VIVOS VOCO: С. Герштейн, "Воспоминания о Бруно Понтекорво"

Воспоминания и размышления
о Бруно Понтекорво

С. С. Герштейн

КОГДА я пишу эти воспоминания, передо мной как живой возникает Бруно Максимович Понтекорво с его неизменной улыбкой, юмором, интересом к людям, жаждой новых знаний, с его тактом и глубокой демократичностью, нетерпимостью к любой фальши и особенно к профанации науки, с его готовностью оказать всяческую поддержку новым интересным экспериментальным исследованиям.

Бруно Максимович принадлежал к той замечательной плеяде физиков, трудами которых были заложены основы современной ядерной физики, ядерной энергетики и технологии, физики элементарных частиц. Хорошо известно, что именно опыты, которые проводил молодой Понтекорво совместно с Э.Амальди в группе Э.Ферми, послужили толчком к открытию замедления нейтронов - эффекту, лежащему в основе работы современных ядерных реакторов, производства многих важных изотопов и сыгравшему важную роль в физических исследованиях.

Именно Понтекорво в 1946 г., когда были получены первые сведения о сравнительно большом времени жизни мюонов в веществе, предложил гипотезу об универсальном характере слабых взаимодействий - новой силы природы, единственным известным проявлением которой до этого был только радиоактивный бета-распад. Именно Бруно стал отцом экспериментальной нейтринной физики, выдвинув в 1946 г. идею о возможности регистрации свободного нейтрино от ядерных реакторов и разработав для этой цели радиохимический (в частности, так называемый хлор-аргонный) метод детектирования ядерных реакций, вызываемых нейтрино.

В своем знаменитом отчете лаборатории Чок-Ривер в Канаде Бруно пророчески коснулся и других аспектов нейтринной физики, упомянув в качестве возможных источников нейтрино Солнце и ускорители. Эти идеи Бруно, как мне кажется, явились отражением его человеческих качеств - необычайной научной смелости и широты. В действительности, в то время мало кто верил в осуществимость таких опытов. Даже Ферми, как вспоминает Бруно, отнесся весьма прохладно к идее регистрации нейтрино, заинтересовавшись больше техникой пропорциональных счетчиков, развитой Понтекорво и применявшейся им в ряде исследований ("Дон Кихот не был героем Ферми", - замечал в этой связи Бруно).

Идеи и расчеты Бруно подтолкнули эксперимент. Когда была разработана техника больших сцинтилляторов (которой не существовало в 1946 г.), стало возможно прямое детектирование нейтрино, что и было осуществлено Ф.Райнесом и К.Коуэном в 1953 - 1956 гг. Хлор-аргонный метод был впоследствии развит Р.Дэвисом. С помощью этого метода удалось впервые установить, что антинейтрино не тождественны нейтрино, а также зарегистрировать нейтрино от Солнца.

В то время, когда Бруно выдвинул предложение регистрировать нейтрино, еще не знали, что цепочка термоядерных реакций, происходящих внутри Солнца, может (хотя и с довольно малой вероятностью) приводить к образованию ядер 7Be и 8B, которые служат источниками довольно энергичных нейтрино, способных вызывать хлор-аргонную реакцию: "ню"+³⁷Cl --> ³⁷Ar + e^- . Именно эти нейтрино и были зарегистрированы Дэвисом с помощью предложенного Бруно хлор-аргонного метода. Что же касается основного потока солнечных нейтрино, возникающих в реакции ¹H +¹H --> ²H + e⁺ + "ню", то ввиду малости энергий этих нейтрино Бруно не видел в 1946 г. возможности их регистрации. Оказалось, однако, что предложенный им радиохимический метод годится и для этой цели.

Результаты экспериментов по регистрации солнечных нейтрино находятся сейчас в центре внимания физиков всего мира. Это связано с еще одной блестящей идеей Понтекорво. В 1957 г. он указал на возможность перехода в вакууме нейтрино одного типа в нейтрино другого типа. В то время Понтекорво обсуждал переход нейтрино в антинейтрино. После открытия мюонного и тау-нейтрино стали рассматривать более общие осцилляции между всеми типами нейтрино. Оказалось, что такая возможность допустима в рамках Великого объединения - единой теории различных взаимодействий при сверхвысоких энергиях. Поиски нейтринных осцилляций уже много лет ведутся в различных лабораториях мира на реакторах, ускорителях, мезонных фабриках, составляя важную часть программы исследований.

