№2, 1983 г.
 |
Академик А. П. АЛЕКСАНДРОВ
ГОДЫ С КУРЧАТОВЫМ |
В течение долгих лет жизни со многими людьми проходишь длинный совместный путь. Ощущение счастливо прожитой жизни, полнота ее, и, как иногда говорят, сухой остаток от нее, то есть то, что удалось сделать, в громадной степени зависит от тех, с кем шагаешь по жизни.
Мне повезло, большой отрезок моей жизни был связан с Игорем Васильевичем Курчатовым. Наша первая встреча состоялась в начале 1930 года. В это время я, преподаватель физики 79-й школы города Киева, занимался исследовательской работой в области физики диэлектриков в группе молодежи в рентгено-физическом отделе Киевского рентгеновского института. Руководил нашей группой старый физик - профессор Роше, а в составе группы были профессор Д. Н. Наследов, доцент П. В. Шаравский (тогда у нас он был просто Павлик), Арсений Даниленко (Мышьяк), В. М. Тучкевич (Володька) и я.
Физика диэлектриков в то время была важным направлением, основные работы в этой области велись в Ленинграде, в Физико-техническом институте, академиком А. Ф. Иоффе и его школой - И. В. Курчатовым, П. П. Кобеко, К. Д. Синельниковым, А. К. Вальтером и другими. Академик Иоффе узнал о нашей группе и вскоре прислал к нам своего ближайшего сотрудника - Николая Николаевича Семенова. Он подробно познакомился с нами, с нашими работами, и они его заинтересовали. Вслед за ним академик Иоффе прислал к нам крупнейшего теоретика - Якова Ильича Френкеля. Он тоже подробно обсудил все наши работы, побывал на нашем семинаре и был страшно удивлен нашей системой - назначалась тема, потом мы собирались на семинар и тянули жребий, кому докладывать. Наконец, месяца через два после отъезда Я. И. Френкеля академик Иоффе прислал к нам физика-экспериментатора, которого мы хорошо знали по опубликованным работам в области физики диэлектриков - Игоря Васильевича Курчатова.
Это был наш ровесник, красивый парень, живой и умный. Он быстро понял смысл всех наших работ и заинтересовался нашей экспериментальной техникой. Здесь для него было много интересного - методические подходы на некоторых направлениях у нас были более строгие, чем в Ленинграде. Мне он очень понравился: у него был широкий кругозор, довольно строгое мышление, и в то же время, вероятно, из-за недостатка математической подготовки отвращение к расчетам, при которых теряется физическая картина явлений, его интересующих. Мы о многом с ним говорили и спорили. В то время в вашей лаборатории случилось чрезвычайное происшествие - дорогая рентгеновская трубка "Метро" скатилась со стола и разбилась. И наш трибунал во главе с Наследовым начал разбирать эту аварию.
В лаборатории нами были заведены строгие правила, касающиеся материальных ценностей. Была доска для инструмента, где каждый инструмент был нарисован и каждый, кто не повесил инструмент на его место, должен был уплатить штраф. Часто мы с восторгом обнаруживали, что, например, Павлесик забыл десяток инструментов после работы на своей установке. Также карались и другие проступки - порча инструментов, приборов, и все штрафы шли в лабораторную кассу. Деньги из кассы расходовались по общему решению на всякие торжества, как только сумма достигала некоего критического размера, например, стоимости дюжины пива. Максимальный штраф был 1 рубль.
Трибунал, в котором со смехом принял участие и И. В. Курчатов, установил, что трубку на стол положил Мышьяк. Но он в свое оправдание сказал, что положил с двух сторон от трубки две книги и трубка не могла упасть. Выяснилось, что одна книга была моя, я ее взял, сквозняк скатил трубку, и она разбилась. Мышьяка и меня приговорили к невиданному штрафу - по 3 рубля! Все мы поехали на Днепр, купили на всю кассу пива и дальнейшее обсуждение работ вели на песке Чертороя.
Игорь рассказал нам, что в конце лета в Одессе будет Всесоюзный съезд физиков, что Иоффе хотел послушать там нас и что Иоффе хочет нашу группу пригласить в Ленинградский физико-технический институт.
Мы поехали на съезд физиков в Одессу. Это было не так просто, как теперь. (ТЕПЕРЬ! - V.V.) Ехать нужно было за свои деньги, и я месяца два чинил лифты и делал другие электромонтажные работы - зарплата учителя была очень мала. В Одессе мы доложили Иоффе о наших работах, и он предложил нам переехать в ЛФТИ. Игорь познакомил нас с многими физтеховцами, с многими светилами тогдашней физики, мы вместе развлекались. Участники съезда отправились аа теплоходе (кажется, это была "Грузия") в турпоездку в Крым и дальше до Батума.
Много было в этой поездке всяких серьезных обсуждений и веселых приключений. Мы отстали от теплохода в Севастополе, на автомобиле догнали его в Ялте, а к Батуми уже договорились, что Наследов и я переедем в Ленинград, а Шаравский и Тучкевич приедут позже. И вот в августе 1930 года Наследов и я оказались в ЛФТИ.
Жизнь наша была тяжелой. Впервые мы жили вне семьи, спали в холоднющей комнате - в бывшем кабинете великого князя, где теперь стояло 8 коек и где нужно было одеялом закрыться с головой, чтобы крысы не объели уши. Вместо хорошего домашнего питания часто приходилось сидеть полуголодным и есть всякую дрянь. Но зато был Физико-технический институт.
В нем относилась к нам отлично, всячески помогали, каждый день, проведенный там, приносил массу интересного, расширял кругозор, мы росли как па дрожжах.
У нас было маловато приборов, и постоянно приходилось что-то брать взаймы в чужой лаборатории. Прецизионный магазин емкостей, а он нам был очень нужен, был только у Курчатова. Пришлось попросить. И тут мы этого милого, доброжелательного, готового все отдать человека узнали с другой стороны.
"Магазин емкостей? - спросил он у меня. - А для каких измерений?"
Я объяснил.
"А какое у вас может быть напряжение на магазине? Не пробьет ли диэлектрик? Когда начнете измерения? В три часа? Когда кончите? Ну вот и приходите за магазином без четверти три, а к четырем принесете его ко мне!"
Нужно сказать, что поначалу такой стиль разговора мне был отвратителен, но потом я понял, что тут нет никакой недоброжелательности, что это отражение той чрезвычайно строгой организованности, которая была свойственна Игорю Васильевичу.
Он в это время еще продолжал работы по диэлектрикам - пытался получить высокопрочные конденсаторы с органической изоляцией, но дело это не клеилось. Курчатов заканчивал работу по разрядникам для высоковольтных линий электропередачи и начинал исследование в области сегнетоэлектриков. Сегнетоэлектрики - а этот термин в науку ввел именно Игорь Васильевич - были загадочны и непонятны. По справочникам, диэлектрическая проницаемость сегнетовой соли колебалась от единиц до десятков тысяч. Оказалось, что, подобно изменению магнитной проницаемости при повышении температуры (в точке Кюри), у сегнетодиэлектриков есть некоторая температура, при которой резко меняется диэлектрическая проницаемость, своеобразная точка Кюри.
И. В. Курчатовым, Б. В. Курчатовым и П. П. Кобеко был открыт целый класс веществ, обладающих подобными свойствами, который Игорь Васильевич и окрестил "сегнетоэлектрикамй". Эта работа Игоря породила большое направление современной физики твердого тела. Сегнетоэлектрики оказались великолепными пьезоэлектрическими кристаллами, и сейчас именно на них базируются почти все высокоэффективные акусто- и пьезоэлектрические преобразователи. Около трех лет Игорь Васильевич работал в этой области и заложил здесь основы нового направления физики твердого тела.
Меня академик Иоффе назначил в отдел тонкослойной изоляции, руководителем которого был А. К. Вальтер. Я довольно хорошо разбирался в органической химии, и моей задачей было изыскание полимеров, дающих однородные тонкие пленки, и изучение электрических свойств этих пленок. Целью работы было получение тонких пленок сверхвысокой электрической прочности. Это было дальнейшее развитие работ Иоффе, Курчатова, Синельникова и других, считавших на основании своих исследований, что электрический пробой диэлектрика происходит путем лавинного процесса ударной ионизации ионами. При таком механизме в тонкой пленке не может развиться лавина ионов, и поэтому тонкие пленки должны обладать в десятки раз более высокой электрической прочностью.
