В Москве все равно было делать нечего. В квартире ремонт. На душе кошки скребут. По телевизору то уверенно обещают подъем, то сообщают, что страны нет.

Приехал в Касимов: все на месте. Тишь, благодать. Гостиница с застойных времен: обшарпанный номер, душа нет, радио не работает, белье порвано, а на стене картинка под старину с пастухом и пастушкой. Этакая милая пастораль... Выпив внизу, в гостиничном ресторане какой-то бормотухи, я успокоился и пошел изучать местную жизнь.
.

Рынок, то есть базар, был, как и в средние века, по четвергам на Советской, в прошлом Соборной площади. Вокруг Вознесенского храма, среди накренившихся торговых рядов, к зданию купеческого собрания и обратно, к дому княгини Путятиной, на высоком берегу, по крутым спускам-улицам шумел базар, торговал дарами заморскими.

"А железного нет?" - спрашивал покупатель будильник.
"Советского? Нет пока... подожди немного".
"Куда подожди! - расстраивался покупатель. - Проспишь на хрен..."

Сонное касимовское царство будил мелодичный звон иностранного производства. Больше, правда, турецкого. Зато торговля вся была русская. На глазах шло становление среднего класса лавочников, купечества. Наряду с былыми вывесками "Сельхозпродукты" появлялись новые: "Снимаем похмелье", магазин "Хороший".

Цены в сравнении с московскими - смешные. Председатель союза касимовских предпринимателей Виктор Яшин объяснил мне в биллиардной при товариществе, что это результат конкуренции. При том, что путь товара, если сопоставить с московским, гораздо длинней: дороги, риски, посты ГАИ...

Я поинтересовался у предпринимателя, каковы его отношения с бандитами. Он пояснил, что братва, которой в Касимове на душу населения хватает, появляется при определенном уровне доходов. Яшинское предприятие (маленький пошивочный цех, выпечка и магазин) его пока не достигло. Тот же вопрос про связь с бандитами я задал молочнице-"миллионщице" из Елатьмы Любови Умновой.

Она ответила: "Бог миловал. Пришли мальчики, говорю, ребята, я не могу, у нас же государственное предприятие, давайте, я вас на работу оформлю. Врать не стану, платила. Но они ведь и работали".

"Как это?!"

"Искали и находили должников наших..."

Бизнес в Касимове надо понимать с поправкой на местные обстоятельства. В малом городе они таковы, что все знают друг друга с детства. Милиционеры, рэкетиры, чиновники, предприниматели - все как-то друг с другом связаны, и вопрос решают не столько деньги, сколько человеческие отношения. В отличие от столичной, провинциальная жизнь не обезличена, в ней нельзя хапнуть и скрыться. Ее пронизывают житейские связи, каковые существовали и в прошлом веке (купец сказал - слово!), и в недавние времена (ты мне - я тебе).

Благотворительность и меценатство проявляются в малых масштабах. Здесь нет местных Мамонтовых, Третьяковых. Но тот же Яшин не откажет на занавески в клуб или булочки в школу. И не потому только, что масштаб благотворительности соизмерим с бизнесом, а просто неловко. Неловко иметь что-то и ничего не давать. В этом смысле касимовские предприниматели ближе к философии американского финансиста Джорджа Сороса (!? - V.V.), чем к практике отечественных воротил, у которых связка "мораль - деньги" отсутствует.

В общем, как выражается Яшин, если человек "вменяемый", все будет в порядке. В чем убедил меня, показав совершенно невероятную, по моим представлениям, вещь в России - ресторан-бар "У реки" в деревне Малеево.

Заведение на крутом берегу принадлежало его товарищу и было выдержано в самом изысканном европейском стиле. Такое вполне можно встретить где-нибудь в Нидерландах. Вопрос у меня один: как его не сожгли? Объяснение дано такое. Могли, конечно, когда только поднимался. Но когда поднялся, народ видит - свой, местный, и люди у него на пилораме работают. Не он же у них деньги отбирает, а они у него зарабатывают.

