VIVOS VOCO: К.В. Вендровский, "Дагер

На шумных балах парижской богемы Луи Жак Манде Дагер был известен как отличный танцор. Танцевал он настолько хорошо, что порой даже выступал в балетных эпизодах на сцене Гранд-Опера, срывая аплодисменты публики. В танцах на туго натянутом канате он мог соперничать с прославленными канатоходцами.

Молодой театральный художник привлекал к себе людей особым обаянием. Обаянием таланта жизнерадостного, общительного, ловкого и трудолюбивого. Вот только с образованием у него было неважно. Начальную школу он, правда, в свое время посещал - приобрел там хороший почерк и умение писать почти без ошибок. О прочих науках не было и речи. Дагер-старший, мелкий чиновник, был счастлив, пристроив своего тринадцатилетнего сына в ученики к архитектору. Рад был и Дагер-младший, который с детства любил рисовать, имел меткий глаз и твердую руку. В 1804 году, семнадцати лет от роду, он покинул архитектора и родительский кров, чтобы отправиться из провинциального Орлеана в Париж - за успехом, славой и деньгами.

Юноша знал правила перспективы, столь нужные театральному художнику. И его устроили учеником к Деготти, декоратору Гранд-Опера. Молодой Дагер года три помогал учителю оформлять спектакли, а потом почти десять лет трудился в мастерской Пьера Прево, известного мастера панорамной живописи. С 1816 года он становится главным художником театра Амбипо-Комик. Этот театр на бульваре Тампль пользовался особым успехом у мелких буржуа. Их не слишком трогали литературные достоинства пьес, была бы мелодрама позаковыристей, а зрелище красочней. Тут Дагер развернулся вовсю. У него, видимо, был природный дар декоратора, внутреннее чутье на световые и перспективные эффекты, а механику сцены он знал досконально. Вскоре театральные критики стали отмечать работу художника, а потом бойкие парижские газеты начали писать, что на сцене и смотреть нечего, кроме декораций господина Дагера.

Судя по рецензиям, он и впрямь творил чудеса: на сцене возникали сказочные дворцы, парки, леса, струились потоки воды. А ведь ни электрического, ни газового освещения еще не было, и источником света для всех фокусов служили масляные лампы. Дагер - самый прославленный театральный художник Парижа. Его приглашают наперебой, в том числе и обратно в Гранд-Опера. Наверное, тогда и пришла ему в голову смелая мысль: "Если люди ходят на спектакли ради моих декораций, то зачем мне эти спектакли? Я сам буду создавать зрелища и не стану делиться с театром славой и доходами". Вместе со своим компаньоном Шарлем Бутоном он в 1822 году организует и строит Диораму. Не панораму, а Диораму.

Панорамы, изобретенные в конце XVIII века, к тому времени были весьма популярным зрелищем: живопись в сочетании с натурными макетами на переднем плане производила сильное впечатление. Но неподвижные панорамы не шли ни в какое сравнение с тем зрелищем, которое задумал и создал Дагер. Зрители могли, например, увидеть собор снаружи, а потом оказаться внутри его, в полумраке. Сквозь окна льется слабый свет; пробегающие облака делают его то слабее, то сильнее. Понемногу на улице темнеет, загораются свечи, собор заполняют прихожане, звучит орган...

Технически идея Диорамы была предельно проста. С двух сторон полупрозрачного полотна писали две картины - дневной и ночной сюжеты. Полотно можно было осветить и спереди, и сзади через огромные окна, которые перекрывались подвижными прозрачными цветными экранами - как сказали бы сейчас, светофильтрами. Переменные свет и цвет могли мгновенно изменить картину. Принцип, как видите, и впрямь очень прост, но создать зрелище оказалось невероятно сложно. Художнику надо было предвидеть, как станет выглядеть сцена во всех деталях при том или ином освещении, при каждой смене экранов, к тому же выписывать эти детали требовалось с фотографической точностью (самого слова "фотография" не было тогда и в помине).

Луи Жак Манде Дагер (1787-1851).
На этой живописной миниатюре ему сорок лет;
по всей видимости, автор портрета несколько польстил своей модели.

Дагер и его компаньон великолепно справлялись со своим сложным делом. Диорама имела оглушительный успех, публика так и валила. Компаньоны работали не покладая рук: полотна Диорамы были огромными - 14х22 метра, а сюжеты менялись через полгода. Впрочем, это была не просто быстрая работа, но и мастерская работа. Когда король Луи-Филипп с семейством посетил Диораму, его младший сын спросил: "Папа, а коза настоящая?" "Не знаю, - ответил своему отпрыску озадаченный венценосец. - Спроси лучше самого господина Дагера".

* * *

Кстати о козе, она в самом деле была настоящая - редкий случай, когда Дагер ввел на передний план подлинный предмет. Но публика, привыкшая к трюкам художника, не могла в это поверить. Некоторые даже уверяли, что передняя часть козы настоящая, а задняя - нарисованная! Можно привести еще множество анекдотов о Диораме, свидетельств ее популярности. Ограничимся ссылкой на Бальзака. Откройте "Отца Горио": "После недавнего изобретения диорамы, достигшей более высокой степени оптической иллюзии, чем панорама, в некоторых живописных мастерских привилась нелепая манера прибавлять к словам окончание "рама". Герой романа Вотрен восклицает: "Какая сегодня студерама!" "Это неправильно, - возражает Бьяншон. - Надо говорить "стужерама". Обитатели пансиона Воке приветствуют друг друга: "Как ваше здоровьерама?"

