VIVOS VOCO: В.Я. Френкель, "Жар под пеплом"

Физик-теоретик Яков Ильич Френкель (1894-1952) - ученый, с именем которого связаны выдающиеся открытия в области квантовой механики, молекулярной и ядерной физики, электронной теории твердых тел. По словам академика И.Е. Тамма, он сыграл роль пионера в очень многих важных разделах теоретической физики, возникших в нашем веке.
Чем фундаментальнее вклад ученого в науку, тем большее число людей его знает и тем раньше знакомится с его работами. В этом смысле показательно, что краткое изложение важнейших работ Френкеля включено даже в школьные учебники.
Френкель показал, что жидкости гораздо ближе по своим свойствам к твердым телам, чем к газам, в противоположность тому, что считалось истиной со времен Аристотеля. Френкель ввел понятие температуры ядра. В соответствии с предложенной им теорией деления ядра он "обсчитал" модель, адекватно отражающую этот процесс, кардинальный для современной ядерной физики.
Классическими стали работы Френкеля по физике твердых тел. Он ввел понятие особой квазичастицы - экситона, непосредственно наблюдать которую удалось только через 20 лет.
Яков Ильич ясно осознавал, насколько важно для развития мировой физики знакомить творческую молодежь с важнейшими ее идеями и результатами исследований. Несмотря на загруженность, он находил время, чтобы помимо научных работ публиковать учебники и научно-популярные статьи. Редкостно образованный (американский физик Вайскопф говорил, что он был "одним из тех, кто знал в физике все"), Яков Ильич при этом обладал и талантом увлекательно излагать сложнейшие вопросы.
Академик И.К. Кикоин, командированный после окончания института в Мюнхенский университет, где кафедрой теоретической физики заведовал профессор Зоммерфельд, к своему удивлению, обнаружил, что студенты готовятся к выпускному экзамену по "Электродинамике" Френкеля. Между тем он знал превосходный курс электродинамики, написанный самим Зоммерфельдом. На его недоуменный вопрос студенты ответили: "Профессор Зоммерфельд считает, что лучшего курса, чем курс Френкеля, сейчас в мире нет. И он будет принимать экзамены только по его книге".
Многие ученики и коллеги Якова Ильича с благодарностью вспоминают, как щедро он делился с ними своими идеями. При этом он радовался их успехам и всячески помогал им в работе - качество, свойственное далеко не каждому ученому. Даже великий Резерфорд признавался, что с годами это дается ему все труднее. Между тем личность ученого проявляется не только в идеях, им рожденных, но и в том, вырастил ли он достойных учеников.
Я.И. Френкель оставил после себя не просто талантливых учеников - он оставил единомышленников, которые сохранили его нравственные заветы. Один из них, профессор Ф.Ф. Волькенштейн, в своих воспоминаниях о Френкеле писал: "Якова Ильича уже давно нет в живых. Мы, его ученики, уже стары. Но до сих пор несли на себе печать френкелевской школы. Более того, и на наших учениках лежит в большей или меньшей степени эта печать. Это - как ракета, которая, взметнувшись и вспыхнув, освещает все вокруг. А потом, после того, как она погаснет, еще долгое время с неба падает огненный дождь".
Крупный ученый, так же, как и талантливый писатель, художник, неизбежно оказывает влияние на общество. Мы знаем ярчайший случай, когда великий физик и человек Андрей Дмитриевич Сахаров формировал нравственный климат не только в нашем Отечестве, но и далеко за его пределами.
Естественно возникает желание увидеть Якова Ильича в его взаимодействии с современниками, понять его гражданскую позицию. Частично его облик раскрывается в книге, написанной его сыном, доктором физико-математических наук В.Я. Френкелем, который вот уже 30 лет занимается биографией отца сейчас, а также в "Воспоминаниях о Я.И. Френкеле" (1976 и 1986). Но как мы теперь часто убеждаемся, многое в облике людей, живших в беспощадное сталинское время, остается нераскрытым. Только теперь, в эпоху гласности, появляется возможность опубликовать материалы, которые создают совершенно новый портрет этого замечательного ученого.
Академик А. Б. Мигдал вспоминал о том, что коллеги и друзья Я.И. Френкеля восхищались его "удивительными человеческими качествами - бесконечной добротой и гражданским мужеством". "Я считаю, - говорил Мигдал, - одной из важнейших особенностей его научного стиля ту поразительной чистоты моральную атмосферу, которая окружала Якова Ильича". Другой коллега - профессор Чудновский - вспоминал необычайно активную форму протеста Френкеля против "любой кривды, двуличия, несправедливости", взрывы френкелевского гнева и осуждения, которые в некоторых случаях в те времена граничили с безрассудством. В прежних книгах мы не находим подтверждения этим отзывам. Нынешние же заметки В.Я. Френкеля, большая часть которых состоит из материалов, ранее не публиковавшихся, поможет читателю увидеть "живого" Френкеля, который действительно достоин этого громадного восхищения и уважения.

I. ПЕТЕРБУРГ - ПЕТРОГРАД - КРЫМ

СЕМЬЯ

В середине 50-х годов брат моего отца, Владимир Ильич Френкель, передал мне несколько папок, в которых хранились письма трех братьев Френкелей - Якова (1894-1952), Владимира (1896-1962) и Сергея (1900-1920), адресованные их родителям - Илье Абрамовичу (1863-1972) и Рахили Абрамовне (1872-1944).

Уходя на фронт, Владимир Ильич задвинул их к стене, на самом высоком шкафу в его комнате в коммунальной квартире на Мытнинской улице. Именно поэтому, я думаю, их миновала участь многих других семейных архивов ленинградцев - они не были сожжены в блокадных печурках временными хозяевами комнаты.

Так я оказался обладателем и хранителем целого сокровища: к названным письмам следует добавить переписку моих деда и бабушки, начатую еще до того, как они поженились, в самом начале 90-х годов прошлого века. Все эти письма Необычайно интересны, в них отражается целая эпоха.

Тогда, более 30 лет тому назад, меня в этой семейной переписке более всего интересовал отец. Мне было почти 22 года, когда он умер, я хорошо помнил его еще в довоенные годы и совсем отчетливо - с 22 июня 1941 г. и до последних дней его жизни. О его прошлом знал, конечно, от мамы, бабушки, иногда, очень редко, от него самого. И вот - получил возможность расширить это знакомство еще примерно на 30 лет. Первые письма, сохраненные дедом, относились к самому началу 1906 года. В это время он оставался в России, в Казани, а его семья жила в Швейцарии, куда Илья Абрамович переправил ее, спасая от погромов, прокатившихся по России.

Прежде чем приводить выдержки из этих писем, нужно, я думаю, сказать несколько слов об И.А. Френкеле. Совсем молодым человеком, живя в Таганроге, он увлекся идеями народовольцев, и вот в 1879 г. - первый арест, двухмесячная отсидка и освобождение из тюрьмы "по малолетству преступника". Однако урок пришелся деду не впрок - в январе 1884 года, уже в Москве, при попытке наладить связи с московскими народовольцами, он был вновь арестован, судим, приговорен к тюремному заключению и ссылке в Сибирь, в город Березов, в котором пережил потом несколько лет солдатчины. Обо всем этом я узнал из рукописи воспоминаний деда "Путевка в тюрьму и Сибирь", она тоже сохранилась.

За 7 лет, проведенных в местах не столь отдаленных, дед познакомился со многими высокоинтеллигентными людьми, которые щедро делились с ним своими знаниями и приобщили его к культуре. Вернувшись на свободу, он отошел от политической деятельности, стал служащим, но старых связей и демократической закваски не потерял. По свидетельству С.Ю. Витте, на государственную службу - на не очень высокие посты - охотно принимали бывших "политических". Это было гарантией их честности. Той же "кадровой политики" придерживались и на частных предприятиях. Дед довольно быстро продвинулся на этом поприще и к моменту женитьбы был достаточно состоятельным человеком. Как это часто бывает с людьми, тянущимися к высшему образованию, но не сумевшими пройти систематической школы, он не жалел средств на то, чтобы дать хорошее воспитание детям. Все они свободно владели двумя-тремя иностранными языками, Владимир и Сергей хорошо играли на рояле, а Яков - на скрипке. В довершение ко всему старший сын получил еще и художественное образование. (В мае 1931 г. он писал родителям из США, где находился в годичной командировке Наркомпроса: "Хорошо, что вы в свое время не пожалели средств на мое обучение музыке и живописи. Чувства отдыха и удовольствия, которые я испытываю, часто смешиваются с чувством благодарности за то, что мне была дана возможность в детстве заложить прочный фундамент под эти занятия".)

Демократические традиции от отца были унаследованы детьми. Последующие письма Якова Френкеля - тому прямое свидетельство.

"1 января 1906 г.
(Отцу.)
Поздравляю тебя с Новым годом, более счастливым, как я думаю, чем 1905 г. Желаю, чтобы в России настала тишь да благодать и чтобы правительство было подавлено и уничтожено революционными силами. Дай бог, чтобы все наши были здоровы и счастливы".

Приводя эту выдержку, мы далеки, конечно, от утверждения, что Яша Френкель уже "с младых ногтей" был проникнут идеями революции. Но, вместе с тем, она хорошо характеризует ту обстановку, в которой росли дети И.А. Френкеля и которую легко усмотреть, читая между строк их писем.

К осени 1906 г. семья Френкелей поселилась в Минске, а в 1909 г. перебралась в Петербург. Здесь братья Френкели были определены в одну из самых прогрессивных в городе гимназий - гимназию Мая (на Васильевском острове). Состав преподавателей в ней был очень сильным. Физик - Федор Николаевич Индриксон, разглядевший талант гимназиста Френкеля, был автором школьного учебника физики. Одновременно с преподаванием в гимназии он был лекционным демонстратором знаменитого университетского профессора О. Д. Хвольсона. Среди других преподавателей назовем двух, диаметрально противоположных по своим политическим убеждениям. Эдуард Эдуардович Эссен (1879- 1931) позднее стал активным участником Октябрьской революции, а после ее победы - сначала народным комиссаром Госконтроля, а последние годы жизни - ректором Академии художеств. Другой - Владимир Николаевич Кораблев, видный ученый, отличался довольно реакционными взглядами. О его столкновении с учеником последнего (восьмого) класса гимназии Я. Френкелем сохранились любопытные документы. Прежде всего - ученическая тетрадь, в которой содержалось сочинение, написанное на тему "Война или мир?". Шел 1913 год, тема, наверное, была актуальной - до войны оставалось чуть более года.

К этому времени Френкель получил определенные знания по философии - изучил Спенсера (в имеющейся у меня двухтомной "Психологии" сохранились "маргинальные" - на полях - замечания отца), проштудировал популярную в те годы книгу В.Я. Железнова "Очерки политической экономии". В своем сочинении Яков Френкель со всем задором молодости обрушивается на чиновных слуг самодержавия, составлявших большинство офицеров царской армии, и не жалеет эпитетов, характеризуя этих "бездельников или невольных убийц", превращающихся из "героев" в "паразитов, живущих на общественный счет, в ущерб обществу".

Много лет спустя, показав мне это свое сочинение, отец вспоминал, как Кораблев, ударяя себя в грудь, патетически восклицал, что только состояние его здоровья заставило его расстаться с мечтой о военной службе. Нечего и говорить, что юный пацифист получил двойку. Вопрос об исключении Френкеля был поставлен Кораблевым перед педагогическим советом гимназии. Я просматривал протоколы заседаний совета, сохранившиеся в обширном фонде гимназии Мая в Государственном историческом архиве Ленинграда. Имя Якова Френкеля часто мелькает на страницах протоколов, 1912-й год: "Френкель очень способен, может быть - будущий ученый". 1913 г., Кораблев - о 8-м классе, в котором учился отец: "Класс развитой, способный, интеллигентный, общая физиономия не определилась: дети; Френкель - исключение". За два месяца до выпускных экзаменов директор гимназии А.А. Липовский призывал совет проявить "возможное спокойствие и снисходительность. Воспитывать Френкеля, - добавил он, - уже поздно". Экзамены на аттестат зрелости отец сдал на пятерки и закончил гимназию с золотой медалью - несмотря на свое свободомыслие.

В том же, 1913 г. он поступает в Петербургский университет, на математическое отделение физико-математического факультета. Среди его сокурсников - Н.Н. Семенов, будущий знаменитый химик, Нобелевский лауреат. Николай Николаевич вспоминал, что отец практически не ходил на лекции, занимался сам и университет закончил за три года вместо положенных четырех лет. В 1916 г. его оставляют там для подготовки к профессорской деятельности.

К этому времени на семью Френкелей обрушилось горе - в начале января 1917 года, проболев всего один день, умирает Витя - общий любимец, самый младший из четырех братьев Френкелей. Серьезно ухудшается здоровье матери, Р.А. Френкель. По рассказам Владимира Ильича Френкеля, в одночасье надломился и сдал Илья Абрамович. Вскоре, вероятно, еще до февральской революции, родители и Сергей переезжают в Крым. Семья разбивается: старшие братья остаются в Петрограде. Это были необычайно внимательные и любящие сыновья, и тогдашняя тяжелая разлука их с родителями, можно сказать, искупилась спустя много лет драгоценной россыпью писем. Некоторые отрывки из писем отца я привожу ниже; они, как мне кажется, не нуждаются в комментариях.

В РЕВОЛЮЦИОННОМ ПЕТРОГРАДЕ

"Петроград, 6 марта 1917 г.
...Да здравствует свобода и те, которым мы ей обязаны! Это - первая русская свобода, достигнутая третьей русской революцией. Первая революция (1825 г.) была революцией войска без народа, вторая (1905) - народа без войска и, наконец, третья - революцией народа-войска и войска-народа, слившихся воедино. Поэтому и разразилась она с молниеносной быстротой, могучим и дружным дыханием, рассеявшим грозный призрак старой власти. И народ, так долго стонавший под игом этой власти, с невыразимым изумлением увидел, что он боялся призрака, вся сила которого заключалась в его (народа) разъединенности; объединившись, он мощной рукою отстранил тех жалких и подлых людишек, которые, запугивая его старым призраком, пытались подчинить его новому; и призраки исчезают во мгле, в которой они копошились, представляя народу собственными силами ковать себе свободу.
Итак, да здравствует свобода и грядущая демократическая Республика! И да здравствует и просвещается русский народ!"
"Петроград, 9 марта 1917 г.
...Между прочим, не правда ли, поразительно то единогласие, с которым весь народ требует демократической Республики? Мне не пришлось слышать ни единого возгласа в пользу монархии. Престиж царской власти, расшатанный 1905 годом, окончательно пал в годину войны, залитый помоями распутства и предательства.
Сегодня я отправился в университет на собрание младших преподавателей математического факультета для обсуждения, если не ошибаюсь, вопроса об организации и единении. Представь себе, я тоже занялся общественными делами, а именно - принимаю участие в организации выборов от населения Рождественского района * (200 000 жителей) по "четыреххвостной" системе представителей в районную думу (комитет). О своем участии напишу подробней, когда оно выльется в более конкретные формы. Наукой я эти две недели, конечно, почти не занимался".
* Рождественский район Петрограда 1917 г. примерно соответствует Смольнинскому району Ленинграда.
"Петроград, 14 апреля, 1917 г.
...У нас никаких новостей нет. Нет их, в частности, и у меня, если не считать трех брошюрок (об империализме, милитаризме и школе в демократическом государстве), которые я на днях написал. Надеюсь, что они будут изданы".
"Петроград. 18 апреля с. с. (1 мая н. с.) 1917 г.
...Володя тебе подробно описал то, что обыкновенно называлось "первомайскими беспорядками", но что ныне превратилось у нас в праздник порядка, свободы и международной солидарности. Прибавлю лишь несколько слов о своих собственных переживаниях и похождениях.
В 10 часов утра я удрал из дому и отправился на Александровскую площадь - сборный пункт Рождественского района. Долго слушал ораторов. Были хорошие и плохие. Характерно отношение к ним публики. Отдельные возгласы, выражавшие неодобрение, тотчас же подавлялись, и недовольному предлагалось сделать свои возражения с трибуны, а не прерывать оратора. Пароль "свобода слова" действовал магически. Я не выдержал ерунды, которую нес один из ораторов (конечно, интеллигент), и в первый раз в жизни выступил в качестве оратора-агитатора. Убеждал публику в том, что не следует смешивать народ с правящими классами, что германский народ так же мало хотел войны, как и русский, что его обманули, убедив, что "на него напали", что для скорейшего заключения мира необходимо убедить его в отсутствии не только у русского народа, но и у русского правительства завоевательских стремлений; что для этого последнее должно немедленно обратиться к неприятельским и союзным державам с официальной программой мира и т.д.
Сначала кое-кто начал кричать: "долой!", но его угомонили, а потом стали кричать: "правильно"".

Из письма к отцу брата Якова Ильича, Владимира Ильича,

19 апреля 1917 г.:
"...Яков несколько раз выступал, кажется, не без успеха с речами на Марсовом поле. На митинге (в цирке Чинизелли. - В.Ф.) был поднят еще один вопрос, который привел Якова в неописуемую радость: представителям 8-й армии задали вопрос об их отношении к Временному правительству и получили такой ответ; для нас есть одно правительство - это Совет рабочих и солдатских депутатов. Временное правительство для нас лишь орган исполнительный. Взгляд этот нашел одобрение у большей части аудитории".

В последнем перед отъездом из Петрограда в Крым письме (от 27 декабря 1917 года) отец пишет своим родителям о первых успехах большевиков. Заканчивается это письмо так:

"Не заключите из вышеизложенного, что я перешел в большевистскую веру. Я считаю по-прежнему утопической их попытку и эфемерной их власть. Но я не могу отказать этой попытке в величии, а им самим в необычайной смелости, логичности и последовательности; я не могу также не желать им удачи, не веря, однако, в ее возможность.
Теперь поздно бороться с большевиками; им следует помогать, чтобы уменьшить отрицательные результаты их политики и увеличить положительные".

В канун нового, 1918 года Яков и Владимир Френкели выехали из Петрограда в Ялту. К этому времени в Крыму была установлена советская власть. Начался трехлетний крымский период биографии Якова Ильича. Он приступил к преподаванию физики и математики в Таврическом университете - филиале Киевского университета. Это было в своем роде замечательное учебное учреждение, еще ждущее своего внимательнюго историка. Собрались в нем значительные научные силы. На кафедре математики работали будущие академики Н.М. Крылов и В.И. Смирнов, на кафедре физики около года преподавал будущий академик И.Е. Тамм. На кафедре биологии работали профессора А.Г. Гурвич, Н.И. Кузнецов, А.А. Любищев. Ректором университета долгое время был уже в то время широко известный В.И. Вернадский. Из числа гуманитариев назовем литературоведов Н.К. Гудзия и А.А. Смирнова, историка Б.И. Грекова.

Политическая ситуация в Крыму на протяжении трех лет несколько раз менялась кардинально. В марте 1918-го была образована Советская республика Таврида, а к началу мая Крым был захвачен германскими войсками. 23 февраля 1919 г. Яков Ильич пишет своим родственникам из оккупированного немцами Крыма:

"Жив, здоров. Не процветаю, но и не прозябаю. Занят я в сущности мало. Имею возможность играть на скрипке, каковой возможностью последнее время довольно усердно пользуюсь.
В университете пользуюсь дурной славой - в политическом отношении. Самый молодой и самый красный. Отношения с коллегами у меня в общем хорошие. Со студентами - тоже. Студенты немножко побаиваются меня, так как я слыву строгим экзаменатором. Считаю, однако, подобное мнение безусловно несправедливым.
В Ялте - чудесная погода. Тепло. Яркое солнце и голубое небо. В Симферополе холод и грязь. Вообще, Симферополь - препротивный городишко, и я с удовольствием думаю о предстоящем переходе университета в Севастополь. Севастополь мне очень нравится - во всех отношениях. Впрочем, останусь ли я в Таврическом университете, даже в случае его перехода в Севастополь, не знаю. Но о будущем в наше время лучше не писать. Когда придут мои друзья, тогда у нас будет будущее, а пока что его у нас нет. Впрочем, не буду сворачивать на политику. А кроме политических тем, у меня, кажется, ничего не осталось".

