ДНЕВНАЯ ПОВЕРХНОСТЬ ПАМЯТИ
Владимир Левин
Песня была странной, из перемешанных стилей и слов разных времен, в памяти остались только две строчки:
| И никогда мы не умрем, пока
Качаются светила над водами. |
Старожилы и хранители экспедиционных легенд даже не пытались спорить, кто именно и когда завез ее в лагерь Прутско-Днестровской археолого-этнографической экспедиции Георгия Борисовича Федорова, прочно обосновавшейся на бережку ворчливого ручейка. Ручеек был тощим, слабым, но характера упрямого. Этого упрямства ему хватало, чтобы уже тысячу лет добираться сотни километров до Днестра сквозь заросли и валуны.
Средоточием экспедиционной жизни после ужина и до отбоя был костер. Последним к нему обычно выходил сам Федоров, как бы благословляя открытие действа. Объемистый, грузный, он монументально укреплялся на легкомысленном брезентовом стульчике. Ведро с терпким, почти черным сельским молдавским вином ставили возле "трона". Опьянеть от этого ведра было невозможно, но к исходу его некая ирреальная возвышенность чувств вселялась в каждого из нас прочно и до утра, веселя мысли и сны.
- Смотрите, Володя, - сказал мне шеф в тот вечер, когда кончился мой испытательный срок и сам Изя Рафалович, молдавский археолог (правая и карающая рука шефа), привез мне из Кишинева сапоги на смену моим городским сандалиям.
Смотрите в эти воды, - жест Георгия Борисовйча в сторону ручейка был исполнен величия, - и думайте о том, почему вы, такой невзрачный и слабый, как и он, - жест был повторен, - добрались до экспедиции, как он когда-то до Днестра?
- Но, Учитель! - воскликнул я. - Разве знало при своем рождении в давильне старика Пэтре содержимое этой кружки, - и я выпил до капли содержимое, - что ему предназначено впасть в меня? Главное - оно впало и, закончив свой путь, обрело во мне вечность.
... Хотя нет. Право иа обращение "Учитель" я заработал много позже. И вообще, тогда я, скорее всего, просто промолчал, и между котурналием шефа и моим ответом мог пройти не один полевой сезон. Да и тут я не поручусь за свою память - сказал ли это я когда-нибудь или просто придумал однажды ответ, вспомнив бог знает где этот вечер? Но когда, поскучневший с той ночи на треть века, пытаюсь вспомнить, как и что было тогда на самом деле - сказал ли это Георгий Борисович мне, или кому-то, или просто всем нам, усевшимся у субботнего костра? - я снова и снова прихожу к одному и тому же: да разве в этом дело? У "времени сновидений", у той моей жизни, которая неожиданно соединилась со мной и осталась во мне, своя реальность - костер, вино и
| ...никогда мы не умрем, пока
Качаются светипа над водами... |
Но что я точно помню - в тот вечер Учитель сказал фразу, начало которой было смутным и загадочным: "Сущности, чтобы остаться сущностями, должны обмениваться смыслами". Помню точно, потому что после зтой фразы наша повариха Митриевна ударила в медный таз, это был знак отбоя, после которого всякая подзаконная жизнь в лагере прекращалась. А пока затихало эхо гонга, Георгий Борисович пояснил: "Потому что любое дело, оставшееся однозначным, засыхает одиноко и бесплодно в памяти.
Мы открыли уличей и тиверцев, мы копаем их города и могильники - в этом смысл нашей жизни здесь, в Алчедаре. Но экспедиции не было бы, если бы не горел этот костер. Но только костер - это примитивная туристская гулянка на природе..."
Этими словами Федоров и прервал тогда свою "вступительную в экспедицию" лекцию для новичков. Лекцию (она длилась несколько костров и повторялась каждый сезон) я помню хорошо: я многократно восстанавливал ее не только по памяти, но и по статьям и книгам Георгия Борисовича, публикуя в разных журналах научно-популярные пересказы ее.
