.

Исследования Е.З. Мирской показали, что с 1996 г. отчетливо проявляется стратификация не по должности, а по реальным научным заслугам [3, с, 32]. В принципе, трудно судить о реальности научных заслуг, но, по всей вероятности, ученым степеням и званиям сегодня не очень верят. Доктор наук должен быть настоящим доктором наук. "Академик" уже не воспринимается как вершина научной карьеры. У научных сотрудников и преподавателей появились десятки более разумных инвестиционных решений в планировании биографии (опять же основанных на "чувстве хозяина" своей судьбы), и у академиков есть реальные основания жаловаться в печати на неуважение "общественности". Если говорить об идеально сконструированных типах, "научный сотрудник" становится все меньше похож на "начальника". Теоретически начальство само работать не любит, а любит руководить и получать "положенное", в том числе гранты. В этом отношении научный сотрудник в начальственном кресле обречен на позиционный конфликт, по крайней мере, с самим собой.

Трудно сказать, в чем выражается стиль фонда, но видит бог, и аппарат, и эксперты, и грантополучатели различаются даже по внешнему виду, не говоря о прочем. Более того, списки грантополучателей в некоторых российских фондах статистически значимо не пересекаются. Объяснить эту феноменальную отрицательную зависимость можно только такой непонятной переменной, как "стиль". Например, никто не возьмется утверждать, что фондом Сороса проводится последовательная антиведомственная политика. Однако заявка академика на финансирование зарубежной поездки была недавно отклонена по той причине, что он академик и сам сможет оплатить вояж (что совершенная неправда). В Российском фонде фундаментальных исследований, бюджет которого составляет около 6% от всех инвестиций государства в науку, руководящие работники составляют "всего" 3% грантополучателей. Руководители фонда, приводя эту цифру, говорят "всего 3%". Но, судя по спискам, почти половина академиков и членов-корреспондентов Академии наук получают гранты РФФИ. Кажется, РФФИ нашел оптимальные формы движения по двум системам правил одновременно.

Впрочем, гранты в государственных фондах маленькие: 1-2 тыс. долларов в год. Из них научному сотруднику достается не более 500 долларов. Остальное "съедается" накладными расходами и налогами. По всей вероятности, гранты РФФИ не представляют более или менее значительного интереса с точки зрения индивидуальной финансовой поддержки. Закупки оборудования, компенсация издательских расходов и оплата научных поездок - вот и вся материальная заинтересованность.

Иное дело - престиж, скажем, моральная заинтересованность, которая в науке не менее важна, чем заинтересованность материальная. Не вполне понятна установленная Е.З. Мирской отрицательная динамика количества зарубежных грантов, которые рассматриваются ею как форма добычи денег, а не как признание высокой ценности исследования. По данным Е.З. Мирской, в 1998 г. количество зарубежных грантов сократилось по сравнению с предыдущим годом вдвое [3, с. 31]. Эта цифра, если она не ошибочна, свидетельствует об очень серьезном изменении профессиональных ориентаций в научном сообществе. Может быть, научные сотрудники, которых к 1998 г. осталось 492.4 тыс. человек (в 1990 г. было 1227.4 тыс. [5, с. 36]), стали богаче. Может, представления о Западе стали более реалистическими, чем в начале 1990-х гг. Возможно, научные сотрудники стали патриотами. Быть может, те, кто умеет получать западные гранты, уже уехали на Запад или вообще ушли из науки?

В любом случае нет резона ходить в РФФИ и РГНФ за серьезными деньгами. Скорее всего, туда ходят либо за престижем, либо за малыми деньгами, которые грех не взять, если исследование все равно ведется. Здесь ориентация на "общественность" вполне соответствует "ведомственной" ориентации: интересы научного сотрудника и института почти совпадают. Представляется, что РФФИ - фактически одно из управлений РАН. В РГНФ экспертиза тоже находится под мягким контролем академического начальства. Поэтому влиятельные персоны часто оказываются в числе грантополучателей; при среднем конкурсе 4:1 (см. [6]) победить нетрудно, и в списках грантополучателей постоянно (или почти постоянно) присутствует славная когорта заведующих отделами и руководителей институтов. Ничего несправедливого здесь нет. Казалось бы, сохраняются все формы независимой экспертизы, но все остается так, как писал Плутарх: "На совете мнения разделились, хотя стороны упорно стояли на своем, победило мнение царей".