Увы, жгучий интерес к прошлому, к истории семьи, ее корням пришел ко мне уже после смерти родителей. Разговоры, которые при их жизни велись у нас дома - или за обеденным столом, или в уютной комнате матери, касались, прежде всего, текущих событий - театральных, литературных, музыкальных новостей, в меньшей степени - политических. Иногда отец рассказывал о своих делах на работе, встречах, но к прошлому обращался редко. Из того относительно немногого, что он в этих случаях говорил, особенно хорошо мне запомнилась история со сдачей им магистерских экзаменов в конце 1917 года. Он спешил поскорее с ними разделаться, чтобы поехать к своим родителям, за здоровье которых тревожился. В результате преодолел магистерский барьер очень быстро, примерно в один месяц, установив своеобразный университетский рекорд. Про один из этих экзаменов (по физике) отец нам и рассказал.

О.Д. Хвольсон, глава и старейшина петроградской физики, автор всемирно известного многотомного курса физики, назначил экзамен на 26 октября. Ранним утром отец отправился в университет из своей квартиры на Мытнинской улице (в районе Московского вокзала) по Невскому. Дошел до Дворцовой площади и моста, но тут путь на Васильевский остров ему преградил отряд революционных матросов. Никакие уговоры на них не подействовали, пришлось повернуть обратно.

Когда через несколько дней Яков Ильич встретился с Хвольсоном, тот его буквально распушил:

"Трое профессоров специально собрались, чтобы проэкзаменовать вас, а вы не изволили явиться!"

- "Орест Даниилович, ведь произошла Революция!" - оправдываясь, сказал Френкель.

"Молодой человек, - последовал ответ, - запомните: для настоящих ученых существует только их наука - и никаких революций!"

5 апреля 1919 г. Красная Армия вступает в Крым, 11 апреля был взят Симферополь - вновь советская власть была установлена в Крыму (это называлось так: "вторые большевики" - имея в виду первую крымскую советскую весну 1918 г.). Яков Ильич начинает сотрудничать в Крымском Наркомпросе и ведает там вопросами высшего и среднего технического образования (официально его пост именовался то как зам. Наркомпроса Крыма, то как зав. отделом профессионально-технического образования). Одновременно сотрудничает в газете "Красный Крым" и становится членом ее редакционной коллегии.

Интересным эпизодом общественной деятельности отца в этот период была поездка в Феодосию, в Коктебель, к одному из лучших русских поэтов М. Волошину, его стихи он хорошо знал и помнил наизусть. В то время интенсивно комплектовалась библиотека университета, в частности, за счет пожертвований из личных коллекций. Узнав, что в доме Волошина имеется большая библиотека, Яков Ильич решил сагитировать его подарить университету какую-то ее часть, а заодно - и это, я думаю, было очень существенным - познакомиться с ним. Волошин принял Якова Ильича очень любезно, подивил его своим внешним видом (обруч на голове, стягивающий длинные, до плеч, волосы, туника из грубой ткани), но книг не дал!

В августе 1919 г. в Крым пришли войска Деникина, и Яков Ильич вскоре был арестован и заключен в тюрьму. Вот единственное сохранившееся письмо оттуда, адресованное матери, Р.А. Френкель. В нем он старался ее подбодрить; помечено оно только месяцем (августом):

"...Несмотря на успокоительные известия от тебя, я не верю в скорое свое освобождение. Я хотел бы только, чтобы ты и вы все - поменьше огорчались и хлопотали из-за меня. Я чувствую себя превосходно и не могу ни на что жаловаться. Я совершенно не скучаю; довольно много занимаюсь чтением Друде н Граве *. Начал писать свою статью; теперь выжидаю получения своих лекций, которые мне до сих пор не передали. Проигрываю в шахматы собственного изготовления с Рабиновичем и Красноперовым (заключенными в ту же камеру, что и Я.И. - В.Ф.). Это занятие в стенах тюрьмы воспрещается, и позавчера вечером помощник начальника, в пьяном виде ревизовавший камеру, отобрал у нас "доску", вместо которой мы сделали другую. Беседуем, по обыкновению, на политические и личные темы. Итак, повторяю, мне совершенно не скучно. От тоски же меня избавляет оптимизм и философское настроение, о чем я уже писал. Если не предаваться мыслям о том, что было бы, если бы и т.д., чего я стараюсь не делать, то можно жить припеваючи, как в санатории. Вся разница в том, что в санатории бывают комнаты, которые закрываются изнутри, а в тюрьме - камеры, закрывающиеся снаружи".
* Очевидно, курс "Оптики" П. Друде и "Элементы высшей алгебры" Д. А. Граве.

После двухмесячной отсидки Якова Ильича отдали на поруки, но от преподавательской деятельности отстранили, и только благодаря хлопотам Н.М. Крылова он через полгода вернулся к чтению лекций в университете.

Вот выдержка из его письма, относящегося ко времени, когда в Крыму находились войска Врангеля:

"Симферополь, 24 апреля 1920 г.
Сегодня в 7 часов отправился вместе с Михаилом Людвиговичем (Франком, профессором математики. - В.Ф.) на доклад проф. В.И. Вернадского "О роли жизненных процессов в химии земной коры". Его лекция была интересной по основным идеям, изящна по форме, но слишком растянута. К тому же мне вообще было трудно внимательно слушать, так как мысли, не захватываемые в должной мере лектором, отвлекались в сторону. Думал о Сереньком * думал о тех восьми несчастных юношах, которых сегодня повесили на вокзальной площади за принадлежность к Союзу коммунистической молодежи *. Ну и времена! Воистину - "о tempore, о mores" ***.
* Сергей Френкель поступил на 1-й курс физико-математического факультета Таврического университета. По воспоминаниям Н. М. Крылова, это был очень математически одаренный молодой человек. Спасая его от мобилизации в Добровольческую армию, Яков Ильич (с необычайно интересными приключениями) сумел устроить его в команду, охранявшую Ялтинскую электростанцию. В 1920 г. С. И. Френкель погиб от случайного выстрела, сделанного одним из солдат этой команды. Его памяти в 1926 г. Яков Ильич посвятил первое издание своей двухтомной "Электродинамики".
** Эти юноши были выданы врангелевским провокатором, пробравшимся в ряды крымского революционного подполья.
*** О времена, о нравы! (лат.)

В начале ноября 1920 г. Красная Армия подступила к Крыму, 11 ноября были прорваны перекопские укрепления, 14-го - освобожден Симферополь. Уже 16 ноября при Крымревкоме был организован Отдел народного образования, а вскоре возобновился выход газеты "Красный Крым". Яков Ильич вернулся к исполнению обеих своих обязанностей. В семейном архиве сохранилась (переданная ныне в Архив АН СССР) охранная грамота следующего содержания:

"Комиссар Народного Просвещения
30 ноября 1920 г.
№ 471 г.
Симферополь
Охранная грамота
Настоящим удостоверяется, что квартира Френкеля в д. № 3 по Милютинской улице в Ялте занимается семьей тов. Якова Ильича Френкеля, члена Коллегии в Крымотделе Наробраза, члена редакционной коллегии "Красного Крыма" и профессора Таврического университета, а потому означенная квартира, равно как и находящееся в ней имущество, не подлежат реквизиции.
Зав. Крымнаробразом
П. Новицкий".

В немногочисленных крымских газетах конца 20-го - начала 21-го гг., имевшихся в библиотеках Ленинграда, мне удалось найти лаконичные свидетельства общественной активности отца. С учетом знакомства с его письмами тех лет и кое-какими рассказами, я считал, что знаю все или почти все то основное, что было связано с годами, проведенными им в Крыму.

И вот как-то, в 70-х годах, Петр Леонидович Капица спросил, известно ли мне о той роли, которую сыграл мой отец в судьбе знаменитого металлурга Д. М. Чернова. Фамилию Чернова (1839-1921) я, конечно, знал еще из институтского курса физической химии (фазовые превращения стали), слышал, что он внес большой вклад в развитие отечественной артиллерии. Как преподаватель Михайловской Артиллерийской академии в Петербурге имел генеральский чин тайного советника. Оказалось, что в конце 10-х годов судьба забросила престарелого Чернова в Крым. Генеральский чин в условиях Крыма ноября 1920 г. представлял опасность для его жизни. По словам Капицы, отец принят живейшее участие в его судьбе, сообщил о его бедственном положении (он был болен и истощен) в Москву, обеспечил продовольственным пайком и, в частности, добился, чтобы у квартиры Чернова была установлена специальная охрана: в Крыму был красный террор. "Ваш отец был членом компартии в то время, но вышел из нее в 21-м году в знак протеста против террора". Вот в этом Петр Леонидович ошибался - мы бы, в семье, конечно, знали о таком важном эпизоде в жизни отца. О чем я и сказал Петру Леонидовичу, который спорить не стал, но остался, как сейчас будет видно, при своем убеждении.

Приехав из Москвы в Ленинград, я, под впечатлением рассказа Капицы, сразу отправился в Публичную библиотеку, чтобы собрать все возможные сведения о Чернове. Конечно, я не сомневался в сути того, что говорил о нем и об отце Капица, но мне, естественно, хотелось найти какие-либо "опорные" документальные тому подтверждения. Обнаружил я тогда только один сборник памяти Чернова, вышедший в начале 20-х годов. В нем скупо говорилось о том, что самые последние годы жизни он провел в Крыму и умер там от крупозного воспаления легких в 1921 г. Выяснились и другие интересные подробности. Так, например, оказалось, что Чернов был виртуозным мастером скрипичных инструментов, и сделанные им скрипки получали высочайшую оценку за свое звучание (сравнимое с экземплярами, созданными великим Страдивари). Если пофантазировать, то можно себе представить интересные беседы между старым ученым и молодым 26-летним физиком о скрипичной музыке - я уже упоминал, что отец хорошо играл на скрипке. Удивительно переплетаются судьбы и события! В 1934 г. отцу довелось играть на одной из скрипок, изготовленных Черновым, в доме отдыха "Железо" под Лугой. Туда приехал сын Чернова, скрипач, игравший на скрипках отцовского производства. Вместе с Яковом Ильичем они потом музицировали в симфоническом оркестре Ленинградского Дома ученых имени Горького.

Обо всем этом я написал в маленькой главке биографической статьи об отце, предпосланной сборнику его научно-популярных работ (Я.И. Френкель. На заре новой физики. Л., "Наука". Серия: Научно-популярные произведения классиков естествознания. 1970, с. 9-10.). С тех пор прошло почти 20 лет, и вот в 1989 г. в "Московском рабочем" вышли "Письма о науке" П. Л. Капицы. В опубликованном там письме Петра Леонидовича Ю.В. Андропову (от 11 ноября 1980 г.) я прочел:

"Чернов жил на своей вилле в Крыму, который был занят Врангелем. Когда Врангелю пришлось покинуть Крым, он предложил Чернову эмигрировать вместе с ним, но Чернов отказался и остался в своей вилле, в окружении уже теперь Красной Армии. Запросили Ленина: что делать с Черновым? Ленин дал указание всемерно оберегать Чернова, и тогда у его виллы была поставлена специальная охрана из краснофлотцев. Обо всем этом мне рассказал Я.И. Френкель, который тогда был молодым ученым, коммунистом. Сразу после освобождения Крыма Френкель стал организовывать в Симферополе университет, и он обратился к Чернову как к ученому и попросил помощи. Чернов согласился занять в университете кафедру. Так в результате ленинского мудрого решения возникло сотрудничество в науке между большевиками и камергером двора его величества".

В числе первых весточек с Севера, полученных Яковом Ильичем в 1920 г., было сообщение о том, что он еще в начале 1920 г. был заочно избран в число сотрудников организованного в Петрограде в конце 1918 г. Государственного рентгенологического и радиологического института. Из его Физико-технического отдела, заведующим которым был А.Ф. Иоффе, вырос знаменитый Ленинградский физико-технический институт, в котором Френкель проработал с 1921 г. и до конца жизни.

Это приглашение, а также понимание того, что в Петрограде успешно и творчески работают товарищи Якова Ильича - Я.Г. Дорфман, П.Л. Капица, Ю.А. Крутков, Н.Н. Семенов, определили решение отца вернуться в Петроград. Судя по письмам к брату, к тому времени усложнились и его отношения с руководством Крымского Наробраза по вопросу о дальнейшей реорганизации университета. В этом деле имели место случаи грубейших перегибов и ошибок.

Из Крыма в Москву и Петроград Яков Ильич ехал уже не один, а с Саррой Френкель (Гординой), на которой женился в канун 1921 года. Много лет спустя, 7 августа 1949 г., отец писал брату и мне из отпуска:

"Вчера мы с мамой отпраздновали тридцатилетие нашего знакомства. Правда, знакомство было мимолетным; оно ограничилось одним вечером, проведенным мною на маминой даче, после чего я вернулся в Ялту и был ввергнут белыми в узилище. Затем прошел целый год, в течение которого мама вряд ли вспоминала о моем существовании, после чего мы снова встретились - на той же даче в Мисхоре, где вскоре я и был ввергнут мамой в узилище пожизненно".

К моменту замужества наша будущая мать была молоденькой 19-летней студенткой биологического факультета Таврического университета. Позднее сменила профессию: в совершенстве владея тремя европейскими языками, стала научно-техническим переводчиком и работала в издательстве Академии наук. Вспоминая ее, акад. И.Е. Тамм, близкий друг отца, писал в 1962 году: "Очень умная, чуткая и отзывчивая женщина, Сарра Исааковна сыграла большую и благотворную роль в жизни Якова Ильича". Она почти на 8 лет пережила отца. После его кончины принимала самое деятельное участие в подготовке к изданию трехтомного собрания его сочинений, предпринятому Академией наук.

ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА В.И. ЛЕНИНУ

После войны мы жили в доме, расположенном в парке Политехнического института, но отец больше любил гулять по Сосновке или в парке Лесотехнической академии. Памятным мне весенним воскресным утром 1946 года мы пошли с ним в Лесотехнический парк. Народу почти не было, тропинки, то вбегавшие, то спускавшиеся с небольших холмиков, были неухоженными, но от этого еще более живописными, а в молодой зелени, только-только появившейся на деревьях и кустарниках, угадывался свежий желтый оттенок - отец называл ее "цыплячьей". Вот вдали я увидел шедшего нам навстречу мужчину и вскоре узнал в нем математика Владимира Ивановича Смирнова, жившего тогда неподалеку от парка, в "Доме специалистов" на Лесном проспекте. Видимо, и отец тоже узнал его, но, совершенно неожиданно, взяв меня за руку, потянул в сторону. Это меня очень удивило: я так много хорошего слышал о Владимире Ивановиче - и как раз от Якова Ильича. Но не успели мы закончить этот маневр, как Владимир Иванович заметил отца и, приветственно помахав рукой, окликнул его. Они встретились и немного поговорили (я запомнил, что Владимир Иванович советовал отцу не пропустить концерт в филармонии - намечалось исполнение одной из симфоний Брукнера. Прощались они очень сердечно и даже расцеловались).

Когда мы немного отошли, я спросил у отца, почему он хотел избежать встречи со Смирновым, ведь и в самом деле это такой очаровательный человек и так дружески к нему относящийся! Отец ответил, что в годы гражданской войны они долгое время жили со Смирновым бок о бок в Симферополе, работали в университете.

(Много позднее, в конце 50-х годов, в письмах отца из Симферополя в Ялту, к родителям, я прочел: "Наш новый товарищ - Смирнов - очень способный математик и необыкновенно милый человек" (24 апреля 1920 г.). "Вчера утром, уступая настояниям Смирнова, а отчасти и собственной склонности, купил на базаре фунт соленой камсы, к которой сегодня добавил еще 1/2 фунта. Камса великолепная; поедается, как семечки. За отсутствием или, вернее, за недостатком ножей, вилок и тарелок обхожусь без таковых, терзая камсу пальцами и зубами. Что касается Смирнова, то он в качестве специалиста и ценителя пьет ее прямо с чаем, заменяя ею сахар" (1 мая 1920 г.).)

- Так в чем же дело? - спросил я.

- Дело в том, - ответил он, - что в ноябре 1920 г., когда в Крым пришли красные, во время террора трагически погибла жена Владимира Ивановича. И я всегда опасаюсь, что, встречаясь со мной, он вспоминает о Крыме и - следующим ассоциативным шагом - об этой ужасной потере.

Я начал было расспрашивать отца о Крыме, но он, нахмурившись, перевел разговор на другую тему.

Годом позднее, уже студентом, я прочел на первой странице "Правды" траурное извещение о смерти члена ЦК ВКП (б) Р.С. Землячки. Ее фамилию я хорошо знал по тому "Истории Гражданской войны в СССР", который тогда часто разглядывал. Вскоре пришел с работы отец, и все мы сели обедать. Я был очень удивлен, что, услышав о смерти Землячки, он - с необычной для него резкостью - сказал, что известие это его ну нисколько не огорчает, что он ее и, главное, ее дела достаточно хорошо знал по Крыму и что на ее и Бела Куна совести лежат тысячи ни в чем не повинных жертв красного террора.

Прошло с той поры много лет, и в 1964 г. я начал работать над книгой об отце - уже во всеоружии знакомства с его письмами. В одном из них, отправленном в Ялту из Москвы, по дороге в Петроград, отец упомянул о переданной им на имя В.И. Ленина докладной записке о положении в Крыму. Я решил попытаться разыскать эту записку. Трудности - преодоленные - заключались в том, чтобы попасть в Институт Маркса - Энгельса - Ленина (фамилия Сталина из его названия к этому времени была уже изъята). А дальнейшее было уже очень простым - документ сразу же нашелся в Архиве института. И вскоре я получил небольшую папку из фонда № 461 (дело № 31286) и буквально с замиранием сердца начал просматривать содержащиеся в ней материалы. Докладная записка отца предварялась другой - запиской в буквальном смысле этого слова. На четырехугольном кусочке (клочке!) клетчатой бумаги, размером примерно 6х6 см, вырванной, я думаю, из ученической тетради, я прочел:

"Владимир Ильич, приехавший из Крыма проф. Френкель... передал мне доклад (о положении в Крыму), первая часть которого меня не касается, что я ему и сказал. Тогда он стал умолять меня передать ее Вам. Я не смог отказать.
М. Покровский".

(М. Н. Покровский, известный историк, был заместителем наркома просвещения А.В. Луначарского. Вторая часть доклада, я думаю, касалась ситуации, сложившейся в Таврическом (Крымском) университете). На меня произвело сильное впечатление, что к Ленину можно было вот так просто обратиться - не на бланке с гербовой печатью. Но главное, конечно, было в самом содержании записки. Она показалась мне тогда настолько резкой, что я сразу же засомневался в возможности опубликовать ее по цензурным соображениям. Ну, а дальше мое воспитанное на страхе воображение рисовало такую картину. Внутриполитическая ситуация в стране может ухудшиться - и какой находкой для "историков науки и философии" и "проработчиков" могла бы оказаться эта забытая богом и людьми докладная записка моего отца! Он был бы объявлен и клеветником, и контрреволюционером, было бы наложено вето не только на публикацию его книг или работ о нем как ученом, но и само его имя, как мне временами казалось, было бы вычеркнуто со страниц отечественной истории физики. Все же, после долгих колебаний, я решился включить в книгу эпизод с докладной запиской Ленину, и она без осложнений прошла в печать.