Меня ужасно удивляло, что Игорь практически ушел от этого направления, хотя очень много вложил в него. Я хорошо подготовил методическую сторону работы и бился буквально с утра до ночи, чтобы на новых тогда полимерных материалах воспроизвести электрическую прочность тонких слоев, которую на стеклах и слюде уже наблюдали Иоффе, Курчатов, Синельников, Гохберг и другие. У меня ничего не выходило. Часто я приглашал Иоффе и Курчатова, просил раскритиковать мою методику. Однако все считали, что я все делаю правильно и, значит, в этих пленках какой-то другой механизм пробоя. Тогда я решил воспроизвести их старые опыты и опять же не обнаружил эффекта электрического упрочнения диэлектрика при переходе к его тонкой пленке.
Игорь принес мне стекла, на которых он работал, но и тут я ничего не получил. Тогда я полностью воспроизвел их старую методику измерений, и эффект появился, но оказалось, что он был результатом погрешности самой методики. У меня было тяжелейшее положение: мне, мальчишке, опровергнуть результаты Иоффе и его ближайших сотрудников! И вот тут я убедился в поразительной принципиальности настоящих ученых. Курчатов долго сидел в моей лаборатории и мерил вместе со мной. До часа ночи просидел Иоффе, и в результате мною совместно с ним была опубликована работа, в которой исправлялась ошибка академика и его сотрудников.
Казалось бы, что такая ситуация могла поставить меня в сложное положение в институте. Однако всю жизнь Иоффе, Курчатов и другие физтеховцы всячески поддерживали мои работы и ни в чем не проявляли какой-либо обиды. А Игорь, написавший к этому времени монографию о сегнетоэлектричестве, подарил ее мне с надписью "как материал для опровержения".
Время шло, и 1932-1933 годы привели к новым крупнейшим открытиям в физике - к открытию позитрона и нейтрона. Сразу стало ясно, что незаряженная частица - нейтрон - может коренным образом изменить изучавшиеся еще Резерфордом взаимодействия между атомными ядрами, изменить все основные представления о поведении и строении атомных ядер. Конечно, в те годы еще и мыслей не могло быть о ядерном оружии или ядерной энергетике, но в физике ядра открылись новые крупные проблемы и интересные задачи для исследователей. И. В. Курчатов решил оставить все прежние направления работы и заняться ядерной физикой. Иоффе поддержал его.
В Физтехе закипела новая жизнь: А. Ф. Иоффе с частью лабораторий развивал работы по физике полупроводников; Курчатов, Алиханов, Лукирский, Арцимович энергично начали организовывать работы по ядерной физике; Кобеко, Журков, Кувшинский и я с другими занимались физикой полимеров и аморфных тел.
Курчатов всегда славился среди нас своими организационными талантами. Мы называли его "Генерал". Как только была какая-либо возможность, он начинал что-то организовывать, требовал, чтобы все выполняли, что обещали, и т. д. В новой обстановке он сразу фактически возглавил всю группу ядерных лабораторий, связался с Радиевым институтом, стал вместе с аборигенами строить циклотрон, закрутил вместе с Синельниковым работы в Харьковском физико-техническом институте, с Алихановым в Ленинградском политехническом и других местах, начал трудиться над циклотроном Физтеха.
В эти годы уже в Германии и Италии пришел к власти фашизм, казалось, что в конце концов не избежать войны. Я считал, что каждый из нас должен приобрести и какую-то военную специальность, и вскоре, по поручению А. Ф. Иоффе, параллельно с работами по полимерам занялся работами для Военно-Морского Флота. Из них упомяну одну - создание системы противоминной защиты кораблей. Работа началась в 1935 году, и в 1941 году за три месяца до начала войны система была принята на вооружение. Во время войны И. В. Курчатов и его лаборатория тоже включались в эту работу.
А. Ф. Иоффе и наш Физико-технический институт в это время переживали большие сложности. Институт передавали то в одно ведомство, то в другое, а сам он проходил период бурного роста и образования новых направлений. В конце концов это привело к возникновению "Комбината Физтеха", а потом к выделению Института химической физики (Н. Н. Семенов), Электрофизического института (А. А. Чернышев) и к образованию дочерних институтов, таких, как Акустический институт в Ленинграде (Н. Н. Андреев), Физтех в Харькове (К. Д. Синельников), Физтех в Свердловске (И. К. Кикоин), институты в Томске (П. С. Тартаковский) и в Днепропетровске (Г. В. Курдюмов).
Очень сложно было в то время развивать в Физтехе работы по ядерной физике. В 1936 году на сессии Академии наук наш институт критиковали за то, что в нем ведутся "не имеющие практической перспективы" работы по ядерной физике. Сейчас даже трудно представить себе, что это происходило всего лишь за 2-3 года до открытия деления урана и обнаружения при этом вылета нейтронов из ядра, когда всем физикам стало ясно, что возникла перспектива использования ядерной энергии.
Работать Игорю Васильевичу и другим ядерщикам было очень трудно, но научный уровень проводившихся у нас работ был примерно такой же, как в передовых лабораториях Запада. Ядерная изомерия, позже спонтанное деление ядра были признанными достижениями наших экспериментаторов. Искусственная радиоактивность была открыта одновременно на Западе и у нас. Достигнутый у нас технический уровень характеризовался тем, что циклотрон Радиевого института был единственным в Европе и вторым в мире, строящийся циклотрон Физтеха должен был быть мощнейшим в мире, работы по искусственной радиоактивности велись на мощных радий-бериллиевых нейтронных источниках. Были построены разные ускорители, и, например; такая работа, как расщепление ядра лития, выполненная на Западе, вскоре же была воспроизведена И. В. Курчатовым и К. Д. Синельниковым в Харьковском физико-техническом институте, а изучение деления урана началось сразу же после первых сведений о его открытии. В Физтехе все большее значение приобретали работы по ядерной физике - они стали основной тематикой институтских семинаров, привлекавших и ленинградских и московских физиков.
Наши теоретики вгрызлись в ядерную физику, достаточно вспомнить такие работы, как нейтрон-протонная структура ядра (Иваненко, Тамм), капельная модель ядра (Френкель) и, наконец, прогноз путей осуществления цепной ядерной реакции деления урана (Харитон, Зельдович). Все больше лабораторий Физтеха вовлекались в ядерные дела - Борис Васильевич Курчатов оставил полупроводники и влез в радиохимию, ядром занялся Л. М. Неменов со своим масс-спектрометром. Даже И. К. Кикоин перед отъездом в Свердловск успел разбить ампулу с радоном и надолго вывел из строя лабораторию, которую потом занял я.
И. В. Курчатов у одной из высоковольтных установок ЛФТИ. 1934 год. Некоторые успехи других направлений также пошли на пользу ядерщикам. Так, например, открытие Гохбергом высокой электрической прочности шестифтористой серы (для газа) оказалось полезным для электростатических ускорителей типа Ван де Граафа.
В самом институте ядерщики доставляли нам массу хлопот: из-за них трудно было пробиться к стеклодувам и в механические мастерские; со складов, как корова языком, ядерщики слизывали материалы. Прецизионные электрометрические измерения стало трудно вести из-за электромагнитных наводок. У лестницы на 2 этаже в правом крыле стоял радий-бериллиевый источник - там в парафиновых блоках облучались образцы, и потом курчатовскне ребята с грохотом бежали с этими образцами по коридору в свою лабораторию к счетчикам.
Шли последние предвоенные годы. Моя лаборатория, кроме широко входивших в производство работ в области полимеров (в это время началось крупное производство в основном для авиационной и артиллерийской техники разработанной вами морозостойкой резины на основе отечественного натрий-дивинилового каучука), напряженно вела завершающие работы по противоминной защите кораблей.
Попутно в период финской войны по срочному заданию за несколько дней, не выходя из лаборатории, мы сделали миноискатель для противотанковых и железнодорожных мин, а совместно с Кобеко и Корниенко-Стеклянко сделали пластиковые бронещиты для самолетов. Постоянно большие группы сотрудвиков лаборатории выезжали то на Днепр, то на Ладожское и Онежское озера, то на Балтику и Черное море и везде с полным успехом совершенствовали работу противоминных систем.