В большинстве случаев в фондах последовательно проводится ориентация на партикуляристские критерии экспертизы: интерес представляет, кто автор заявки, а что он собирается делать - вопрос второй. Хотя процедура работы экспертов с аппликациоными материалами соблюдается безукоризненно, руководитель научных учреждений, не дай бог, академик, получает здесь гранты уверенно. Партикуляристская экспертиза далеко не то же самое, что лоббирование и радение родному человечку. Р. Мертон в данном случае говорит об амбивалентностях, но на самом деле ситуация проще: когда нет возможности сформировать обоснованную оценку на основании содержания материалов, партикуляристская экспертиза представляет собой разновидность аргумента ad hominern. Например, в качестве высокорелевантного и респектабельного партикуляристского аргумента может выступать указание на принадлежность аппликанта к "проверенной" научной школе. Например, я как эксперт мог бы сказать об авторе: "Это человек Левады, а у них - левадовцев - плохой работы не бывает". Здесь действует нечто вроде траста, однако вполне возможна и симметричная ситуация: "Это человек X., а у них хорошей работы не бывает". Более неочевидны соображения, связанные с вненаучными обстоятельствами: полом, возрастом, национальностью и иными формами стратификационного представительства, типичного для сословных и патримониальных режимов.

Здесь можно обсуждать критерии справедливого/несправедливого, но в любом случае мы (эксперты) стремимся к справедливому распределению ресурсов и выравниванию стартовых возможностей для участников конкурса. "Справедливое" распределение связывается и с представительством периферийных регионов, хотя все равно 80% грантов получают исследователи из Москвы, Санкт-Петербурга и Новосибирска. Иногда вводятся возрастные квоты (в фонде Сороса среди критериев экспертизы - доля молодежи в преподавательском составе кафедр), и тогда партикуляристская аномалия становится вполне отчетливой: если молодежь умнее нас, зачем давать ей преимущество, а если глупее, то зачем ставить в проигрышную позицию "стариков"? В конце концов, и на дураков можно квоту ввести (справедливости ради).

Впрочем, и во втором случае (когда речь идет о том, что исследуется) работают партикуляристские критерии, соотносящиеся с представлением экспертов об актуальности темы. Соображения конфиденциальности экспертной информации не позволяют сослаться на точные формулировки исследовательских тем, но предпочтение отдается, например, развитию жизненных сил Алтайского края по сравнению с исследованием "метафизики ценностей" великого немецкого социолога. Положение рабочего класса, бродяги, развитие средних слоев, борьба с бюрократизмом, социодинамика политических элит, территориальные перемещения евреев - таковы аналоги исследовательских тем, считающихся актуальными не только в РГНФ, но и в других фондах. Можно сказать, повышается роль общественной науки в практике капиталистического строительства. Звезда научного коммунизма потухла, а свет от нее еще идет.

Демаркационная линия, образующая в российской науке анклав "грантового пространства", поддерживается финансовым бескультурьем. Иными словами, привыкшие к получке люди не умеют считать деньги, и калькуляция расходов на исследовательское предприятие представляет для многих непреодолимую трудность. Действительно, интеллектуалы не способны рассчитать расходы на приобретение техники, зарплату, налоги, вообще не привыкли соотносить свою работу с ресурсами. Они привыкли жить по Шефтсбери, как энтузиасты, не считая.

Надо сказать, что оперирование деньгами в современной России требует немалого хитроумия, например использования некоторых не особенно сложных финансовых схем в условиях сильного налогового давления. Иными словами, научный сотрудник, ориентированный на гранты, должен быть немножко финансистом. И это препятствие нередко оказывается непреодолимым. Мелочная расчетливость всегда считалась позорной для русского интеллигента. Соответственно, грант чаще воспринимается как заслуженная награда за личные, в том числе духовные качества, своего рода вознаграждение, а не как инвестиция. Примерно так воспринимались Ленинская и Государственная премии при советской власти. Этой мыслительной позицией можно объяснить и значительное количество "обиженных": те, кому было однажды отказано в финансировании, нередко рассматривают это как личное оскорбление и игнорируют фонд, а кому еще не было отказано, обижаются заранее и тоже игнорируют фонд.