Основной смысл экспедиции состоял в следующем: она открыла и исследовала два древнерусских племени - уличей и тиверцев.
Вместе с другими племенами их перечисляли летописцы, но все остальные уже были открыты, над уличами и тиверцами же тяготел какой-то рок. Они словно исчезли, не оставив никаких материальных подтверждений своего существования, и после почти столетних попыток отыскать их археологи и историки присвоили им эпитет "загадочные". А летописных подтверждений их существования было много и в разные времена. Первое упоминание о них оставил безвестный баварский монах в 1Х веке, причем он не просто упомянул, но и сообщил, что у уличей было 318 городов, а у тиверцев (их монах почему-то удостоил прозвища "популюс ферроциссимус" - свирепейший народ) - 148. Спустя век византийский император Константиа Багрянородный сказал о них в своем трактате "Об управлении государством". Проходит еще век, и киевский игумен Иван пишет, что воевода князя Игоря Свенельд три года осаждал город уличей Пересечен: "Седе около его три лета и едва взял", - и после этого ушли со своих пепелищ и "перейдоша меж Буг и Днестр, седоша там". И, наконец, великий Нестор во вступлении в "Повесть временных лет". "Уличи, тиверцы седяху по Днестру, приседяху к Дунаеви. И бе множество их: седяху бо преже по Бугу и Днепру оли до моря, и суть грады их до сго дне".
Историки обратили также внимание на одно летописное свидетельство - "Список городов русских дальних и ближних", составленный уже в ХIV веке. Список упоминает на Днестре три древнерусских городд: Белый город, Хотин, а между ними, где-то на землях тиверцев, Черный город, Черн.
Сомнений не было, что Белый город - это современный Белгород-Днестровский, Хотин - он и сейчас так называется, а вот где Черн? Его искали с середины прошлого века - и безуспешно. Ни города Черн, ни других городов не было... Днестр - не Амазонка, спрятаться древние города на исхоженной-изъезженной земле не могли.
А были ли уличи и тиверцы на самом деле? - все чаще и чаще мелькала мысль на археологических ристалищах.
И вот в 1950 году молодой Федоров высказывает мысль, показавшуюся многим еретичной, но она взорвала намечавшуюся уже "дурную бесконечность" пустых археологических хлопот: тиверцев и уличей искали не там, где они были - ушли они после пересеченского разгрома не на Днестр. А как же летописное "седяху по Днестру"? Возражение было естественное и очень серьезное. На него Федоров отвечал не менее аргументированно: конечно же, летописец не ошибся, ошибались историки, воспринимая это его выражение буквально - на самом Днестре, на его берегах. Ведь когда мы сейчас говорим, например, "на Волге", мы же не ограничиваем свою мысль только волжскими берегами, мы имеем в виду Поволжье, регион столь обширный, что сама Волга становится лишь географическим символом. "На Днестре" - значит в Поднестровье. А теперь посмотрите на берега Днестра - это же скалистые кручи, и сейчас непригодные дпя земледелия. Зачем было древним славянам-земледельцам селиться здесь, когда благодатной земли было сколько угодно рядом?