Однако, как указал Понтекорво, только солнечные нейтрино (вследствие огромного по сравнению с земными масштабами расстояния от источника) дают возможность продвинуть исследования в совершенно недоступную для земных экспериментов область малых значений масс нейтрино, каковых можно ожидать на основе моделей Великого объединения. Поэтому когда в первых экспериментах по регистрации солнечных нейтрино было обнаружено уменьшение их потока в 2 - 3 раза по сравнению с расчетами, Понтекорво высказал мысль, что это может быть связано именно с нейтринными осцилляциями, переводящими электронное нейтрино в другие, "стерильные" состояния, не вызывающие ядерных реакций.

Сейчас, после замечательной работы С.Михеева и А.Смирнова, в которой показано, что учет когерентного рассеяния нейтрино в веществе (рассмотренного Л.Вольфенштейном) может значительно усилить нейтринные осцилляции при малых разностях их масс и малом смешивании (и даже привести к полному переходу нейтрино в "стерильные" состояния), идея Понтекорво наиболее правдоподобно объясняет результаты галлиевого, хлор-аргонного и электронного нейтрино.

Подготавливаемые в нескольких лабораториях мира новые гигантские эксперименты позволят в недалеком будущем проверить реальность нейтринных осцилляций. Так идеи Бруно прокладывают путь в физику следующего столетия, позволяя получить сведения о Великом объединении сил природы. Это не единственный пример того, как идеи и эксперименты Бруно послужили началом многолетних экспериментов со все возрастающей точностью. Назовем, например, поиски распада и определения массы электронного нейтрино по спектру бета-распада трития, начатые Понтекорво почти полвека тому назад. Я не стану упоминать других его блестящих работ. Мне хотелось бы только подчеркнуть здесь их значение для физики XX и XXI вв.

Бруно приехал в Советский Союз в 1950 г., когда ему было 37 лет и он был в расцвете творческих сил. За время жизни в СССР он выполнил ряд блестящих исследований, включая прецизионные опыты по рассеянию пи-мезонов на нуклонах, несохранению четности в мю-распаде, захвату мюонов в ³He, проверке гипотезы о парном рождении странных частиц в нуклон-нуклонных столкновениях, которую он, кстати, высказал еще до появления схемы Гелл-Манна - Нишиджимы. Он предложил здесь свою знаменитую гипотезу о возможности нейтринных осцилляций и роли детектирования солнечных нейтрино для их обнаружения, указал на возможность проведения нейтринных исследований на ускорителях (в частности, для решения проблемы, тождественно ли мюонное нейтрино электронному или нет). Понтекорво оказал неоценимое влияние на уровень исследований по физике элементарных частиц в нашей стране, установив очень высокие критерии, которым необходимо было так или иначе следовать, воспитал большую школу экспериментаторов и стимулировал многие теоретические работы. Постановка новых важных экспериментов у нас зачастую становилась реальностью благодаря активной поддержке, которую оказывал Понтекорво.

Бруно Максимович принял деятельное участие в становлении Института физики высоких энергий (ИФВЭ, Протвино) и выработке программы его исследований. Будучи в течение многих лет председателем нейтринного совета при АН СССР, Бруно оказывал неоценимую поддержку многим экспериментальным исследованиям. Особый энтузиазм в последние годы у него вызывала программа исследований по нейтринной астрофизике, осуществляемая А.Е.Чудаковым и Г.Т.Зацепиным. Вместе с А.М.Марковым он старался поддержать ее на всех уровнях.

К сожалению, Бруно не смог сам реализовать свои наиболее смелые идеи:

зарегистрировать антинейтрино от реакторов (что было сделано Ф.Райнесом и К.Коуэном в 1953 - 1956 гг. и за что Райнес получил в 1995 г. Нобелевскую премию);
обнаружить нетождественность мюонного и электронного нейтрино (за что получили Нобелевскую премию Л.Ледерман, Дж. Штейнбергер и М.Шварц).

Ответ на вопрос, почему так получилось, очевиден, он целиком связан с условиями жизни и научной работы в тогдашнем Советском Союзе. Что касается проблемы двух нейтрино, то ее нельзя было решить в СССР из-за отсутствия соответствующего ускорителя, а о том, чтобы сделать предложение Понтекорво основой какого-либо международного эксперимента в ЦЕРНе или в научных центрах США с его участием, невозможно было по тогдашним условиям даже и подумать. (Тем более, что Бруно еще два десятилетия спустя не выпускали из соцлагеря под фальшивым предлогом его безопасности.)