Ситуация ныне, к счастью, коренным образом и безвозвратно изменилась. Получив (благодаря содействию народного депутата СССР академика Ж.И. Алферова) из Архива ИМЛ ксерокопию докладной записки отца, я предлагаю ее вниманию читателей.

ПОЛОЖЕНИЕ В КРЫМУ
1. ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
1. Распоряжение центральной власти о терроре в Крыму выполняется местными органами (особыми отделами и чрезвычайными тройками) с ожесточением и неразборчивостью, переходящими всякие границы и превращающими террор в разбой, в массовое убийство не только лиц, сколько-нибудь причастных к контрреволюции, но и лиц, к ней совершенно не причастных. Если в Симферополе и практикуется высылка неблагонадежных элементов на север (в весьма ограниченных размерах), то в уездах, в особенности на Южном берегу Крыма, арестованные либо освобождаются, либо расстреливаются. В Ялте, например, оперируют два особых отдела (Черного и Азовского морей и 46-ой дивизии) и две чрезвычайных тройки, расстрелявшие за какие-нибудь 3-4 недели минимум 700 человек (по всей вероятности, 2000); среди расстрелянных помимо бывших военнослужащих армии Врангеля (не только офицеров и солдат) множество лиц из буржуазии, укрывшейся в Крыму главным образом из-за голода (представители крупной буржуазии, бежавшей от Советской власти, своевременно уехали за границу), и в особенности демократической интеллигенции. Расправа происходит на основании анкет, отбираемых у граждан, приехавших в Крым после 1917 г., почти всегда без каких-либо устных допросов и объяснений. Чины особых отделов и члены чрезвычайных троек купаются в вине, которого так много на Южном берегу Крыма, и под пьяную руку расстреливают, не читая даже анкет (факт, точно установленный и засвидетельствованный в отношении начальника особого отдела Черного и Азовского морей Черногорова). Наряду с обывателями, совершенно безобидными в политическом отношении, погибло множество ценных специалистов - советских работников, кооператоров, врачей и т.д. - лиц, относящихся заведомо сочувственно к советской власти, укрывавших коммунистов и помогавших им во время белогвардейщины. Всего в Крыму расстреляно около 30 тысяч человек, причем эта цифра продолжает ежедневно расти.
Благодаря тому, что Крымревком и, в особенности, Областком ничего не предпринимали для обуздания особых отделов (так, например, Бела Кун заявил, что не "должно быть пощады ни одному офицеру и ни одному буржую"), а центр не обращал достаточного внимания на Крым, - террор, или, вернее, разбой, ареной которого является последний, не обнаруживал до сих пор никаких признаков ослабления. Лишь в самое последнее время в Симферополе появилась Крымчека, которая, однако, не заменила пока что особого отдела Крыма, а лишь дополнила его.
Наиболее рьяные враги советской власти уехали по большей части из Крыма. Продолжение террора превращает нейтральных и даже сочувствующих в врагов и, таким образом, не уничтожает, а, наоборот, насаждает контрреволюцию. Необходимо немедленно прекратить террор и расследовать действия особых отделов для наказания виновных.
2. Ссылаясь на "директивы из центра" (наличность которых весьма сомнительна), Областком приступил к высылке из Крыма в центр (или просто на север) не только ряда меньшевиков, зарекомендовавших себя самоотверженной помощью коммунистам во время белогвардейщины и получивших более или менее ответственные посты в Крыму, но и новообращенных большевиков, пытавшихся так или иначе протестовать против неумеренного террора. Усматривая в этих протестах проявления недопустимой "в Крыму меньшевистской ориентации, Областком в порядке партийной дисциплины "командирует" соответствующих товарищей в распоряжение центральных органов, обезлюживая и без того бедный силами Крым. Это обезлюживание грозит Крыму самыми печальными последствиями, ибо для советского строительства в этом крае, почти не знавшем советской власти, необходимы люди, сугубо опытные и честные. "Ортодоксальных" коммунистов, удовлетворяющих этим требованиям, слишком мало для того, чтобы устранять новообращенных или "меньшевикообразных". К тому же отрицательное отношение к террору в Крыму в той форме, которую этот террор принял благодаря попустительству Областкома и слабой связи с центром, не может ни в коем случае служить основанием для обвинения в меньшевизме.
Необходимо дать Областному соответствующие разъяснения и вообще установить за ним более тесный контроль.
3. Вообще, центру необходимо обратить внимание на Крым, если предполагается превратить его в ближайшее время во Всесоюзную здравницу. Продовольственный вопрос в Крыму быстро и резко обостряется, в особенности на Южном берегу, где советским служащим (и то лишь в одной Ялте) выдают всего лишь по 1/4 фунта хлеба в день и где общественное питание почти совершенно не организовано.
Необходимо разгрузить Южный берег от приезжей публики, в огромном большинстве своем стремящейся на север, - чтобы освободить место для больных рабочих и красноармейцев, которые должны быть отправлены на юг. Разгрузка, осуществляемая особыми отделами, вряд ли может быть признана допустимой с какой бы то ни было точки зрения. Необходимо направить в Крым опытных партийных работников из центра, с самыми широкими полномочиями; в противном случае "ортодоксальные" коммунисты, оперирующие в Крыму в настоящее время, обратят его не в здравницу, а в пустыню, залитую кровью.
Проф. Я. Френкель
21.1.1921.
Москва, 4. Сокольничья, 16, кв. Руднева.
ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС ф. 5, оп. 1, л. 1432, лл. 2-3/об.

Какие-либо сведения о том, ознакомился ли В.И. Ленин с докладной запиской Я.И. Френкеля, отсутствуют. Никаких телеграмм и запросов в Крымревком и КрымЧК по поднятым в докладе проблемам он не рассылал.

Вскоре по приезде в Петроград Яков Ильич в Доме ученых беседовал о крымских делах с М. Горьким, которого высоко ценил как писателя, но беседа с ним, как однажды кратко заметил мне отец, его разочаровала.

Совсем надавно было предпринято новое издание романа В.В. Вересаева "В тупике" (последний раз он издавался в 1931 г.). Вересаев 1918-1920 годы провел в Крыму, и этот его роман написан под впечатлением увиденного и пережитого. Мне представляется целесообразным привести свидетельства замечательного писателя о событиях, которые послужили поводом для обращения Френкеля к Ленину. Эти свидетельства - дневниковая запись Вересаева, в которой описывается его беседа с Ф.Э. Дзержинским (1922 год), - включены в статью В. Нольде и Е. Зайончковского, предпосланную книге Вересаева (В. Вересаев. В тупике. Сестры. М., изд-во "Книжная палата", 1990).

"Я его спросил, - вспоминает Вересаев, - для чего было проделано в Крыму то, что мне пришлось видеть там, помнится, в 1920 году. Когда после Перекопа красные овладели Крымом, было объявлено во всеобщее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым на выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться работать с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения, как после этого объявления: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных трудовых масс, давно уже тяготилось своею ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот вдруг этот выход открывается, выход к честной работе в родной стране.
Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию и объявлялось, что те, кто на регистрацию не явятся, будут находиться вне закона и могут быть убиты на месте. Офицеры явились на перерегистрацию. И началась бессмысленная кровавая бойня. Всех явившихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей. Я спрашивал Дзержинского, для чего все это было сделано?
Он ответил: Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они так используют эти полномочия.
Я спросил: Вы имеете в виду Пятакова? (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая "пятаковская тройка": Пятаков, Землячка и Бела Кун.)
Дзержинский уклончиво ответил: Нет, не Пятакова.
Он не сказал кого, но из неясных его ответов я вывел заключение, что он имел в виду Бела Куна".

В Петрограде Яков Ильич с головой окунулся в научную (в теоретическом отделе Физико-технического института) и педагогическую (в Политехническом институте) работу, 20-е годы были, я думаю, самыми счастливыми и продуктивными в его жизни. Он написал за это десятилетие 9 книг (три из них были изданы в Германии), несколько десятков статей по широкому кругу вопросов современной теоретической физики, принесших ему известность и в СССР, и за его пределами. Френкель стал первым советским физиком - стипендиатом Рокфеллеровского фонда, что дало ему возможность в 1925-1926 гг. работать в ведущих центрах физики Европы - в Германии, Англии, Франции. В 1929 г. Академия наук СССР избрала его своим членом-корреспондентом (одновременно с ним членами-корреспондентами были избраны его друзья и коллеги - П.Л. Капица и Н.Н. Семенов).

В 1930 г. Наркомпрос направляет его в годичную командировку в США, где он возглавляет кафедру теоретической физики в Миннесотском университете.

II. 30-е ГОДЫ. ПИСЬМА ИЗ США

Яков Ильич выехал в командировку в США в сентябре 1930 года - через Германию доехал до французского порта Шербур и 24 сентября на пароходе "Гомерик" приплыл в Нью-Йорк. Уже через неделю, 2 октября, он оказался в Миннеаполисе - конечном пункте своего путешествия. Буквально через полчаса после прибытия туда приступил к чтению лекций в Миннесотском университете. С этого времени отец практически ежедневно писал домой, чередуя письма между своими постоянными адресатами - женой и родителями. Этот "американский дневник" частично вошел в мою книгу об отце в качестве одной из ее глав.

Тут имеются рассказы о людях, преимущественно физиках, с которыми его сталкивала работа. Это - впечатления о строе американской жизни (обычно - в сравнении с нашей). Яков Ильич делится и результатами своей научной работы, пишет о лекциях по волновой механике, которые читал американским студентам и преподавателям. Из этих лекций выросла двухтомная "Волновая механика", в 1932-1936 гг. изданная практически одновременно в Англии и СССР.

Но вот появляется еще один - новый и затем неизменно повторяющийся - сюжет. 12 октября отец пишет маме:

"Мне часто приходится говорить о России, интерес к которой очень возрос. Ты знаешь, издали наши успехи ощущаются еще более резко, чем вблизи, где их подчас заслоняют наши промахи и трудности, и я с гордостью несу знамя советского человека". 24 октября: "Недавно студенческая газета поместила интервью со мной под заголовком: "Френкель видит Россию процветающей под властью Советов". Впрочем, я посылаю тебе вырезку. Само собой разумеется, что некоторые мои слова были искажены. Я вовсе не говорил о восстановлении "прежней мощи" России, а говорил о великом будущем".

28 октября он первый раз прочел лекцию о Советской России, она имела успех, и приглашения выступить стали следовать одно за другим.

18 ноября (жене): "Я только что вернулся из клуба, где делал свой (n + 1) доклад о России (n-й сделал сегодня утром, а (n - 1)-й - в субботу, т. е. три дня тому назад). Все с большим успехом. Но эти выступления начинают меня утомлять... Возрастающий интерес американцев к России, впервые проявившийся по-настоящему, кажется, в этом году, в значительной степени связан с переживаемым Америкой кризисом. Этот кризис не так сильно потрясает (пока) экономические учреждения американцев, как их мозги".
26 ноября (ей же): "Сегодня мне опять пришлось выступать с докладом о России - в седьмой раз! - в здешнем Клубе оптимистов, объединяющем разного сорта людей с оптимистическим складом ума. Для поддержания бодрости духа они после ленча, в котором принимал участие и я, спели хором (человек 80) несколько оптимистических песенок, после чего заслушали мой оптимистический доклад".

18 февраля 1931 г. в одной из миннеаполисских газет появилась статья некоего "сумасшедшего пастора", который потребовал высылки Френкеля из США за коммунистическую пропаганду. По этому поводу отец писал маме 19 февраля: "Из Америки меня на этом основании не вышлют (а если бы и выслали, то ты, наверное, была бы рада)".

Ширился круг людей, с которыми Яков Ильич общался. Он включал и американских социалистов, и художников, и музыкантов. Готовность принять Френкеля изъявил госсекретарь США Стимпсон; встреча, правда, не состоялась, потому что о согласии на нее Яков Ильич узнал уже накануне своего отъезда. Большое впечатление на него произвело знакомство с одним из лидеров английской лейбористской партии Г. Ласки, профессором кафедры политической экономии в Лондонском университете. "Ласки, - пишет он своим родителям 2 апреля 1931 г., - социалист весьма умеренного типа; тем не менее, русскую революцию рассматривает как величайшее событие "после рождения Христа"; опасается возможности войны в Европе, направленной главным образом против России".

Вернулся отец домой, я думаю, с сознанием выполненного долга. В США была сделана одна из его лучших работ по квантовой механике (об экситонах), написан первый том "Волновой механики", укрепились научные связи с ведущими американскими физиками. И было, я уверен, удовлетворение от лекционной деятельности перед широкой американской аудиторией, которой он стремился передать объективную информацию о Советское Союзе и тем самым, в доступных ему масштабах, способствовать улучшению отношение между двумя великими странами.

Яков Ильич говорил обо всем том хорошем, что произошло в Советской России в 20-е годы (ликвидация безработицы, небывалый рост образования, успехи индустрии). "Большое видится на расстоянии" - эти положительные сдвиги выглядели особенно впечатляющими на фоне начавшейся депрессии в США и подымающего голову фашизма в Германии.

Свежим взглядом воспринимал Яков Ильич и советскую действительность и считал себя не только вправе, но и обязанным способствовать искоренению в первую очередь того, что, по его мнению, тормозило развитие физики - науки, занятия которой составляли основной смысл его жизни.

ПОЛЕМИКА

Я не буду вдаваться здесь в описание истории конфронтации между советскими физиками, принявшими и развивавшими две мощные ветви фундаментальной науки - квантовой механики и теории относительности, и теми, кто им противостоял и нашел опору и поддержку у тогдашнего партийного аппарата. Отмечу лишь, что к числу антиквантистов и антирелятивистов относились и несколько крупных ученых, искренне считавших и веривших в то, что все, выходящее за рамки классической физики, - от лукавого. К числу этих ученых следует отнести видного электротехника акад. В.Ф. Миткевича, физиков Н.П. Кастерина и А.К. Тимирязева ("сын памятника", как его несколько иронически называли оппоненты - имея в виду знаменитый памятник его отцу - К.А. Тимирязеву, установленный у Никитских ворот в Москве) и некоторых их учеников. К ним примыкали, точнее - двигались в авангарде, философы-марксисты, как они себя называли. Прежде всего, это были М.Б. Митин, А.А. Максимов.

Полемика между ними разворачивалась на страницах журнала "Под знаменем марксизма" (позднее переименован в "Вопросы философии"), - в подзаголовке ПЗМ указывалось: "Философский и общественно-экономический журнал", - научно-популярных журналов и даже в центральных газетах - не говоря о разного рода конференциях.

Именно в одном из номеров ПЗМ, в статье А.А. Максимова я прочел о том, что в 1931 году на физико-химической конференции

"Я.И. Френкель выступил с рядом открыто идеалистических утверждений. Эти утверждения были сделаны столь агрессивно и в то же время шли столь вразрез с воззрениями коммунистов - участников конференции, что решено было созвать заседание фракции ВКП (б) по этому поводу. Для того чтобы еще раз проверить, каковы подлинные воззрения Я.И. Френкеля по философии и его отношение к диалектическому материализму, он был приглашен на заседание фракции и выступил с разъяснениями, не оставившими и тени сомнения о том, каково отношение Я.И. Френкеля к диалектическому материализму" *.
* А.А. Максимов. О физическом идеализме и защите его акад. А.Ф. Иоффе. "Под знаменем марксизма", 1937, № 11-12, с. 171.

Далее идет несколько цитат из выступления Френкеля на заседании фракции (они приведены ниже). А перед этим, обращаясь к А.Ф. Иоффе, А.А. Максимов говорит:

"Вам, акад. А.Ф. Иоффе, угодно всю идеалистическую болтовню Я.И. Френкеля (здесь имеется в виду книга Я.И. Френкеля "Волновая механика". - В.Ф.) возвести в ранг законов природы и иронизировать по адресу тех, кто этого не делает. Однако было бы лучше, если бы Вы, акад. Иоффе, несколько задумались над тем, насколько допустимо для человека, претендующего на руководящую роль в советской физике, объявлять законом природы махистские измышления. Вместо того чтобы сокрушаться по поводу такого печального положения, акад. А.Ф. Иоффе не только иронизирует, не только объявляет идеалистические разглагольствования "законами физики", но объявляет самого Френкеля материалистом, а квантовую механику в трактовке Френкеля, Тамма и др. подобных меньшевиствующих идеалистов конкретизацией диалектического материализма".

Примерно в таком стиле и выдержана вся статья А.А. Максимова. Я знал о периодически собиравшихся еще со второй половины 20-х годов по инициативе химиков (Н.Н. Семенов, В.Н. Кондратьев, А.Н. Фрумкин, С.А. Щукарев и др.) и физиков (П.И. Лукирский, И.Е. Тамм, Я.И. Френкель и др.) конференциях, на которых представители физики и химии находили новый, основанный на завоеваниях квантовой механики, язык для постижения широкого комплекса явлений в областях, пограничных между физикой и химией. Тщательно просмотрев труды этих конференций и, в частности, несколько опубликованных в них статей отца, я, однако, никаких "крамольных" его высказываний не обнаружил. Его выступления касались вполне конкретных вопросов - теории адсорбции, металлической проводимости, физики электролитов. Между тем после статьи А.А. Максимова цитата из выступления Якова Ильича в 1931 году начала кочевать по публикациям, посвященным философским вопросам физики и их трактовке.