В зтом месте обычно Георгий Борисович живописал яркими красками картинки о том, как он с друзьями и единомышленниками пробивал идею зкспедиции сквозь заросли академических самолюбий и финансовые валуны институтской бухгалтерии. Федоров начал с исследования городищ, уже известных науке,- у молдавских сел Екимауцы и Алчедар, отстоящих друг от друга на десять километров. В свое время молдавские археологи, исследуя их, нашли на поверкности обломки раннеславянской керамики. Вначале раскопы были заложены на Екимауцком городище. И первое, что увидели археологи - следы огромного, охватившего все городище пожара, пережженные человеческие кости, обугленные бревна, лопнувшие от жара огромные жернова, на обгоревшей земле лежали скелеты людей - распластанные, с перерубленными позвонками, пронзенные копьями и стрелами. Это была классическая дпя археологов картина неожиданного и полного разгрома поселения землевладельцев кочевниками. Судя по монетам, оружию, остаткам посуды и украшениям, городище существовало в IX-XI веках, во времена уличей и тиверцев. На городище были найдены сердоликовые бусины, которые имели хождение только на Руси в X-XI веках. Снова время тиверцев и уличей. Начало было обнадеживающим, и Федоров заложил раскопы на соседнем - алчедарском городище. Оно почти полностью копировало Екимауцкое - и принципами своего устройства и находками. Не было лишь следов разгрома. Создавалось ощущение, что люди отсюда просто ушли. Я еще застал отголоски споров о судьбе жителей этого городища. Споры были явно бесконечными, но как всякое обсуждение проблемы, явно не имеющей однозначного решения, оно позволяло демонстрировать его участникам - и "старичкам " и неофитам - всю мощь интеллекта и безудержность фантазии. Отправной точкой споров были открытые на городище мастерская оружейника, две мастерские ювелиров с полным набором украшений, а также находка массивной шейной гривны, изукрашенной узором из тонкой серебряной проволоки - это был драгоценный знак княжеской власти. Неужели, уходя на другое место, ремесленник мог просто так оставить свои орудия труда, от которых зависела его жизнь, а владелец гривны забыть ее, как нечто ненужное и бросовое? Может быть, объединенные с жителями Екимауц племенными и соседскими узами, алчедарцы, узнав о нападении, все, кто мог держать оружие, бросились на подмогу - и уже не вернулись к своим жилищам?
Федорова же занимал тогда вопрос более конкретный: а зачем вообще нужны были маленькому поселению - а за кольцевым валом Алчедарского городища могло разместиться не более нескольких десятков семей - две ювелирные мастерские? А может, Алчедар и Екимауцы вообще не были городами в историческом смысле, а просто древнерусскими форпостами на границе лесостепи, местопребыванием небольших дружин с князьями во главе, и ни к уличам, ни к тиверцам отношения не имели. Эта гипотеза объясняла находку гривны, наличие оружейных мастерских. Правда,она не объясняла двух ювелирных мастерских, но кто знает, каким неожиданным бизнесом могли заниматься солдаты дальних гарнизонов в то время, когда не надо было воевать, - кочевническая знать всегда была падка на украшения. Профессиональный археолог, Федоров понимал, что ответы на главные вопросы могло дать только открытие посадов вокруг городищ; ведь классическая схема расселения древнерусских городов - кремль, в котором жили знать и воины, и посад ремесленников, крестьян, в случае опасности со всем своим скарбом уходящих под защиту кремлевских укреплений. И однажды посреди "вечевой площади" алчедарского лагеря был воткнут шест с плакатом: "Полцарства (и сто грамм спирта) за посад".
Посад искали несколько месяцев - посада не было. Полевой сезон подходил к концу, хмурилось небо, наступало время дождей. Новых раскопов не закладывали, женщины подчищали старье, а "сильные мужики" уходили в разведку, возвращаясь под вечер - промокшие, злые, усталые. Да еще этот невыносимый, на всю ночь, грохот трактора у самого уха - колхоз, которому принадлежали окрестности, вел осеннюю вспашку.
Удача пришла тогда, когда ее никто не ждал - утром, в облике старенького сторожа соседнего баштана, с которым у нас были давние бартерные (два арбуза - одна кружка) связи.
- Все черепички ищете? Ну ищите, ищите, должно быть... Вы люди научные, а все одно - до трактора вам еще далеко. Вы вон спали, а он за вас дело делал...
Никто ничего не понял - какие черепички, при чем здесь трактор, почему археологи хуже его...
- Не морочь, дед, голову, не до тебя, - сказали ему злые утренние лагерники. - Хочешь завтракать - садись, а нет - ползи в свой шалаш.
- А я говорю, тебе не очки носить, а за трактором бегать, - рассвирепел дед с пол-оборота. - Ты лучше пойди посмотри, сколь этой черепички наш трактор у вашего табора накопал...