Ресторан в русской деревне... Что это, подумалось, - симптом долгожданных перемен или очередной артефакт, уникум? Вспомнилось, как в Подмосковье наткнулся на опытно-показательную ферму за оранжевым забором. Внутри все было шведское, а за ним на горке стояла и глазела разваленная деревня. Своего-то она не видела.
.

И так у него вырисовалось: остатки ханского дворца на улице Победы, монастырь с улицы Свердлова, последний дом со ставнями по Пролетарской... Находил старую фотографию, рисовал план и не только план, а подписывал, кому каждый дом принадлежал, кто хозяин.

Бывали случаи, кто-то хотел вернуть прадедов дом и приходил к нему. Ахмет давал справку. Затем археологией занялся. Тогда строили памятники героям войны, он ездил по деревням, смотрел и фотографировал. И это народное творчество на пленке осталось.

Потом увлекся другой темой, этнографической, взяв эпиграфом строку местного поэта: "Прославил Русь не тем, что стар Он - первый памятник не игу, А братству русских и татар!" Нашел первый герб города Касимова. Описал, какие гробницы строили, татарские кладбища, татарские деревни. Сколько было мечетей. Как одевались. Дополнил фотографиями местных жителей: дореволюционная татарская девушка, окончившая Сорбонну, пастух-татарин, выросший до генерал-майора...

Этого Ахмету Муртазиновичу показалось мало, и он стал копить память о современниках. Никто, например, не знал, сколько в касимовском крае писателей и поэтов. У каждого он взял маленькую фотографию, приписал несколько строк, и получился исторический документ: "Такой-то (или такая-то) родился в г.Касимове. Пишет стихи и небольшие рассказы..."

Все это - и вспомнившиеся памятники, и незабытых людей - Ахмет Ишимбаев наклеил на карточки, собрал, как в больших библиотеках, архивах собирают, в свою картотеку и стал приглашать в дом, кому интересно, и рассказывать. То краеведы зайдут, то школьники, то из татарского общества...

Со временем Ишимбаев стал чем-то вроде местной энциклопедии. Был случай, не понравилась начальству деревня, плохо, говорят: хорошая деревня, а зовут - Собакино. Могут подумать, собачья жизнь. Нужно поменять название. Пришлось Ишимбаеву вмешаться. Не Собакино, говорит, а Су-бакин-о, по-татарски: храните воду, относитесь к воде по-человечески. Начальство не верит. Посылает запрос в Казань, в Академию наук. Оттуда приходит ответ: все правильно. Начальство успокаивается. Хотя этой деревне что Собакино, что Субакино - все едино: нет там никого.

Улан-тау - на возвышенном месте. Кол-Бердяево - где рабов брали... Что за рабы? Бурлаки, объясняет Ахмет, тянули лямку, часть умирала, у деревни баркас останавливался и набирали новых.

Сама фамилия Ишимбаев - переделанная, первоначально была связана с мошной. Это - нательный мешочек такой, вроде кисета, куда бурлаки табак клали, чтобы не вымок. У деда Ахмета было производство, он мошну, лук в Сибирь возил, а оттуда меха. Возил по течению притока Оби Ишима, отсюда фамилию переделали - "Ишим-бай", в смысле - разбогатевший.

В семье деда было двенадцать человек, Ахмет самый младший. После революции стал учителем сельской начальной школы, потом - заведующим и, видимо, неплохо заведовал, его выдвинули в отдел народного образования инструктором. Это, вспоминает Ахмет, была самая хорошая работа. Ему пишут: товарищ инструктор, у меня не получается правописание глаголов неопределенной формы. Инструктор едет и дает урок, а учитель сидит в классе и слушает.