На Западе уже началась война, и английский флот нес большие потери от фашистских магнитных мин. Мы остро чувствовали необходимость скорейшего внедрения наших противоминных систем в широких масштабах и готовили персонал флота и судостроительной промышленности к развертыванию этой работы. Б. А. Гаев, П. Р. Степанов, В. Р. Регель и его брат А. Р. Регель, Ю. С. Лазуркин и я трудились без отдыха. В лаборатории, созданной Д. А. Рожанским, Ю. Б. Кобзарев и другие завершили работу по радиолокации и вышли на стадию натурных испытаний. Б. П. Константинов со своей группой трудился над получением гидроакустическими методами шумового "портрета" подводной лодки. В группе полупроводниковых лабораторий под руководством А. Ф. Иоффе создавались термобатареи для питания радиопередатчиков. Группа Корниенко работала над броней для танков.
В группе курчатовских лабораторий изучали только что открытое Г. Н. Флеровым и сотрудником ФИАНа К. А. Петржаком спонтанное деление урана. Курчатов требовал повышения достоверности опытов, создавая небывалые по эффективности детекторы. Для понимания природы этого явления велись опыты в подземной лаборатории в московском метро, чтобы исключить влияние космических лучей. Интенсивно строился циклотрон Физтеха. И. В. Курчатов тщательно изучал процессы деления урана, вызванные медленными и быстрыми нейтронами. Изучались сечения разного вида реакций нейтронов с материалами, которые могли бы иметь значение в устройстве для реализации цепной реакции деления урана. Я. Б. Зельдович, Ю. Б. Харитон и большая группа сотрудников Института химической физики - специалистов по цепным химическим реакциям - взялись за изучение возможностей реализации цепной ядерной реакции.
Нужно сказать, что наиболее подходящим местом для работ по ядерной физике был Физтех - здесь были квалифицированные физики и химики разных специальностей, и поэтому могли быстро решаться самые разнообразные методические вопросы. В Физтехе была развита высоковольтная и высокочастотная техника, хорошо развита техника всякого рода прецизионных измерений, для физтеховцев механизм цепных реакций был привычным. Творческие люди всех других институтов постоянно докладывали на наших семинарах о новых научных событиях в атомной физике. Так, я хорошо помню, как И. Е. Тамм сделал у нас доклад, под названием "Поющий электрон" о только что открытом черенковском эффекте, теорию которого Тамм предложил. Помню доклады Скобельцына по космическим лучам.
Курчатов уже давно, несмотря на ревность некоторых его коллег, в том числе очень заслуженных ученых, воспринимался нами как организатор и координатор всех работ в области ядерной физики. В Ленинграде прошла Международная конференция физиков, где Игорь Васильевич первый раз был воспринят как ведущий специалист в физике ядра. В Президиуме Академии наук уже были его письма и доклад, где он мотивировал необходимость ускорения развития ядерной физики. Наконец, он поставил вопрос о быстрейшем развертывании работ по "урановой проблеме". Поразительные личные качества Игоря позволяли ему сотрудничать с людьми самых разнообразных характеров, причем люди шли на сотрудничество с Курчатовым охотно.
В их числе, кстати, были и махровые эгоисты, и охотники воспользоваться плодами чужого труда, и просто непорядочные люди и наряду с этим - люди высоках моральных качеств, самоотверженные, готовые все отдать другим. Нужно отметить, что люди, взаимодействовавшие с Курчатовым, всегда обращались к нему своей лучшей стороной, и в результате дело всегда выигрывало. Он мог заставить работать вместе людей, просто не терпевших друг друга, - интересы дела он ставил выше человеческих отношений, мышиной возни, которая нередко встречается в научных учреждениях и очень мешает делу. В то же время Курчатов всегда ясно представлял себе человеческие качества тех, с кем работал, их стремления и интересы, он умел создать обстановку, в которой появлялась личная удовлетворенность у всех этих разнообразных людей.
Эти качества руководителя и организатора, использующего не силу, а убежденность в том, что каждый человек может принести пользу делу, у Курчатова были совершенно поразительными. Они сочетались с постоянной приподнятостью, веселостью, заразительной целеустремленностью. Работа с ним всегда была сопряжена со смехом и шутками, розыгрышами и в то же время всегда была напряженной, собранной, увлекательной.
В это время новым для Игоря делом было приобщение к инженерно-техническим вопросам. Проектирование совместно с А. И. Алихановым и Д. В. Ефремовым циклотрона Физтеха, строительство его, участие в создании ускорителя типа Кокрофта-Уолтона, ускорителя типа Ван де Граафа дали Курчатову исходные инженерные навыки, которые позже оказались ему необходимыми.
Весной 1941 года в Севастополе мы окончательно завершили испытания размагниченных кораблей всех классов и на Главном Военном Совете Военно-Морского Флота. "Система ЛФТИ" была принята на вооружение. Присутствовавший на совете А. А. Жданов потребовал немедленного вооружения кораблей этой системой. В разгар этой работы на Балтике началась война. Она застала меня на линкоре "Октябрьская Революция" во время перехода в Кронштадт. Мы монтировали нашу систему на разных кораблях, создавали электромагнитные тралы, работали день и ночь, но 26 июля я все же отпросился у командования в Ленинград - мне нужно было защищать докторскую диссертацию. Она была построена на моих работах в области полимеров. Защита прошла отлично, но уже в середине доклада соискателя за ним приехали три моряка.
Вскоре после защиты я уехал в штаб и на завтра опять в Прибалтику. Когда я вернулся в Ленинград, работы в институте в значительной мере были свернуты, наши семьи готовились к эвакуации в Казань, Игорь сказал мне, что ядерные работы придется приостановить, эвакуировать оборудование невозможно. Он предложил всю свою лабораторию подключить к нашим работам по защите кораблей. Мы проводили наши семьи, засели в моей квартире в здании института планировать нашу работу и писать инструкции для моряков. В это время одна моя группа работала на Балтике, другая - в Севастополе.
Нам с Игорем Васильевичем дали команду .лететь в Севастополь. Мы распределили всех моих и Игоревых сотрудников, не уехавших с семьями. В Ленинграде работами над размагничиванием должны были заняться П. П. Кобеко как директор, замещающий А. Ф. Иоффе, В. М. Тучкевич и В. А. Иоффе (дочь А. Ф. Иоффе). Дав инструкции, мы на бомбардировщике ТБ-З вылетели в Москву, явились в Штаб флота и сразу улетели в Севастополь. Там нам отвели большую комнату в гостинице на Приморском бульваре, мы встретились с моей группой - А. Р. Регелем, Ю. С. Лазуркиным, П. Г. Степановым, К. К. Щербо - и вместе с офицерами флота и инженерами-судостроителями приступили к работе. Вскоре в Северной бухте был организован поверочный стенд, где размагниченные корабли проходили над минами, от которых были сделаны выводы на береговые приборы. Служба размагничивания Черноморского флота работала энергично, большая группа офицеров прослушала наши лекции и прошла практику при установке "Системы ЛФТИ" на кораблях.
Игорь был полностью увлечен этой работой, ее результат был наглядным: ни один корабль, снабженный системой, не подорвался, тогда как среди еще не размагниченных кораблей были потери. По предложению одного из наших офицеров, И. В. Климова, мы, кроме обмоточного метода размагничивания, начали для подводных лодок применять безобмоточный.
Независимо В. М. Тучкевич в Ленинграде также отработал этот метод с офицером Шадеевым. Один из сотрудников Игоря, Г. Я. Щепкин. в это время начал действовать на Северном флоте, но главный центр работ был в Севастополе. Моряки вели опаснейшую работу по разоружению мин. На первой же выловленной мине были изучены все ее свойства, чувствительность, защита от малых глубин и траления. Но немцы совершенствовали свои мины: вскоре на них появились фотоэлектрические ловушки, препятствовавшие разборке, и другие усовершенствования, а через два года - комбинированные магнитно-акустические взрыватели.
Самоотверженная работа минеров помогла организовать более эффективные системы размагничивания и траления, и в конечном счете ни один размагниченный корабль не подорвался во время войны. Меня поражало, в какой степени Игорь был увлечен делом - он изучал механизм намагничивания корабля, следил за изменениями поля при ходовой вибрации, вообще полностью ушел в эту работу.
Вскоре по распоряжению командования к нам в бухту прибыла группа английских специалистов по размагничиванию. Подводные корабли мы защищали лучше, чем они. Они очень удивились, когда, измерив поле одной из наших лодок, поняли, что она размагничена. Однако мы применили для лодок и часть их приемов: они были удобнее наших, сокращали время отработки.
В это время осложнилась обстановка на Северном флоте и я был направлен туда, а Игорь возглавил всю дальнейшую работу в Севастополе, на других базах Черноморского флота и затем на Каспийской флотилии. С ним остались мои сотрудники.