Через минуту лагерь был пуст, а еще через две на опушке леса, отделявшего палатки от колхозного поля, раздались дикие крики. На огромной площади - около двадцати гектаров, - там, где всю ночь трактор рыхлил землю, были четко видны следы древних землянок. И буквально вся пашня усыпана древнерусской керамикой, вывороченной плугами... Полцарства деду не надо, но сто грамм драгоценного по осени неразведенного спирта поднесли с поклоном.
Прошло еще несколько полевых сезонов. Уже многое стало очевидным, бесспорным. Посад был найден и возле Екимауцкого городища, науке открывались именно города, а не приграничные крепости. Но главный вопрос все же не был решен - чьи это городища? То, что они древнерусские, сомнений не было. Но тех ли племен, которые искала экспедиция?
..."Дух веет, где хочет". В тот год дух хотел веять над Алчедаром. Уже прошли все сроки полевых работ, когда на одном из раскопов была найдена домница - средневековая печь для выплавки железа из болотной руды. Затем еще одна, еще и еще - целый металлургический комбинат Х века. Алчедар "вставал из небытия" городом металлургов и кузнецов. И в одну из последних экспедиционных ночей все соединилось.
В тот вечер вся экспедиция собралась на городищенском валу - предстояла ночь прощания. В лагере были зажжены все керосиновые фонари и лампы, полыхала печь Митриевны - призывно громыхая кастрюлями, она придумывала что-то вкусное из последних интендантских крох. И Федоров вдруг увидел: там внизу, в темени - не фонари и лампы, а огни домниц, не звон кастрюль, а малиновый перезвон кузнечных наковален в черном, прокопченном от тяжелой доменной сажи городе. Черном! Город Черн! И вспомнил ранее казавшееся незначительным и случайным - тот самый ручеек, который, не замечая, перешагивали по сто раз на дню, ниже по течению окрепший, ставший рекой, притоком Днестра, носит название Черна!
... В этом месте Учитель всегда специально подчеркивал, что именно зрительные, слуховые и - главное - приготовившиеся к сюрпризам Митриевны вкусовые рецепторы, создав пространство счастливого бытия, замкнули в ту ночь его исследовательскую мысль в неразрывную логическую цепь. Во-первых, Алчедарское городище - остатки самого крупного на территории Молдавии древнерусского города. Во-вторых, он лежит возле притока Днестра, который носит название Черна, а названия рек сохраняются столетиями. В-третьих, город, снабжавший металлом для плугов и мечей окрестное население (ведь только для собственных нужд такое мощное металлургическое производство явно излишне), был, безусловно, известен и достоин упоминания летописей. И, в-четвертых, этот город находится почти посередине между Белгородом Днестровским и Хотином - как раз там, где летописец поместил Черн.
Конечно же, это был лишь сюжет, логическая цепь научных фактов и предположений замыкается много прозаичнее. Но разве в этом дело? "Сущности должны обмениваться смыслами", а в тот год, когда я впервые приехал в экспедицию, Учитель писал книгу рассказов о людях, когда-то вошедших в его жизнь, и событиях, участником и свидетелем которых был или он сам, или его герои, и проверял на нас свои сюжеты. "Я не умею выдумывать", - любил повторять он. И это была правда. Но странным - до сих пор мне не понятным образом - точные и четкие, без малейших стилистических ухищрений, его документально выверенные рассказы становились притчами, исполненными переливающимися смыслами.
Потом мы обсуждали зти рассказы, уже отпечатанные на машинке, не сомневаясь в том, что книга будет готова к концу сезона. Название было одобрено всеми единогласно: "Дневная поверхность". Дневная поверхность - всего-навсего археологический термин, обозначающий конкретный горизонт культурного слоя раскопа, который когда-то освещался солнцем, то есть был поверхностью, на которой шла жизнь. Но даже в названии уже скрывалась притча. Одну из своих новелл Учитель посвятил доктору Гаазу - "святому доктору". Это сейчас его имя известно, но тогда, в конце пятидесятых, сама биография Гааза казалась вызовом. Он был тюремным врачом, и всю свою жизнь посвятил облегчению участи заключенных, для него не существовало различия между делами великими и малыми - он, например, долгие годы потратил на то, чтобы было отменено этапирование ссыльных в Сибирь в кандалах, добился, чтобы браслеты кандалов обивались сукном. Этот рассказ Федоров также проговаривал у костра, но я его не слышал, прочел только в третьем издании "Дневной поверхности", спустя почти пятнадцать лет.