* * *

Диорама Дагера и ее блистательный успех забыты, а вот про дагеротипы еще помнят, кое-то, может быть, даже держал их в руках. Между тем эти два изобретения связаны друг с другом не только именем автора.

Для Диорамы Дагер делал зарисовки с натуры и, чтобы облегчить себе работу, стал пользоваться камерой-обскурой. Тонкие картины, создаваемые объективом на матовом стекле, хотелось как-то закрепить. Дагер знал о существовании фосфоресцирующих пигментов, которые после освещения на какое-то время приобретают способность светиться собственным светом. Дело оставалось за малым - сохранить это свечение навсегда, желательно так, чтобы его цвет не отличался от цвета излучения, возбудившего его. Откуда Дагеру было знать, что такая малость нарушает закон сохранения?

Молодой художник верил, что терпенье и труд все перетрут, и еще он верил в свой талант, в свою удачу. Со свойственной ему одержимостью принимается за работу, работает он так, что жена начинает сомневаться в его рассудке. Давно уже потерян счет опытам, а успех не приходит. И вдруг Дагер узнает от оптика Шевалье, который мастерил для него камеры-обскуры, что где-то в Шалоне живет некий Нисефор Ньепс, что много лет этот Ньепс занимается той же проблемой и уже достиг каких-то результатов.

В январе 1826 года Дагер пишет в Шалон письмо, туманно намекая конкуренту на свои успехи в решении общей проблемы. Но Ньепс недоверчив и осторожен. Ему вовсе не хочется делиться своей тайной с неведомым корреспондентом. Он наводит справки, пытается стороной узнать, кто такой этот Дагер. Сведения вроде благоприятны: в Париже Дагер пользуется хорошей репутацией, никто не сомневается в его таланте и энергии. С другой стороны, у Ньепса далеко не все так хорошо, как бы ему хотелось. Светочувствительный слой, действительно, найден, он более или менее пригоден для копирования, но для натурной съемки необходимы многочасовые выдержки, даже на солнце. Ньепс винит во всем несовершенство камеры-обскуры. Стоит лишь чуть изменить ее конструкцию, и можно будет известить мир о великом изобретении. Но что изменить? Ньепс не знает, а советоваться с кем-либо боится, чтобы не разгласить своей тайны.

Дагер быстро раскусил слабости своего конкурента. Осторожно, но настойчиво он внушает Ньепсу мысль, что он, Дагер, превосходно разбирается в камерах-обскурах (что было близко к истине) и что его камера-обскура обладает особыми свойствами (что было от истины довольно далеко). Нет, он не пытается обмануть провинциального изобретателя. Он ясно предупреждает: преимущество его камеры в большей четкости изображения и без потери четкости освещенность в ней увеличить нельзя. Вряд ли до Ньепса дошла суть этих предупреждений, но компетентность парижанина уже не вызывала у него сомнений.

Покоренный умом, обаянием и деловой хваткой Дагера, Ньепс сам предлагает заключить договор о сотрудничестве. Стороны соглашаются работать в дальнейшем вместе.

По предварительному договору от 14 декабря 1829 года Ньепс обязался в качестве вступительного пая раскрыть секреты своего процесса, "...а господин Дагер вносит: новую систему камеры-обскуры, свои таланты и свои труды..." Поскольку эта камера-обскура при ближайшем рассмотрении оказалась хоть и хорошей, но вполне обычной, а таланты без знаний явной ценности не представляют, то на первый взгляд сделка была выгодной лишь для Дагера. Но только на первый.

Мы уже знаем, что ньепсов процесс в какой-то мере был пригоден только для копирования чертежей и гравюр. А Дагер, с его острой деловой хваткой, считал это не очень интересным и важным. Истинной целью может быть лишь такое изобретение, которое потрясет воображение широкой публики, затронет всех и каждого. Портрет - вот цель, которая стоит любых трудов.

И он трудится, не жалея сил. Быстро осваивает процесс Ньепса, вносит в него кое-какие изменения, но сколько-нибудь заметных улучшений не достигает. В поисках выхода Дагер обращается к серебряным пластинкам, обработанным парами иода. Ньепс еще раньше пробовал нечто подобное. Вероятно, рассказывая Дагеру историю своих поисков и неудач, он упомянул и об этом. И Дагер пытается уговорить компаньона повторить опыты с иодом. Но кто бросит выстраданный годами и почти завершенный труд ради старых неудач? Пусть чувствительность серебряно-йодного слоя больше, чем у асфальтового, да что проку в этой чувствительности, если изображение получается негативным и к тому же нет способа защитить его от последующего действия света? Черное получается белым, белое - черным. Разве это не тупик?

В 1833 году Ньепс скончался, а Дагер продолжал опыты сам, сохраняя надежду совершить невероятное. Наверное, он и впрямь родился в сорочке, или с серебряной ложкой во рту, или. как говорят французы, родился причесанным. Дагеру сказочно повезло. Он нашел способ, позволивший одним махом многократно увеличить чувствительность пластин и сделать изображение позитивным. Легенда о том, как это случилось, живет уже полтора века.