Другое препятствие на разграничительной линии, отделяющей "грантовую" жизнь от жизни привычной, - стилистика текстообразования в науке. Заявка на грант, особенно в гуманитарных науках, где задачи исследования формулируются, как правило, риторически, - новый для российского научного сообщества литературный жанр, предполагающий умение убедить экспертов в актуальности и оригинальности проекта. Здесь требуется соединить стилистику бюрократического документа (цели, задачи, ресурсы, ожидаемые результаты, новизна, соответствие мировому уровню и т.п.) с изяществом изложения идеи и ее риторическим оснащением. В технических науках этой проблемы, как правило, не знают, а в гуманитарных науках, где маршрут движения в теме заранее не определен, и известно только, о чем мы будем писать, составление заявки на проект - занятие мучительное. Нельзя заранее точно написать, что мы придумаем в будущем году.

Передо мной лежит заявка на исследовательский проект "Система образования как фактор формирования гуманитарной элиты России". Цель проекта - изучить влияние образования на формирование гуманитарной элиты в России, ожидаемый результат проекта - книга "Влияние системы образования на формирование гуманитарной элиты в России". Концепция проекта заключается в том, что элиты, в том числе гуманитарные, формируются институтами образования, и чем лучше образование, тем лучше элиты.

Я знаю, что автор квалифицированный специалист и хороший преподаватель, его статьи интересны и инвестировать в проект целесообразно, верю, что он сделает неплохую работу. Но заявка трансформирует проблему в какой-то пародийный контекст, как если бы мы использовали макароническую речь ("Эней був парубок моторный и хлопец хочь куды козак..."). Все это смешно до тех пор, пока не увидишь серьезность институционально заданных стилистических включений, чужеродных для научных текстов. Возможно, стремлением научного сообщества к преодолению таких контаминаций объясняется эффект Г. Коллинза: даже если научные сотрудники вовлечены в интенсивный обмен публикациями, релевантная информация поступает, как правило, посредством межличностного общения. Поэтому каждый опытный эксперт стремится установить, что представляет собой заявка на самом деле. Было бы неплохо поговорить с автором, но такой вариант себе дороже.

Недавно я, уже не как эксперт, а как автор заявки на грант, мучительно думал над целью издания "Социологического журнала". В чем цель издания академического журнала? В том, чтобы публиковать хорошие статьи и не публиковать плохие. Но от меня ожидается произведение особого рода: заявка на грант - произведение, имеющее опосредованное отношение к тому. что я намереваюсь делать и что кажется резонным всему профессиональному сообществу до тех пор, пока речь не идет об обосновании цели научного журнала и о стилистике этого обоснования.

Здесь не помешает экскурс в "формальную школу" в литературоведении. Текст заявки не имеет прямого отношения к "реальности" самого исследования, а создает особую "поэтическую" реальность -заявку, в которой явлен эффект "остраннения" (В.Б. Шкловский) научной жизни. Действительно, все это выглядит довольно странно, поскольку заявка становится произведением, оцениваемым с точки зрения внутреннего совершенства, как ода, сонет или мадригал.

Достаточно сказать, что в России и других развитых в этом отношении странах есть специалисты в области подготовки лигературно и бюрократически совершенных аппликационных форм по любой теме. Если современный публичный дискурс предусматривает профессиональные позиции спичрайтера и скриптрайтера, имиджмейкера и, как говорит В.П. Зинченко, харизмейкера, то почему бы не быть грантрайтеру (этой филологической инновацией автор обязан П.Г. Арефьеву)? Грантрайтеров немного, но некоторые из них хорошо представлены на рынке науки. Дело это перспективное. В моем поле зрения есть только один пример, когда в учебном учреждении создан отдел фондрайзинга, но, скорее всего, это недевиация, а норма, своего рода идеальный тип рационального поведения на рынке научных ресурсов.