С детектированием реакторных антинейтрино было еще обиднее. Узнал я это совершенно случайно. В 1956 г., когда я был аспирантом Л.Д.Ландау в Институте физических проблем, один из ведущих экспериментаторов этого института - В.П.Пешков - поручил своему аспиранту Медведеву подумать о постановке опыта по детектированию реакторных антинейтрино. Сам Пешков был тонким экспериментатором в области низких температур (в частности, он первым обнаружил второй звук в сверхтекучем гелии), но к тому же еще и каким-то большим начальником в Госкомитете по науке и технике и, по-видимому, имел доступ к действующим реакторам. Зная мой интерес к слабым взаимодействиям, Медведев обратился ко мне, и мы начали вместе обдумывать эксперимент.

К этому времени уже было раскрыто пребывание Понтекорво в СССР, и когда Бруно появился в Институте физпроблем, его попросили обсудить с нами возможности эксперимента. Он охотно согласился. В процессе обсуждения мы поняли, насколько были наивны, полагая, что такой эксперимент можно сделать сравнительно небольшими силами. Бруно дал несколько полезных советов, особенно относительно разных фонов. Запомнилось мне, что он советовал помещать детектор под реактором, который тем самым будет служить некоторой защитой от космических лучей. В заключение разговора мы спросили его, почему он сам не поставит этот эксперимент. Бруно сначала уклонился от ответа. Но когда в ходе дискуссии вопрос возник еще раз, он неохотно (как мне показалось, даже смущаясь) ответил, что его не допускают к реакторам.

Я был потрясен. В том году, когда Бруно приехал в СССР, здесь уже во всю работали промышленные реакторы и строились новые. Понтекорво с его знаниями и мастерством мог бы первым зарегистрировать нейтрино. Но существовала непробиваемая стена, которую не мог, по-видимому, преодолеть даже И.В.Курчатов, с большим интересом относившийся к работе Понтекорво. Он, в частности, снабдил Бруно достаточным количеством ³He для опыта по мю-захвату, а Пешков помог ему, произведя глубокую очистку ³He от трития, наличие которого делало невозможным проведение опыта в диффузионной камере.

Происхождение подаренного 3He было очевидно. Он представлял собой "отходы" от производства трития (материала для водородной бомбы), в связи с чем количество используемого гелия было засекречено и запрещено для разглашения при публикации результатов, хотя грамотный физик, которому известна установка и условия опыта, мог бы его легко оценить.

Для всех, знавших Бруно, не было сомнений, что, работая на Западе, он мог бы добиться значительно большего и сам бы осуществил свои предложения. Поэтому часто возникал вопрос: "А зачем (или почему) он переехал в СССР?" Одни высказывали предположение, что это было следствием наивной веры многих преданных идее коммунизма иностранцев в то, что СССР - действительно страна победившего социализма, строящая коммунистическое общество. Когда стало более или менее безопасно обсуждать такие темы, некоторые цинично называли это "глупостью". Другие, особенно недоброжелатели Бруно (а они, хоть и в небольшом числе, все же существовали), придерживались версии, принятой тогда в Америке: был советским шпионом и бежал под угрозой разоблачения.

Лично я, несмотря на многолетнюю дружбу с Бруно, никогда не решался задать ему этот вопрос, понимая, что ответ может быть весьма болезненным для него. Но под влиянием многих наших бесед у меня сложилось вполне определенное мнение по этому вопросу. Приведу несколько примеров. Однажды на ученом совете в Объединенном институте ядерных исследований (ОИЯИ) я оказался сидящим рядом с Бруно где-то в задних рядах. Делал доклад известный Фукс, бывший советский шпион, который после тюремного заключения в Англии переехал в ГДР и работал в Дрездене. Доклад показался мне не особенно интересным (что-то о схемах Юнга). Бруно, однако, был очень возбужден. Видно было, что эта встреча произвела на него сильное впечатление и как-то связана с его собственной судьбой. "Вы знаете, - сказал он мне шепотом, - Ферми был очень строг в оценке ученых. Но Фукса он причислял к звездам первой величины". Я думал, что, когда кончится заседание, Бруно подойдет к Фуксу, но он этого не сделал. Бруно был взволнован. Он, по-видимому, переживал историю прошлых лет, накануне своего переезда (или, можно сказать, бегства) в СССР. "Мне было бы очень интересно прочитать мемуары Фукса, если он их напишет, - сказал Бруно. - Дело в том, что, когда Фукса арестовали, мы все полагали, что это полицейская провокация против коммунистов, поскольку выяснилось, что Фукс - коммунист. У нас и мысли не возникло, что Фукс - шпион, и мы считали, что это провокация в духе эпохи маккартизма, захлестнувшего Америку и начавшего распространяться в Англию".