Г.А. Савина (из Архива АН СССР, Москва) любезно передала мне найденную ею в бумагах А.А. Максимова стенограмму заседания партийной группы 3-й физико-химической конференции, на которое был приглашен Я.И. Френкель после своего выступления (не вошедшего в труды конференции). Ниже приводятся выдержки из стенограммы этого заседания (факт его стенографирования красноречиво свидетельствует о придававшемся ему значении). Председательствовал на заседании химик Балезин позднее, в годы войны, успешно работавший в Государственном комитете обороны. Итак:

"Выписка из протокола заседания фракции ВКП(б) 3-й Всесоюзной конференции по физике-химии.
1931 г., ноября 14-го.
Ленинград, Технологический институт.
Слушали: Заявление т. Френкеля на фракции ВКП(б).
Френкель. Я с большой готовностью выступлю перед конференцией, но не для того, чтобы взять свои возражения обратно, - я от них не отказываюсь.
Шевцов. Я не знаю, как можно отрывать вопросы методологии от политики, ведь Филипп Франк считает Вас махистом.
Френкель. Я не интересуюсь Франком. Философские работы его я считаю плоскими. Франк знает меня по моим физическим работам, я же интересуюсь гносеологическими вопросами. Нахожу, что теория диалектического материализма не является венцом человеческой мысли, который может удовлетворить мыслящее человечество. Независимо от того, насколько она необходима для обоснования социализма. Диалектический метод не имеет права претендовать на руководящую роль в науке. Отношение между философией и наукой такое же, как между бытием и сознанием. Я считаю, что в нашей политике допускается чрезвычайно вредный перегиб, когда ученым и молодежи навязывают взгляды диалектического материализма. Это не значит, что я отрицаю всякую истинность диалектического материализма.
Балезин. Какова же Ваша философия?
Френкель. Я совсем не младенец в философии. То, что я читал у Ленина и Энгельса, не может заменить моих гносеологических взглядов. Это мое мнение, и я от него не откажусь. Я считаю своим долгом нейтрализовать тот вредный эффект, который произвело мое выступление, но отнюдь не отказываюсь от своих взглядов.
Балезин. Можно ли сделать вывод из Вашего заключения, что диалектический материализм является помехой в развитии науки, и в частности в естествознании?
Френкель. Да, является помехой, по крайней мере, в том виде, как он сейчас догматически преподается. Диалектический метод, который вы навязываете естествознанию, есть диалектика Гегеля, и она не нужна физике.
Кедров. Ваше выступление идет вразрез со всеми постановлениями Партии, со всеми решениями научных конференций последнего времени. Как же совместить Ваши взгляды на философию с Вашими политическими взглядами?
Френкель. Мои взгляды - беспристрастный анализ объективных фактов, а не предвзятое мнение, с каким вы - диалектики - подходите к каждому явлению. Вы ставите знак равенства между антидиалектическим мнением и антисоветским настроением. Я предан Советской власти, но не признаю диамата. Вы делаете знак равенства и тем самым допускаете грубейшую политическую ошибку. Для меня и моей научной деятельности постановления Партии о роли и значении диалектического материализма не являются обязательными. Поэтому я и не член Партии. Я не считаю для себя нужным плыть по течению или говорить одно, а думать другое, как некоторые. Вашу политику считаю ошибочной. Я один только, как друг Партии, говорю открыто, что не признаю диалектического материализма, а многие специалисты боятся это сказать и формально голосуют за ваши предложения. Я думаю, я надеюсь, что верхушка вашей Партии скоро откажется от своих взглядов на господствующее значение диамата.
Шевцов. Для нас Маркс, Энгельс и Ленин являются основоположниками диалектического метода в естествознании. Как Вы относитесь к Энгельсу и Ленину?
Френкель. То, что я читал у Энгельса и Ленина, отнюдь не привело меня в восторг. Ни Ленин, ни Энгельс не являются авторитетами для физиков. Книга Ленина - образец тонкого анализа, но она сводится к утверждению азбучных истин, из-за которых не стоит ломать копья. Вы ставите себя в ложное положение с Лениным; как только вы оставляете Ленина, у вас ничего больше не остается. Ваша философия реакционна, надеюсь, что скоро Партия в этом убедится (ссылается как на пример этого на тов. Бухарина). Я лично как советский человек не могу солидаризироваться с мнением, вредным для науки. Не может быть пролетарской математики, пролетарской физики и т. д. Вы узки, у вас левый загиб и детская болезнь. Я как честный человек, как советский человек открыто заявляю вам об этом.
Балезин. Думаю, что вопрос с исчерпывающей полнотой ясен. Не будем больше задерживать проф. Френкеля".

НЕОПУБЛИКОВАННЫЙ ОТВЕТ

Когда еще в 60-х годах я просматривал номера журнала "Под знаменем марксизма" со статьями Максимова, Кольмана и других, я видел, что больше всего "доставалось" в них Якову Ильичу. На втором месте в этом плане шел Игорь Евгеньевич Тамм - не удивительно ли, что и здесь они оказались с Френкелем рядом, как в Крыму? Не жалели красок и выражений эти авторы для поношения С.И. Вавилова, А.Ф. Иоффе, В.А. Фока. И вот что меня тогда подивило: и Тамм, и Иоффе, и Фок резко и смело отвечали на критику, а отец вроде бы отмолчался: его статьи в ПЗМ не было. Такая осторожность была не в его характере. Видимо, думалось мне, для его молчания были особые причины. И вот около полутора лет тому назад уже упоминавшаяся мной сотрудница Архива Академии наук СССР Г.А. Савина сообщила мне, что, разбирая бумаги А.А. Максимова, она обнаружила письмо отца в редакцию ПЭМ и статью - ответ А.А. Максимову. Ознакомившись с этим ответом, я понял, почему он не был опубликован журналом. Приведу некоторые выдержки из него.

"В Редакцию журнала "Под знаменем марксизма"
Прилагая свой ответ А.А. Максимову, прошу напечатать его без каких-либо несогласованных со мной изменений в виде статьи в Вашем журнале, а также сообщить Ваше согласие или несогласие на опубликование второй статьи, посвященной изложению моих гносеологических воззрений (эта статья еще не написана).
Френкель
Копию прилагаемой статьи я отправляю одновременно тов. Бауману в Отдел науки ЦК".

Статья Якова Ильича выдержана в наступательном духе. Ссылаясь на известное (ленинское) определение материалистического воззрения, согласно которому признается реально и независимо от нашего сознания существующий мир, по мере развития науки получающий все более и более адекватное отображение. Яков Ильич пишет:

"С точки зрения этого критерия я - как и всякий не выживший из ума физик - являюсь и всегда был стопроцентным материалистом. В самом деле, физик - как экспериментатор, так и теоретик, занимающийся опытным изучением и теоретической интерпретацией явлений, происходящих в окружающем мире, - не может не быть материалистом. В худшем случае он является материалистом "стихийным", бессознательным.
Максимов пишет в своей статье, что с "реакционными философскими воззрениями, как правило, сочетается и политическая реакционность". Надеюсь, что это правило не относится к нему самому. Не беру на себя смелость применять это правило к защищаемой им группе "инакомыслящих". Считаю, однако, своим долгом отметить, что эта группа в отношении своих взглядов изумительно схожа с группой реакционных немецких физиков, возглавляемых проф. Штарком. Штарк, являющийся уполномоченным фашистской партии по вопросам физики, объявляет теорию относительности еврейской выдумкой, а одного из создателей квантовой механики - Гейзенберга клеймит именем "Weisse Jude". Подобно своим идейным родителям, которые считали "жидов" основными виновниками надвигавшейся революции, современные немецкие фашисты считают революцию, начавшуюся в физике 40 лет тому назад и продолжающуюся поныне, результатом еврейских происков как внутри Германии, так и вне ее.
В смысле своего отношения к современной физике Миткевич, Тимирязев, Кастерин, а вместе с ними и Максимов, отличаются от Штарка, Ленарда, Герке и других представителей немецкого обскурантизма лишь тем, что термин "еврейский" они заменяют термином "идеалистический".
Что же касается меня, Иоффе и ряда других физиков, которых ввиду их "псевдоидеалистических" воззрений Максимов склонен заподозрить в контрреволюционных настроениях, то выставленное им правило должно свидетельствовать скорее о противоположном (хотя, конечно, всякое правило допускает исключение). В частности, я надеюсь, что гражданин Максимов не имел в виду обвинять лично меня в политической реакционности. В противном случае я буду вынужден привлечь его к судебной ответственности за гнусную клевету".

Редакция ПЗМ отказала Френкелю в публикации его ответа и в возможности изложить свои гносеологические взгляды. "Ответ" был прежде всего направлен А.А. Максимову и содержит его "маргинальные" заметки, которые сейчас могут вызвать недоумение и смех. Но в октябре 1937 года было не до смеха! Я уверен, что в иных архивах хранились, а может быть, хранятся и по сей день своеобразные ответы на контркритику Я.И. Френкеля и его выступления в защиту новой физики. Случайно один такой документ оказался в личном деле Френкеля в Архиве Академии наук СССР. Приведу его полностью, но не назову имени автора - его уже нет в живых, а в последние годы жизни он, как мне сказали его сослуживцы, имел прекрасную репутацию. Так что спишем его заявление на "ошибки молодости", увы, хорошо характеризующие то время. Вот этот документ:

"Мне он (Френкель. - В.Ф.) известен как человек по существу антисоветский и как стоящий на враждебных идеологических позициях. Хорошо его должен знать бывший ученый секретарь физической группы т. Дивильковский (член ВКП (б)) и т. Максимов, сотрудник Института философии АН СССР. У последнего должны быть стенографические материалы, характеризующие его идеологические позиции. Со слов Дивильковского мне известно, что Френкель в личной с Дивильковским беседе заявил, что диалектический материализм - это жонглерство, что Ленин допустил ошибку, занявшись вопросами диалектического материализма, что напрасно им забивают головы молодых людей, что пора, мол, отказаться от подобной вредной моды и пр. и пр.
Окружает себя любимчиками, "гениями", сомнительными людьми. Нельзя указать коммунистов, которых он бы вырастил.
19 мая 1939 г. - Подпись".

История с "Ответом Максимову" помогла мне понять еще одну загадку, занимавшую меня много лет. В сохранившихся и в последние годы опубликованных коллективных письмах, с которыми физики обращались в Прокуратуру и другие инстанции с прошениями о пересмотре вопроса об аресте своих коллег (назову несколько таких имен: М.П. Бронштейн, Ю.А. Крутков, П.И. Лукирский, В.К. Фредерикс; добавлю сюда опубликованные недавно необычайно смелые письма П.Л. Капицы Сталину и Молотову в защиту В.А. Фока и Л.Д. Ландау), меня удивляло отсутствие подписи отца. Простое объяснение этому дал проф. Д.Д. Иваненко. В письме ко мне он сообщил, что Яков Ильич первым бросался собирать подписи под такими письмами, не жалея для этих хлопот ни времени, ни сил (так было, по словам Иваненко, и с ним самим - сразу после его ареста в 1935 году). Но ставить подпись Я.И. Френкеля под такими документами значило только уменьшать вероятность их действенности: в соответствующих органах она расценивалась бы с противоположным знаком.

К сожалению, к философам, критиковавшим ведущих советских физиков, иногда присоединялись и их непосредственные коллеги - физики. Так, 12 июля 1938 года в центральной "Правде" появилась статья проф. Б.М. Вула (впоследствии - академика) и М. Дивильковского "За передовую науку". Вот что там написано об отце:

"Антинаучные идеалистические установки этих физиков (теоретиков. - В.Ф.) особенно резко выражены в работах и выступлениях члена-корреспондента АН СССР профессора Френкеля. Раболепное повторение идеалистической чепухи об отсутствии причинной связи в атомных явлениях, о "свободе воли" (для отдельных частиц), о существовании электромагнитного поля без материального носителя, т.е. движение без материи, характеризуют "философскую глубину" работ этого ученого. Отсюда следуют и реакционные воззрения на соотношение политики и философии, на диалектический материализм. Проф. Френкель, конечно, не решается открыто, явно назвать себя идеалистом. Он пытается выдать свое реакционное мировоззрение за материализм, но только "физический", а не диалектический. Его поддерживает академик Иоффе, профессор Тамм, профессор Фок и др., также преклоняющиеся перед буржуазной идеалистической премудростью. Они пропагандируют эти воззрения среди молодежи, дополняя их в ряде случаев более или менее прикрытыми собственными идеалистическими высказываниями".

Статья примечательна и нападками на уже арестованного к тому времени члена-корреспондента Б.М. Гессена ("врага народа", посмертно реабилитированного и восстановленного в академическом звании). Благожелательно цитируются - в качестве достойного подражания образца - высказывания Т.Д. Лысенко. Зато резко осуждается параллелизм в работе некоторых физических институтов. Указывается, что в Ленинградском и Харьковском физико-технических институтах, в Радиевом институте в Ленинграде одновременно ведутся работы по проблеме атомного ядра. Неизвестно, как пошла бы работа по нашему Урановому проекту, если б такой параллелизм не был бы своевременно и прозорливо предусмотрен руководителями этих институтов, академиками А.Ф. Иоффе, А.И. Лейпунским, В.Г. Хлопиным! Удивительно, что Б.М. Вул не постеснялся включить эту статью в изданный в 1981 г. список своих работ. Или, быть может, руководствовался принципом "из песни слова не выкинешь"?

37-й ГОД

В 37-м году мне было 7 лет, но кое-какие воспоминания, относящиеся к этому времени, у меня сохранились. Быть может, они представляют некоторый интерес. Об арестах, происходивших в 1-м профессорском доме Политехнического института, где мы тогда жили, становилось известно почти что сразу - и из разговоров взрослых, и по "внешним" признакам. Фамилия арестованного сразу же вымарывалась из списков жильцов, вывешенных у входа в парадные двери. Запомнились затравленные лица ребятишек - детей арестованных, когда утром - после ночного ареста - они выходили в парк и со страхом ждали, примут ли их в свои игры вчерашние товарищи.

Особенно потряс меня арест близкого друга родителей, замечательного советского физика и человека Всеволода Константиновича Фредерикса, также жившего в нашем доме. Не могло быть, чтобы этот добрый человек, лицо которого дышало благородством, - я это видел и чувствовал - был бы "врагом народа"! На мои вопросы родители поясняли, что это - недоразумение, которое скоро рассеется. Я запомнил разговор отца с тещей Всеволода Константиновича, Софьей Васильевной Шостакович (матерью композитора). Мы встретились с ней у выхода из дома - отец взял меня с собой прогуляться. Он заверял ее, что заручился согласием подписать письмо в защиту Фредерикса у ряда физиков, и говорил, что было бы желательно присоединить к ним подпись Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.

Арест Фредерикса, в невиновность которого я, вслед за своими родителями, безусловно верил, привел меня к выводу, что под угрозой находится благополучие любого человека, а значит, и моего отца. Этот страх, как и страх за жизнь часто болевшей матери, омрачал тогда мое в общем-то счастливое и безоблачное детство в благополучной и вполне состоятельной профессорской семье.

Запомнилась такая сцена. Зимним вечером вся семья собралась за ужином. Вдруг в столовую комнату с плачем вбежала наша домработница * и быстро заговорила: "Яков Ильич, там за вами пришли - милиционер, дворник, вызывают вас, одевайтесь, бегите (надо сказать, что в нашей квартире было два входа: один - со стороны кухни, а другой - "парадный" - со стороны прихожей); бегите, дорогой вы наш, мы вас не отдадим".

* Дарья Николаевна Сергеева; вместе со своей сестрой, Марией Николаевной Николаевой, они прожили в семье около 30 лет, до конца жизни (в 50-е годы).

Не берусь восстановить, что почувствовали мы все. Отец встал из-за стола и направился к черному ходу. Через минуту он вернулся, улыбаясь. Оказалось, что в доме проводилась своеобразная перепись собак, так что виновником тревоги был наш славный спаниель. В памяти сохранилось колоссальное чувство облегчения и атмосфера несколько преувеличенной веселости, которая воцарилась после этого за столом.

Признаюсь еще в одном тогдашнем чувстве. То обстоятельство, что ни отец, ни его брат, никто из ближайших друзей (за исключением бедного Фредерикса) арестован не был, подсказывало детскому сознанию утешительную мысль: вот ведь, истинно хороших людей не тронули...

Много позднее, уже взрослым, я задавался вопросом: почему не пострадали именно те физики, которые смело выступали против представителей официальной философии, партийных функционеров? Какова была закономерность зловещего выбора жертв? Спасла ли их широкая международная известность? Вряд ли - есть примеры, когда она не принималась во внимание (Н.И. Вавилов, Л.Д. Ландау, Ю.А. Крутков и многие другие). Помню, как кто-то из знакомых еще в далекие времена выставил такой наивный аргумент: Сергей Вавилов, Иоффе, Тамм, Френкель откровенно высказывали свое неприятие официальной философии, "были как на ладони" - и эта откровенность их и спасла.

В физике есть понятие флуктуации: в равномерно и направленно протекающем процессе возникает вдруг обратная тенденция (скажем, молекулы газа, впущенные в откачанный сосуд, распределяются по нему равномерно, но с течением времени могут наблюдаться - и наблюдаются - области с повышенной в сравнении со средним значением их концентрацией; этот процесс тем менее вероятен, чем больше отступление от среднего).

Мне думается, что для отца, людей его окружения (и образа мыслей) все происходившее в 1937-38 годах - масштабы которого оставались им неизвестными - представлялось гигантской флуктуацией, которая быстро рассосется и сменится поступательным и прогрессивным движением. Арест Н.И. Ежова и его приспешников, прекращение посадок, казалось, подтверждали эту точку зрения: ведь никто не догадывался об истинном лице пришедшего на смену Ежову Берии, да и зловещая роль Сталина, по-моему, тогда еще не была ясна. Как мне помнится, бытовали "благостные" суждения: Сталин хороший, но окружение его (из НКВД) - преступно, т.е. в разговорах звучали те же мотивы, что и в предреволюционные годы: "царь хороший - министры злодеи". Впрочем, за достоверность этих впечатлений я поручиться не могу, и даже сомневаюсь, что слышал их именно дома. Разговоры на внутриполитические темы в присутствии детей у нас не велись (тоже символично!) - в отличие от внешнеполитических. Особенно запомнилась горячая волна солидарности с республиканской Испанией. Около месяца у нас жили два мальчика, эвакуированные из Испании, прежде чем были организованы "дома для испанских детей".

Смешной эпизод из детства, также характеризующий время. Как и множество мальчишек, мои сверстники по профессорскому дому и, конечно, я сам, насмотревшись кинофильмов, играли в войну, в "белых" и "красных". В магазинчике при расположенной в двух шагах от Политехнического института Военно-электротехнической академии им. Буденного мы покупали знаки воинского отличия - треугольники, "кубари", "шпалы", всякие звездочки, вышитые золотыми нитками, и т.д. - и все это прикалывали, пришивали к своим рубашкам, а если повезет - и к гимнастеркам, носили фуражки, пилотки или популярные в середине 30-х годов "испанки" - "двугорбые" пилотки с кисточкой. У наиболее рьяного из нас над столом висел лист зеленого картона, на который были наклеены фотографии всех тогдашних маршалов: Блюхера, Буденного, Егорова, Ворошилова, Тухачевского. И вот как-то, выйдя летним утром на улицу, я увидел этого своего приятеля с рулоном под мышкой, с таинственным видом направлявшегося в кусты.

Я, заинтригованный, последовал за ним. К моему удивлению, он развернул рулон, оказавшийся тем самым "иконостасом" военачальников, и принялся его остервенело рвать. "Что ты делаешь?" - "Разве ты не знаешь? Блюхер, Тухачевский, Егоров - враги народа!" - "Ну, а Буденный с Ворошиловым?" - спросил я. "На всякий случай порву и их", - последовал ответ.

Примерно тогда же или чуть позже, под влиянием назидательных разговоров в детском саду о Ленине и Сталине, я встал перед проблемой - кого же из них я больше люблю? Блестящая игра Щукина в знаменитой дилогии, поставленной Роммом, склоняла чашу весов в сторону дедушки Ленина. (Я вообще думаю, что эти фильмы сыграли колоссальную роль в создании привлекательного образа вождя - не только в детском, но и в довоенном взрослом сознании. Тогда как ни Геловани, ни Дикому, игравшим Сталина, при всем их желании, это, по-моему, не удавалось.) И вот как-то я спросил у отца: "А можно я скажу учительнице, что Ленин мне нравится больше, чем Сталин?" - "Можно, - ответил отец, - но лучше не надо".

(С тех пор прошло около 30 с лищним лет, и у меня самого в 1971 г. состоялся такой примечательный разговор с 5-летним сынишкой. Я зашел к нему, чтобы попрощаться перед сном, и по его чуть виноватой физиономии понял, что он в чем-то провинился и сомневается - рассказать ли мне об этом. "По-моему, ты хочешь мне что-то сказать?" - спросил я. Подумав и явно поколебавшись, он сказал мне: "Да, папа. Я хотел тебе сказать, что я тебя очень люблю, но Ленина люблю больше". Система воспитания в детских садиках, таким образом, не сильно изменилась.)

Я привел в рассказе об отце эти примеры из моего детства, чтобы показать в нескольких эпизодах мир интеллигентной советской семьи середины - второй половины 30-х годов глазами 7-8-летнего мальчика.