Этот натюрморт Дагер в 1837 г. передал в Лувр как первое свидетельство своего успеха.
Сейчас дагеротип хранится в коллекции Французского фотографического общества

Летом 1835 года Дагер после очередной неудачной съемки, когда на пластинках не получилось никакого изображения, убрал их в шкафчик с химикалиями. Открыв его через несколько дней, он с удивлением и восторгом увидел на полированном серебре яркое позитивное изображение. Догадавшись, что тут дело в парах каких-то веществ, хранившихся в шкафчике, он избрал тривиальнейший метод перебора и последовательного исключения причин: стал ежедневно класть в шкафчик новую экспонированную пластинку, один за другим убирая химикалии. И, не прибегая ни к каким, теориям, установил, что удивительное превращение чувствительного слоя вызвано несколькими капельками ртути из разбитого термометра.

Был ли шкафчик или его не было, сегодня вполне ясно, в чем заключалось действие ртути на чувствительный слой. Йодистое серебро в результате фотолиза разлагалось на иод и металлическое серебро. Пары ртути, конденсируясь на частицах серебра, усиливали скрытое изображение, образуя белую амальгаму, которая ярко выделялась на полированном серебре. Разумеется, этот несложный механизм был для Дагера тайной. Но он был истинным экспериментатором, наделенным поразительной трудоспособностью и гениальной наблюдательностью. За годы работы он перепробовал все способы обработки, о которых слышал от Ньепса и из других источников: купание пластин в растворах, натирание порошками, действие электрического заряда, выдерживание в атмосфере газов и паров различных веществ. Знал он и то, что изображение вовсе не должно быть видимым сразу после экспонирования. Ведь в процессе Ньепса задубленные светом места на асфальтовом слое внешне ничем почти не отличались от незадубленных. В какой-то момент он мог попытаться применить для усиления изображения на иодированном серебре и пары ртути. Возможно, в чем-то ему и впрямь повезло, как это нередко бывает в эксперименте. Но легенда со счастливым шкафчиком скорее всего все-таки придумана литераторами, охочими до столь красивых и эффектных историй с моралью: упорный труд всегда будет вознагражден.

Сам же Дагер о шкафчике не оставил никаких свидетельств, а просто рассказывал, что экспериментировал сначала с хлорной ртутью, но лучший результат получил, когда перешел к каломели (хлористой ртути), и добавлял: "Отсюда всего шаг до паров металлической ртути, и случай пришел мне на помощь". Он отнюдь не счел это подарком ветреной Фортуны: "Я был настолько подавлен многими предшествующими разочарованиями, что даже не почувствовал радости. Не забывайте, что это открытие пришло только после одиннадцати лет обескураживающих экспериментов, угнетавших мой дух".

И мог бы, наверное, добавить, что все эти годы он вел исследования, ни на день не прекращая работы в Диораме, где он был и директором, и администратором, и агентом по рекламе, а главное, художником. Не шутка - семнадцать лет подряд ежегодно писать по одной, а то и по две картины гигантских размеров. "Моя последняя картина была начата в феврале, а окончить ее я мог только 15 сентября, работая с утра до ночи, и так все дни подряд", - пишет он в 1835 году, когда пришел, наконец, успех в фотографических опытах. И хотя на эти .опыты оставались только ночи, 4 августа 1835 года Дагер с удовлетворением пишет Исидору Ньепсу, сыну и наследнику Нисефора Ньепса: "Я добился главного, то есть получаю светлые места в их действительном виде и умею закреплять все прочно. Теперь, как я Вам уже говорил, остается только найти раствор, удаляющий исходное вещество". Через три месяца в новом письме он добавляет, что светочувствительность нового процесса в 60 (!) раз больше, чем в способе Ньепса-отца. Это означало, что можно было уже получать прекрасные снимки, в том числе портреты, буквально за несколько минут.

* * *

Еще почти два года ушли на поиски фиксирующего состава. В конце концов он оказался, что называется, под рукой - раствор поваренной соли. Как не пожалеть о потерянном времени, об огромных усилиях изобретателя. В Париже наверняка бы нашелся грамотный химик, способный подсказать это простое решение, да и действие гипосульфита было уже известно, но Дагер не решался обратиться к кому-нибудь за советом. Чтобы сохранить приоритет, а тем более обеспечить коммерческий успех изобретения, надо было сохранять тайну способа. Даже химикалии для своих опытов он покупал в разных местах и вместе с необходимыми приобретал массу совершенно ненужных - для маскировки. Снимки он тоже никому не давал, справедливо полагая, что "хороший химик, у которого в руках будет снимок, откроет в несколько месяцев способ его изготовления".

Наконец, предстояло уладить отношения с Исидором Ньепсом. В первоначальном договоре было записано: "...изобретение, сделанное господином Ньепсом и усовершенствованное господином Дагером". В 1833 году Дагер добился изменения формулировки: "...изобретение господина Дагера и господина Ньепса". Теперь же он с полным основанием считал, что новый процесс целиком дело его рук и должен называться только его именем. А будущие доходы, надо отдать ему должное, он был готов делить поровну с вконец разоренной семьей своего покойного компаньона.

Исидор Ньепс пытался настоять на старой формулировке, чтобы увековечить имя отца, а значит, и свое собственное. Но амбиция явно не соответствовала амуниции. Исидор не смог даже толком овладеть процессом Ньепса, а в способе Дагера вообще ничего не смыслил. Личный его вклад в работу равнялся нулю. К тому же через полтора года срок старого договора кончался, и тогда Дагер мог вообще действовать только от своего имени, а уж о дележе доходов не было бы и речи.

В конечном счете был заключен очередной договор. Новому способу присвоили одно имя - Дагера; было оговорено только, что оба процесса обнародуют вместе, одновременно. Договорились партнеры и о продаже изобретения. И назначили ему цену - 200 тысяч франков.