Из этих слов Бруно становится совершенно ясно, чего он, коммунист с 1936 г., мог опасаться в Англии после ареста Фукса и почему он решился так круто изменить свою жизнь.

Возможно также, что немаловажную роль в его решении о переезде в СССР сыграла перспектива работы в Дубне на самом большом (в то время) в мире ускорителе. Сооружение этого ускорителя держалось в секрете, но спецслужбы, подготовившие и осуществившие переправку Понтекорво в СССР, могли ему об этом по крайней мере намекнуть. Бруно рассказывал мне, что вступил в подпольную компартию Италии в 1936 г., во время войны в Испании. Будучи демократом и свободно мыслящим молодым человеком и живя в фашистской стране, он ненавидел фашистский режим, а война в Испании угрожала его распространением. Коммунисты казались тогда многим наиболее решительными борцами с фашизмом. И это подтолкнуло к сближению с ними, как мы знаем, немало достойнейших людей во всем мире - и в Европе, и в Америке.

В откровенных разговорах Бруно не раз возвращался к теме испанской войны. Это было начало пути, который он избрал. Вместе с тем протекшее с тех пор время и реальная действительность заставляли по-новому переосмысливать происходившее тогда, развенчивая многие идеалистические представления его молодости. Однажды, когда в середине 60-х годов я зашел навестить Бруно, лежавшего в Академической больнице, он перечитывал роман "По ком звонит колокол". "В свое время многие люди из интербригад, участники испанских событий, очень обижались на Хемингуэя за эту книгу, - сказал он, - но теперь я вижу, что это просто гениальная книга". За что же, спрашивается, обижались? За объективное описание того, что зверства совершались обеими сторонами, а не только фашистами? За описание нравов, царивших в верхушках республиканского командования и интербригад, причем настолько достоверное, что узнаешь многих действующих лиц, скажем Эренбурга? Обо всем этом могли не знать молодые идеалисты антифашистской борьбы. Пожив в Союзе, Бруно понял, что все так и было. Однако какие-то сомнения у него все же оставались.

В 91-м или 92-м году на общем собрании Академии наук Бруно подсел ко мне и сказал: "Я пишу сейчас свою автобиографию для итальянского издания. Я многое передумал. Я почти всю свою жизнь считал коммунизм наукой, но сейчас я вижу, что это не наука, а религия. Я считал Сахарова прекрасным, но наивным человеком, а сейчас я вижу, что наивным был я сам".

Коммунизм как религия - это очень удачное определение Бруно. Оно объясняет многое в поведении и судьбе многих истинных коммунистов в СССР и за границей.

Помню, как во времена XXII съезда КПСС, когда происходило дальнейшее (далеко не полное) разоблачение культа Сталина, один из физиков в Дубне бросил в лицо Бруно: "А неужели иностранные коммунисты не знали обо всем этом раньше?" "Да, - ответил Бруно, - в 30-х годах об этом твердили все буржуазные газеты, но мы считали, что это ложь. А у тех коммунистов, которые поверили газетам, был плохой конец - они перешли к фашистам". Он оправдывал заключение советско-германского пакта 1939 г. (о его секретных протоколах мы могли тогда только догадываться по произошедшему разделу Польши и присоединению Прибалтики). "Вы не жили за границей и не знаете, - говорил Бруно, - все буржуазные газеты писали о том, что нужно стравить Гитлера со Сталиным, чтобы они уничтожили друг друга". Когда после очередного спора мы остались с ним вдвоем, он добавил: "Правда, не надо было Сталину присылать приветственную телеграмму Гитлеру после раздела Польши. Эта телеграмма очень удивила нас, коммунистов, и внесла сомнения в наши ряды".