Уже после окончания войны мы узнали из многочисленных публикаций, материалов Нюрнбергского процесса, кинохроники, рассказов людей, побывавших в Германии, о чудовищных масштабах злодеяний, творившихся гитлеровцами в самой Германии. Каково было отношение к ним немецкого народа, ведь не были же все немцы оголтелыми фашистами? За год пребывания в Германии (в 25-26 гг.) отец познакомился со многими физиками - это были нормальные люди, с нормальными реакциями: жестокость не могла не вызывать у них отвращения и осуждения. И позднее, когда приходилось читать, что для многих немцев лишь после окончания войны стали известны кошмарные картины террора и злодейств, совершавшихся у них под боком, - этому просто не верилось. А еще позже, когда обрела умопомрачительную ясность картина подавления и уничтожения людей в нашей собственной стране, аналогичные вопросы естественно было задать и нашим соотечественникам.

Знали или не знали? Я не успел непосредственно спросить об этом у отца - и могу здесь лишь строить предположения. Я исхожу при этом из того, что он, как и многие миллионы людей его поколения, ненавидел царский режим и его прогнившую верхушку. Из приведенных выше его писем, прежде всего весной и осенью 1917 г. и дальнейших, можно заключить, что он почти до последних лет жизни оставался приверженцем сложившегося строя - видя его многочисленные недостатки, которые полагал "издержками", но не забывая о том строе, которому он пришел на смену, и отнюдь не закрывая глаза, а, напротив, всем сердцем радуясь очевидным достижениям: небывалому расцвету наук - прежде всего, конечно, близких ему физики, математики, химии, гигантскому росту грамотности, развитию промышленности. Я уверен, что, сопоставляя известное ему плохое (и не зная о его масштабах, а считая его локальным, а не всеобщим) и хорошее, он считал, что сальдо оказывается положительным. Подтверждение этому он, я думаю, находил позднее и в народном характере войны против фашизма. Сомнения зародились у отца лишь в конце жизни, на рубеже 40-х и 50-х годов, о чем я, хотя бы кратко, скажу дальше. Но может быть и так, что я ошибаюсь в этих своих суждениях, и просто отец, не желая, чтобы его дети жили двойной жизнью, не говорил нам, что то ужасное, о котором мы во всех подробностях знаем теперь и о котором он мог догадываться (или знал?) тогда, - закономерно.

III. 1941-1952 ГОДЫ ВОЙНЫ

Полвека прошло с июня 1941 г.; мне было в то время 11 лет. Но первые дни и месяцы после начала Великой Отечественной войны я помню с самого меня удивляющей отчетливостью. Вечером 22 июня отец пошел к одному из своих коллег по Политехническому институту - владельцу хорошего радиоприемника (наш как раз вышел из строя) - послушать, какова будет реакция англичан. По этому факту можно сделать вывод, что поддержка Великобритании не считалась самоочевидной (на фоне осложнившихся англо-советских отношений после нашего договора о дружбе и сотрудничестве с фашистской Германией). Вернулся домой он успокоенный - в прослушанной речи Черчилля была высказана солидарность с нашей страной в борьбе против общего врага.

Спустя три дня после начала войны мама рассказала, что 23 июня отец пошел в Выборгский райвоенкомат и подал заявление о вступлении в добровольцы. Имя Якова Ильича было достаточно хорошо известно в городе, его принял райвоенком и, по словам мамы, сказал, что место таких ученых не в армии, а на своей работе, где они смогут принести больше пользы стране.

А.Ф. Иоффе, Н.Н. Семенов, А.И. Алиханов и некоторые другие ленинградские физики и химики вошли в различные военно-научные комиссии при горкоме партии. Был составлен, насколько я знаю, примерный темник первоочередных работ. Из моих ленинградских впечатлений тех первых недель войны я запомнил в этой связи два эпизода. Как-то в начале августа я вечером зашел к отцу на работу (ФТИ находился на расстоянии пяти минут ходьбы от нашего дома); что-то нужно было ему срочно передать. Перед тем как вместе возвращаться домой, он спросил меня, не хочу ли я ознакомиться с интересной работой на оборону, которую ведут в одной из лабораторий. Я, разумеется, согласился. В комнате, куда мы вошли, я сразу же увидел мелкокалиберную винтовку, закрепленную в сколоченном из грубых досок станке. Отец обратился к сотруднику ФТИ (ныне здравствующему профессору М.И. Корнфельду) с просьбой - если можно, продемонстрировать мне его эффектный опыт. Марк Иосифович любезно согласился, поставил в качестве мишени кусочек (пластиночку) каучука толщиной примерно в 3 мм, зарядил ружье. Грянул выстрел. "Ну, - сказал отец, - пойди, посмотри, какое отверстие оставила пуля". Я взял каучуковую пластинку, но никакого отверстия не обнаружил. "А теперь смотри дальше". На этот раз в качестве мишени был выбран кусок стирального мыла. Когда я снова исследовал мишень, то обнаружил широкое отверстие, раза в 3-4 превосходящее диаметр пули.

Опыт произвел на меня сильнейшее впечатление. Когда мы возвращались домой, я спросил: "А какое это имеет отношение к оборонным работам?" Отец пояснил мне, что самолеты часто гибнут, когда бензин вытекает из пробитых пулями топливных баков. И вот такая "пуленепроницаемая", или, точнее, самозалечивающаяся резина, если ею выложить внутреннюю поверхность бака, помешает бензину вытечь и загореться.

Вскоре, тоже вечером (пора белых ночей уже миновала), отец пригласил меня пройтись с ним на трамвайное кольцо. По дороге он рассказал, что снопы искр, возникающих, когда трамвайный бугель отрывается от проводов, нарушают светомаскировку, и он хочет последить, как все это происходит, чтобы придумать какое-либо средство "против искр". Около часа мы провели на трамвайной остановке "Политехнический институт". Отец, по-моему, делал какие-то заметки в записной книжке. А много позднее, перепечатывая по его просьбе список его работ, я обнаружил статью, называвшуюся "Искрение трамвайных вагонов и меры его предупреждения". Она была опубликована в "Журнале технической физики" за 1942 год. А еще спустя несколько лет я внимательно ее прочел (забавно, что в этой чисто технической статье, выбирая модель для прикладного расчета, Яков Ильич уподобляет бугель смычку, а трамвайный провод - струне; благодаря относительности движения не играет роли то обстоятельство, что струна - провод - движется по неподвижному "в системе трамвая" смычку - бугелю).

Одновременно - и об этом я узнал, уже работая над книгой об отце, - Яков Ильич занимался куда более серьезными проблемами, в частности, разрабатывал систему радиолокации. Говоря о ней в 1965 г., проф. М.С. Слиозберг рассказал, что еще в 1939 г. отец предложил свой проект радиолокационного обнаружения самолетов (этими вопросами в ФТИ занимались с середины 30-х годов Д.А. Рожанский, его ближайший сотрудник - Ю.Б. Кобзарев и другие). С первых дней войны он энергично возобновил эту свою работу, и уже в начале октября 1941 г. был вызван в Москву, в Государственный комитет обороны, чтобы доложить о ее внедрении на одном из ленинградских радиозаводов. На докладе Якова Ильича присутствовал С.Э. Хайкин - по его рассказу, отец представил законченный электродинамический расчет своей системы дальнего обнаружения самолетов. Но дело это как-то заглохло - не в последнюю очередь из-за успехов импульсной радиолокации.

С начала 1943 г. отец целиком переключился на работу над книгой "Кинетическая теория жидкостей", которой суждено было подытожить его более чем двадцатилетнюю работу в этом направлении *. Писал он ее практически одновременно на английском и русском языках, и вышла она с интервалом менее одного года в СССР (1945 г.) и в Англии - в Международной серии монографий по физике, организованной в свое время П.Л. Капицей. Закончена книга о жидкостях была в 1944 г., т.е. еще в годы войны. Это определяло трудности с пересылкой ее в Англию, в издательство Оксфордского университета. Тут Якову Ильичу помог отец молодого необычайно талантливого физика-теоретика Н.С. Крылова дипломат С.Б. Крылов. Николай Крылов был аспирантом В.А. Фока, но в Казани интенсивно сотрудничал с отцом, поскольку его работа касалась проблем обоснования статистической физики, экспертом в которых был Френкель.

* Судьба книги оказалась поистине счастливой. Трижды она издавалась у нас (третий раз в 1975 г., в серии "Классики науки"), дважды - в Англии, дважды - в США, один раз - в ФРГ. В 1947 г. отец получил за нее Сталинскую премию 1 степени.

В результате С.Б. Крылов, заручившись разрешением тогдашнего министра иностранных дел В.М. Молотова, организовал отправку рукописи в Англию самолетом, дипломатической почтой: в то время научное сотрудничество с союзниками всячески приветствовалось.

Мне хотелось бы привести здесь заключительные фразы из предисловия к обоим (русскому и английскому) изданиям книги:

"Эта книга была написана в период, мало подходящий для чисто академических занятий. Извинением для меня может служить то обстоятельство, что после того, как победа над врагом стала обеспеченной, представлялось целесообразным вернуться к вопросам довоенного и послевоенного значения. Вспоминая душевное состояние и внешние условия, в которых эта работа была выполнена, я хотел бы выразить свой долг глубочайшей благодарности моим соотечественникам и соотечественницам, которые в рядах Красной Армии героически и победоносно боролись против фашистских варваров за спасение нашей жизни и цивилизации".

В Архиве ФТИ я обнаружил рассекреченные отчеты Якова Ильича по другой теме - защите танковой брони. Сущность работы, если изложить ее в двух словах, заключалась в том, чтобы предотвратить лобовой удар снаряда, заставить его изменить курс, "стукнуться" о танк плашмя. С этой целью в ФТИ предлагалось снабдить башни и переднюю часть танка системой заграждений - решеток, которые бы и отклоняли снаряд. (Потом, в воспоминаниях маршала Конева о штурме Берлина, я прочел, что во время решающего наступления на танках укрепляли листы тонкой жести, также в существенной степени решавшие эту же задачу.) В двух отчетах отца математически обосновывалась эта задача, подбирались оптимальные размеры системы, причем во второй статье исследовалась статистическая задача движения пули в среде - вероятность ее поворота ("кувыркания") на определенный угол.

Отец часто ездил в Свердловск, в тамошний Уральский филиал Академии наук, где в Физическом институте консультировал ряд исследований, связанных с работой оборонных заводов Урала. Там же к нему однажды обратились за консультацией, связанной с военной метеорологической службой. В результате отец занялся проблемами геофизики, метеорологии и атмосферного электричества. По возвращении в Ленинград (в 1944 г.) он стал штатным сотрудником Главной геофизической обсерватории им. А.И. Воейкова, выполнил там ряд работ, написал монографию об атмосферном электричестве - проблеме, которая, как известно, интересовала еще Ломоносова.

Жизнь в эвакуации в Казани я хорошо помню. Отец уходил в институт рано утром, возвращался поздно вечером. На научную работу накладывались бытовые заботы: в письме на фронт брату, Владимиру Ильичу, отец как-то не то чтобы жаловался, а констатировал: "Я густо оброс бытом". Семья была большой, в нее входило пять старушек (две бабушки - по отцовской и материнской линии, тетушка отца, теща его брата, наша постаревшая няня - как мы шутили, "на общую сумму в 360 лет"). Не буду на этом останавливаться, а ограничусь тем, что расскажу о трех запавших в память эпизодах.

В самую трудную зиму 41-го года, еще до нашего контрнаступления под Москвой, т.е., кажется, в ноябре, к родителям в гости пришли супруги Фрумкины. Академик А.Н. Фрумкин, физико-химик, тогда интенсивно занимался, сколько я знаю, задачами, связанными с ПВХО. Жили мы в двух маленьких смежных комнатах, и я ужинал вместе с гостями. От обсуждения каких-то научных вопросов отец и Фрумкин перешли к делам на фронте. И вот эту часть разговора я хорошо запомнил. Отец сказал, что основную опасность сейчас, очевидно, составляют немецкие танки. И сообщил Александру Наумовичу, что собирается обратиться в Наркомат обороны, с таким предложением: пусть каждый боец, уничтоживший фашистский танк, получит двух- или трехмесячный отпуск - домой. Число немецких танков, конечно, очень велико, несколько десятков тысяч, но армия, разумеется, не обезлюдеет от того, что ничтожный процент бойцов будет отправлен в сравнительно небольшой отпуск. А результат был бы исключительный. Перспектива повидаться с родными придаст бойцам, патриотизм которых вызывает восхищение во всем мире, дополнительные силы.

"Упаси тебя бог, Яша, это делать! - воскликнул Фрумкин. - Тебя тут же обвинят в недостатке патриотизма, тем более, мне это точно известно, именно такая система принята у немцев".

Письма в Москву отец не написал.

Примерно два года спустя в этой же маленькой комнате поздним вечером я готовил уроки. В 7 классе тогда изучали Конституцию СССР. Мне удалось достать маленькую книжечку, изданную еще до войны массовым тиражом, и, готовясь к завтрашнему уроку, я делал из нее необходимые выписки, когда с работы вернулся отец. Он поинтересовался, чем это я занимаюсь. "Знаешь, - сказал он, - когда кончишь уроки, дай мне эту книжечку, я просмотрю ее перед сном и верну тебе завтра утром".

Я был горд интересом, который проявил отец к моим занятиям, и утром с нетерпением ждал, что же он мне скажет. Он протянул мне "Конституцию", и я спросил: "Ну как - прочел?" - "Да", - ответил отец. "Ну - и что?" - "Было бы хорошо, если б эту Конституцию отоварили", - ответил он. Стоит ли пояснять эту грустную шутку? Мы жили по карточкам, но постоянно отоваривались только хлебные, а многие другие оставались неиспользованными, так что бытовали шутки типа: "А чай сегодня будем пить с сахарными карточками".

Как я писал, с весны 43-го, примерно, года отец начал интенсивно работать над книгой по кинетической теории жидкостей. Иногда он оставался дома и устраивался в маленькой прачечной нашей квартирной хозяйки, располагавшейся во дворе. Стол ему заменял лист фанеры, одной стороной опиравшийся на его колени, а другой - в раму узенького окошечка. Все неудобства окупались необычайно важным для отца преимуществом - полной тишиной, никто ему не мешал. Работал он без каких-либо книг или журналов: профессиональная память у него была замечательной. Но, конечно, предварительно кое-какие записи делал - в Казанском университете была хорошая библиотека, кое-что взял в эвакуацию из своей ленинградской библиотеки Физико-технический институт.

Так или иначе, однажды я оказался в ФТИ (располагавшемся в нескольких больших аудиториях и комнатах Казанского университета). Отец собирался домой, но перед этим ему нужно было зайти в фундаментальную библиотеку университета и сделать себе заказ на следующий день. Генеральный каталог был размещен в том же зале, где выдавали книги. Прежде чем выписывать нужные материалы, отец спросил, не хотел ли бы и я что-нибудь выписать? Естественно, мне этого очень хотелось. Тогда он показал мне, как заполняются требования и как пользоваться каталогом. Я начал с изучения ящика на букву "Д" - Дюма! И просто ахнул от того изобилия его романов, которые имелись в библиотеке. Выписал два или три и передал требования отцу. Вместе с ним мы направились к библиотекарше. Это была пожилая седая женщина в пенсне с дужкой и черным шнурком, вставленным в оправу одного из стекол. Она быстро просмотрела требования отца, добралась до моих, подняла голову и сообщила, что эти книги на дом не выдаются, таков закон. "Но ведь мы с вами знаем, - сказал отец, - что законы существуют для того, чтобы их нарушать!" - "Только не в советской стране", - обрезала библиотекарша. Отец не нашелся, что ответить, и мне так и не суждено было прочесть Дюма.

ЮБИЛЕЙНАЯ СЕССИЯ АКАДЕМИИ НАУК

Конец войны я помню так же хорошо, как и ее начало. Праздник Победы вскоре нашел свое продолжение в системе Академии наук. Ее руководство, как было принято говорить в те времена, "вошло в правительство" с предложением торжественно отметить юбилей академии: в 1945 году исполнилось 220 лет со дня ее основания. Дата не очень круглая, но уж время было такое праздничное! Положительное решение воспринималось как возобновление контактов между учеными, прерванных войной или, точнее, предвоенной ситуацией конца 30-х годов. В июне 45-го года десятки ученых со всех стран мира съехались в Москву на юбилейную сессию академии. Потом ее участники прибыли в Ленинград. Я обрадовался, когда отец сказал, что в гостях у нас будут супруги Жолио-Кюри и "какой-то" - по моим тогдашним представлениям - Пьер Оже: лишь учась в институте, я узнал о его работах по физике космических лучей. Что же касается супругов Кюри, то об их исследованиях я хорошо знал из замечательной книги М.П. Бронштейна "Атомы, электроны, ядра".

Наша гостиная-столовая была готова к приему гостей. Из ее больших открытых окон раскрывался вид па зазеленевший парк. Но, помню, еще ранней весной мама высадила в оконные цветочные ящики редис, укроп и прочую зелень. Она спросила у отца, не нарушит ли эта прозаическая деталь праздничного приема: ведь вполне вероятно, что гости подойдут к окну - и вместо маленького цветочного сада увидят маленький огород. "Да что ты, - сказал отец. - Это такие простые, милые люди!" Он знал их по поездкам во Францию в 26-м, 27-м и 31-м годах и по их посещениям Ленинграда в довоенные годы (в 1933-м и 1936-м). Мне он тогда же рассказал о том, что в лаборатории Жолио в дни оккупации Парижа готовилась взрывчатка для французских партизан маки и что золотые нобелевские медали, полученные супругами Кюри за открытие искусственной радиоактивности, он растворил - чтобы спасти их от возможной реквизиции, и они все годы войны простояли в бутылочке на полке с прочими химическими препаратами в их лаборатории. Словом, естественно, я ждал их прихода с большим нетерпением.

Г-жа Кюри, к сожалению, прийти не смогла, ей нездоровилось, а Фредерик Жолио и Пьер Оже приехали вовремя, отец прогулялся с ними по парку, а потом они пришли к ужину. Я с восторгом глазел на маленькую красную ленточку ордена Почетного легиона, приколотую к лацкану пиджака Жолио. Он показался мне очень красивым человеком с изящными простыми манерами. Разговор, как мне потом сказали, касался прошедшей войны, открывающейся перспективы мирной жизни и поэзии. Оба гостя были знатоками французской поэзии, которую хорошо знали и мои близкие. У Оже оказался с собой томик стихов, который он подарил нам на память об этой встрече. Когда пришла пора прощаться, Жолио выразил сожаление, что г-жа Кюри не сможет отведать таких вкусных вещей, и мама собрала для нее пакет со всякими вкусностями. Профессор Оже с покорившей всех нас простотой (а мама-то боялась, что их шокируют ящики с зеленью!) тут же сказал, что, поскольку он уже послезавтра будет в Париже, а они испытывают там продовольственные трудности, то он был бы очень признателен мадам Френкель, если бы она собрала небольшую посылочку и для его семьи. Мама с удовольствием выполнила и его просьбу.

Из английской делегации я помню профессора Макса Борна (эмигрировавшего в 1933 г. в Англию из Германии). Родители, отец, конечно, особенно, ждали своих друзей - П. Дирака и Р. Пайерлса, но они приехать не смогли (Дирак прислал отцу в подарок два замечательных вечных пера - зная его "слабость" к этим столь необходимым для физика-теоретика орудиям труда). Только в августе 1945 г., после известия о взрыве атомной бомбы, стали догадываться, что отсутствие этих двух ученых определялось их причастностью к работам по атомной бомбе; впоследствии эти догадки подтвердились: оба они много сделали для решения проблемы.

ИСТОРИЯ С ЧАСАМИ

Прошло несколько месяцев со времени юбилейных торжеств Академии наук в 1945 году, и в декабре этого года к нам домой позвонила секретарь тогдашнего директора Политехнического института профессора П.Л. Калантарова, нашего соседа по дому, с которым у отца были нормальные отношения. Директор просил профессора Френкеля зайти к нему по делу. Вскоре отец нам рассказал о существе состоявшегося разговора.