На Север я полетел с В. Р. Регелем, Л. М. Неменовым и М. О. Филипповым. В нашей севастопольской минерской одежде - ботиночках и кожаных курточках - в Архангельске, мягко говоря, было неуютно. Мы явились к И. Д. Папанину, он был уполномоченным Комитета Обороны. Взглянув на наши курточки, Иван Дмитриевич высказался кратко и непечатно, сразу отдал приказ выдать нам полушубки, ушанки, валенки и сразу отправил нас в Мурманск. Мы летели бреющим полетом и приземлились, когда стало темнеть. Из Мурманска на катере отправились в Полярное. Темень, ветер и снег, черная вода, а ведь мы только накануне купались в теплом лазурном Черном море!
Наконец между скалами база Северного флота. От пирса вертикально вверх поднималась пещера с глубокими ходами, вырубленная в скале. Меня провели к командующему флотом адмиралу А. Г. Головко, которому я сообщил о полученных мной заданиях и на случай базирования флота в Кольском заливе и на случай возможного перебазирования в Белое море. Он твердо сказал, что я должен выполнять первую часть поручения, а вторая часть исключается, так как флот в Белое море не отступит. Регель, Щепкин и я начали организовывать работы, а Неменов остался в Архангельске и занялся там оборудованием на барже плавучей станции безобмоточного размагничивания.
Выделенные нам офицеры флота деятельно помогали во всем. Руководил ими флагманский минер Зятьков. Жизнь была сложная, и в Полярном и в Мурманске часто и здорово бомбили, да и фронт был в 30-40 километрах. С кораблей нередко часть команд посылали на поддержку пехоты, семьи военных были эвакуированы. Но работа шла хорошо, и в октябре служба размагничивания флота закончила размагничивание основных кораблей, а в Архангельске была подготовлена станция безобмоточного размагничивания. На госпитальном судне мы перешли в Архангельск и выполнили работы по размагничиванию ледокола "И. Сталин" в новом городе - Молотовске. Оттуда я с В. Р. Регелем, Л. М. Неменовым, М. О. Филипповым и капитаном Тереховым выехали в Москву, но не доехали, получили приказ и повернули на Казань - немцы лезли на Москву.
В это время работа в Севастополе с каждым днем делалась сложнее - началась осада, бомбежки нарастали, в конце концов обрабатывать корабли становилось невозможно. Решением командования служба размагничивания переводилась в Поти. И. В. Курчатов, А. Р. Регель, Ю. С. Лазуркин на плавбазе "Волна", подвергающейся по дороге нападениям авиации и подводных лодок, пришли 6 ноября 1941 года в Лазаревское, а потом добрались и до Поти. Следом за ними прибыли и другие сотрудники института и офицеры службы размагничивания.
На новом месте И. В. Курчатов начал разворачивать работу. Вскоре пришлось часть работ перенести в Туапсе, а затем на новый театр военных действий - на Каспий; в Баку была откомандирована часть службы размагничивания. Вскоре объем работ уменьшился - все корабли были размагничены, а поддерживать их в этом состоянии вполне могли сами моряки, и физиков постепенно откомандировали в Казань, в ЛФТИ.
Второго января 1942 года в лютые, пятидесятяградусные морозы в одном бушлате Курчатов прилетел в Казань и тут же свалился. Долго и тяжело болел - был на краю гибели. Его сотрудники, в том числе А. Ф. Иоффе и В. А. Иоффе, делали все возможное для спасения Игоря. Наконец в марте 1942 года он стал поправляться. Много потерь перенес за это время Курчатов: его отец погиб в Ленинграде в блокаду, мать эвакуировалась, но умерла в Вологде. Еще очень слабый Игорь приступил к работе.
В это время работы по противоминной защите завершились - всюду на флотах были созданы специальные службы, а нас только иногда просили помогать. В феврале 1942 года я был командирован в блокадный Ленинград и по "Дороге жизни" через Ладожское озеро добрался туда. Речь шла о передаче службе Балтфлота новейших приемов противоминной защиты в связи с готовившимся прорывом блокады Ленинграда. Единственной сотрудницей ЛФТИ, которая вела с Балтфлотом работы по размагничиванию, была Валентина Абрамовна Иоффе, а требовалось расширить это дело.
Поразительной была жизнь в блокадном Ленинграде. Смерть здесь была совершенно обыденным явлением. Трупы лежали прямо на тротуарах, засыпанных глубоким снегом, люди шли по тропинкам, переступая через них. Грузовики, полные трупов, везли их в траншеи на кладбище, сверху сидели грузчики и жевали свой хлебный паек. Докукин, сотрудник ЛФТИ, когда я зашел к нему в лабораторию, показал мне, какую крысу он поймал и долго обсуждал, как ее приготовить - тушить или жарить на олифе. Валя Иоффе, придя к Кобеко, вполне спокойно советовала ему снять перчатки с лежавшего неподалеку покойника.
В марте жизнь стала облегчаться - хлеб был регулярно, смертность уменьшилась. В апреле город сильно почистили и начали ходить трамваи. Но обстрелы и бомбежки продолжались. В некоторые дни немцы как с цепи срывались. Помню, как в апреле я стоял под прикрытием Зимнего Дворца и была зверская бомбежка, потопили какое-то крупное транспортное судно у Горного института и загнали бомбу в крейсер "Киров", стоявший у Адмиралтейства. За короткое время у меня в поле зрения взорвалось около полусотни бомб.
В апреле, проходя по Невскому, я прочел в газете, что нам присуждена Сталинская премия 1-й степени за разработку метода защиты кораблей. Кобеко по этому случаю выхлопотал в Смольном персональный паек, который мы и пустили в дело вечером.
Я кончил свою работу и в конце апреля улетел в Казань. Там Игорь Васильевич работал дальше по размагничиванию, но и моя лаборатория и его искали новые точки приложения сил. В это время погиб заведующий лабораторией, занимавшейся улучшением брони, - Куприенко, и Игорь Васильевич взял эту осиротевшую лабораторию, а я начал работать со своими ребятами над кумулятивным взрывом.
Немцы в это время надвигались на Сталинград. Для организации противоминной защиты мы послали туда Ю. С. Лазуркина, а вскоре вылетели в Сталинград я с В. Р. Регелем. Очень хотели лететь И. В. Курчатов и И. Е. Тамм, но я не мог подвергать их риску, тем более что Игорь еще не оправился от болезни.
Странная игра судьбы. Командиром подразделения бронекатеров на Волге был контр-адмирал Хорошхин. Он хорошо знал нашу работу, так как ранее командовал Днепровской флотилией, где мы вели работы по размагничиванию. Ю. С. Лазуркин размагнитил все бронекатера, но бронекатер самого Хорошхина не уложился в нормы остаточного магнитного поля. Требовалась существенная дополнительная обработка. Лазуркин предупредил командование, что катер нельзя направлять на намечавшуюся операцию, но Хорошхин не обратил на это внимания. Вскоре после выхода катер взорвался на мине, и Хорошхин, а с ним и вся команда погибли.
Обстановка на Волге была очень сложная. Самолеты немцев летели вдоль Волги от бакена к бакену и сбрасывали мины прямо на фарватер. Одна мина в районе Светлого Яра попала на обсушку, и мы отправились на катере ее исследовать. По дороге видели подорвавшиеся па минах пароходы, госпитальные суда. Когда мы, возвращаясь обратно, подошли к Сталинграду, начался его штурм: непрерывная бомбежка, весь город горел, тонули суда, люди; был какой-то сплошной кошмар. Выход немцев к Волге привел к тому, что наша работа кончилась, движение судов по Волге прекратилось. Нас откомандировали в институт.
В это время в Казани произошли неожиданные события. Уже давно все мы обращали внимание на то, что в научной литературе Запада исчезли публикации по ядерной физике, разделению изотопов и т. д. Фамилии ученых, представлявших эти области науки, также исчезли и не появились в публикациях из какой-либо другой области. Казалось, что работы в этой области засекречены. Возникал вопрос: неужели Германия и Соединенные Штаты пытаются овладеть ядерной энергией в военных целях?
Мы не раз обсуждали этот вопрос, и не оказалось неожиданностью, когда Курчатов получил письмо от Флерова по этому вопросу. В середине 1942 года Флеров об этом написал и Сталину. В конце октября Курчатова вызвали в Москву и ему было дано поручение подготовить развертывание работ в этой области в Советском Союзе. Действовать он должен был в строгом секрете.