Бруно полагал также, что репрессии 30-х годов были результатом политической внутрипартийной борьбы. Мне пришлось долго рассказывать ему о разных фактах нашей истории. Как-то речь зашла о Хоутермансе. Бруно сказал, что знал его как активного немецкого коммуниста: "Он, как и Георгий Димитров, был обменен в 1933 г. на каких-то германских агентов". Я был очень удивлен этому, так как у нас всегда писалось, что Димитрова фашисты были вынуждены выпустить из тюрьмы после его победы на Лейпцигском процессе. "Как, вы ничего не знали об этом? - сказал Бруно. - Ну тогда считайте, что я ничего вам не говорил". (По-видимому, это был широко известный "секрет" Коминтерна, который Бруно тем не менее считал для себя не вправе разглашать.) Началом конца этих иллюзий послужил разгром парторганизации Института теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ) в 1956 г. (почти сразу же после XX съезда) и судьба Ю.Орлова, который всегда был и остается одним из самых умных, честных и мужественных людей, встретившихся когда-либо мне в жизни. Эту историю мы также много обсуждали с Бруно, но ясное понимание происходящего пришло только позже.

Будучи в 1989 г. впервые в Италии, я познакомился с молодым физиком из Римского университета. Он рассказал мне, что во времена своего студенчества верил в коммунизм и преклонялся перед СССР. "К счастью, - сказал он, - мой отец, будучи фармацевтом, прописал мне хорошее лекарство. Он купил мне туристическую путевку в СССР, и я вылечился. При этом, - добавил он, - процесс излечения начался у меня еще в московском аэропорту". К сожалению, ни Бруно, ни тысячи других верующих не имели возможности принять подобное лекарство.

Бруно искренне любил физику и радовался ее достижениям, кем бы они ни были сделаны. Он с энтузиазмом мог говорить о чужих экспериментах, восхищаться новой примененной методикой или остроумной постановкой опыта. Помню, как высоко он отзывался об экспериментах Ю.Д.Прокошкина, П.Е.Спивака, Ф.Л.Шапиро, В.М.Лобашова и др. Он увлеченно рассказывал о своих сотрудниках по экспериментам, отмечая их выдумку и вклад в успех опыта, с большой теплотой говорил о совместной работе с теоретиками Л.Б.Окунем, В.Н.Грибовым и др. Я заметил, что Бруно особенно часто нравились талантливые независимые люди, за которыми шла слава, что они "неуправляемые" и непросты в общении. Он очень ценил оригинальность мышления (в частности, подчеркивал ее у Б.С.Неганова). Нельзя сказать, что он не замечал мелких недостатков и слабостей людей, наоборот, он их прекрасно видел и любил над ними подшучивать.

Но Бруно становился совершенно непримирим, когда видел недостатки эксперимента, отсутствие контрольных измерений, "легкомысленное" отношение к математической обработке результатов и - особенно - какие-нибудь подтасовки. Здесь он действовал, невзирая на лица. Иногда это доставляло ему новых недоброжелателей и даже врагов. Для меня особенно болезненной была ссора, возникшая между Бруно и Г.Н.Флеровым. Поддержав в свое время С.М.Поликанова в его споре с Флеровым по поводу недостаточной достоверности вновь открытого элемента и содействовав переходу Поликанова в Лабораторию ядерных проблем (ЛЯП), Бруно навлек на себя неприязнь Флерова. К сожалению, Г.Н. использовал не только научные, но, в духе того времени, и политические аргументы. Бруно с возмущением показывал мне стенограмму собрания по поводу дела Поликанова, эмигрировавшего из СССР. Сам Бруно был в это время в отъезде, на собрании не присутствовал. Нападки Г.Н. на Бруно, содержащиеся в стенограмме, напоминали выступления в духе 37-го. Я очень сожалел об этой вражде, так как, несмотря на многие известные недостатки, Флеров по-человечески нравился мне своей незаурядностью, талантом и целеустремленностью. Я пытался как-то смягчить существующую вражду. Но мне это не удалось.

Железным правилом для Бруно была непредвзятость в оценках. Оказавшись посередине разных конкурирующих групп и школ, Бруно ни разу, насколько я знаю, не нарушил этого правила невзирая на свои научные и человеческие симпатии. Это также навлекало на него недовольство с разных сторон. Помню, как-то раз Бруно пожаловался мне, что на каком-то совещании по оргвопросам К.А.Тер-Мартиросян назвал его "соглашателем". "Это меня-то, члена подпольной компартии с 36-го года, - говорил Бруно, - он назвал коллаборационистом". Я понимал, как это вышедшее уже к тому времени из политического употребления слово могло подействовать на коммуниста с 1936 г., когда в качестве главной задачи компартиям оставалась борьба с "соглашателями". Эта история, однако, ни в коей мере не повлияла на хорошее отношение Бруно к Карену Аветовичу, которого он ценил как физика и очень доброго, прямого человека, готового воевать с любой несправедливостью. "Он благородный Дон Кихот, который иногда может наброситься даже на ветряные мельницы", - говорил Бруно.