Потом из инструкторов его взяли воевать, а когда вернулся, инструкторов в народном образовании уже не было, только инспектора. Он сказал: у меня образования не хватает, и его отправили учителем. Опять он учил русскому языку, татарскому немного и хорошо - математике. Любил придумывать самодельные пособия. Очень простые: два столбика из фанеры, на одном пишутся гласные, ходят вверх-вниз, а на другом - согласные подставляются. Двигаешь планку, и получается СИМ, СОМ, САМ... Быстрей двигаешь - быстрей читают. Такую же сделал по быстрому счету.

Нет, говорит Ахмет, учителем быть очень хорошо, почти как инструктором. И время было такое интересное, но не все дозволялось записывать. В юности была у него подружка, гимназистка Марьям, вела дневник утром и вечером. Тут революция совершилась, и кому надо доложили, что она записывает. А что записывает? "Утром пришли, забрали этого, вечером - того..." Посмотрели на нее - убогая, горбатая. Топи, говорят, печь. А не будешь топить, заберем маму. Марьям испугалась и затопила. А если бы сохранились дневники эти, мы бы, считает Ахмет Муртазинович, лучше знали советский период...

Очень жалко писателей, говорит. Человек пишет, вкладывает труд, достает деньги, чтобы издать, а ему в ответ: неси бутылку и забирай, а то место занимаешь. Идет домой, складывает в комнатенке, и никто не берет книгу, никакой книготорг. Стоит писатель на Советской улице и продает. Самое унизительное это, особенно когда детский писатель.

Ему за девяносто, живет один в старом доме с большими татарскими воротами. Ходить трудно, но не лежит, всегда что-то делает. Глядя на него, подумалось, что реформировать жизнь начали явно не с того конца. Бьемся за дальние острова, забросив то, что в центре России. Залежи под ногами, человеческие месторождения. Кто их будет раскапывать?

"Яв-баш, - говорит Ахмет, - нашествие головы... Десять лет учатся, - удивляется он, - а татарского не знают".
.

В двенадцатом веке Москва объявилась. Князь Юрий Долгорукий с дружиной добрался до Городца Мещерского и повелел стать крепостью, рассказывал знаток здешней истории, писатель Николай Родин. Спорить не стали, обнесли рвом, земляным валом и деревянной стеной. Во времена Орды Городец был сожжен, но снова отстроился на крутом берегу Оки между громадными оврагами, которые существуют и поныне.

Сто лет спустя московский великий князь Василий Темный, видимо навеселе, подарил Городец казанскому царевичу Касиму, и тут возникло Касимовское царство. Хотя, говорят, царство-иллюзия, однако просуществовало двести лет и простиралось на двести верст. От тех времен осталась круглая башня-минарет, с которого Касимов, как на ладони. Со всеми своими облупленными церквями и мечетями.

Посещение Касимова реформатором Петром I отмечено таким преданием. Подъезжая к городу и увидев высокий белый минарет, царь принял мечеть за православный храм и перекрестился. Узнав о своей ошибке, в сердцах приказал судовому артиллеристу снести верхушку минарета, вследствие чего мечеть долгие годы стояла без головы. При Екатерине выхлопотали позволение поставить голову на место.

Тогда же, в ходе административно-территориального переустройства, Касимов превратился в уездный город, каким его можно видеть и сегодня, с длинным чеховским забором с гвоздем (правда, там, кажется, был губернский). Расстояние между редкими прохожими вдоль забора - неизменно за столетие. Вдруг Бог знает откуда прямо через Касимов - колонна "Интернешнл транспорт"! Хотя отсюда, как говорится, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь...

И в этом есть момент положительный. Характеризуя здешнюю жизнь, священник отец Владимир Сергеевич Правдолюбов сказал мне: "Народ сам по себе, правители сами по себе". Так вот в том случае, когда правители про Касимов забывали, он, что интересно, не увядал, а напротив, испытывал подъем. Что заметил, проезжая здесь со своим воспитателем Жуковским, юный Александр II. Надо же, удивился он, со стороны Мурома деревня, а из-за реки - губернский город! Издалека то есть...