В это время был тяжелейший период войны - казалось, что совершенно невозможно практически решить задачу создания ядерного оружия в таких условиях. Но Курчатов был Курчатов, он взялся за это дело, вошел в него весь, и вскоре мы почувствовали первые результаты его деятельности. С фронта и со всех концов Союза были направлены в распоряжение Игоря Васильевича многие его бывшие сотрудники и специалисты из других организаций. Группа сотрудников Физтеха в Ленинграде начала готовить к отправке имущество ядерных лабораторий. Были направлены группы геологов на поиски урановых месторождений. В Радиевом институте под руководством академика В. Г. Хлопина развивались работы по радиохимии урана. В Москве вместо временного пристанища на Пыжевском переулке стал создаваться под скромным названием "Лаборатория измерительных приборов Академии наук - ЛИПАН" крупный институт, теперешний Институт атомной энергии имени И. В. Курчатова.
Тщательная разработка "урановой проблемы" до войны дала возможность И. В. Курчатову не только сформулировать основные задачи, но и задать в необходимых случаях дублирующие направления.
В конце 1942 года Игорь Васильевич приехал в Казань, и, отметив изменения в его внешности, мы стали называть его "Бородой". Я думаю, что борода, сильно старившая прекрасное молодое лицо Игоря, облегчала контакты с людьми старшего возраста - ему было всего 39 лет, он был очень моложав, пока не завел бороду. В ответ на наши шуточки он смеялся, говорил, что дал обет не бриться, пока не решит задачу. Хотя стиль поведения Игоря, обращения с людьми был такой же, как и раньше, замечалась происходившая в нем глубокая душевная перестройка.
При его крайне развитом чувстве ответственности за дело новая задача легла на него огромным грузом. Она коренным образом отличалась от прежних работ по ядерной физике. В ней не могло быть постепенности. Раньше какой-то этап работы мог быть удачным или нет: если он был удачным, - приступали к следующему и т. д. В конечном счете, когда последовательно пройденные все научные этапы приводили к появлению технической перспективы, то привлекались новые люди, средства и происходило промышленное освоение разработки. Так было всегда и везде. Но здесь нужен был в корне другой подход.
Неудачных этапов не могло быть, нужно было каждый сложный этап решать всеми возможными путями, чтобы в конечном счете была гарантия положительного решения. Исходя из того, что каждый этап в итоге найдет положительное решение, следовало следующий этап развивать еще до того, как решен предыдущий, хотя в этом был большой риск. Таким новым подходом должны были быть пронизаны все работы - и физические, и химические, и геологические, и инженерные. А это было против устоявшихся традиций практически всех руководителей - при таком стиле работы раньше их обвинили бы в нерациональной затрате средств, разбрасывании сил. Но теперь срок решения задачи определял ее ценность для страны и даже самую возможность решения.
Было ясно, что страна, создавшая первой крупное ядерное вооружение, будет препятствовать другим странам в решении этой задачи. А наша страна уже на 2-3 года отстала с развертыванием этих работ и от США и от Германии. Особенно важно было то, что в союзной стране, в США, работы велись в глубокой тайне от нас - это могло свидетельствовать о назначении нового оружия. Поэтому перед Курчатовым стояла задача не только создать ядерное оружие, но и вооружить им нашу страну, в то же самое время как Германия или США вооружатся им, несмотря на несомненно опережающий темп разработки оружия в этих странах. Казалось бы, что эта вторая часть чисто инженерная, что это не дело научного руководителя. Однако Борода ясно понимал, что задержка развертывания промышленности сведет на нет успех науки и страна будет поставлена под удар.
Думаю, что в полной мере только Курчатов осознавал всю сложность и опасность нового подхода к ведению работ, хотя и руководство страны понимало, что потеря времени может создать неминуемую угрозу самому существованию нашей Родины. Игорю Васильевичу до конца пришлось вникать и в химические вопросы, и в инженерные, и другие проблемы, он старался поднимать своих сотрудников до такого уровня понимания частных задач, как он говорил, "чтобы ты знал этот вопрос лучше всех". Вопросы Борода подбирал каждому по его возможностям, однако жестко требовал, чтобы "его специалист" по какому-либо делу при обсуждении вопроса с крупными специалистами других организаций был бы на должной высоте и не мог быть воспринят как человек, недостаточно знающий дело.
Поначалу Бороду корили за то, что он разбрасывается, предрекали, что он не успеет "собрать все силы в кулак" и так далее. Однако постепенно пришло понимание, что это единственно разумный метод организации работ, что в конечном счете большинство страхующих разработок не пропадает, а находит свое, иногда совершенно неожиданное применение. А разработка многих путей по каждому этапу в конечном счете давала возможность выбора оптимального решения. Огромные научные силы были привлечены к делу Бородой - академические институты, институты авиационной и металлургической, химической промышленности и многих других организаций. Наше великое счастье, что именно Курчатову была поручена эта работа. Все другие ученые хорошо решали бы отдельные ее части, но, думается, никогда не решились бы так революционно подойти к задаче в целом.
Его чрезвычайно слаженная работа с назначенными на это дело руководителями промышленности (бывшими частенько в довольно сложных отношениях друг с другом) привела к тому, что заводы, загруженные изготовлением военных заказов, брались за выполнение заказов по небывалым техническим условиям на новую для них продукцию для Бороды. Центральным Комитетом дело было поставлено так, что заказ не мог быть не выполнен, хотя в нашей области работ обошлось без каких-либо неприятностей. Постепенно ревность, нежелание менять стиль работы, неумение строить коллективную работу среди ученых также заменялись признанием глубокого научного и делового авторитета Бороды.
В 1943 году произошло коренное изменение военной обстановки, стало ясно, что поражение фашистской Германии уже приближается, что это вопрос времени, жертв и усилий. Жизнь была страшно трудной, фронт требовал все больше вооружения. Большие регионы страны были оккупированы. Всюду было голодно. И все же промышленность в новых районах быстро развивалась, победы подняли дух всего народа.
У Бороды дела шли хорошо. Как-то в конце 1943 года он позвал меня к себе еще на Пыжевский переулок. Я пришел и, к удивлению, увидел в вестибюле военную охрану (чего никогда не бывало в научных институтах) с голубыми просветами на погонах. Тогда погоны были внове, и я в них еще не разбирался. Знал, правда, что голубые погоны бывают у летчиков, но на них должны были быть пропеллеры. Офицеры охраны сказали, что пропуска на меня нет, и разрешили позвонить. Я позвонил Бороде и сказал, что меня к нему не пускают "летчики без пропеллеров". Он расхохотался и прислал Неменова, который и провел меня к Игорю. Он расспросил, как дела, как жизнь, а потом спросил, помню ли я о работе по термодиффузионному разделению изотопов, которую я еще задолго до войны прочел и рассказал у них на лабораторном семинаре.
Конечно, я помнил об этом методе, и он спросил, не могу ли я поставить в моей лаборатории эту работу. Я ему напомнил, что после моего доклада Арцимович сказал о вероятно большей эффективности электромагнитного метода разделения изотопов в установке типа масс-спектрометра. Мы обсудили разные возможности разделения, пришли к заключению, что термодиффузия может быть целесообразна только для обогащения смеси каких-то изотопов в несколько раз, но не для получения того или другого изотопа в чистом виде. Игорь мне сказал, что весьма возможно понадобится именно небольшое обогащение, но больших количеств вещества.
Оценки реализации уран-графитового реактора, над которым начинал работать Курчатов, показывали, что возможность его осуществления находится на пределе точностей расчета. Требовалась предельная чистота (в смысле бесполезной потерн нейтронов) всех элементов реактора, высоко оптимизированная его конструкция, и если всего этого не хватит, то может понадобиться небольшое обогащение урана изотопом 235. Хотя еще далеко было до осуществления работ по строительству реактора, Игорь Васильевич уже начинал организовывать страхующую работу, чтобы с гарантией иметь запасные варианты и наверняка решить основную задачу - создать атомный реактор для получения 94-го элемента с массой 239. Названия "плутоний" для этого элемента у нас тогда еще не существовало, ему было присвоено условное название.
Я сказал Бороде, что буду готовиться к этой работе, но вряд ли смогу развернуть ее в Казани. Тем более что блокада Ленинграда была уже снята, и многие поговаривали о возможном возвращении ЛФТИ в Ленинград. Вечером мы хорошо отметили недавние события - избрание Курчатова академиком, а меня членом-корреспондентом.