Здесь понадобится генерализация проблемы: следует различать производство знания и презентацию знания в публичном дискурсе (разновидность presentation of self in everyday life), где могут использоваться мощные средства давления на фонды и продвижения товара на "рынке грантов". Самое тривиальное и надежное средство - "работа с экспертами". Несколько лет назад университетам давали большие деньги на инновационные учебные программы. Мой друг, крупный университетский начальник, попросил меня, как эксперта, помочь в благородном деле. На его столе лежал список экспертов с запиской еще более крупного руководителя: "Поработать!". Когда мы попрощались, друг сказал: "Так, с тобой поработали" - и поставил напротив моей фамилии галочку. К этому же виду "работы" относятся письменные рекомендации, которые на экспертных советах никто всерьез не воспринимает, но просматривают внимательно (как бы чего не вышло).

Попытаюсь развернуть еще одну генерализацию. Предположим, что специализация на подготовке представлений для получения грантов и соответствующих форм презентации учебных и научных институций является функциональным реквизитом науки. Тогда мы получаем еще один, может быть, самый сильный, аргумент в пользу тезиса о "смерти автора": гранты получают не авторы хороших исследований, а авторы хороших заявок. Впрочем, нас интересуют авторы, не желающие умирать и пишущие свои заявки хотя и плохо, но зато сами. Необходимость заставляет их выполнять требования социального контроля при переходе границы. Если они известны в профессиональном сообществе, партикуляристские критерии экспертизы на их стороне, поскольку качество аппликационной формы не обсуждается - его замещает вера в авторитет. В моих записях есть следующее статистическое наблюдение: если качество аппликации низкое, а специалист известный, текст аппликации вообще не обсуждается, а если специалист неизвестный, дискуссия ориентирована на формулировки задач исследования и принимается проект, более оснащенный риторически и оформленный по всем правилам бюрократической науки. В результате работает "эффект Матфея" (см. эпиграф к этим заметкам), что, скорее всего, тоже справедливо.

Особый сегмент "грантового пространства" в России образуют зарубежные фонды. Если ограничить наше суждение областью социальных наук, численность научных сотрудников и преподавателей, получивших в той или иной форме поддержку западных фондов и университетов с 1994 по 1999 гг., составляет 500-700 человек. Почти все они молодые исследователи, активно владеющие по крайней мере одним из европейских языков. Этот сегмент грантовой поддержки локализован скорее языковой, чем профессиональной компетентностью. Но невидимая граница конституируется в первую очередь языком: по эту (?) сторону остаются прежде всего те, кто не знают язык. По ту (?) сторону на недостаток жалования не жалуются. К 2000 г. прозападный контингент превратился во вполне распознаваемую часть профессионального сообщества. В определенном отношении они являются замкнутой группой и образуют свой круг общения, маркированный внешним видом, стилем письма, в том числе символическим цитированием и профессиональным жаргоном, а также независимым поведением, - определенный хотя бы тем обстоятельством, что их научные работы публикуются на иностранных языках.

Когда какой-либо культурный субъект не хочет растворяться в среде и стремится сохранить индивидуальность, он начинает ругаться (см. [7]). В данном случае происходит то же самое, но наоборот: традиционная российская академическая среда предчувствует неизбежное растворение своего "жизненного мира" в "инструментальной рациональности" и за неимением лучшего мобилизует привычные ругательные клише. Это происходит всегда и везде. В одном из архивных дел 1947 г. мне попалась характеристика на (так в оригинале. - Г.Б.) профессора с многозначительным указанием на недостатки: "Проявлял формализм и интеллектуализм".

В 1999 г. в российском периферийном университете защищал докторскую диссертацию русский выпускник университета в Манчестере. Его работа была посвящена полемике с Робертом Далем по поводу веберовской концепции власти. Почти никто из мэтров не понял, о чем идет речь. Но председатель совета, усталый седой обществовед, спросил с укоризной: "Как вы относитесь к принципу партийности?". Диссертант остолбенел и от отчаяния попытался совместить принцип партийности с легитимным господством. В неявном (или явном) позиционном конфликте между традиционной академической средой и, скажем, "геттингенскими юношами" последние вынуждены отказываться от места в академических табелях о рангах и иногда создают "зримые колледжи", - как правило, негосударственные учебные и научные институции, чтобы по крайней мере говорить на родном языке. Спрашивается, на каком языке говорят эксперты фондов (я имею в виду не столько владение иностранным языком, сколько умение не видеть различий между языковыми картинами мира)?