В июне 1945 г. один из членов американской делегации, знавший отца еще по 30-му году, обратился к нему с несколько подивившей просьбой: не могла ли бы миссис Френкель достать для его жены несколько пар шелковых чулок? Оказалось, что в США военных лет шелк был чем-то вроде стратегического сырья - шел на парашюты, так что шелковые чулки были дефицитом. Не знаю уж как, но мама эту просьбу охотно выполнила. Сейчас отец вспомнил, что американец, в свою очередь, спросил, не мог ли бы и он быть чем-нибудь полезен. А у Якова Ильича незадолго до этого украли часы. Хорошие часы очень необходимы человеку, всегда находящемуся в жестком режиме времени. Отец попросил купить ему хорошие наручные часы, добавив, что их стоимость с благодарностью перешлет американскому коллеге из небольших средств, которые у него остались в Англии за опубликованные там книги. На том и порешили, и Яков Ильич забыл обо всей этой истории. И вот проф. Калантаров ознакомил отца с копией пересланного ему письма председателя Всесоюзного общества культурных связей с заграницей В. Кеменова - С.В. Кафтанову.

В. Кеменов 10 декабря 1945 г. писал председателю Всесоюзного комитета по делам высшей школы:

"На юбилейную сессию Академии наук СССР приезжал из США профессор М. (назовем его так. - В.Ф.). Перед его отъездом из СССР проф. Ленинградского политехнического института Френкель Яков Ильич просил его купить для него в США ручные часы, указав при этом, что у него есть в США "какие-то" деньги (что-то вроде причитающегося гонорара). Проф. М., купив часы, передал их генеральному консульству СССР в Сан-Франциско для пересылки проф. Френкелю с тем, чтобы была возмещена стоимость часов - ам. дол. 56,35. Ген. консульство запросило НКИД о том, что за деньги имел в виду проф. Френкель, но, поскольку дальнейшая задержка оплаты часов была недопустима - вынуждено было эту сумму проф. М. оплатить (за счет ВОКС).
Обращая Ваше внимание на недопустимость такого поведения советского ученого, прошу Вас принять нужные меры.
Председатель правления ВОКС В. Кеменов".

Кафтанов переслал копию письма Калантарову, тот вызвал Френкеля (и отдал ему копию письма, с которой я и перепечатываю сейчас текст) - и пошло-поехало! Часами этими отца попрекали долго - уж не меньше лет пяти!

Почему я не "обнародовал" фамилии проф. М.? Дело в том, что то ли Кеменов, то ли Кафтанов, то ли Калантаров еще одну копию письма направил директору ФТИ А.Ф. Иоффе. И с Абрамом Федоровичем у отца тоже был соответствующий разговор, впрочем, во вполне дружественных тонах. Выяснилось, что проф. М. настаивал на немедленной уплате небольшой суммы (указанной в письме) - и именно из-за этого разгорелся сыр-бор. Абрам Федорович сказал Якову Ильичу: "Вы что - не знали М.?" - "Нет, хорошо знал". - "А как же вы не знаете, что о нем идет слава большого скряги!"

Все же я думаю, что нетерпеливыми оказались деятели из Генконсульства, а не проф. М. Казалось бы, самое простое дело - написать самому профессору Френкелю. Нет, проще, выходит, было завести "дело" против него.

Абсурдность всей этой дурацкой истории помогает понять "рассуждение от противного" - известный метод математических доказательств. Представим себе собрание совета американского университета, в котором работал проф. М., рассматривающего его личное дело. Обвинение: низкопоклонство перед советским ученым и антипатриотический поступок, выразившийся в том, что американский профессор попросил у своего коллеги из СССР приобрести для его жены несколько пар шелковых чулок. Даже с учетом охватившей США на короткое время эпидемии "охоты на ведьм" - представить это просто невозможно!

ДОМ УЧЕНЫХ В ЛЕСНОМ

Сразу по окончаний войны, кажется, по инициативе ленинградцев, возникло движение под девизом "Ученые - производству". Организовывались консультации работников научных, в том числе и академических, учреждений заводским инженерам. Отец включился в этот процесс. Он в то время возглавлял совет Дома ученых в Лесном, и именно там проходили эти консультации. Яков Ильич к этим работам относился с большим интересом и кое-что о них рассказывал. Так, к нему обратились из реставрационных мастерских, ведавших восстановлением часов в Петропавловской крепости. Бой часов сопровождался "вызваниванием" какой-то, связанной с городом, мелодии. За то время, что часы во время блокады не работали, колокола "потеряли" тон. Отец пояснил, в чем заключалась физическая подоплека этой потери тона, и сделал соответствующие рекомендации, сущность которых я, к сожалению, не знаю. Институту протезирования он предложил идею протеза ноги со сгибающимся "коленным суставом" (для случая, когда нога была ампутирована выше колена). Сравнительно небольшая электрическая батарейка включалась в цепь, когда здоровая нога касалась земли; при этом протез немного сгибался - и это должно было в сильной степени облегчить движение инвалида. Обратились к нему из бумажной промышленности - и он развил простую - модельную теорию "бумагопрокатного стана". Я корю себя за то, что не опубликовал в свое время отчет отца по этой теме. Зато другую консультационную свою деятельность он успел оформить в качестве статьи. В ней речь шла о возможности замены в целом ряде устройств твердых подшипников - "каплеподшипниками": сплющенные капли некоторых жидкостей могли отлично конкурировать с дорогостоящими "стандартными" подшипниками.

Незадолго до смерти отца, осенью 1951 г., к нему домой пришла группа инженеров Металлического завода (в те времена - завода имени Сталина) - из отдела водяных турбин. Речь шла у них об эрозии поверхностей турбинных лопаток. Отец объяснил этот процесс явлениями электрических пробоев микрополостей в жидкости, которые образуются в процессе кавитации. Вопрос был ему хорошо знаком - как я понял позднее, обнаружив в его архиве на этот раз законченную, но не опубликованную при жизни статью. Поздней осенью 1951 г. к нам домой, помню, пришла весьма внушительно выглядевшая депутация офицеров из Военно-воздушной академии имени Можайского. Консультация касалась вопросов работы электрических машин (генераторов и двигателей), функционирующих на самолетах.

В 70-х годах я провел вечер в обществе замечательного московского физика-теоретика, профессора А.С. Компанейца, автора известных работ по физической кинетике, ударным волнам и теории взрывов. Разговор зашел - как это всегда бывало в моих встречах с физиками - о Якове Ильиче. Сравнивая стили мышления отца и одного из его коллег-теоретиков, Компанеец заметил: "Яков Ильич был ближе к истокам". Я это понимаю так, что свои построения он вел от физики - через математику, что большую роль в его научном творчестве играл выбор модели, максимально близкой к изучаемому явлению.

(В 1924 г. в письме к своему отцу Яков Ильич рассказал о впечатлении, которое произвел на него голландский профессор П. С. Эренфест: "Его устами неодушевленные предметы - молекулы, атомы, электроны - разговаривают друг с другом... любят и ненавидят и вообще оживают, превращаясь в микроскопических обитателей одушевленной вселенной. Для Эренфеста или, точнее, у Эренфеста физика является не столько точной наукой, сколько художественной драмой или комедией из жизни атомов и электронов". В этой характеристике люди, знакомые с научным и преподавательским творчеством Якова Ильича, видят не только портрет, но и автопортрет. (Это, пожалуй, общее правило: в других людях мы подмечаем близкие нам самим черты.))

Вот такая "близость к истокам" определила и то, что в середине 40-х годов Яков Ильич на базе своей консультационной деятельности во Всесоюзном институте авиационных материалов (в Москве) создал новую лабораторию (и стал в ней штатным научным руководителем) - экспериментальную, занимавшуюся проблемами трения, смазки и другими вопросами прикладной молекулярной физики. Около двадцати печатных работ, изданных в 1945-1951 годы, явились результатом деятельности отца и его ближайших сотрудников по лаборатории ВИАМа.

Я указал выше, что вся эта консультационная работа, как и лекции, читавшиеся в рамках Общества по распространению политических и научных знаний, проходила у отца в основном в Доме ученых в Лесном. В качестве председателя совета Дома он занимался также и другими вопросами. Так, в 1945 г. в рамках культурной программы в Доме ученых состоялся вечер встречи с М.М. Зощенко и А.А. Ахматовой. Мы пошли на него всей семьей. Атмосфера в небольшом концертном зале была уютной и вместе с тем праздничной. Это ощущение было несколько омрачено эпизодом, случившимся во время выступления Зощенко. После того как он прочел один из своих одновременно очень смешных и грустных (если вдуматься в них) рассказов, из зала прозвучал такой вопрос: "Вот, товарищ Зощенко, смотрю это я на ваших героев и думаю, как же мы с такими "героями" одержали победу в Великой Отечественной войне?" В зале возникла напряженная тишина. Секунду помолчав, Зощенко ответил: "А я смотрю на вас". Ответ был встречен. дружными аплодисментами.

Август следующего (1946-го) года мы провели на Рижском взморье. Там с горечью и тревогой прочли постановление о ленинградских журналах, о Зощенко и Ахматовой. Уже осенью этого года, по возвращении в Ленинград, у отца потребовали объяснений - почему на вечер встречи в Доме ученых были приглашены именно Зощенко и Ахматова? Он ответил: потому что они - крупнейшие ленинградские писатели...

РАССЫПАННЫЕ СТРАНИЦЫ КНИГИ

Уже появились в нашей печати первые статьи, воскрешающие в памяти времена, когда в стране началась очередная кампания, направленная против творческой интеллигенции, - борьба с космополитизмом. Ни в какой мере не ставя перед собой задачи проследить все ее этапы, я буду основываться на своих собственных воспоминаниях.

Летом 1947 г. работа Якова Ильича по кинетической теории жидкостей получила самую высокую - по тем временам - внешнюю оценку: ей была присуждена Сталинская премия 1 степени. Друзьями Якова Ильича это воспринималось как снятие опалы, которой он, несомненно, подвергался с начала 30-х годов, когда прекратилось официальное признание его заслуг, выразившееся, в частности, в том, что он не был избран действительным членом Академии наук, куда выставлялся различными учреждениями во время каждой кампании по выборам.

Не забыть атмосферы приподнятости и праздника, царившей в эти дни в нашем доме. Осенью этого же года, по окончании школы, я поступил на физико-механический факультет Политехнического института. Начались занятия, и, по-моему, в ноябре (или это было в ноябре 1948 года?) некоторым из студентов-первокурсников раздали анкеты. Получил такую анкету и я.

Заполняя ее, в пункте о роде занятий родителей я написал: отец - преподаватель вуза; мать - научно-технический переводчик. Дома я обо всем этом не рассказал, не придав на первых порах никакого значения этому событию.

Но вот прошло какое-то время, и, придя на занятия, я узнал, что напротив деканата нашего физико-механического факультета вывешен список студентов-физмеховцев, приказом директора ЛПИ переведенных на другие факультеты института. Просмотрев этот список, нетрудно было определить, по какому признаку эти анкеты распространялись: их получили студенты, во время войны оказавшиеся на оккупированной территории, а также евреи (хотя и не все: выборка расшифровке не поддавалась). В этом списке я обнаружил и себя. Рассказал об этом отцу. Через короткое время он побывал в деканате. Потом спросил меня: "Ты что там написал о моей работе?" Я ответил. Грустно улыбнувшись, отец сказал: "Пострадал от собственной скромности. Написал бы, что я - профессор ФМФ, и не было бы этого недоразумения. Впрочем, с тобой-то все в порядке". Увы, с другими "в порядке" не было. Отец помог нескольким из числа к нему обратившихся попасть на наиболее устраивавшие их факультеты-заменители, но ситуацию в целом исправить ему не удалось, и я не знаю даже, пытался ли он это сделать. И тогда, и позднее, насколько мне известно, он вступался за конкретных лиц, но с положением вещей в целом не боролся, понимая, я думаю, бессмысленность этих попыток.

Мне представляется, что именно тогда он столкнулся с проявлением не бытового, а запланированного антисемитизма. Эта усиливавшаяся в конце 40-х - самом начале 50-х годов кампания (достигшая апогея уже после смерти отца, в деле врачей) тяжело ударила по системе его еще в юности сформировавшихся взглядов. Оберегая нас, он не обсуждал эти вопросы дома, но я уверен, что все последующее развитие событий - не только антисемитизм, но и наступление на интеллигенцию и культуру, августовская сессия ВАСХНИЛ, постановления о музыке, дела "критиков-космополитов", травля "физиков-идеалистов" - надломило его здоровье.

В 1965 г., готовя книгу об отце, я, оставаясь в рамках самоцензуры, написал об этом. После некоторых согласованных со мной правок рукопись пошла в набор, и в конце 1965 г. я получил корректурные ее листы. Выправил корректуру, порадовавшись, в частности, тому, что сохранились и странички, описывающие события 47-51 годов, и стал с нетерпением поджидать выхода книги. Но вскоре меня вызвали в издательство и предложили изъять из текста соответствующие странички. Меня поставили перед дилеммой: или я соглашусь с предложенным сокращением, или вся книга в целом пойдет по новому кругу внутреннего рецензирования. "Поверьте, - сказали мне, - тогда из нее полетит гораздо больше текста, если она и вообще-то уцелеет". Я заколебался: за плечами у меня было несколько лет напряженной работы. Стоило ли рисковать? Ведь книгу-то я писал отнюдь не только ради этих страничек. И согласился. Конец книги перебрали, и она увидела свет в 1966 году.

Случайно у меня остался лишний экземпляр корректуры - с текстом, рассыпанным впоследствии. Вероятно, сейчас я бы написал его иначе. Но сегодня он играет роль документа: вот какие в общем-то, по нынешним временам, осторожные и достаточно сдержанные строчки тогда, в 1966 г., на "заре застоя", считались крамольными:

"Физики всего мира восхищаются научным подвигом Нильса Бора". Есть ли что-либо более нелепое, как утверждать на этой основе, что они низкопоклонствуют перед датской физикой? Есть ли хоть один здравомыслящий физик, который будет слепо восхвалять (или хулить) ту или иную работу только потому, что она выполнена и опубликована в Дании, Германии, Советском Союзе или Соединенных Штатах Америки? Конечно, нет.

Эти азбучные истины были в конце 40-х годов преданы забвению. Именно тогда на страницах многих наших газет и журналов замелькало слово "низкопоклонник". Необоснованной критике, а по существу грубым нападкам подвергались крупные ученые. Объективная оценка ими вклада иностранных ученых в развитие современной физики часто считалась признаком космополитизма. Академика Семенова, например, обвиняли в низкопоклонстве, основываясь на том, что он свою книгу по цепным реакциям посвятил памяти Сванте Аррениуса и Ван'т Гоффа. Признание работ ряда советских физиков-теоретиков крупнейшими физиками Запада считалось показателем идейной порочности этих работ.

Яков Ильич Френкель был "прекрасным объектом" для приклеивания ярлыка низкопоклонствующего перед западной наукой. Действительно, ведь его книги и статьи выходили не только в СССР, но и в Германии, Англии, Америке и Франции. Его "Волновая механика" и "Электродинамика" увидели свет сначала за рубежом. Для наиболее рьяных "критиков" Якова Ильича причина этого совершенно ясна. Факт издания этих его двух книг и других книг и статей в Германии и Англии свидетельствует о том, что Френкель "спешит помочь американцам использовать достижения советской науки в интересах монополистического капитала" - не более и не менее! Эта фраза взята из статьи бывшего преподавателя Ленинградского политехнического института М. Кузьмина, опубликованной в журнале "Вестник высшей школы". Она отнюдь не вырвана из контекста, а вполне отвечает содержанию и духу всей этой клеветнической заметки.

Когда проф. В.Ф. Каган, возглавлявший в 20-е годы научный отдел Госиздата, узнал о тех обвинениях, которые предъявляются Френкелю, он переслал ему справку следующего содержания:

"Сим удостоверяю, что Я.И. Френкель в середине 20-х годов обращался в научный отдел Госиздата с предложением напечатать две его книги "Электродинамика" и "Волновая механика". Отдел был вынужден отклонить это предложение, так как его издательские возможности были тогда ограничены и он имел предписание издавать только такие книги, которые могли служить прямыми учебниками для вузов".

Справка эта вряд ли могла помочь Френкелю в то время; она сохранилась в архиве Якова Ильича как своеобразное свидетельство событий тех лет. В его бумагах есть и ответ на статью Кузьмина, адресованный в "Вестник высшей школы" (и не опубликованный на его страницах), в котором разоблачалась лживость содержавшихся в статье по существу политических обвинений, написанных в недопустимо развязном тоне.

Прервем на минуту "автоцитирование". Недавно сотрудник ФТИ им. А.Ф. Иоффе А.Г. Остроумов любезно предоставил мне ксерокопию письма, полученного его отцом, проф. Г.А. Остроумовым, от академика А.Ф. Иоффе. Вот отрывок из этого письма.

"Ленинград, 14 декабря 1948 г.
Глубокоуважаемый Георгий Андреевич!
В ноябрьских номерах "Литературной газеты" напечатаны две статьи некоего Львова об идеализме в физике. В одной из них приводится цитата из старой книги Я.И. Френкеля, объясняющая метод определения волнового поля вероятности электрона. Львов рассматривает эту цитату как проявление идеализма.
Хотя статья и принадлежит столь малограмотному и поверхностному автору, как Львов, но появление ее в таком органе, как "Литературная газета", видимо, придало ей в глазах многих большее значение, чем она заслуживает по своему содержанию. По существу дела, Я.И. Френкель, конечно, не идеалист, как это понятие определил В. И. Ленин: он не сомневается в реальности вне нас существующего мира и в его познаваемости. Но он не является и последовательным представителем диалектического материализма.
С дружеским приветом!
А. Иоффе".

Продолжу цитату из рассыпанного текста своей книги.

Яков Ильич утверждал, что факт издания его - и чьих бы то ни было - книг за рубежом ничего общего не имеет с пренебрежительной оценкой достижений советской физики, которую, кстати, никто из настоящих ученых никогда и не высказывал. Да и не мог высказывать - слишком очевидны были ее успехи не только для самих советских физиков, но и для их иностранных коллег. Взаимное уважение вклада ученых разных стран в общую сокровищницу знаний - одна из отличительных черт интернационального характера науки. Добавим, что публикация работ советских физиков в иностранных журналах в 20-е годы и издание советских физических журналов на английском и немецком языках в 30-е и первую половину 40-х годов во многом способствовали международному признанию советской науки (ныне все ведущие физические журналы Советского Союза выходят за границей в переводе на английский язык).

На одном из заседаний совета Политехнического института Яков Ильич, отметая нелепые обвинения в низкопоклонстве, остроумно заметил, как можно легко опровергнуть тезис о том, что издание книги советского автора за границей доказывает его "раболепие" перед иностранной наукой (а этот тезис служил рефреном во всех обвинениях, предъявляемых Якову Ильичу). А именно, если встать на позицию формальной логики, то этот факт свидетельствует как раз об обратном. "Раболепствуют" перед советским автором те, кто за границей переводит и издает его труды: заключение столь же нелепое, как и породивший его тезис.

Кажется, именно на том же заседании произошел и такой эпизод, рассказанный Яковом Ильичем. Один из выступавших в прениях на совете сказал примерно следующее: "Профессор Френкель отрицает свое преклонение перед Западом. Но вот характерный факт: даже его носовые платки помечены латинскими буквами".

Как следовало реагировать на эту "улику"? Яков Ильич достал носовой платок и высморкался - под сочувственный смех той большей части совета, которая не утратила чувства юмора.