Крут привлеченных Курчатовым специалистов все расширялся; академики В. Г. Хлопин, А. П. Виноградов, А. А. Черняевский, А. А. Бочвар, Н. Н. Семенов, С. А. Векшинский и множество других с крупными коллективами вели разные разделы работ.
А. П. Виноградов разрабатывал небывало точные методы анализа. С. А. Лебедевым велись работы по созданию вычислительных машин, велись также работы по микрохимии, позволявшие на микрограммовых количествах вещества определить его химические свойства, а на миллиграммовых - физические свойства.
Целью работ было создание промышленной технологии извлечения урана из руд различного характера, изготовление чистейшего металлического урана, изготовление чистейшего графита, специальных алюминиевых сплавов, строительство в Москве крупного (по тем временам) циклотрона, создание всякого рода измерительной техники, создание экспериментального ядерного реактора, получение микроколичеств плутония и изучение его свойств, разработка идей промышленных реакторов для получения плутония, радиохимических заводов для его выделения, создание технологии разделения изотопов урана и так далее. Эта общая схема разрабатывалась еще до войны, но именно теперь создалась возможность и необходимость ее реализации.
Особенностью всей работы было то, что в проекты крупнейших дорогостоящих заводов закладывались исходные данные, полученные на микрограммовых количествах вещества, многие процессы и технологии строились на основе расчетных оценок. Продвижение по всему фронту работ велось синхронно, вплоть до строительства крупнейших объектов с миллиардными затратами, спроектированными на основе микроколичественных результатов.
Курчатов всегда успевал провести достаточно убедительные эксперименты. Он удивительно умел конкретизировать и разделить на части сложнейшую задачу. Как только у него складывалось убеждение, что какая-то часть задачи в принципе решена и не требует для завершения его прямого участия, он передавал ее другим и только время от времени проверял, как развивается дело. И стиль обращения его с людьми существенно изменился - появились жаргонные словечки "физкуль-привет", "отдыхай" и т. д. Он теперь привык к много большей, чем раньше, требовательности, прививая своему окружению высокое чувство ответственности.
Напряженность работы его была поразительная - постоянные внезапные появления то в одной, то в другой лаборатории или институте (но никогда не по мелочам), постоянные звонки в любое время дня и ночи, в выходные дни, как и в будние. Он привык работать без перерыва. Очень редко вырывался он на какой-нибудь концерт, хотя очень любил серьезную музыку. Его жена, Марина Дмитриевна, заботилась о нем, о своем Гарике, но по складу она была очень далека от его интересов. Детей у Курчатовых не было, и Марина Дмитриевна не хотела взять приемного ребенка, она говорила, что тогда не сможет достаточно сил уделять Игорю. Его жизнь была наполнена до краев, и, даже приходя домой, он часто хватался за телефон и практически продолжал работу, всегда работу.
Не нужно думать, что его жизнь, проходящая в непрерывной работе, была эмоционально бедна. Напротив, каждый свой или чужой успех, встречу с друзьями Игорь горячо и радостно переживал, он щедро одарял своим оптимизмом и жизнерадостностью других. Но все время, несмотря на шутки, розыгрыши, веселость, в нем шла глубокая внутренняя работа - обдумывание дела. Часто он, услышав от собеседника что-то новое и перейдя к обсуждению совершенно других вопросов, вдруг среди смеха и шуток высказывался по поводу ранее услышанного так, что было видно, какую он глубокую внутреннюю переработку новой информации успел сделать, не прекращая разговора на другую тему.
Пожалуй, именно 1943 год явился решающим не только в войне, но н в атомной проблеме. Началось изучение поглощения нейтронов в графите, разработка методов получения графита необходимой чистоты и соответствующих методов контроля. Были доставлены из Ленинграда многочисленные элементы циклотрона, и готовилось его строительство. Начались работы по всему фронту огромного плана, в них уже принимали участие крупнейшие руководители разных секторов промышленности - Б. Л. Ванников, М. Г. Первухин, В. А. Малышев, А. П. Завенягин, Е. П. Славский. Сам же Курчатов сформировал не только фронт работ по решению задачи создания атомной бомбы, но и по проектированию ускорителей на перспективу, по разведочным работам в области атомной энергетики и первоначальным поискам в области термоядерных реакций.
В 1944 году, уже на новой территории в Покровском-Стрешневе, где сейчас находится Институт атомной энергии имени И. В. Курчатова, был пущен циклотрон, получены первые количества плутония, велись опыты по созданию уран-графитового реактора, и срок создания его уже зависел в основном от поставок графита и урана. Важные успехи в исследовании реактора, открытие блок-эффекта И. И. Гуревичем и И. А. Померанчуком, существенно повысили шансы на возможность организации цепной реакция в уран-графитовом реакторе.
Физико-технический институт из Казани во второй половине 1944 года вернулся в Ленинград, и моя лаборатория сразу приступила к работе по термодиффузионному обогащению урана уже не на модельных газовых смесях, как раньше, а на шестифтористом уране.
В 1944 году я как-то приехал к Бороде в Лабораторию измерительных приборов, уже в Покровское-Стрешнево. Адрес никто толком не знал, говорили, что нужно ехать в Серебряный бор и там по дороге спросить. Я приехал в указанное место, спрашиваю у милиционеров, они смотрят на меня подозрительно и ничего не говорят. Уже я было впал в уныние: мог опоздать. На счастье подвернулись мальчишки. Я спросил, не знают ли они, где тут красный кирпичный дом за большим забором? Один сказал: "Это, где атом делают? Пойдете вот сюда, переедете железную дорогу, и за ней будут ворота в заборе!" По этому точному указанию я сразу нашел ЛИПАН н попал к Бороде.
Он выслушал мой рассказ о том, как вдет дело, и сразу позвонил, чтобы поручили ленинградскому заводу "Красный Выборжец" выполнить мои заказы. Уверил, что все будет выполнено, сказал, чтобы я немедленно прямо с чертежами встретился с директорами заводов. Игоря очень рассмешил и в то же время очень озаботил рассказ о мальчишках, показавших, как проехать к нему.
Я удивился: "Неужели, Борода, вы думаете, что название ЛИПАН кто-нибудь принимает за чистую монету?"
Но он совершенно не проявил склонности шутить на эту тему. Он сказал:
"Единственный путь защитить нашу страну - это наверстать упущенное время и незаметно для внешнего мира создать достаточного масштаба атомное производство. А если у нас об этом раззвонят, то США так ускорят работу, что нам уж их не догнать! Не удивляйтесь, Анатоль, это огромный риск!"
По его чрезвычайно серьезному виду я понял, как волнует Игоря этот вопрос. Я никогда не видел его таким озабоченным. Скажу прямо, что меня волновала возможность создания бомбы у немцев. Он, оказывается, боялся США, союзника! Вскоре после этого разговора существенно возросли все режимные строгости по нашим работам. Только много позже, когда кончилась война с Германией и начала обрисовываться "холодная война", упали ненужные для капитуляции Японии бомбы на Хиросиму и Нагасаки, я понял всю важность тщательного засекречивания работ по атомной проблеме у нас.
Работа по термодиффузионному обогащению урана шла хорошо. Этот процесс требовал больших энергозатрат, правда, в виде низкопотенциального тепла. В Лесном в Ленинграде, у здания на Приютской улице, где находилась занимающаяся этой тематикой часть моей лаборатории, был поставлен локомобиль. Это древнее устройство давало нам пар для экспериментальной обогатительной установки. Сама установка была уже второго поколения, на ней можно было установить, что мы и сделали, основные параметры полупроизводственной установки. Были налажены удобные методы измерения концентрации урана 235 (по активности урана 234), подобраны некорродирующие материалы и т. д. В 1945 году И. В. Курчатов поставил вопрос о переносе этих работ в Москву и существенном расширении их. Мне очень не хотелось уходить из ЛФТИ, тем более что я знал о работах по решению нашей задачи иным способом, которые велись с существенным успехом в других местах. На мой вопрос о смысле дублирования Игорь Васильевич сказал, что если потребуется небольшое обогащение для "котла", то может быть будет проще и, главное, существенно быстрее построить нашу систему.
Через некоторое время П. П. Кобеко и меня Борода вызвал в Москву (он жил в это время в здании ЛИПАНа, в теперешнем главном корпусе). Когда мы пришли, Игорь куда-то торопился и попросил подождать. Марине Дмитриевне он сказал: "Не давай им ничего, кроме чая". Вскоре вернувшись, Борода сообщил, что нам нужно к 10 утра быть в Главном управлении. Когда мы спросили, у кого нам нужно быть и зачем, он сказал: "Там все вам объяснят".