Именно в эти счастливые времена жизнь в Касимове необычайно оживляется. Стучат топоры, визжат пилы... Знакомый историк заметил, что тут много каменных зданий, значит, город был богат. Да это видно невооруженным глазом: храмы, особняки с колоннами и ротондами. Какой там уездный...

Два слова об авторе этого очарования. Писатель из девятнадцатого века М.П.Погодин нечаянно оставил образ: "... Мужик белый, как лунь, с седой бородой, среднего роста". Звали его Гагин. Известно, что он был самоучка. Безвестный русский архитектор, по проектам которого построена половина города Касимова (говорят, торговых рядов в уездных городах России не было равных гагинским по монументальности). Был Иван Сергеевич замечательным художником - рисовальщиком, археологом, этнографом, землеустроителем...

Вообще самоучки и самородки - тема касимовская. Для нее тут есть история, культурная почва, провинциальная тишина. Но государственная программа "Одаренные дети" идет по другим дорогам. На правительственной загородной даче заседает комиссия, сочиняя концепцию "нового этапа реформирования системы образования". В Касимове спрашивают - про что она? Да про то, что в правительство пришел новый министр, а в министерском здании на Чистых прудах подкрасили стены и потолок. Что-то, наверное, будет...
.

Смотреть было на что. Вымытая, выкрашенная, с белой печкой. На печке глиняные игрушки, еще теплые: дед в очках и с балалайкой, сударыня-барыня, кони, петухи, собаки... В простенке между окнами - натюрморт с чудными цветами. Видно, что художник оставил. Тут все было небезлико. Даже спортзал с боксерской грушей, переделанный из сеней прошлого века. Вот повезло, подумалось, детям из деревни Мишуково. Было их тут немного - шесть учеников и учитель Александр Вячеславович Бобиков.

Пока его разыскали, наступили потемки. Такое время года, темнеет рано. Ему тридцать лет, не женат, школа для него не работа, а удовольствие, "образ жизни". Станешь спрашивать о житейском - смотрит в сторону: "Я другой, - говорит, - живу по-другому, считайте, что с Луны свалился".

Не исключено, подумалось. Деревня, одинокие бабки, избы заколоченные.

"Я когда сюда пришел, в школу, - рассказывает, - увидел грязные обои, мне страшно стало. По стене таракан полз. Подумал: темные люди, не могут отличить красивое от некрасивого, плохое от хорошего даже. Надо попробовать научить. Ну и начал. Стекла вставил, всякие печки-лавочки..."

Помнится, как раз о подобной школе я рассказывал норвежцам в Кристиансанде. Они не поверили. Каменный век. Как это возможно, чтобы две трети сельских школ не имели канализации. Чтобы у десяти процентов еще до перестройки не горела лампочка Ильича. И сейчас не горит.

...Школа повеселела. В ней жили добрые .духи, сколько лет спали, а теперь проснулись, заворчали ласково, как в печке огонь. Озорные .духи, похожие на детей. Совершенно мы их не понимаем. От природы каждому дано что-то. Только в обыкновенной школе, елатьменской, говорит Бобиков, этому не учат, не помогают раскрыть себя.

"Ваше счастье, что учеников мало", - заметил я. "А меня, - сказал Александр Вячеславович, - даже сравнивать не надо с учителем, у которого учеников много. Там - массовая технология, а у меня ручная. Все только мое, под количество детей размеры школы..."

Читать, говорит, можно научить за месяц. Трехлетнюю школу пройти - за полтора года. А дальше что делать? Хочет подумать. Лепит с детьми игрушки и обжигает. "У них иногда находки бывают удивительные. Могут натолкнуть на какие-то образы".

Рисовать сам стал случайно. Даже не знал, что может рисовать. В педучилище общался с ребятами с худграфа, скопировал картину старинного итальянского мастера - все ахнули. Вообще, говорит, был забитое существо, ничем не выделялся.