Но продажа оказалась совсем не простым делом. Желающих купить кота в мешке не находилось, а опубликовать изобретение Дагер не мог: из-за своей простоты процесс стал бы доступным каждому, и тогда уже не осталось бы никакой надежды на мало-мальски выгодную коммерческую сделку.

* * *

Дагеру еще раз пришлось проявить свой талант организатора. Он посещает выдающихся деятелей науки, показывает им свои снимки, рассказывает о возможностях процесса, просит поддержки и в конце концов находит ее. Самым энергичным покровителем Дагера становится Франсуа Араго, человек по своим дарованиям и энергии подстать самому Дагеру. Еще юношей он участвовал в экспедиции, посланной для определения длины парижского меридиана. Попал в плен, был продан в рабство, выкуплен за пару львов, снова попал в плен, бежал, три месяца проплавал по Средиземному морю, босой высадился на французский берег, пряча за пазухой записи, сделанные во время экспедиции... Ко времени встречи с Дагером он стал уже директором Парижской обсерватории, секретарем Академии наук, членом палаты депутатов. В палате он был знаменит не только своей романтической биографией и учеными трудами, но и левыми политическими взглядами, и ораторским красноречием.

Араго сразу оценил значение работы Дагера. Оценил и как ученый, и как политик. Он считал, что выдающееся изобретение не должно попасть в частные руки, его обязано приобрести правительство и подарить от имени Франции восхищенному человечеству.

План кампании был составлен очень умело. Для начала Араго 7 января 1839 года сделал сообщение на заседании Академии наук. Изложив сущность изобретения, он сделался на свидетельства Ж. Био и А. Гумбольдта, которые уже ознакомились со способом Дагера. Каждый из них был не менее знаменит, чем сам Араго, три таких авторитета должны были убедить самых недоверчивых академиков. Затем оратор с присущим ему ораторским блеском обрисовал значение изобретения. А закончил он так: "Ныне Франция может великодушно подарить миру это изобретение, которое даст так много для прогресса искусства и науки!"

Десятиминутный доклад вызвал настоящую бурю. Его немедленно напечатали газеты, сначала во Франции, а потом и в других странах. Перепечатывались слухи о неких иностранных государях, готовых уплатить за изобретение огромные суммы, писали, будто бы русский император предлагает за него полмиллиона. Впрочем, вполне возможно, что эти слухи были инспирированы самими организаторами кампании.

Были, конечно, и сомневающиеся. Но все рекорды среди них побила газета "Лейпцигер Штадтанцайгер": "Дело не только в том, что, как показали тщательные немецкие исследования, закрепить мимолетные отражения невозможно. Само стремление, желание достичь этого есть богохульство. Бог создал человека по образу своему, и ни одна созданная человеком машина не может зафиксировать образ божий".

Несколько месяцев, пока готовилось обсуждение в палате депутатов, прошли в обстановке все нарастающей сенсации. В июле закон о приобретении процесса в собственность государства был принят. Докладывал, конечно, Араго, а в верхней палате ему вторил Гей-Люссак: "Процесс господина Дагера - великое открытие. Он есть начало нового искусства...".

Парламентское решение оказалось даже более эффектным, чем было задумано. Изобретение не продавалась, а передавалось государству, а компаньонам были назначены пожизненные пенсии: Дагеру - 6 тысяч франков в год, Исидору Ньепсу - 4 тысячи. Не слишком, правда, много, если верить слухам, что в лучшие времена Диорама приносила Дагеру до 200 тысяч в год. Но в это время Диорамы уже не было: она дотла сгорела в пожаре, а с ней почти все состояние ее владельца. Дагер отнесся к этому спокойно - до Диорамы ли, когда реальностью становится его великое изобретение, когда его ждет всемирная слава!

Главные торжества и впрямь были впереди. Ведь пока никто не знал секрета дагеротипа. Наконец, 19 августа 1839 года он был обнародован на объединенном заседании двух академий - наук и изящных искусств. Зал был переполнен, многие ждали на улице. На сцене трое: Дагер, Ньепс-младший и докладчик - Франсуа Араго. Сам Дагер докладывать не решился и не прогадал: Араго великолепно справился с задачей. Едва он окончил, толпы людей бросились в оптические и химические магазины, в аптеки, чтобы приобрести необходимые материалы. До конца года брошюра с описанием процесса выдержала 29 изданий во Франции и шесть за ее пределами. Увлечение дагеротипией стало всеобщим и в считанные недели распространилось по всему миру.

* * *

Тут можно закончить историю этого изобретения. Осталось лишь извлечь из нее мораль.

Что же получается? Не очень грамотный живописец и делец благодаря своей настойчивости и не без помощи удачи (Знаменитого Шкафчика с Разбитым Термометром) смог сделать выдающееся изобретение. Выходит, совсем не обязательно тратить годы на изучение наук, карабкаться по крутым ступенькам ученичества, мучительно искать единственно правильный путь в лабиринтах познания? Увы, история порой дает примеры, которые, если воспользоваться словами Пушкина, "поселяют жалкий дух сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых и печалят людей подлинно ученых и здравомыслящих".

Нет, жизнь Дагера - совсем другой пример. Неистощимая работоспособность соединилась в нем с невероятной наблюдательностью и интуицией, основанной на той же наблюдательности. Короче, он был по-настоящему талантлив.