Утром мы явились по назначению, н нас провели к Б. Л. Ванникову, низенькому веселому и очень остроумному толстячку. Но под легкой внешней манерой сразу было видно человека умного и организованного, хорошо ориентирующегося в технической стороне дела. Он поговорил с нами на разные темы, потом послушал короткие сообщения о наших работах. По моей работе он тщательно выспросил о разработках чертежей, о том, какой принят порядок их утверждения и проверки. Нужно сказать, что в этом деле у нас никакого порядка не существовало - все делали по эскизам, никакой формальной документации не было. Ванников сказал, что над техническим процессом так работать нельзя, что он вообще не понимает физиков - они не придают значения чертежам. Тут же рассказал несколько забавных, остроумных "случаев из жизни" и распрощался с нами. Мы так и не поняли, что к чему, и поехали к Бороде. Он нас расспросил, у кого мы были, хохотал, когда мы красочно описали ему разговор с Ванниковым и сказали, что все это непонятно нам. Потом он при нас же позвонил Ванникову и в точности сказал ему, как мы восприняли разговор с ним, включая все рассказанные анекдоты, и сообщил, что мы не поняли смысла всей встречи. Так мы и уехали в Ленинград, не добившись от Бороды толку.
Война кончалась грандиозной Победой нашего народа. И каждый человек, в том числе и мы, думал о своем скромном вкладе в дело Победы. Всюду работали службы размагничивания, случаев подрыва защищенных кораблей не было. Нас по этим работам почти не призывали, хотя требовали, чтобы работы в институте продолжались. Но вот одна наша канонерская лодка "Амгунь" пришла в Таллин (или Ригу, точно не помню) и стала на якорь на рейде. Двое суток стояла она на месте, дизели все работали и питали систему размагничивания. Большинство команды было на берегу, оставалась только вахта. Матрос-электрик подошел к дежурному офицеру и попросил разрешить остановить дизель: изнашивается, мол, зря. Вахтенный начальник разрешил - и сразу сильнейший взрыв оторвал метров 15 кормы корабля. Оказывается, ои все время стоял над миной, и она взорвалась при отключении размагничивающего устройства. К счастью, команда была на берегу и никто не пострадал. Однако это еще раз показало, что мин еще полно и рано успокаиваться. Эта служба существует и до сих пор, и, когда в 1958 году я ознакомился с результатами траления магвитных мин, то убедился, что еще есть они, и нельзя отказываться от размагничивания.
За работу по защите кораблей во время войны мы были награждены орденами. Я получил орден Ленина; Курчатов - орден Красного Знамени; Кобеко, Валя Иоффе, Лазуркин и другие также получили ордена.
В 1945 году, впервые за войну, нам разрешили отпуска. Борода, когда я его как-то встретил, сказал, что пойдет в отпуск, когда сделает свое дело. Он практически не почувствовал облегчения с концом войны. Нагрузка его непрерывно росла, дело разворачивалось грандиозно, лабораторная стадия теперь сопровождалась крупными проектными работами, огромными и разнообразными заказами в промышленности.
Уже стало ясно, что фашистская Германия потерпела неудачу в атомных разработках и что, несмотря на победу над Германией, в США работа продолжается также секретно. Во всяком случае, никаких, даже, по сути дела, несекретных методических публикаций не появлялось. В то же время стало известно, что в частях Германии, оккупированных западными странами, велся тщательный поиск каких-либо следов немецких разработок, была интернирована часть ученых и инженеров. На территории, освобожденные нашими войсками, командировали специалистов, в том числе физиков, и они ясно поняли, что фашистская Германия, хотя и стремилась создать атомное оружие, но пошла далеко не по оптимальному пути.
Борода постоянно отлучался из Москвы, к работам были привлечены новые организации - харьковский Физтех, вновь появившийся институт в Сухуми и другие. Новый институт создал Алиханов - теперь это Институт теоретической и экспериментальной физики ИТЭФ. Между тем стало ясно, что задача в США уже решена, атомное оружие создано, в июле 1945 года было произведено его испытание. Сейчас можно прочесть в воспоминаниях Черчилля, что на Потсдамской конференции, по окончании войны с Германией, новый президент США Трумэн по договоренности с Черчиллем сказал Сталину, что в США создано сверхмощное атомное оружие. Черчилль должен был наблюдать за выражением лица Сталина при этом известии. Он написал - лицо Сталина совершенно не изменилось, по-видимому, он не понимал, о чем идет речь. Однако Сталин хорошо понимал, о чем идет речь, и напряженность работ у нас еще более возросла.
И вот тут-то и выяснилось, к чему был разговор с Ванниковым. Мою лабораторию перевели в Москву, я был назначен директором Института физпроблем, который привлекался к работам Бороды, и получил целый ряд новых поручений. Я не хотел уходить из Физтеха, но жаловаться было некуда: приказ был подписан Сталиным.
Примерно в середине 1946 года я перекочевал в Москву, коллектив института встретил меня хорошо - почти всех я знал еще по Физтеху. Осенью переехала в Москву моя семья, перебазировалась и лаборатория. Чтобы быстрее ввести нас в курс проблем, к которым мы теперь должны были приступить, Борода обязал теоретиков С. М. Фейнберга и В. С. Фурсова провести с нами большой цикл занятий по современной ядерной физике, со всеми непубликовавшимися данными и обоснованиями реакторных разработок. Борода заботился и о подготовке молодых специалистов - был организован Московский инженерно-физический институт; ряд факультетов Московского энергетического и других институтов привлекался к подготовке специалистов для новой, еще не созданной отрасли техники.
Мне приходилось очень трудно - работа в новых областях, участие в Научно-техническом совете в ЛИПАНе, где я вскоре стал заместителем Курчатова по реакторным делам, не по тем, которые уже шли, а по дальнейшему этапу. Институт физпроблем начал проявлять себя в части конкретных разработок, сразу принятых к реализации. Предложено было приступить к проектированию энергетического высокотемпературного реактора с гелиевым охлаждением, предлагалось построить в институте экспериментальный реактор с петлями, где могли циркулировать различные теплоносители и могли отрабатываться элементы реакторов разных назначений. Однако все эти новые направления были отложены до решения "основной задачи". Концентрация сил продолжалась.
В декабре 1946 года без всякого шума произошло долгожданное событие: И. В. Курчатов в ЛИПАНе собрал уран-графитовый реактор и осуществил цепную реакцию. Это был важнейший этап работы. В это время уже далеко были продвинуты работы по созданию промышленного реактора, выпускался чистый графит (от ЛИПАНа работы вели В. В. Гончаров и Н. Ф. Правдюк, а разрабатывала технологию и изготовляла графит электродная промышленность Министерства цветной металлургии), выпускался в нужном виде и нужной кондиции уран и т. д. Шло строительство промышленного реактора. Но прямого доказательства, что он будет работать, не существовало. Теперь же цепная реакция получилась! А в середине 1948 года начал работать и промышленный реактор. Обогащенный уран не потребовался, и моя опытно-промышленная установка была закрыта. К этому времени другие работы по разделению изотопов урана проходили уже опытно-промышленную стадию - малые количества урана 235 были получены путем электромагнитного разделения, а по другому направлению шло создание завода. Все предпосылки создания ядерного оружия были реализованы!
Изучение свойств микроколичеств плутония и осколков деления, полученных на реакторе ЛИПАНа, дало возможность спроектировать радиохимический завод для выделения плутония - все эти грандиозные сооружения начинали работать одно за другим. Появились не микрограммы, а сотни грамм, а потом и килограммы плутония. Возникали все новые задачи: Игорь Васильевич поручил нашему коллективу создание серийных производственных реакторов, исходя из опыта первого, что с успехом было сделано. Я в конце концов понял требовательность Ванникова к чрезвычайной строгости, к порядку в чертежной документации, и это сильно помогало.
У нас было строгое разделение труда и областей информации - я оружием не занимался, и только изредка меня привлекали к отдельным вопросам. Но, естественно, имея прямое отношение к получению плутония, я примерно представлял себе, когда будет первое испытание атомного оружия. В конце 1945 года после испытания атомного оружия в Аламогордо в США была издана книга Смита "Атомная энергия для военных целей". В предисловии к этой книге руководитель атомной программы США генерал Гроувз написал: "Разумеется, в данное время этот отчет не может быть написан со всеми подробностями по соображениям военной безопасности".