Теперь можно посмотреть, на каком социальном и историческом фоне формируется грантовое пространство науки.

Нынешняя система высшего образования и науки в России - продукт советской тоталитарной системы. Это трюизм. В сталинские времена престиж науки был недосягаем. Статус старшего научного сотрудника обеспечивали относительную автономию, и достаточно высокий уровень жизни. Интеллигенция кормилась неплохо.

Не тривиально то обстоятельство, что эта система содержит мощные адаптационные возможности и трансформируется в демократическую при сохранении функционально неконсистентных институтов социального контроля. Иными словами, в экономике, политической власти, культуре и науке можно обнаружить и анклавы позднего модерна, и лагерные формы социальности. Последние распознаются вполне определенно: государственная планово-распределительная экономика, патримониальная зависимость руководителя от подчиненных и постоянная забота о своих, партикуляристская лояльность и осторожность по отношению к чужим, иерархическая организация, интенсивность внутреннего распорядка организации, в университетах директивно предписанный набор учебных курсов (учебные стандарты), унифицированный набор литературы, несменяемость педагогического и научного состава, рутинизация преподавания и распределение ресурса по указанию начальства [8, с. 33] (в средневековой России этот социальный институт назывался "кормлением" [9]). Синдром "кормления" проявляется, в частности, в стремлении "найти подход" к экспертам или сотрудникам фонда, "помочь" их женам и детям и вообще "договориться". О том, как подготовить качественную заявку, в данном случае не думают. Возможно, это частный случай патримониального распределения власти в России.

Когда коммунистический режим рухнул, поддержка институтов статусного и административного распределения ресурсов и, соответственно, финансирование нерентабельных предприятий и организаций из государственного бюджета стали гениальным историческим решением, даже если это решение иррационально: в значительной степени фиктивная социально-статусная, номенклатурная структура, совмещенная с рыночными преобразованиями, сыграла роль надежного социального амортизатора и предотвратила маргинализацию образованных слоев. Собственно говоря, маргинализация научного сообщества была предотвращена в конце 1980-х гг., во-первых, официальным разрешением совместительства и, во-вторых, неофициальным разрешением ходить на работу время от времени (в предшествующие десятилетия академические обществоведы тоже не часто приходили в институты).

Хотя наука вскоре стала самым неприбыльным занятием, совместительство помогло закрепить состояние перманентного кризиса и в то же время сохранить видимую социальную идентичность сотням тысяч научных сотрудников и преподавателей. Они получили уникальную возможность "получать зарплату" и одновременно зарабатывать деньги где только можно. Многие из них (по ориентировочной оценке, 50-70% обществоведов) смогли использовать для зарабатывания денег "на стороне" свои профессиональные знания.

В 2000 г. официальная зарплата "бюджетного" научного сотрудника и преподавателя составляла 30-100 долларов в месяц, но доходы превышали величину зарплаты в несколько раз. Московские университеты и исследовательские институты находились в более благоприятном положении, но и в регионах система науки и образования адаптировалась к рынку разными способами. Например, ректор одного из региональных университетов является хозяином городского рынка (здесь трудно понять, какая работа основная).

В последние годы значительно вырос спрос на ученые степени по социологическим, юридическим и экономическим наукам, и есть "теневые" предприятия по изготовлению диссертаций, действующие при советах, и сами диссертационные советы адаптировались к новым условиям. Все это нужно знать для того, чтобы видеть движение "номенклатурной" системы к рынку и, в нашем случае, к грантовой системе распределения научных ресурсов. Если так, то граница между ними не столько разделяет, сколько соединяет их, создавая эвфункциональный позиционный конфликт. Поэтому постоянный (отчасти искренний) плач о гибели российской науки и образования следует воспринимать cum grano salis. Постепенно уходят механизмы "кормления", и научный сотрудник встает перед необходимостью трудиться ради хлеба, а не жить наукой. К этому надо привыкнуть.