Дело в том, что в тот вечер нам, экспедиционной молодежи, показалось слишком тесным время, ограниченное отбоем,- и сразу же после ужина мы ушли на городище веселиться до утра. А когда незадолго перед подъемом мы тайно пробирались к своим палаткам, то увидели Георгия Борисовича, одиноко сидящего на своем неизменном брезентовом стульчике около холодного кострища. Он не останавливал нас, но прошмыгнуть мимо не хватило сил ни у кого. Мы молча сели рядом, и, когда молчание сгустилось до невыносимости, Учитель сказал:
- Вы украли у себя один экспедиционный костер. Сегодня я хотел познакомить вас с удивительным человеком. Но отныне на дневной поверхности сегодняшней вашей жизни будут только вот эти угли... Навсегда.
К счастью, рассказ о докторе Гаазе, знакомству с которым мы предпочли какие-то невспоминаемые пустяки, был все же напечатан. Но ведь на сколько лет по своей воле мы отстранили себя от такого человека?.. Наверное, библейская заповедь "Не укради" менее всего рассчитана на буквальное, юридически-правовое прочтение. Не укради у себя самого свое прошлое, чтобы не было на его поверхности черного пепелища незажженного костра, когда осветит ее солнце памяти... Может быть, это слишком выспренно, - но разве в этом дело?
В последние годы Учитель отошел от активной археологии. Вначале его грубо отстранило от экспедиций московское академическое начальство, затем ушли своими жизненными путями его молдавские ученики (многие из которых начинали в экспедиции сельскими школьниками, становясь в летние каникулы землекопами) - и не всегда уход их был достойным зкспедиции. Но Бог им судья - им и их дорогам. Учитель много писал уже как профессиональный писатель. А "гений Алчедара" не исчезал - им был наполнен его дом в Москве, затем в подмосковном Климовске.
И о тех людях, что продолжили экспедицию, ни разу не побывав в ней - друзьях Учителя всех возрастов, - надо писать отдельно, писать очень серьезно, ибо его дом был подлинным очагом русской культуры весь долгий сезон безвременья и социальной слизи, окутывавшей нашу жизнь.
Последний раз я видел Учителя 15 мая 1990 года - на его дне рождения. Он сидел во главе сколоченного из досок длинного "экспедиционного" стола. Стол был шумным и весьма нетрезвым; несмотря на все ухищрения его жены Майи, Учитель не упустил и свои "пару глотков свободы".
Ему исполнилось семьдесят три года, за плечами было восемь инфарктов (а может, и десять; Учитель сам сбивался со счета, припоминая их по годам), инсульты, фронтовая контузия с травмой позвоночника, жестокая почечная болезнь... В тот год Федоров отпустил усы. "Зачем это, Учитель?" - воскликнул я, увидев седую и сердитую щеточку под носом. "Стоят еще монастыри в Гвадалахаре!" - горделиво ответил он, мушкетерским жестом пытаясь подкрутить кончики этой щеточки. Фраза была из его исторического романа, который в те дни он заканчивал вместе с Майей.
Потом Учитель уехал в Англию - читать лекции. Спустя год я получил от него посылку с книгами великих русских мыслителей, философов, историков, издание которых было немыслимо в СССР. Учитель организовал их издание "там". Подобные посылки пришли многим.
А потом он умер - от девятого, десятого или одиннадцатого инфаркта. Умер в Англии, и теперь уже никогда не умрет в России
... пока качаются светила над водами.