Книга не содержала новых для нас материалов по науке и технике. Однако то, что было выяснено у нас в ходе исследований, как, например, возможность цепной реакции в уран-графитовой системе, охлаждаемой водой, или как сама осуществимость атомного взрыва, получило подтверждение в книге Смита. Книга эта была переведена и издана у нас, мы от знакомства с ней получили большое удовольствие. В США были опубликованы прогнозы "Когда Россия будет иметь атомную бомбу", где назывался 1954 год, а при особой удаче - 1952-й. Тем временем США организовывали вокруг нашей страны атомные авиационные базы, открыто публиковали схемы атомных нападений на нашу Родину, "холодная война" грозила перейти в горячую, атомную.
Работа по оружию у нас опережала американские прогнозы, но американцы энергично наращивали свой арсенал и готовились к 1952-1954 годам иметь сотни единиц ядерного оружия. Работа у нас вступала в новую фазу. Борода исчезал надолго, я почти все время находился на заводах. Для этого периода, кстати, характерны и некие новые осложнения - множество "изобретателей", в том числе из ученых, постоянно пытались найти ошибки, писали "соображения" по этому поводу, и их было тем больше, чем ближе к концу задачи мы все подходили.
Как-то ночью, когда я был на заводе и работал с плутониевыми деталями, нагрянуло начальство. Первухин, человек пять генералов, директор завода (я в это время был научным руководителем). Они спросили, что я делаю. Я объяснил, и тогда они задали странный вопрос:
"Почему вы думаете, что это плутоний?"
Я сказал, что знаю всю технологию его получения и поэтому уверен, что это плутоний, ничего другого не может быть!
"А почему вы уверены, что его не подменили на какую-нибудь железку?"
Я поднес кусок к альфа-счетчику, и он сразу затрещал.
"Смотрите, - сказал я, - он же альфа-активен!"
"А может быть, его только помазали плутонием сверху - вот он и трещит", - сказал кто-то.
Я обозлился, взял этот кусок и протянул им: "Попробуйте, он же горячий!"
Кто-то из них сказал, что нагреть железку недолго. Тогда я ответил, что пусть он сидит, смотрит до утра и проверит, останется ли плутоний горячим. А я пойду спать.
Это их, по-видимому, убедило, и они ушли. Такого характера эпизоды были нередки. Иногда приходилось создавать специальные стенды или ставить показательные проверки чего-либо. Но вот у Бороды и тех, кто работал по оружию, все состоялось: 29 августа 1949 года прошло удачное испытание оружия, победа была полная. К этому времени уже и производство делящихся материалов было достаточно мощное. Хотя наш атомный взрыв был полной неожиданностью для Трумэна, он продолжал готовить войну.
Как-то Борода приехал в Институт физпроблем. Там мы ему напомнили, что он давал зарок не брить бороду, пока не сделает бомбу. Мы поднесли ему громадную бритву, таз с мыльной пеной и веником и потребовали, чтобы он сбрил бороду. Он посмеялся, увез с собой бритву - она и теперь в его домашнем музее. А за розыгрыш он со мной рассчитался: когда я ехал на завод, дал мне пакет для директора с заданием передать во время обеда. Я так и сделал, но оказалось, что в пакет он положил парик для меня и требование, чтобы я его тут же надел. Что я и сделал.
Подвиг Курчатова и всех, кто решал задачу, ни на секунду не снизил их активности - теперь на очереди было совершенствование атомного оружия и разработка термоядерной бомбы. Развертывание работ по термоядерному оружию задало нам новые задачи. Но уже предварительные разработки были сделаны, можно было выбирать наиболее приемлемую технологию получения нужных компонентов. Требовалась тщательная теоретическая разработка идей конструкции, способа инициирования взрыва. В то же время особенно важным был вопрос о том, что наша территория досягаема для американской военщины, а территория США практически почти неуязвима - США почти ничем не рисковали при развязывании атомной войны против нас. Конечно, пострадала бы Европа, но тогда, как, впрочем, и сейчас, это не волновало пентагоновских генералов.
Труд и труд, без малейшей передышки, привел к тому, что меньше чем через три года под руководством Игоря Васильевича было произведено потрясшее весь мир испытание термоядерной бомбы. Оно опередило создание подобного оружия в США примерно на полгода. Когда Игорь Васильевич вернулся после этих испытаний в Москву, я поразился каким-то его совершенно непривычным видом. Я спросил, что с ним, и он ответил: "Анатолиус! Это было такое ужасное, чудовищное зрелище! Нельзя допустить, чтобы это оружие начали применять". Он глубоко переживал ужас, который охватил его, когда он осмыслил результат испытаний. Он стал рассуждать о запрете ядерного оружия, о мирном использовании атомной энергии. Началась подготовка к первой Женевской конференции, которая должна была бы уже в международном масштабе публично обсудить эти проблемы.
У нас к этому времени начались новые работы. Однажды, когда я с тяжелой раной ноги лежал в больнице. Борода заехал проведать меня и сказал: "Анатолиус! Помните, вы хотели разрабатывать подводную лодку с атомным двигателем? Теперь нам разрешили, выздоравливайте скорее, беритесь за это дело!" Я спросил, почему он поручает это дело мне, и получил в ответ: "Это дело сложное, а вы знаете массу каких-то никому не известных вещей. Здесь это пригодится".
С этого началось, а потом пошли и атомные ледоколы. В то же время уже завершалась работа по атомной электростанции, здесь основная идея принадлежала С. М. Фейнбергу и Н. А. Доллежалю. В 1954 году первая АЭС в Обнинске была сооружена и пущена под руководством И. В. Курчатова. Тогда многие энергетики смеялись над "игрушкой физиков", даже некоторые участники атомных разработок считали дело бесперспективным. Однако Игорь твердо верил в будущее атомной энергетики. Начались разработки Ново-Воронежской атомной станции.
И. В. Курчатов и И. Е. Тамм. 1958 год.
В начале 1956 года И. В. Курчатов в составе правительственной делегации СССР посетил Англию. До этого Игорю Васильевичу не приходилось бывать за рубежом. Поездка была очень напряженной. Курчатову пришлось выступать со сложнейшим докладом, он очень вымотался. Вскоре после возвращения, в мае 1956 года, у него сделался инсульт. Игорь долго и тяжело болел, но во время болезни постоянно пытался включаться в работу, а через четыре месяца, как он говорил, "с клюкой", уже работал в полную силу. Его увлекали Воронежская атомная, ледокол, лодки. Он успел съездить и ознакомиться с наземным прототипом морской установки. В Институте атомной энергии был создан реактор МР для решения материаловедческих вопросов энергетики, началось энергичное создание экспериментальных реакторов во многих регионах у нас и за рубежом.
Но наибольшим увлечением его в это время была многогранная и сложнейшая работа по получению регулируемой термоядерной реакции. Термояд, как он окрестил его, представлялся ему работой, которая обеспечит счастье человечества, создаст для людей неограниченную энергобазу. Эта напряженность не прошла даром - второй инсульт, опять перерыв в любимой работе.
Многие годы И. В. Курчатов контактировал с А. Н. Туполевым, а в какое-то время у него на горизонте появился С. П. Королев. Курчатов, Королев, Келдыш - три "К", как их называли, внесли решающий вклад в защиту нашей страны от угрозы атомной войны. Благодаря союзу ядерного оружия и ракетной техники всякое нападение на нашу страну грозило смертельным возмездием, потенциальные агрессоры поняли, что попытка воевать с нами обратится против них же самих. Игорь Васильевич был теперь спокоен за нашу страну.
В Институте атомной энергии работы шли полным ходом, начинались новые направления. Игорь Васильевич предложил сделать импульсный испытательный реактор и после обсуждения конструкции предложил назвать его "Доуд-З".
"А что значит, Борода, это название?" - спросили мы.
"Значит, то, - ответил Игорь, - что реактор нужно сделать до третьего удара" (инсульта).
Время шло, все труднее было нашему Бороде. Трудно было принимать иностранцев. трудно было следить за всей массой интересовавших его работ. Даже отпуск, первый за 16 лет, недолго им чувствовался. Прошла в работе неделя, и вот в воскресенье, 7 февраля, утром мне позвонил из Барвихи Ю. Б. Харитон. Он сказал только: "Приезжайте скорее, Игорь Васильевич умер!"
И.В. Курчатов у экспериментальной установки "Огра",
созданной для исследований в области управляемого термоядерного синтеза.
Москва, 2 февраля 1960 года (последний снимок И.В. Курчатова).