Мысль кончается там, где начинается вознаграждение. Заратустра говорит об ученых так: "Они хорошие часовые механизмы: нужно лишь правильно заводить их! Тогда они безошибочно показывают время и издают при этом легкий шум". Сталинская концепция организации науки основывалась на убеждении, что ученые не должны думать о деньгах и жизненных удобствах, - государство должно дать им все. Принцип незаинтересованности (disinterestedness) действует здесь в полной мере. Действительно, идеал чистой науки, светлого царства лабораторий и преданности истине обеспечивал "избирательное сродство" науки и коммунистического проекта в его позднеромантической версии. Иными словами, вознаграждение адресовалось не индивидуальному ученому, а научной корпорации, которая распределяла ресурсы в соответствии с рангами, сохраняя таким образом этос незаинтересованности. Ни о каких грантах не могло быть и речи, если не считать грантами целевое финансирование крупных программ (около 80% научного производства было милитаризировано). Эта система обречена, но принцип незаинтересованности сохраняет свое значение: вовлеченность в интеллектуальную проблему возможна лишь при доминировании корпоративных ценностей ordo literatorum.

А.Н. Малинкин считает, что присущий научному этосу статусный аристократизм отграничивает науку от погони за властью, престижем и деньгами - буржуазными ценностями [4]. Нельзя служить двум господам. Действительно, интеллектуальный труд оказывается эффективным тогда, когда он целесообразен без осознания цели, и его результат не зависит непосредственно от вознаграждения. В этом отношении научная работа похожа на военную или чиновничью службу, где выплачивается не заработная плата, а довольствие или жалование. Что же такое грант? Приз, завоеванный в научной гонке? Денежное довольствие? Фьючерсная оплата интеллектуальных услуг? Аналог рыночного кредита? (Кредит, даже самый льготный, говорит А.Н. Малинкин, надо возвращать с процентами, и соискатель обязан приспосабливаться к нормам и ценностям фонда.) А может быть, гранты являют собой как раз такой вид корпоративного распределения ресурсов, с помощью которого "республика ученых" сохраняет иммунитет к внешнему воздействию, создавая независимые институты экспертизы? Впрочем, и внутри "грантового пространства" сохраняется невидимая граница.

Исследование "Реструктурирование социологического сообщества в России" выполняется при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (проект № 00-06-80108) и Швейцарского национального научного фонда (проект "The Restructuring of Intellectual Elites, Social Sciences, and Transitional Developments in Post-Communist Discourse").

Автор признателен П.Г. Арефьеву, к.филос.н. Т.В. Барчуновой, Г.Д. Кармишенской, к.филос.н. Л.А. Козловой, к.филос.н. Н.Я. Мазлумяновой, к.филос.н. А.Н. Малинкину, к.э.н. А.Н. Никулину, д.филос.н. В.А. Ядову за комментарии к предварительной версии статьи.


Литература

1. Семенов Е.В. Российский гуманитарный научный фонд: противостояние энтропии // Научная книга. 1999. № 3-4.

2. Российский гуманитарный научный фонд в 1994-1999 гг: деятельность, проблемы, перспективы: Ответы генерального директора РГНФ Е.В. Семенова на вопросы корреспондента // Новая и новейшая история. 2000. № 1. С. .

3. Государственные научные фонды в России: деятельность, проблемы, перспективы: Материалы "круглого стола", 25 октября 1999 г. // Науковедение. 2000. № 1, С. 7-35.

4. Малинкин А.Н. Нормы и ценности науки: патриотизм и универсализм в самосознании интеллектуалов. Рукопись. 2000.

5. Варшавский Л.Е. Численность и структура научных кадров страны: взгляд в будущее// Науковедение. 2000. № 1. С. 36-48.

6. Российский гуманитарный научный фонд: противостояние энтропии// Научная книга. 1999. № 3-4. С. 58-64,

7. Гаспаров М.Л. Записки и выписки. М.: Новое литературное обозрение. 2000. С. 38-39.

8. Гудков Л.Д. Кризис высшего образования в России: конец советской модели // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 1998. № 4.

9. Кондратьева Т.С. От царской подачи к кремлевскому распределителю // Одиссей: Человек в истории. 1999: Трапеза/Гл. ред. А.Я. Гуревич. М.: Наука, 1999. С. 21-29.
 

VIVOS VOCO
Июль 2001