Из-за своего желания быть объективным Бруно испытывал особенные трудности при выборах в Академию наук. Он часто советовался, обсуждая научные заслуги разных кандидатов. Всегда пытался найти компромисс. Одним из способов была академическая "игра" - пробное, неофициальное голосование в Отделении, позволяющее выделить наиболее приемлемых для большинства кандидатов и затем добиться соглашения между разными группами об их избрании. Это позволяло, не разбрасывая голоса, добиться избрания намеченных кандидатов уже при официальном голосовании (которое по уставу могло проводиться не более чем в три тура, иначе пропадали выделенные места). Такой способ мог работать, конечно, только в том случае, когда люди, проголосовавшие определенным образом во время последней окончательной "игры", не меняли своей позиции при официальном голосовании. Одним словом, это должно было быть "джентльменской" игрой. Однажды Бруно привел мне слова И.М.Франка: "Какое все-таки у нас порядочное Отделение. Как договорились, так и проголосовали".

И это настолько потрясло Бруно, что он серьезно решил перейти из Отделения ядерной физики в Отделение общей физики (и даже начал вести переговоры). К счастью, его убедили не делать этого. Позиция Бруно на выборах сводилась к следующему: он считал, что если какая-то группа непременно хочет провести своего кандидата, блокируя для этого избрание других, более, по мнению Бруно, достойных, то следует идти на такой компромисс, чтобы самые достойные также оказались в числе избранных. Однако помня результаты потрясшей его до этого "игры", он потребовал однажды в критической ситуации, чтобы голосование проводилось по существу открытым образом (открытыми бюллетенями). Это свидетельствовало о том, что Бруно не был столь наивным, как раньше. Находились люди, которые осудили его за это. Но жизнь показала, что Понтекорво был прав.

Бруно запомнился мне исключительно разносторонним человеком. Одним из увлечений его был спорт. Приехав в Дубну, он начал широко культивировать теннис (тогда еще не вошедший в моду). Он с увлечением рассказывал о теннисных турнирах своей молодости, удивляясь, что мне не знакомы имена тогдашних кумиров, и, пожалуй, первым у нас начал заниматься подводным плаванием, объединившись с А.Б.Мигдалом и его компанией. (А.Б. был одним из самых близких его друзей, но Бруно любил и его товарищей. Особенно тепло он рассказывал о Суетине - блестящем инженере, изобретателе и талантливом человеке.) Однажды из-за Бруно чуть было не объявили тревогу по Черноморскому флоту. Он вылез из моря в гидрокостюме и маске (невиданных тогда у нас) и, при его иностранном акценте, был принят пограничниками за шпиона, которого высадили с подводной лодки.

Бруно был превосходный велосипедист. Как-то раз он продемонстрировал мне свою быструю езду, сидя спиной к рулю. Велосипед он не оставлял даже будучи больным. Упав с него, он в 1990 г. сломал шейку бедра. К счастью, Советник посольства Италии по науке Г.Пируаджино помог быстро отправить Бруно на операцию в Италию, где был врач, знакомый с болезнью Паркинсона, мучившей Бруно, и знавший, какую анестезию для него можно использовать. Случилось так, что я выехал в Италию неделю спустя и сумел навестить Бруно в Римском госпитале после операции. Он уже поправлялся и был рад, что у него не было болезненной "трясучки".

Мне кажется, у Бруно была склонность к риску и приключениям. Как в науке, так и в обычной жизни. Но если в физике риск был всегда научно обоснован, то в спорте и путешествиях он нередко угрожал его здоровью и самой жизни. Когда мы как-то спускались на лыжах со склонов Арагаца в Армении, Бруно заметил: "Раньше я делал это значительно быстрее, не думая о том, какой может быть обрыв за перегибом склона. Но, сломав несколько раз ноги, стал осторожнее". Был случай, когда лодка, на которой плыл Бруно с Долгошеиным и другими (кажется, это было вблизи Курил), перевернулась в нескольких километрах от берега, и всем пришлось добираться вплавь. Несчастья иногда подстерегали Бруно, что называется, на ровном месте. Однажды, желая прогуляться вечером по замерзшей Волге со своей женой Марианной, к которой он относился с трогательным вниманием и заботой, Бруно провалился по плечи в полынью, однако сумел задержаться и выбраться на лед. Позже, когда он уже был нездоров, в центре Москвы его так стукнул какой-то, по-видимому, маньяк, что Бруно упал и довольно сильно ушибся. Мы очень переживали все подобные случаи.