Кто-то скажет, что, не отягощенный образованием, он смог найти решение проблемы, ускользавшее от людей, много более сведущих в науках. Что ж, способ Дагера был оригинален - по существу, у него не было предшественников, но, как оказалось, и развиваться ему было некуда. Минуло чуть больше десяти лет, и дагеротипию вытеснили фотографические процессы, которые были созданы людьми, в науках весьма сведущими. Но Дагер так и не узнал об этом. В славе и почете он скончался в 1851 году, не подозревая, что вместе с ним окончился короткий век дагеротипии.

Ему опять повезло.

2. "Может тот, кто думает, что может"

Имя Нисефора Ньепса у нас не очень известно. В лучшем случае кто-то вспомнит, что он считается одним из изобретателей фотографии. Во Франции его, конечно, знают лучше. При въезде в бургундскую деревушку Сен-Лу-де-Варенн стоит большой камень с надписью: "В этой деревне Нисефор Ньепс изобрел фотографию в 1822 году". А неподалеку, в городе Шалоне, есть памятник: стройный, совсем не старый мужчина изящным жестом указывает на громоздкий фотоаппарат. Изобрел очень важное и очень нужное, прославился и заслужил памятник. Все просто и в то же время совсем не просто.

* * *

В 1949 г. в Ленинграде вышел в свет толстый том - "Документы по истории изобретения фотографии". В нем главным образом письма: написанные самим Ньепсом, адресованные ему и связанные с его деятельностью. В этом томе вся его жизнь. Она была полна надежд, блестящих находок, мужества, поисков денег и славы. А умер Ньепс вконец разоренным, почти никому не известным стариком, так и не сумевшим завершить труд, который прославил его имя. И мало кто знает сегодня, что он вместе с братом Клодом сделал другое изобретение, подлинное изобретение века - двигатель внутреннего сгорания.

Трудно поверить, но документы подтверждают: 175 лет назад по Соне ходила моторная лодка с водометным двигателем, работавшим по принципу внутреннего сгорания. Об этой лодке, как и ее создателях, быстро забыли, а двигатель внутреннего сгорания спустя полвека был изобретен заново. Были у братьев и другие изобретения, казалось бы, очень выгодные и полезные. Только из них ничего не вышло, кроме убытков и разочарований.

Но начнем с начала. Жозеф Нисефор Ньепс родился в 1765 г. и, как его старший (на два года) брат Клод, не получил никакого естественнонаучного образования. Коллеж отцов-ораторианцев он закончил, но провалился на выпускном экзамене по гуманитарным дисциплинам. Отсюда с некоторой натяжкой можно заключить, что с юности Нисефор был склонен к технике. Не сдав экзамена, он не мог стать священником и был определен воспитателем в тот же коллеж. Это было довольно скучно, и уже в весьма зрелом по тем временам возрасте - в 23 года - он просит у своей матери разрешение изучать юриспруденцию:

"...умоляю Вас, дражайшая матушка, уважить просьбу, с которой я к Вам обращаюсь; решение, которое я принял только после того, как тщательно взвесил его, должно показаться благоразумным и осторожным... Смею надеяться, что наше поведение и бережливость, которые отличали нас всех неизменно во все время, в течение которого мы были удалены от Вас, дражайшая матушка, должно успокоить Вас и полностью рассеять Ваши тревоги относительно нашего нового образа жизни, который изменит мое существование, но ни в коей мере не изменит ни моих принципов, ни поведения, потому что эти принципы, благодаря Богу, запечатлены в нашем сердце еще лучше, чем ни наших устах".

На всю жизнь он сохранит этот стиль в своих письмах - длинных, с массой чувствительных околичностей. До Великой революции оставался целый год, и сентиментальность была еще в моде. Но революция грянула, трогательные излияния сменились пламенными призывами Конвента, и братья Ньепсы стали не студентами, а офицерами революционной армии и флота. Прослужив года три, они в 1794 г. вышли в отставку и поселились в своем поместье под Шалоном-на-Соне.

Зажатая в кольце врагов Франция нуждалась в новых источниках сырья и энергии. Граждан призывали вносить свои предложения. Дело патриотическое, к тому же сулившее немалые прибыли. Например, за разведение марены, из которой можно было добывать дефицитное индиго, была обещана огромная премия -100 000 франков. Братья выращивали марену, "но премии, увы, так и не получили. Еще Нисефор и Клод изобрели водоподъемную машину, которую предложили использовать для подачи воды к фонтанам Версаля. И это дело не выгорело, потому что Наполеон предпочел отдать подряд крупному промышленнику. Столь же безуспешными в финансовом отношении были найденные ими способы получения из местного сырья крахмала и волокна взамен хлопкового. Но все это было не главное.

17 ноября 1806 г. на заседании Отделения математических и физических наук Национального института (то есть Академии наук) был зачитан доклад братьев. Написанный рукой Нисефора, он сохранился:

"...Машина, которую мы имеем честь представить Институту и которую мы назвали «пирэолофор» *, является плодом многолетнего труда и размышления. Занимаясь разысканием физической силы, которая могла бы сравниться с силой паровой машины, но потребляла бы меньше топлива, мы предположили, что нашим требованиям мог бы удовлетворить расширяемый огнем воздух... Мы представили себе, что если он будет внезапно пронизан в замкнутом сосуде пламенем чрезвычайно горячего вещества, измельченного в очень мелкий порошок и рассеянного по всему объему этого сосуда, то он разовьет гораздо большую энергию и даже произведет взрыв, соразмерный сопротивлению тех препятствий, которые он должен преодолеть".
* В этом названии легко найти греческие корни "пир" (огонь) и "фор" (переносить, увлекать) и имя Эола - мифического повелителя ветров.