Шесть учеников смотрят на него и тоже пробуют. Это как раз просто, на основе личного примера. Входит в класс, обметает веником обувь, дети смотрят и тоже обметают. Он берет из угла картины и показывает: Покровская церковь, речка Унжа. Не знаю, говорит, почему-то люблю маленькие речки...

Раньше писал в жарких красках. Техничка из деревни Мишуково рассказывала: раз принес икону, прямо как старинная. А это он сделал. Показал священнику, тот говорит: больно ярко.. Икон его много по стране гуляет, но ему это уже неинтересно. Пытается писать портрет, уловить лицо, характер. Портрет - не икона, домыслить можно.

"Как преподнести знание? Иной раз вроде бы все вертится, крутится, думаю, вот сейчас завалю их. А потом понимаешь: надо сдержанней.

Кто ко мне приходит? Семилетний ребенок, который не знает, кто он. В какой стране живет. Ну и так далее, легче сказать, что знает. Научить его - долгая цепочка. Путь очень длинный. Да и не в том дело, какие знания. Вот в этом углу, - показывает, - много чего лежит. Это потом будет ясно, пошло ли впрок". "Так что же главное?" "Я думаю, не убивать надежду".

В первом классе никого нет. Во втором - Аня и Ваня. А в третьем сразу четверо - Коля с Мишей за одной партой и Катя со Светой. "Ну, мало учеников, конечно, - засмеялся, - того и гляди, закрыть можно".

Это как считать, подумал я. Сейчас два класса, а на следующий год один ученик придет и три будет. А потом... Как бы ни была тяжела жизнь, люди вперед смотрят. Никого еще нет, а думают: как станет расти? Кто будет учить? Поглядят на такого учителя и, может, еще кто-нибудь на свет появится.

Вопреки государственной программе.
.

Отличные пароходы. Сработанные из хорошего дерева. С рестораном, музыкой. Меню рассылали в апреле, заранее извещая будущих пассажиров, чем будут кормить в первую половину навигации и во вторую, когда рыба дешевле, рябчики... Были в Касимове времена, когда провожали и встречали пароходы с оркестром.

В 1854 году на Вознесенском соборе установили куранты, отбивавшие время каждые четверть часа. И оно шло, может, не так быстро. Собирались земские собрания, открывались гимназии и училища. Не гоголевский - губернский ревизор А.А.Прокопович-Антонский писал, что касимовские граждане зажиточны, промышленны, некоторые хорошо воспитаны и могут быть поставлены в пример многим купцам в столицах. Все эти приснопамятные Алянчиковы, Салазкины, Якунчиковы, Костровы, чьи старинные особняки и сейчас смотрят окнами на набережную Оки, на полуденную сторону...

Как застывшая декорация. Потому как, .думаю я, что такое Касимов сегодня, как не декорация, которую поставили сто, двести лет назад, и так и стоит? Памятник иной, некогда достойной жизни. Только когда это было? И что сейчас... Ну, выглянет с той стороны реки какая-то современность, высунется из лесов, подразнит народ касимовский, что дальше? Ничего, живет себе потихоньку, выживает в ожидании больших перемен. Вот будут, говорят, большие перемены, тогда и мы... А больших, может, и не будет? Может, их и не надо? "Широк русский человек, я бы сузил", - напомнил мне Достоевского местный настоятель отец Владимир.

Другие говорят: надо. Руки связаны налогами, поборами. Раньше в райкоме ночью окна не гасли, а теперь в семь вечера темно. Так это, может, неплохо, говорю, жизнь нормализуется? А там, отвечают, где один сидел, теперь четверо - налоговая инспекция, полиция, казначейство...

И все же кто хочет работать - работают. Десять лежит, а один крутится. Или одна.