Он увлекался кино. Во многом это было связано с его братом Джилло Понтекорво, которого он очень любил. После каждого кинофестиваля в Москве Бруно был переполнен впечатлениями, рассказывая не только о картинах, но и о разных забавных ситуациях.

Он очень радовался, когда Джилло удалось сделать замечательный фильм "Капо" и рассказывал о борьбе, которая разгорелась вокруг приобретения этого фильма для советского кинопроката. Кинофильм так и не купили.

Конечно, Понтекорво очень тосковал по Италии. Но эта тоска была запрятана очень глубоко и прорывалась только иногда. Он любил Кавказ: Армению и особенно Грузию. Что-то в поведении людей ему напоминало Италию. У него были друзья среди элиты грузинской интеллигенции.

Бруно научился приготовлять спагетти и соусы к ним со всеми тонкостями итальянской кухни. Помню, однажды он пригласил меня, А.Логунова и А.Тавхелидзе на ужин, и мы убедились, насколько это превосходно, особенно, если запивать тосканским "Кьянти".

Впервые Бруно выпустили в Италию, кажется, в 1979 г. после неоднократных представлений общества "Италия - СССР". В конце концов инстанции разрешили ему поездку, опасаясь назревающего скандала.

Почему его не выпускали, довольно ясно. Потому же, почему не выпускали П.Л.Капицу, Л.Д.Ландау и многих других. Мой знакомый случайно присутствовал при разговоре двух чиновников. Один из них говорил о Капице: "У него в Англии дом и счет в банке. Ну, подумай, сам бы ты вернулся, если бы у тебя за границей был дом и счет в банке?" Эти люди, проповедуя на словах коммунистические идеалы и строго соблюдая коммунистические (религиозные) обряды, сами уже давно в них не верили. Они крепко держались только за свои места и привилегии, боясь в случае чего их потерять. Им было не понять, что речь шла о великом ученом и русском патриоте, что такие люди, как Капица, Ландау, Понтекорво, не могут оставить своих учеников и созданные ими школы.

Как же могли эти неверующие циничные попы коммунистической религии поверить, что среди ученых достаточно много "чудаков", которые имеют принципы? Несмотря на внешние знаки уважения, эти чиновники никогда не доверяли Понтекорво.

Как-то просочился слух, что у чиновников возникло подозрение: "А не еврей ли Понтекорво?" (Когда это дошло до Бруно, то он заметил: "Я из католической семьи", - подчеркнув, что в Италии (в отличие от страны "реального" социализма) людей различали только по религии, а не по расовым или этническим признакам). Поэтому в соцстраны - пожалуйста. Оттуда не убежишь. Но перед поездкой изволь прослушать инструктаж, как надо вести себя за границей. Мы с Бруно оказались на таком инструктаже в Госкомитете по атомной энергии перед поездкой в Венгрию. Интеллигентного вида кагэбист в очках с золотой оправой (говорили, что он в генеральских чинах) поучал нас: "Две бутылки водки можете с собой взять. Но больше - ни-ни. Вот у нас был случай. Один уважаемый академик, назовем его Иван Иванович, непременно хотел взять с собой ящик водки, говоря, что он за границей просто без этого не может обойтись. Нет, сказали мы, уважаемый Иван Иванович, этого делать нельзя. И он подчинился".

И все это выслушивать в течение часа! Потом нам надо было ехать в ГКНТ и там тоже знакомиться с подобными инструкциями. Чувствовалось, что Бруно весь кипел, но сдерживал себя и даже успокаивал меня, говоря, что раньше было еще хуже.

Бруно несколько раз ездил в Венгрию на конференции по слабым взаимодействиям и нейтрино, устраиваемые Марксом. Особенно мне запомнилась конференция 1972 г. На ней были Р.Фейнман, Т.Д.Ли, В.Вайскопф и многие другие выдающиеся физики. Бруно и Фейнман, в качестве почетных участников, посадили по дереву. На конференциях в Венгрии я увидел, с каким благоговением и любовью относились к Бруно итальянские физики. Сам он также с восхищением рассказывал мне о многих из них, часто вспоминал своих друзей по совместной работе с Ферми, радовался их успехам и переживал неудачи. Из нового поколения ему особенно нравился Карло Руббиа, которого он ценил как талантливейшего и исключительно смелого физика; ему импонировала даже бравада, свойственная Руббиа, его юмор. Сам Бруно также любил пошутить. Когда после награждения его медалью Этвеша за работы по физике нейтрино одна журналистка спросила: "Есть надежда, что нейтрино будет когда-нибудь приносить пользу людям?" Бруно ответил: "Почему будет? Некоторым оно уже сейчас приносит".