В докладе излагается не только общая идея, но и конструкция двигателя:

"В одной из стенок сосуда вделана трубка, через которую вводят воздух. По дороге этот воздух встречает несколько гранов горючего вещества, которое он выбрасывает на пламя; там горючее воспламеняется; горящее вещество проникает в сосуд, расширяет находящийся в нем воздух с большой силой, которая давит на стенки и толкает вперед поршень".

Что же это, как не двигатель внутреннего сгорания? И то, что вместо бензина или газа братья использовали угольную пыль, дела не меняет. Ни газовой, ни нефтеперерабатывающей промышленности в то время, понятно, не было и в помине. Да и первый двигатель Дизеля почти сто лет спустя работал на угольном порошке. (Недавно стали появляться сообщения о разработке автомобильных моторов, в цилиндры которых вдувают угольную пыль с небольшой добавкой жидкого топлива для облегчения вспышки. Почти 200 лет назад братья Ньепсы для той же цели добавляли в угольную пыль смолу.)

Но вернемся на заседание института. Изобретение вызвало большой интерес, разобраться в нем было поручено двум комиссарам: знаменитому химику Клоду-Луи Бертолле и Лазару Карно, прозванному потом "творцом победы" за реорганизацию французской промышленности, которая стала материальной базой побед сначала революционных армий, а потом и армий Наполеона. 15 декабря 1806 г. Лазар Карно дал положительное заключение, попавшее в газеты:

"...уже в нынешнем состоянии мощные толчки машины, сотрясения, сообщаемые ею телам, на которых она покоится, и, наконец, быстрота движений не позволяют сомневаться в силе и мощности нового движущего начала; можно ждать от него самых счастливых результатов- когда путем повторных опытов удастся добиться от него всей мощности, на которую оно способно".

Сами же изобретатели думали о дальнейшем совершенствовании своего двигателя:

"Действие было бы еще сильнее, если бы поршень был лучше пригнан... и если бы масса воздуха, который должен быть чистым, не портилась заранее введением фитиля, воспламеняющего горючее. С другой стороны, каким бы легким ни было небольшое количество пыли, понятно, что трудно выбросить и рассеять его с пользой в очень ограниченном и, следовательно, мало сжимаемом пространстве..."

Знакомые проблемы. Они и сегодня волнуют моторостроителей: состав горючей смеси, распределение ее по камере сгорания, подгонка поршня к цилиндру. Задачи непростые, а по тем временам просто неразрешимые. Какая уж тут подгонка и уплотнение, когда для паровой машины считалось достаточным, если между поршнем и стенкой цилиндра с трудом протискивается монета.

Чертежи из патента на пирэолофор, выданного братьям Ньепсам 3 апреля 1807 г.

Меха (1) вдувают угольную пыль, которая подается определенными порциями из емкости (2), в рабочий цилиндр (3). У входа в него есть горелка (4) для поджигания топлива. В пирэолофоре есть клапанный механизм: впускной клапан дозирует угольную пыль, выпускной - открывается только для выброса отработавших газов

Была еще одна причина, весьма принципиальная, по которой пирэолофор не давал всего, на что был способен. В нем, как, впрочем, и в изобретенном более чем через полстолетие газовом двигателе Э. Ленуара, смесь не сжималась, а поджигалась при атмосферном давлении. Поэтому температура в цилиндрах оставалась довольно низкой. Изобретатели и рецензенты видели главное достоинство пирэолофора в отсутствии потерь, связанных с нагревом котла и передачей рабочего тела в цилиндр. Они не ведали, что главное преимущество двигателя внутреннего сгорания против паровой машины - прежде всего в гораздо более высокой температуре рабочего тела и, следовательно, более высоком к.п.д. Знать это они и не могли, потому что основы термодинамики были изложены лишь в 1824 г., когда Сади Карно обессмертил свое имя единственной публикацией "Размышления о движущей силе огня и о машинах, способных развивать эту силу". Двадцатисемилетний лейтенант Главного штаба мог узнать о пирэолофоре от своего отца Лазара Карно.

В "Размышлениях" есть такие строки:

"Среди попыток развивать движущую силу огня посредством атмосферного воздуха следует отметить попытку господ Ньепсов... Эта машина весьма замечательная и интересная, особенно новизной принципа... Нам казалось бы выгоднее действовать не как господа Ньепсы, а сперва сжать воздух..."

Но было слишком поздно. К 1824 г. Ньепсы уже махнули рукой на пирэолофор, не оправдавший их надежд, да и вряд ли они читали ученый мемуар, изданный тиражом в двести экземпляров.

Сади Карно умер в 1832 г. от холеры. Его работе, а вместе с ней и трудам Ньепсов никто не придал особого значения. Лишь спустя четверть века У. Томсон и Р. Клаузиус возродили идеи Карно, заложившие основы термодинамики. О Ньепсах же не вспоминали вообще. А ведь очень может быть, что именно их двигатель и навел Карно на мысль о возможности создать машины будущего - все современные карбюраторные, газовые, дизельные двигатели.