Про Любовь Умнову (фамилия историческая, сто лет назад был известный купец) мы уже упоминали: как она бандитов на работу устраивала. Знаменита в здешних краях она, однако, не этим, а тем, что само дело, работу для себя и других организовала, с землей связанную, что по нынешним временам редкость. Начинала с того, что покупала у деревенских молоко в обмен на муку, крупу, соль, а дошла до крупной молочной фабрики, владелицы двух десятков магазинов и прочая, о чем рассказывали без шепота касимовские знакомые. Показалось примечательным это отношение, не всеобщее, но все же без шепота и без злобы, скорее с тайной гордостью, вот, мол, наша какая, касимовская...

В администрации обещали с Умновой связаться, да нашли поздно, так что приехали мы без приглашения. Зашли в офис в Елатьме - с крыльцом, лесенкой, все в дереве. В огромном, как у министра, предбаннике миловидная девица-секретарша примеряла крутое.

"Ой, блин, - сказала, увидев нас, - а Любовь Николавны нету, она на собрании акционеров. А потом у нас голландцы..."

Для поселка, которым является Елатьма в касимовском районе, образ жизни миллионщицы нов. Кругом, говорят, развал, а тут стройка, работа кипит. Сам психологический тип елатьменской "новой русской" сильно отличен от партсекретаря, совхозного директора, прежних и пока еще держащихся на плаву хозяев жизни. Растет в цене то, за что били и были биты, - деловая хватка, оборотистость, смелость решений. Это привлекает к Умновой и это же отпугивает касимовскую молодежь, которая, как утверждают социологи, предпочитает предпринимательству работу исполнительскую, нерисковую. В товариществе триста сорок человек плюс разваленный совхоз "Новый быт", который Умнова приобрела в день нашего приезда.

"А зачем он вам?" - спросил я Любовь Николаевну, когда увиделись. Объяснить это разумными доводами немыслимо, хотя подобные случаи встречаются: один купил завод-развалюху, другой - фабрику. Позволить себе такое могут только люди с капиталом, которые идут на риск, производя нечто в стране, где непроизводство возведено в ранг высокой политики. Предпринимательница Умнова пытается ее переломить и, судя по всему, переломит на своем уровне - энергия у нее необыкновенная, вся горит, пышет.

"Одно дело свадьба, а другое - развод", - говорит, рассказывая, как уходила в старые времена с завода с машинкой-молоканкой и котлом - больше ничего не было. С этого поднялась туда, где есть. Похоже на американскую мечту, сказку. Хотя сказка-то чисто русская. "А знаете, - говорит, - что научило меня работать? Старая система. Я была завпроизводством, выйдет что из строя - ищи, ломай голову. Везде надо было искать, считать". "Значит, нашего человека нужно загнать в угол? Чем хуже, тем лучше?" "Может, и так", - пожала она плечами.

А я, глядя на нее, подумал: может, и так, может, и по-другому, не в этом дело. Суть в том, кто ты и в какой компании. Одно дело - в колхозе памяти Ильича. И совсем другое, если в пароходной компании "Качков и наследники", тут можно быть уверенным, что все наладится. Важно, на кого ты оглядываешься, как далеко вперед смотришь. Не забывая, что под носом...

Да, вопрос в том, в какой ты компании. И сколько вас. Все те же. Пять процентов, которые всегда есть, в любом веке, при любом строе? Они, чудики, самородки, появляются вопреки системе, звучат как флейта неолитического периода, но не они делают погоду. Другое дело, если их больше. Когда набирается критическая масса, идет цепная реакция. Жизнь шевелится, гудят пароходы...

Началось ли?

Уезжая из Касимова, я оставил это в качестве вопроса. Может быть, на него ответят в необычном школьном учебнике, который тут решили издать вдогонку веку. На обложке будет написано "Народный учебник". Вроде как в земские времена: созданный местными гражданами и изданный на общие средства. Уже открыт счет в банке, на который касимовцы вносят сбережения. У кого ничего нет, кто сам должен, и тот что-нибудь приносит - редкий документ, старинную фотографию, ведомственную статистику. Все хлопочут, участвуют...

Хотят, видно, стать соавторами.
.