Вот еще один пример, характеризующий уровень той критики, которой подвергался Яков Ильич в Политехническом институте. Директор этого института К.Н. Шмаргунов обвинил его в издевательстве над советским колхозным строем на том основании, что в своей книге "Введение в теорию металлов" Яков Ильич использовал предложенный им много лет назад термин "коллективизация электронов". Все это было бы смешно, когда бы не было так гнусно...

К обвинениям в низкопоклонстве присоединились обвинения и в идеализме. Они не содержали ничего нового по сравнению с теми, которые выдвигались в конце 30-х годов. В рукописи, являвшейся, вероятно, основой доклада Якова Ильича на одном из собраний, посвященных вопросу об идеализме в современной физике, он пишет:

"Как физик, для которого занятие наукой не представляет собой занимательную игру, а является делом чести и долга, я никогда не был, да и не мог быть идеалистом. Внешний мир, изучаемый физикой, всегда представляется мне объективной реальностью, а не игрой моего собственного воображения, и притом реальностью познаваемой, а не трансцендентной".
"Только очень ограниченные или очень несведущие люди могут усмотреть в моей "Волновой механике" идеалистические концепции... Эти люди не способны понять метафорические выражения, которые предназначались мной для более образованных читателей. Так, например, говоря о квантовой статистике, я пользовался такими выражениями, как "симпатия" между электронами с противоположно направленными спинами или "антипатия" между электронами с одинаково направленными спинами, отнюдь не потому, что я склонен к антропоморфным представлениям, а, наоборот, потому, что они совершенно чужды мне, а следовательно, и абсолютно безопасны. Тем людям, которых подобные антропоморфные сравнения могут ввести в соблазн, читать серьезные книги не рекомендуется...
Я лично не считаю необходимым писать свои книги суконным языком, тщательно вытравляя из них все, что может способствовать оживлению и лучшему усвоению излагаемого - порой сухого - материала. Право пользования метафорами не должно быть монополией поэтов; оно должно быть предоставлено и ученым".

СТЕНОГРАММЫ НЕ ГОРЯТ!

С Политехническим институтом Яков Ильич был связан с 1916 года, когда начал посещать семинар новой физики, организованный там профессором Политехникума А.Ф. Иоффе. Вернувшись в Петроград из Крыма ранней весной 1921 г., он практически сразу приступил к преподавательской работе на незадолго до этого (в 1919 г.) организованном физико-механическом факультете. Здесь Френкелем был воспитан ряд крупных физиков-теоретиков. И - приходится констатировать - именно в Политехническом институте во второй половине 40-х годов против него была развязана особенно оголтелая кампания. Одним из тяжелых ее этапов была проверка работы кафедры теоретической физики ЛПИ представителем Министерства высшего образования доцентом П.Е. Зребным. После проверки состоялась его беседа с заведующим кафедрой профессором Я.И. Френкелем. Отец буквально кипел, рассказывая по свежим впечатлениям об этой беседе. Некоторые вопросы Зребного, по словам Якова Ильича, носили просто провокационный характер, но он заверил своих домашних, что на провокацию не поддался. Было это зимой 1948 г.

Думаю, что М.А. Булгаков не подозревал, какую долгую жизнь получит фраза из "Мастера и Маргариты" - "Рукописи не горят!" А ей суждено было стать крылатой! Сколько раз она цитировалась, выбиралась в качестве заголовков к информации о сенсационных находках. Я вспомнил об этом сейчас, чтобы сказать: "Стенограммы не горят!" Но тогда, в 1948 году, отец и не упомянул нам - чтобы, очевидно, не беспокоить, что разговор его со Зребным стенографировался... Прошло около 40 лет с тех давних пор, и вот мой брат, профессор С.Я. Френкель, позвонил мне и сказал: "Приходи, я тебе покажу фантастический документ!" Когда я зашел к нему, он протянул мне папку с пожелтевшими листочками машинописного текста. На первой странице я прочел:

"Стенограмма
беседы представителя Министерства высшего образования доц. Зребного с заведующим кафедрой теоретической физики Ленинградского политехнического института членом-корреспондентом Академии наук СССР Яковом Ильичом Френкелем 7.1.1948 г.
Беседа велась в присутствии секретаря парткома Ленинградского политехнического института, в присутствии члена ЦКП(б), зам. декана физико-механического факультета и члена ВКП(б), заведующего кафедрой диалектического материализма".

Стенограмма занимала 34 страницы текста.

Оказалось, что папка эта находилась на работе в бумагах незадолго до этого скончавшегося Зребного. Она случайно попалась на глаза коллеге брата, который и переслал ее Сергею Яковлевичу.

Не говорил нам отец и о том, что кроме него и Зребного в тот день на беседе присутствовали другие официальные лица из ЛПИ. Нетрудно установить их фамилии, да нужно ли?

Сейчас я приведу некоторые выдержки из вопросов Зребного и ответов на них Френкеля - не выстраивая их в том или ином порядке, а просто следуя стенограмме. Стенограмма - поправленная, подписанная только Зребным; я позволил себе поправить в ней только очевидные стилистические огрехи, то ли соответствовавшие живой речи, то ли привнесенные стенографисткой.

"Зребный. Ваши лучшие работы - что они дали социалистическому народному хозяйству? Экономию или реально, что по ним строится и где они используются непосредственно? Я не беру здесь во внимание лекционный курс, который Вы читаете. Это - особая статья, о нем речь будет впереди.
Френкель. Сама теоретическая физика еще дальше стоит от промышленности, чем от экспериментальной физики. Теоретическая физика имеет большое значение для металлургии. Те области физики, которые этими вопросами занимаются, я полагаю, принесли пользу нашей промышленности. Я могу об этом судить хотя бы по тому, что многие лица обращаются за помощью... Теоретическая физика непосредственно с техникой и промышленностью не связана.
Зребный. Ваша теория жидкостей чем-нибудь помогает социалистическому строительству?
Френкель. Я думаю, что помогает. Коли бы это было не так, то вряд ли дали бы мне за нее Сталинскую премию.
Зребный. Как Ваша кафедра ставит у себя идеологические вопросы? Как ведется борьба за выполнение указаний ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам? ...Как Вы в своем курсе ставите вопрос о партийности в науке, вопросы диалектического материализма?
Френкель. Вопрос партийности науки мы в своих лекциях не затрагивали. Философские вопросы также в физике не освещались. Если и затрагивались вопросы диалектического материализма в лекциях, то стихийно, не руководствуясь мнениями, которые составляют его сущность. Я не думаю, что физическое изложение вопросов физики противоречит материализму. Нужно учить студентов мыслить в духе принципов материализма, но сама диалектическая философия должна развиваться на базе фактов, которые накапливает наука.
Зребный. Как Вы воспитываете советский патриотизм у студентов в Вашем курсе?
Френкель. Я подчеркиваю роль русских ученых - Лебедева, Столетова, не говоря уж о Ломоносове. Я упоминал также новые имена - Петрова (когда читал курс электродинамики). Имя Яблочкова приходилось только упоминать, потому что у него [работы] технического порядка, а я излагал проблемы теории.
Зребный. Философия не оторвана от физики, а зачастую философы лучше разбираются в вопросах физики, чем сами физики: возьмём работы классиков марксизма.
Френкель. Позвольте мне иметь свою точку зрения".

Далее доц. Зребный, пытаясь изложить одну из работ отца, утверждает, что в числе развитых в ней понятий имеется и нечто "направленное против диалектического материализма".

Френкель. Тогда нужно изменить некоторые позиции диалектического материализма.
Зребный. Пожалуй, нужно структуру теоретической физики пересматривать, а не марксистскую философию.
Френкель. Философия должна развиваться, а не стоять на месте, а развиваться она может только на основе фактов, открываемых в науке. Большинство лиц, которые занимались вопросами квантовой механики, эти факты не игнорировали.
Зребный. Нужно (в работе над учебниками. - В.Ф.) базироваться на учении Маркса, Энгельса, Сталина. Это - духовный источник для развития всех паук.
Френкель. Мне нужны не общие принципы, а конкретные результаты и развитие их. Я должен исходить с точки зрения не только принципов, но и фактов.
Зребный. Кризис физики заключается в том, что теоретическая физика пока опирается на философию Юма, Беркли, Канта, Гегеля и разновидность этой философии в работах Маха, Пуанкаре, Дюгема, Пирсона, Оствальда и других буржуазных физиков-идеалистов, в частности, физиков копенгагенской школы.
Френкель. Копенгагенская школа сделала тоже очень много для физики. Мне кажется, что философия даже на Западе является не основой физики, а крышей, которую пытаются навести на здание, которое уже построено. Принцип диалектического материализма нужно иметь в виду, но нельзя думать, что на основе этих принципов можно построить все здание. А здание это строится самыми разными людьми, иной раз разумными, иной раз неразумными.
Зребный. Приведу пример о роли диалектического материализма. Красная Армия победила немцев потому, что у нас была марксистская стратегия и тактика. И в физике мы победим, вооружившись диалектическим материализмом, а идеализм потерпит поражение".

ОРГКОМИТЕТ ВСЕСОЮЗНОГО СОВЕЩАНИЯ ФИЗИКОВ

Инспекция П.Е. Зребного была только началом массированной атаки на Якова Ильича. В февральском и апрельском номерах за 1948 г. журнала "Вестник высшей школы" появилась упоминавшаяся выше статья М. Кузьмина. В ноябре 1948 года была опубликована статья В. Львова в "Литературной газете". Не хочется мне раскрывать здесь ту неприглядную роль, которую сыграл этот журналист в судьбе не только одного Якова Ильича - и не только в 40-х, но еще и в 30-х годах.

17 декабря 1948 г. по инициативе Министерства высшего образования (им в то время руководил С.С. Кафтанов) было принято решение о созыве Всесоюзного совещания физиков. Повестка дня формулировалась так: "Современное состояние физической науки и вопросы улучшения качества подготовки физиков". К марту 1949 г. подготовительный комитет провел 32 заседания. Протоколы их сохранились. В 1990 г. подробные выписки из них привел проф. А.С. Сонин в серии своих публикаций в журнале "Природа" (№ 3-5). Председатель оргкомитета А. В. Топчиев (впоследствии академик, вице-президент АН СССР) сказал тогда: "Я считаю, что наше совещание должно быть на уровне совещания, которое прошло на сессии ВАСХНИЛ, и [мы] должны провести его на высоком идейном уровне".

В семейном архиве сохранилась папка, на которой я, разбирая бумаги отца в 1953-1954 гг., написал: "Гонения". Тяжело просматривать сейчас эти материалы. Там имеется и доклад, прочитанный Яковом Ильичем на заседании оргкомитета. Выдержка, приведенная из этого доклада А.С. Сониным, совпадает с хранящимся у меня его текстом. В соответствии с названием совещания основная часть доклада Якова Ильича была посвящена проблемам квантовой механики, статистической физики, взаимоотношения физики и математики. Но в начале доклада (который был ему поручен, судя по первым строкам текста, оргкомитетом) Яков Ильич возвращается к своему заявлению на партгруппе физико-химической конференции. Он показывает на примерах своей работы (сближение жидкостей и твердых тел; метод аналогий в физике), что уже тогда - и позднее - придерживался материалистических представлений.

В чем была - как мне кажется - суть тогдашнего его конфликта? Ведь отец уже и в то время (как мы видели) отнюдь не выступал против материалистического подхода к явлениям природы и, более того, указывал, что сам он ему привержен. Выступление его было направлено против ограниченных, не разбирающихся в физике людей, которые позволяли себе в менторской форме поучать специалистов, что диалектический материализм (сводившийся у них к известной триаде) есть необходимое и достаточное средство для решения всех самых жгучих проблем. Они тем самым политизировали физику, навязывая ей свои догмы, кстати, противоречившие стандартным положениям диалектической философии, предусматривающей развитие своих собственных представлений, в первую очередь - на основе опытных данных.

Второе, что вызывало протест отца (и это происходило уже и на моих глазах), - это требование своеобразной канонизации философских произведений, прежде всего Энгельса и Ленина ("Материализм и эмпириокритицизм"). "Диалектику природы" Энгельса отец прочел уже после войны, и, сколько я помню, он не видел в изучении этой книги возможности найти выход из тех трудностей, перед которыми стояла физика. От этой физики Энгельс в 80-х годах прошлого века был бесконечно далек, новый этап ее развития начался уже после его смерти - в 1900-1905 гг. работами Планка и Эйнштейна. Так же критически он отнесся к книге В. И. Ленина, справедливо полагая ее в основном полемической, хотя и находя в ней интересные страницы и догадки, тем более удивительные, что Ленин никогда не считал себя не только физиком, но и философом. Яков Ильич любил повторять высказывание, которое он приписывал Ленину: "Ничто так не способствует дискредитации идеи, как доведение ее до абсурда" (правда, этот емкий афоризм он не использовал в официальных своих выступлениях; я не нашел его ни в печатных, ни в рукописных статьях отца; к сожалению, я не знаю, в какой из работ Ленина он был им высказан). Из отцовских комментариев к прочитанному им у Энгельса я запомнил только возмущение оценкой, которую Энгельс дал Ньютону ("индуктивный осел").

От отца я слышал сатирические стихи, написанные онегинской строфой, героем которых был, помнится, некий философ:

Он по-марксистски совершенно
Мог изъясняться и писал,
Легко ошибки признавал
И каялся непринужденно.

Ошибки признавать отец долго отказывался, тем более что, по его глубокому убеждению, в своих философских суждениях (высказываемых, как правило, "в скобках", походя) он их и не делал. И каяться отказывался, и если иногда я с болью за него нахожу в рукописях его выступлений (в основном перед советом ФТИ и его парткомом) соответствующие фразы, то, конечно, могу утверждать, что сделаны они были по принуждению. Правы ли были мы, его родные и близкие друзья, побуждавшие сделать эти заявления, - затрудняюсь сказать. Уж очень крутые в конце 40-х годов наступили времена! Можно вспомнить крылатые слова Евтушенко о Галилее: "Он знал, что вертится Земля, // Но у него была семья". Не зря же во время одной из проработок в ФТИ прозвучала примерно такая фраза: отказ Френкеля публично и печатно признать свои ошибки позволяет нашим идейным противникам за рубежом создать вокруг него ореол некоего современного Джордано Бруно (и впрямь! близкий друг Якова Ильича Павел Павлович Кобеко после одного из философских заседаний, где Яков Ильич "не дрогнул" под напором своих недоброжелательных критиков, воскликнул, обняв отца: "Таких, как вы, во времена инквизиции посылали на костер!").

А.С. Сонин в указанной серии статей подробно излагает содержание докладов, сделанных на заседании оргкомитета совещания физиков - С. И. Вавиловым, М. А. Марковым и Я.И. Френкелем. В прениях по докладу Вавилова В.Ф. Ноздрев (работавший в МГУ) обрушился на ведущих советских физиков. В частности, он сказал:

"Чтобы бороться с различными буржуазными пережитками в нашей советской науке, необходимо, в первую очередь, разбить наголову космополитизм как "теоретическую основу" всех идеологических извращений и шатаний, а также разоблачить конкретных носителей этих проявлений, безродных космополитов типа акад. Капицы, проф. Френкеля, Маркова и др.". "Физический идеализм - та цепочка, которая привязывает ученых к колеснице империализма. Разоблачая мракобесов, открытых философских идеалистов, мы обязательно должны разоблачать службу лагерю реакции физических идеалистов".

А.С. Сонин пишет далее:

"На заседаниях оргкомитета стало хорошим тоном громить "идеализм" Френкеля; редкий докладчик отказывал себе в этом удовольствии. Но особенно преуспел в этом П.Е. Зребный, физик, доцент Института легкой промышленности; он посвятил Френкелю все свое выступление". В дальнейшем каждый выступавший считал своим долгом обругать М.А. Маркова. "Однако все понимали, что главной жертвой был не он, а Френкель. Френкель это тоже понимал".

Итог обсуждения доклада отца подвел А.В. Топчиев: "Вы знаете, - сказал он, обращаясь к Френкелю, - все решения партии, которые приняты за последние годы, вы знаете дискуссии... Поэтому мы просим вас. чтобы вы признали, что ошибки ваши есть серьезные ошибки... Я не слышал, чтобы вы сказали: "Права критика, я ошибался"".

Но Френкель стоял на своем:

"Резюмируя, я хочу сказать следующее. На этом совещании я охотно, без всякого насилия над самим собой, покритикую те взгляды, которые изложены мною в "Волновой механике" и повторялись в других книгах, указав, однако. что это не было моими взглядами, а было взглядами создателей квантовой механики, против которых я ничего противопоставить тогда не мог и излагал без критики. В этом моя ошибка, и я это обвинение полностью признаю. Но она была вызвана несколько наивным тогда отношением к зарубежной науке" ("Природа", 1990, № 5, с. 96).

Последняя фраза была по форме уступкой Якова Ильича. Смысл ее заключался, я думаю, в том, что в годы, когда писалась "Волновая механика", успехи этой новой замечательной области физики были настолько впечатляющими, что о конструктивной критике говорить было рано.

Как известно, совещание по физике в конечном итоге не состоялось: за два-три дня до его начала, как говорят, раздался телефонный звонок и Кафтанову было предложено его не проводить. По наиболее вероятной версии, в дело вмешался могущественный в то время И.В. Курчатов, который, будучи прекрасным физиком, отлично знал всех гонимых в то время ученых и понимал, какую пагубную роль может сыграть наметившийся физический аналог августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Речь в этой версии идет о звонке Курчатова Сталину. Я часто думаю о том, что эту версию можно точно проверить, если в секретариате Сталина велся некий журнал (похожий на "камер-фурьерский" журнал Николая I или, если говорить о хронологически более близкой аналогии - тот журнал, который вели секретари В.И. Ленина и который лег в основу бесценной для историков "Хроники жизни В. И. Ленина"). Ведь точно известен очень "узкий" временной промежуток, в течение которого такой звонок мог иметь место (16-21 марта 1949 г.). По результатам - отмене совещания - очевидно, что такой звонок в кабинете Кафтанова прозвучал: вот тот редкий случай, когда можно добром помянуть "телефонное право"!

А в № 9 "Природы" за 1990 г. в качестве реплики на публикацию А.С. Сонина появилось письмо в редакцию И. Зорича. В нем, со слов покойного акад. Л.А. Арцимовича, дается такая версия событий. Трое ведущих физиков, имена которых не названы, в середине марта 1949 г. обратились к Берии с просьбой приостановить проведение совещания (поскольку Берия курировал атомные работы, видимо, это были физики-ядерщики). Берия ответил, что сам этот вопрос решить не сможет, ему надо доложить о сложившейся ситуации Сталину. Сталин распорядился совещание не проводить, дав этому сакраментальное пояснение: "Оставь их в покое. Расстрелять их мы всегда успеем". И. Зорич полагает, что "слова Сталина были адресованы Жданову, истинному режиссеру задуманного действия, а Берия лишь смаковал их".

Изложенная версия вполне правдоподобна с поправкой на то, что предполагаемый И. Зоричем адресат замечания Сталина - Жданов - умер примерно за полгода до описываемых событий.

ГОНЕНИЯ

Борьба с "низкопоклонством перед Западом", космополитизмом, идеализмом в философии на этом, однако, не прекратилась, но была продолжена не на всесоюзном, а на "локальных" уровнях. Такими "уровнями" стали в начале 50-го года советы и партийные организации ФТИ и ЛПИ.