Братья старались продвинуть изобретение. Подобно многим изобретателям - своим предшественникам и последователям - они стремились заручиться поддержкой влиятельного лица. И выбрали для этою самого Наполеона. Они искали ходы к императору, чтобы продемонстрировать ему лодку со своим двигателем. Первая лодка чуть больше трех метров длиной и весом 450 кг казалась недостаточно эффектной для такого зрителя, хотя она, по свидетельству Бертолле и Л. Карно, в 1806 г. двигалась вверх по Сене со скоростью вдвое выше скорости течения *. Братья задумали построить более крупное судно и двигатель для него с двумя большими цилиндрами. В качестве газораспределительного механизма предполагалось поставить "двух людей, чтобы открывать и закрывать клапаны и приводить в действие меха". Но император в то время (1811 г.) был занят подготовкой к русскому походу и в Лион, где готовились испытания, не приехал, а потом, как мы знаем, ему уже было не до того.

* Первый неудачный пароход Фултона был спущен на воду в 1803 г., а его знаменитый "Клермонт" начал плавание в 1807 г.

Пятнадцать лет спустя братья додумались до применения в своем пирэолофоре нефтяного топлива. Нисефор нашел в трудах Лавуазье упоминание о том, что летучие масла дают с воздухом взрывчатые смеси, и сразу оценил значение этого факта.

Тем временем срок действия патента на пирэолофор во Франции кончался. Оставалась еще надежда получить патент в Англии и продать его там. В 1817 г. Клод уезжает в Англию, ведет безуспешные переговоры и продолжает изобретать самостоятельно. Выйдя из-под контроля своего младшего брата, он изобретает что-то непонятное. Что именно, угадать очень трудно, потому что больше всего на свете Клод боится, как бы кто-то не разгадал семейных секретов. В письме на континент он наставляет брата: "Несмотря на живейшее желание узнать твои остроумные методы, я прошу тебя, дорогой друг, не говорить мне ничего, что могло бы помочь их раскрытию, так как письма могут быть распечатаны и это могло бы лишить тебя твоего драгоценного открытия". Чтобы добыть деньги на постройку большой модели пирэолофора, Клод предлагает построить какой-то новый двигатель, но на каком принципе он будет работать, тщательно скрывает. Однако постепенно дело проясняется. Это "двигатель, не потребляющий силы", то есть вечный двигатель!

Невозможно без досады читать переписку братьев. Клоду все время нужны деньги. Он без конца обещает, что "...еще несколько ударов клювом, и птица выйдет из скорлупы". Нисефор выбивается из сил, добывая деньги, но его долг уже приближается к ста тысячам франков:

"Не могу не признаться тебе, дорогой друг, хотя и с большим огорчением, что, если я не буду в состоянии уплатить этим господам их денег, после стольких обещаний с моей стороны, мне было .бы чрезвычайно тяжело просить их возобновить векселя. Наши долги растут и растут, и наши интересы властно требуют положить этому конец... Я боюсь прослыть обманщиком; вот и в город езжу только в случае крайней необходимости..."

Под конец уже невозможно п.онять, кого обманывает Клод, брата или себя, и понимает ли он вообще, что делает. Нисефор смог избежать полного краха только традиционным буржуазным способом - выгодно женив сына, который поручился за долги отца. Клод же, измученный неудачами, умер в 1828 г. Так окончилась история пирэолофора. Но не окончилась изобретательская деятельность Нисефора Ньепса. Начался поиск "способов закреплять изображение предметов действием света и воспроизводить его печатно, посредством известных методов гравирования".

Лак для офортов со времен Рембрандта готовили на основе асфальта. В конце XVIII века стало известно, что под действием света асфальт светлеет и теряет растворимость. Ньепсу пришла в голову замечательная идея: наносить штрихи на офорт, не процарапывая лак, а воздействуя на его поверхность светом. После этого асфальтовый лак на неэкспонированных участках должен раствориться, а покрытие на засвеченных участках останется. Идея эта действительно оказалась плодотворной. До наших дней она используется в самых разных вариантах. У нее был лишь единственный недостаток - она совершенно не подходила для решения задачи, которую поставил перед собой изобретатель.

Дело в том, что лак может пропускать кислоту, которой травят медную доску, или не пропускать ее. Поэтому процесс Ньепса годится лишь для воспроизведения штриховых рисунков. Этого изобретатель не понимал и до конца дней пытался сделать невозможное. Снова и снова он экспонировал и промывал в растворителе доски, покрытые асфальтовым лаком. Получались слабые, но довольно четкие изображения, на которые Ньепс не мог налюбоваться. Потом он начинал травление, и тут все шло прахом. Нетрудно понять, почему. Свет делал нерастворимым на разную глубину только верхний слой асфальта, растворитель удалял его с совсем неэкспонированных участков и проникал под частично изменившиеся, ослабляя их. В кислоте эти места травились неровно - только через дефекты слоя. А дефектов было тем больше, чем тоньше нерастворившийся слой, поэтому что-то вроде передачи тонов все же получалось, но весьма грубо. К тому же из-за малой светочувствительности асфальта выдержки были непомерно велики: даже в яркий солнечный день на один снимок уходило около восьми часов.

Единственный сохранившийся снимок с натуры, сделанный Ньепсом.
Это вид из окна его кабинета в деревне Сен-Лу-де-Варенн.
Снимок сделан на оловянной пластине, покрытой асфальтовым слоем

Результаты получались несколько лучше, когда Ньепс делал контактные копии с готовых гравюр. Опять же понятно, почему. Изображение на гравюре обычно очень близко к штриховому. Копии выходили хотя и огрубленными, но довольно похожие на оригинал. Нисефор Ньепс скончался в 1833 г., так и не получив ни одного мало-мальски удовлетворительного снимка с натуры.