Мы были рады за Бруно, когда он смог свободно ездить в Италию и встречаться с родными, друзьями и коллегами. Университет Феррары (один из старейших в Италии) избрал его почетным профессором, и Бруно с большой тщательностью готовил свою вступительную лекцию.

Пожив в России, Понтекорво полюбил ее просторы и ее людей. Ему нравилась русская кухня (он говорил, что для него она лучше французской), он ценил открытость, широту и доброту русского характера. И личность Бруно, его обаяние и демократизм притягивали самых разных людей: его любили врачи в больницах, механики в лабораториях, официантки в академической столовой и в Доме ученых.

Когда мы проезжали с ним как-то по Каменному мосту, он сказал, глядя на Кремлевский ансамбль: "Я побывал во многих городах мира, поверьте, вид отсюда самый прекрасный из тех, которые я когда-нибудь видел". Будучи полиглотом, Бруно восхищался русским языком и прекрасно его чувствовал (хотя и говорил с акцентом). Он вспоминал, что при освоении русского языка ему большую помощь оказала его секретарь Ирина Григорьевна Покровская, печатавшая и правившая его статьи. Он относился к ней всегда с чувством благодарности и большого уважения. Забавно, что он долго не мог понять двойного отрицания. И совсем уж был поражен, когда Мигдал привел ему пример тройного: "Нельзя не вспомнить без улыбки". Я долго растолковывал ему эту фразу, и в конце концов он восхитился этим оборотом.

Часто с большим пиететом вспоминал Бруно своего учителя Ферми и всю его римскую группу. Рассказывал о Э.Майоране, которого сам Ферми считал гениальным физиком, о его загадочной судьбе. С большой тщательностью он готовил издание трудов Ферми на русском языке. Многое из того, что рассказывал мне Бруно о Ферми, вошло в примечания к статьям в том превосходном сборнике и в книгу о Ферми, написанную Бруно.

Много горя доставила всем нам, любившим и почитавшим Бруно, его обострившаяся со временем болезнь. Приезжая в Дубну, я всегда заходил к Бруно поговорить о физике и о "жизни". Однажды я застал его расстроенным. На одной из конференций докладчик приписал идею нейтринных осцилляций каким-то другим людям, и подобные ссылки появились уже в нескольких работах. Я посмеялся над этим, сказав, что его приоритет всем известен, но лучшим и конструктивным ответом на подобные происки было бы написание обзора, например, в журнале "Успехи физических наук" об истории нейтринной физики. Бруно ответил, что подумает над этим, и действительно написал очень интересную и полезную статью. При расставании он сказал: "Вы же знаете, что я никогда не заботился о приоритетах. Просто я нездоров и поэтому нервничаю".

Бруно очень стеснялся своей болезни, этой "трясучки", как он говорил, которая особенно обострялась, когда он волновался. "Надо же было, чтобы именно эта болезнь привязалась к такому красивому и гармоничному человеку, как Бруно", - слышал я от многих.

Последний разговор мой с Бруно состоялся по телефону в самом конце июля 1993 г. Я позвонил Бруно из Феррары за день до его отъезда из Рима в Москву. Бруно рассказывал о Европейской конференции по физике частиц, о выступлении на ней Л.Б.Окуня, которое ему очень понравилось: "Лев Борисович совершенно прав. Закрытие SSC - это удар не только по физике, но и по всей науке, культуре и цивилизации". Через три недели Бруно должно было исполниться 80 лет, и мы с друзьями думали, как лучше это отметить. Я не знал, останется ли Бруно на это время в Италии или приедет в Дубну, но он сказал, что завтра вылетает в Москву. "Я, правда, несколько простужен и плохо себя чувствую, но решил не отменять поездку", - добавил он. Перед днем его рождения я узнал от дубненских товарищей, что Бруно категорически против устройства какого-либо юбилея и просил не приезжать. Я послушался, поскольку это было желание Бруно, но потом очень жалел: друзья все-таки собрались. Вскоре после этого Бруно не стало.

Я считаю подарком судьбы, что мне довелось встретиться и долгие годы дружить с этим удивительным, великим человеком.