В папке "Гонений" есть многочисленные машинописные варианты одних и тех же отцовских выступлений. И это при том, что свои физические статьи и книги он писал не только сразу набело, но практически без помарок (правда, это объясняется тщательным их предварительным продумыванием). На этих рукописях 40-х годов видны поправки, внесенные разными людьми, которым отец предварительно давал их прочесть. Я узнаю почерк своего брата, который у нас считался знатоком философии, сотрудницы отца - Т.А. Конторовой, наконец, А.Ф. Иоффе. Давалось все это отцу необычайно тяжело, так что вопрос о том, стоило ли его склонять к "покаянию", - отнюдь не риторический: это, безусловно, сказывалось на его здоровье. Но мы, его близкие, боялись более страшного.

Так, среди "Гонений" сохранилось заявление, поданное Яковом Ильичем в партком ФТИ.

"В 1932 году, - читаем в этом заявлении, - я написал учебник по волновой механике, который до сих пор служит основанием для критики моей якобы идеалистической позиции в вопросах квантовой механики. При переиздании моего учебника статистической физики в 1947 г. я заключил в него ряд глав из "Волновой механики", оставив, однако, много мест неисправленными и тем самым укрепив то мнение, которое возникло в кругах наших философов относительно идеалистического характера моих философских позиций. Я должен признать, что в прошлом сам дал для подобного мнения достаточно убедительный материал, заявив публично (в 1931 г.), что методы диалектического материализма в физике неприменимы, и ни разу не заявив в печати, что я давно уже убедился в ошибочности этого заявления и отказался от него. В сущности говоря, даже тогда, когда я сделал это заявление, я являлся "стихийным" материалистом и никогда не подвергал сомнению ленинский тезис о реальном существовании материи вне нашего сознания и о ее познаваемости. Согласно Ленину, признание этого принципа и определяет философский материализм".

Далее, на страницах, посвященных физическому обсуждению принципа неопределенностей, Френкель пишет:

"Моя вина заключается в том, что я в ряде случаев допускал неточную терминологию, совершенно недопустимую при трактовке философских вопросов. При изложении ряда общих вопросов квантовой механики я пользовался неточными формулировками, метафорами, которые могли быть восприняты рядом читателей (в особенности не физиков) превратным образом, в буквальном смысле. Сюда относятся, например, такие неудачные выражения, как "свобода воли" электрона, и связанные с использованием этой метафоры фразы об отсутствии детерминизма в элементарных событиях, т. е. о нарушении принципа причинности и т.д.".

Опять напрашивается психологический мотив линии поведения отца, обнажившийся в последней части процитированного текста. Человек убежден в абсолютной правильности, неопасности своего поступка. Но его настойчиво, в течение длительного времени разные люди, в том числе и пользующиеся его уважением, убеждают в противном: метафоры, использованные им для оживления и лучшего понимания, образного запоминания текста, - губительны для студенчества, недопустимы в учебниках, потому что уводят молодых людей в сторону от материалистического взгляда на природу. А это сейчас, во время обострившейся идеологической борьбы, совершенно недопустимо, вредно, играет на руку нашим идеологическим и политическим противникам.

Ну, и если называть вещи своими именами, то шла настоящая травля крупнейшего советского физика, к тому же - с пошатнувшимся здоровьем (еще в 1946 году, при снятии с военного учета, врачи, к которым отец на моей памяти до этого времени никогда не обращался, обнаружили у него сильную гипертонию). Шло какое-то, мне представляется, кафкианскос действо: серьезные физики, имеющие определенные заслуги перед наукой, некоторые из них - бывшие студенты Якова Ильича, обвиняли его в идеологических грехах, которые сами они, конечно же, грехами не считали. А бедный отец признавался в этих грехах, которые в глубине души, конечно же, грехами не считал. Разумеется, были в числе его "критиков" действительно ограниченные, плохо знающие физику люди, убежденные в его идеализме; были и откровенные карьеристы, наживавшие на кампании "борьбы с идеализмом" псевдонаучный и политический капитал. Словом, ситуация была полностью аналогичной той, которая в то время царила в биологии, литературе и литературной критике, музыке.

В задачу заседания парткома ФТИ входило убедить Я.И. Френкеля в объективном вреде его идеалистических высказываний, прежде всего якобы имевшихся в "Волновой механике" *. От Якова Ильича требовалось заявление в центральной печати ("Правде" или "Известиях") - с признанием своих идеологических ошибок и отказом от высказываний о диалектическом методе и его приложениях в современной физике, сделанных в 1931 г. Яков Ильич представил вариант такого заявления, но он показался недостаточно покаянным и одобрен парткомом не был; ему предложили написать другой вариант. Он на это не пошел, и такой документ составлен им не был.

* Я приведу здесь только два отзыва о "Волновой механике" Якова Ильича. Одно из них принадлежит Р. Фейнману; оно было высказано в личном письме ко мне, а затем, с его разрешения, я включил это суждение крупнейшего теоретика нашего времени в свою статью об отце. Фейнман написал мне: "Когда я был студентом, великолепные книги (great books) Вашего отца по волновой механике оказали на меня сильное и глубокое влияние". О другом я узнал совсем недавно: вспоминая 1941 год и свой многодневный путь из Москвы в эвакуацию, в Ашхабад, А.Д. Сахаров писал: "В Муроме мы провели десять дней в ожидании эшелона. Эти дни оказались для меня почему-то очень плодотворными в научном смысле - читая книги Френкеля по квантовой ("волновой") механике и теории относительности, я как-то сразу очень много понял".

Я припоминаю в то время только два-три публичных (но, конечно, не в печати!) выступления в защиту отца, в частности - профессоров Политехнического института А.А. Горева, Л.Н. Добрецова, М.П. Костенко и доцента А.Р. Шульмана. Отказ от выступления на такого рода собраниях, молчание - и это уже воспринималось как поступок со знаком "плюс".

Особенно огорчили отца резкие выступления против него младшего коллеги по Физико-техническому институту, профессора Д.Н. Наследова, принятого в нашем доме (если воспользоваться несколько архаичным выражением) еще с довоенных лет. В июне 1950 г. он опубликовал в "Ленинградской правде" статью, в которой повторял обвинения, сделанные им и некоторыми другими физиками (увы, среди них был и А.Ф. Иоффе) в адрес Якова Ильича. Я читал эти материалы несколько раз. Ну, во-первых, в свежем номере газеты - нас они тогда возмутили, безумно жалко было отца, да и беспокоились мы за него. Затем - году в 1963-64-м, готовя книгу об отце. Уже тогда мне было трудно себе представить, что концовка этой статьи: "Советские физики, как и все советские люди, понимают и ценят заботу Партии о них, заботу величайшего ученого нашей эпохи, нашего вождя и учителя товарища Сталина. И мы великолепно понимаем, что именно потому, что нами руководит такой гений человечества, как Иосиф Виссарионович Сталин, советским ученым и техникам удалось столь быстро создать новую технику... Ему, вождю народов товарищу Сталину, великой партии большевиков мы благодарны за те необыкновенные условия для развития, роста советской науки, которые у нас созданы" - воспринималась, естественно, как примелькавшаяся и обязательная норма для такого рода публикаций.

Прошло еще несколько лет. В 1973 г. я готовил статью об отце для одного из американских журналов по истории науки. Мне подумалось, что ряд американских физиков в свое время откликнулся в периодической печати на юбилейную сессию Академии наук 1945 года (так, например, как это сделали их английские коллеги). Оценку научного вклада Якова Ильича в разные области физики мне казалось уместным дать в этой статье в их изложении: я надеялся их найти в такого рода публикациях. Отправился в хорошо мне знакомый богатый зал справочной литературы Библиотеки Академии наук СССР. Сотрудница практически сразу же принесла мне несколько толстенных томов библиографии американской периодики того времени. Они были оснащены всевозможными указателями, облегчающими поиск, в частности, и указателями имен. Я собирался в нем поискать имена членов американской делегации на сессии 1945 года, но заодно, по уже сформировавшейся привычке, посмотрел заветную букву "Ф". К своему удивлению, нашел фамилию отца - ссылка вела к известному журналу "Science Letters" ("Новости науки" ) . Журнал имелся в библиотеке, я тут же его выписал и в тот же день просмотрел. В номере от 16 сентября 1950 года была помещена небольшая - на страничку - информация, озаглавленная: "Выговор советскому физику". Начиналась она так: "Русские преследуют крупнейшего своего физика-теоретика за то, что он является "носителем идеалистических утверждений", "отрицательно относится к диалектическому материализму", а в своих трудах иногда выполнял роль рупора взглядов буржуазных физиков. Этой последней жертвой "марксистско-ленинской теории" является д-р Я. Френкель, признанный глава (top man) теоретической физики и квантовой механики. Работа д-ра Френкеля предположительно может быть связана с созданием русской А-бомбы (атомной бомбы. - В.Ф.), хотя американские коллеги, которые знают и восхищаются его работами, и не уверены в правильности этого предположения".

Далее в статье я неожиданно обнаружил краткое изложение публикации Наследова из "Ленинградской правды", ей давалась резко отрицательная оценка; указывалось, что, очевидно, в советской физике готовится нечто вроде того, что было ранее сделано Лысенко в биологии. И добавлялось, что все эти данные почерпнуты из перепечатки статьи Наследова в одном из свежих номеров другого известного американского журнала - "Physics Today" ( "Физика сегодня" ). Подшивка этого журнала за 1950 г. также имелась в библиотеке, и спустя еще какое-то время мне его выдали в читальном зале. И действительно, в сентябрьском номере этого журнала (за 1950 г.) под рубрикой "Вести из-за рубежа" и под заголовком "Физика в СССР" была помещена статья Наследова из "Ленинградской правды" - без всяких комментариев, поскольку редакция журнала, видимо, и не без оснований - полагала, что комментарии здесь излишни. Так я прочел эту статью в третий раз - уже по-английски. Этот эффект чтения смутно, в общих чертах запомнившегося текста, на иностранном языке (к этому добавились еще несколько прошедших с середины 60-х годов лет) - произвел сильнейшее впечатление. Его абсурдность, бессмысленность, обида за отца - эти чувства меня буквально захлестнули.

В то время Д.Н. Наследов был жив, продолжал работать в ФТИ в качестве заведующего большой лабораторией. Мы встречались с ним - в основном в коридорах института, я видел его на разных семинарах и заседаниях. Вначале мне захотелось "уколоть" его - подарить снятую со статьи ксерокопию: еще одну добавку в "список научных трудов", причем добавку, напечатанную в престижном зарубежном журнале. В это время публикация в таких журналах была отнюдь не зазорной. Но Наследов был уже стар, выглядел плохо, словом, - от такой "мести" я отказался.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ СТАТЬИ

В 1949 году научная общественность мира должна была отметить 70-летие со дня рождения Эйнштейна. В США, где с 1933 г. в эмиграции жил великий физик, было решено издать специальный сборник работ, к участию в котором привлекли ведущих физиков и философов мира. Сборник назывался: "Альберт Эйнштейн, ученый и философ". Замечательную статью автобиографического характера написал для этого тома и сам юбиляр. Из Советского Союза к участию в сборнике его редактор, профессор П. Шилпп, пригласил Л.Д. Ландау и Я.И. Френкеля. Отец с большим энтузиазмом отнесся к этому предложению, тем более что несколько ранее, кажется, с 1946 г., начал размышлять о путях выхода из ряда фундаментальных трудностей, стоявших тогда перед квантовой механикой. Он полагал, что путь их преодоления должен лежать в рамках полевой теории материи, которую начал разрабатывать. Эти вопросы тесно переплетались с проблемами философскими (причинно-следственные отношения в новой квантовой механике, статистическая причинность и т.д.), т.е. как раз с теми вопросами, которые на протяжении многих лет упорно и глубоко исследовал Эйнштейн.

Отец написал свою статью по-английски, ее перепечатала мама, Шилппу он сообщил, что в ближайшее время перешлет английский текст. Английский историк науки д-р П. Хох переслал мне ксерокопию телеграммы, которую отец отправил Эйнштейну в день его 70-летия (14 марта 1949 г.): "Примите мои сердечнейшие поздравления, глубочайшее восхищение, самые добрые пожелания. Собираюсь послать Вам свою статью на русском языке и английский ее перевод в июне. Френкель". Надо вспомнить, что это был уже 49-й год, развернулась широкая кампания борьбы против космополитизма, преклонения перед западной наукой и т. д. Словом, Якова Ильича уговорили, прежде чем отсылать статью в США, как-то обезопасить себя от возможных последующих обвинений. Он принял такое решение. Поскольку В.М. Молотов в 1944 г., т.е. всего за 5 лет до описываемых событий, помог отцу переправить в Англию рукопись "Кинетической теории жидкостей", отец обратился к Молотову с письмом, в котором просил поддержки в пересылке статьи для юбилейного эйнштейновского сборника. К сожалению, его копии у нас нет.

Надо сказать, что отцу, наверное, пришлись бы по вкусу строчки Пастернака: "Не надо заводить архива, Над рукописями трястись". Он не оставлял у себя вторых экземпляров отправляемых им, даже важных, писем еще и потому, что писал практически всегда от руки. Письма к себе от коллег, однако, хранил, но все довоенные письма - от Эйнштейна (несколько писем), Эренфеста, Бора, Паули, Дирака, Бриллюэна, Жолио - погибли во время блокады, а после войны переписка с иностранными коллегами быстро угасла. То немногое, что мне удалось собрать, получено из архивов - зарубежных и советских или непосредственно от адресатов отцовских писем.

Конечно, можно было бы найти указанное письмо В.М. Молотову в архиве МИДа, но существо его я помню хорошо, так как в свое время, до отправки, читал его.

Молотов переправил письмо Якова Ильича своему заместителю - А.А. Громыко. Как-то вечером, когда мы все собрались в кабинете отца, зазвонил телефон и "барышня" с междугородной станции сообщила, что проф. Френкеля вызывает Москва. Затем уже другая "барышня"" - секретарь Громыко - соединила его со своим шефом. Точно содержания отцовской "составляющей" я не помню, но помню, как он, повесив трубку, удовлетворенно сказал: "Ну вот, все в порядке. Возражений против отправки нет!" Мама уточнила: "Он так и сказал?" Отец ответил: "Он сказал следующее: "Профессор Френкель, статья эта Ваша и Вы вправе ею распоряжаться так, как Вам хочется. Мы, однако, не советовали бы ее публиковать"".

Мы начали убеждать отца, что это и есть мягко высказанный отказ, но он упирал на первую часть разговора ("Вы вправе..." ), стоял на своем и даже рассердился на нас, когда мы продолжали отстаивать свою - казавшуюся нам очевидной - трактовку.

Мама тогда прошла в соседнюю комнату, где стоял параллельный телефонный аппарат, и, не говоря об этом отцу, позвонила его младшему товарищу по Физтеху, проф. С.Е. Вреслеру. Быстро обрисовав ему ситуацию, она попросила его сразу же приехать, несмотря на относительно позднее время. Семен Ефимович жил сравнительно близко от нас и вскоре, к удивлению Якова Ильича, оказался у нас. Он не скрывал звонка матери. Помню его фразу: "Старик (так он дружески называл отца, которому в то время было 50 лет), Вы сошли с ума!" Якова Ильича уговорили, взяли с него честное слово, что не отправит статьи.

Слово он сдержал, но, конечно, было это ему ужасно досадно. Досадно и больно и мне, рассматривая сейчас этот великолепно изданный том (из широко известной "Библиотеки современных философов"), сознавать, что Якова Ильича нет среди плеяды его авторов! Кое-какие параграфы этой своей статьи отец сумел опубликовать в 50-51 гг. на страницах журнала "Успехи физических наук", но без указания на то, что это - выдержки из несостоявшейся "эйнштейновской" статьи.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В 1951 г., ближе к лету, состояние здоровья отца сильно ухудшилось. Во время отпуска, в июле, он узнал, что без согласования с ним тогдашний директор ФТИ А.И. Комар, в 1950 г. назначенный на эту должность вместо основателя института А.Ф. Иоффе, уволил одну из сотрудниц руководимого отцом теоретического отдела. Яков Ильич пытался ей помочь, рассылал телеграммы - ничего не получалось. Вернувшись в Ленинград, возобновил работу и начал читать лекции в Политехническом институте, но в середине сентября был вынужден впервые в жизни взять бюллетень. Плохое самочувствие усугубилось тем, что он, поднимаясь в автобус, сорвался с подножки и порвал себе ахиллесово сухожилие, после чего был вынужден ходить, опираясь на палку. Вместе с мамой они уехали в Репине и жили там недели три-четыре в одном из санаториев. Нападки на отца прекратились: я думаю, что в ФТИ (где большинство сотрудников его любили и ценили) понимали, в каком состоянии он находится. А может, мы, озабоченные нездоровьем отца, просто об этом не знали, перестали этим интересоваться. Он скончался в ночь на 23 января 1952 г.

* * *

Мне бы не хотелось, чтобы после прочтения этих страниц у читателей возникло впечатление, что жизнь отца была сплошной чередой гонений и неприятном... И позволю себе привести здесь несколько фраз, заключающих мою книгу: "Яков Ильич был счастливым человеком. Он любил свою Родину, любил свою науку. Природа щедро наделила его талантом, который еще при жизни получил всеобщее признание и принес ему мировую известность (...) Можно по-хорошему позавидовать такой судьбе!"

Та сторона его научной жизни, которая сконцентрированно представлена в этих заметках, не была доминирующей в его жизни, главным в ней было научное творчество, приносившее ему удовлетворение и радость. Это справедливо и для последнего, послевоенного периода, когда соответствующий мотив стал звучать все более тревожно и сильно. Достаточно сказать, что за этот период им было написано 6 книг *, опубликовано более 80 статей, он продолжал работать с учениками, аспирантами, летом отдыхал, в течение рабочего года приобщался к культурной жизни страны и города, сам много рисовал, играл на скрипке. Выбор приведенного выше материала определялся тем, что он долгие годы оставался под запретом: даже в 1986 году, когда в Академии наук вышло второе издание "Воспоминаний" об отце, ряд острых характеристик времени, особенно послевоенного, был - по согласованию с авторами - все же изъят из их статей. Времена сейчас счастливо переменились, и мы узнаем не лакированные, приглаженные, а истинные биографии наших современников.

* Уже после смерти Якова Ильича мы узнали, что еще в 1950 г. в США переиздали оба тома "Волновой механики".

Отец часто повторял полюбившееся ему замечание А.И. Герцена (кажется, из "Былого и дум"), звучавшее, сколько я помню, так: "Объективности я требую от врагов, от друзей я ожидаю пристрастия". В моем случае, однако, принять этот нравственный завет возможным не представляется. Опубликовав ряд материалов об отце, я практически никогда не позволял себе давать оценок его поступкам, а тем более значимости его научных работ - излагая существо этих работ и рассказывая о его поступках, подкрепляя написанное цитатами из его писем, докладов, других документов, из мемориальных статей о нем, книг но истории науки или из устных рассказов. Этим я старался ограничить свое понятное пристрастие.

Поначалу я хотел закончить эти заметки представлением некоторого мозаичного портрета Якова Ильича, "выложенного" из высказываний авторов "Воспоминаний" о нем. Однако это заняло бы много места. Я бы считал большой для себя удачей, если просмотр моей публикации побудил бы ее читателей обратиться к этой книге. А закончить мне представляется уместным фразой об отце, принадлежавшей его товарищу и коллеге - П.Л. Капице: "Я никогда не встречал таких добрых людей". Она была высказана в частной беседе, а затем, с разрешения Петра Леонидовича, опубликована мною. Именно доброта (как непреходящая духовная ценность) в сочетании с отпущенным отцу талантом во многом определила ту роль, которую в 20-40-е годы он сыграл в развитии самой физики и создании - вопреки всем препятствиям - нравственного климата, без которого такое развитие было бы затруднено и заторможено.