И все же имя Нисефора Ньепса прочно связано с фотографией. В 1827 г. он познакомился с преуспевающим художником-декоратором Луи Жаком Манде Дагером (1787-1851), который заинтересовался опытами Ньепса. Сам он, как и многие художники до него, использовал в своей работе камеру-обскуру и неплохо разбирался в оптике. Камеру-обскуру применял для съемок с натуры и Ньепс и многие свои неудачи объяснял ее несовершенством. Он предложил Дагеру вступить с ним в компанию, и в 1829 г. они заключили договор.

Жозеф Нисефор Ньепс
Живописный портрет. Фотографических изображений одного из создателей фотографии нет.
Первый дагеротип был получен после кончины Ньепса

В отличие от Ньепса, который не видел особой разницы между копированием гравюр и съемками с натуры, Дагер с поразительной проницательностью сразу эту разницу уловил. Дагер считал главной целью портретную съемку и справедливо полагал, что для нее требуется прежде всего четкость и способность передавать полутона, а сама съемка не должна длиться больше пяти минут. Вот почему он предложил Ньепсу заняться съемкой на серебряных пластинках, обработанных иодом. Но тот отказался, поскольку изображение у Дагера получалось негативным и неизвестно было к тому же, как его закрепить. И компаньоны безуспешно продолжали биться над асфальтовым лаком.

После смерти Ньепса, вернувшись в одиночку к работе с йодистым серебром, Дагер довольно быстро нашел способ не только получать позитивное изображение за несколько секунд, но и закреплять его. Процесс этот, не без хвастовства названный им дагеротипией, ничего общего с процессом Ньепса не имел. Но договор продолжал действовать, а по договору оба способа могли быть обнародованы только совместно. Так и было сделано. Заслушав доклад Доминика Франсуа Араго, который был не только выдающимся ученым, но и крупным политическим деятелем, палата депутатов Франции определила приличные пожизненные пенсии Дагеру и сыну покойного изобретателя Исидору Ньепсу - с условием, что во Франции каждый мог пользоваться их изобретениями безвозмездно.

Дагеротипы сороковых годов прошлого века

В течение нескольких месяцев дагеротипия буквально покорила мир. Не было отбоя от желающих приобрести аппаратуру и заняться новым искусством. Еще больше было желающих получить свое изображение - дагеротип. Привлекала не только его новизна и доступность. Снимки были действительно очень хороши. Множество их, хотя и поблекших, сохранилось до нашего времени в музеях и семейных архивах.

А несколько грубоватых изображений, полученных Ньепсом, и сам он никого не интересовали. Но тут уж вступились за него друзья, родственники, земляки. Ведь, что ни говори, по договору он был равноправным партнером. Пошли книги, статьи, брошюры, в которых Дагера чуть ли не обвиняли в плагиате, называя Ньепса истинным изобретателем фотографии. И напрасно, потому что фотография - это "совокупность методов получения стабильных во времени изображений предметов и оптических сигналов на светочувствительных слоях (СЧС) путем закрепления фотохимических или фотофизических изменений, возникающих в СЧС под действием излучения, испускаемого или отражаемого объектом фотографирования" (БЭС, т. 27).

Ньепс этого не достиг. Зато он первый поставил задачу механизировать с помощью света процесс изготовления печатных форм и показал пути ее решения. Нисефор Ньепс изобрел нечто ничуть не менее важное, чем фотография, - копировальный процесс, и его асфальтовый лак стал первым копировальным слоем или, по современной терминологии, фоторезистом. На фоторезистах и копировальном процессе стоит полиграфическая промышленность, потому что с их помощью получают почти все репродукции в книгах, газетах, журналах. Без них нельзя изготовить трубки цветных телевизоров, немыслимы картинки на полиэтиленовых пакетах и консервных банках, микрокалькуляторы, электронные часы и тысячи других вещей, которые окружают нас сегодня.

Почему же Нисефор Ньепс был так неудачлив и что заставляло его изобретать, несмотря на неудачи? Жажда славы? Слава довольно часто упоминается в его письмах, но не чаще, чем благоразумие. Деньги? Эта сторона дела его тоже интересовала. При малейших признаках успеха он принимался обсуждать грядущие выгоды. Но он имел достаточно случаев убедиться, что лзобретения не приносят ему ничего, кроме расходов. В конечном счете было же поместье, были виноградники, мельница, постоялый двор, еще кое-что. Можно было бы оставить погоню за химерами, заниматься хозяйством, потихоньку выплачивать долги. Нет, так существовать он не мог!

Клод хорошо понимал своего брата, когда писал ему: "...опыты уже сами по себе способны щедро оплатить труды и заботы, которых они требуют... они столь же поразительны, как прекрасны и неизвестны до сих пор". Снимки Ньепса почти неразборчивы. Он же видит в них совершенство, почти достигнутое. И ревниво оберегает тайну своего метода, своего открытия. Отрывочные сведения, почерпнутые где-то и как-то, кажутся ему, в сочетании с собственной изобретательностью и упорством, гарантией успеха. Такому человеку просто на роду написано пополнить необозримую толпу неудачников.

Но он талантливый неудачник. Само творчество было счастьем Нисефора Ньепса. И в это счастье он верил в самые трудные дни неудач, повторяя свое любимое изречение:

"Possunt qui posse videntur" - "Может тот, кто думает, что может".