Я хорошо знал Якова Ильича Френкеля в течении 20 лет, а в последние годы его жизни был осчастливлен его дружбой. Несмотря на значительную разницу лет, сложившиеся между нашими семьями отношения были самыми тесными и близкими. Мы жили в одном доме, часто бывали друг у друга и, конечно, не пропускали ни одного семейного торжества. Мудрая Сарра Исааковна говорила мне и моей жене: "Подождите, вы cтанете старше - и у вас появятся молодые друзья". Так оно и вышло. Сверстники моего сына стали нашими самыми дорогими и близкими друзьями, и среди них, конечно, Виктор и Ольга Френкели.

Заметное омоложение и изменение состава друзей Френкелей в послевоенные годы в значительной степени объяснялось тем, что старые и давнишние их друзья, помимо тех, которые, как Капицы и Таммы, всегда жили в Москве, в своем большинстве перекочевали в столицу в связи с переменой места работы (Кондратьевы, Семеновы, Харитоны, Шальниковы). Теперь за длинным столом в большой квартире с окнами, выходящими в парк Политехнического института, кроме родственников, собирались более молодые люди, в числе которых я хорошо помню ученика Якова Ильича - К. С. Шифрина с женой, А. В. Степанова, супругов Гольдиных. После удивительно вкусных блюд и прекрасных вин хозяин дома занимал своих гостей увлекательными рассказами из своей богатой встречами и впечатлениями жизни или отрывками из рассказов любимых им авторов: Ильфа и Петрова, Зощенко. Весело и интецигио проходили эти вечера.

Теперь, когда через длинную жизнь прошло множество встреч, знакомств и дружеских связей, можно подводить итоги, и я могу с уверенностью спасать, что самой яркой, самой значительной личностью, встретившейся мне на жизненном пути, был Яков Ильич. А ведь судьба моя сложилась так, что наряду с физиками я встречался и с крупными художниками и искусствоведами.

Мне хотелось бы вспомнить некоторые факты и эпизоды, могущие хотя бы в некоторой степени воссоздать образ человека и ученого, оставившего глубочайший след в умах и сердцах всех, кто с ним общался.

В 1933 г. в двадцатитрехлетнем возрасте я появился в стенах Физико-технического института и физико-механического факультета Политехнического института, соответственно в качестве научного сотрудника и ассистента. Вскоре я познакомился с Я. И. Френкелем. Конечно, и до этого я много слышал о Якове Ильиче и даже к тому времени прочел его трехтомный труд о строении материи и двухтомную "Электродинамику", которая произвела на меня особенно сильное впечатление. Примерно в это время на прилавках книжных магазинов появилась знаменитая "Волновая механика" Я. И. Френкеля.

Все мы, молодые начинающие физики, знали, что во время командировок Якова Ильича в Германию, Францию, Италию, Англию и США в 1925-1931 гг. его работы широко обсуждались крупнейшими физиками и получили высокую оценку Эйнштейна, Зоммерфельда, Борна и Ланжевена. Рассказывали о его близких дружеских отношениях с Эренфестом, Л. Бриллюэном, Дираком, Паули, Пайерлсом, о чрезвычайном успехе лекций, читавшихся им в Миннеаполисском университете в США. Для всех, кто делал первые шаги в физике, имя Я. И. Френкеля было буквально окружено ореолом славы. Его путь в физику - самую для нас замечательную и любимейшую науку - представлялся недостижимым, но достойным подражания идеалом.

Вот почему все, что касалось жизни и деятельности Якова Ильича, вызывало горячий интерес. Подробности его поступков рьяно обсуждались, воспринимались с симпатией, идеализировались. О нем рассказывали легенды, анекдоты, в которых фантазия смешивалась с действительностью. Рассказывали об его игре на скрипке, об его увлечении живописью, а также всевозможные версии об его чудачествах, в частности о его беспомощности в области "домашней" техники. Но характерно, что все это неизменно несло на себе печать доброжелательности по отношению к Якову Ильичу.

И вот я вижу всамделишного Френкеля, знакомлюсь и разговариваю с ним. Правда, к началу работы в Ленинграде я уже имел некоторое реальное представление об этом большом ученом, полученное от пребывания Якова Ильича в Одессе на съезде физиков в 1930 г. Будучи студентом физического факультета физико-химико-математического института (так называлась тогда часть Одесского университета), я вместе с другими молодыми энтузиастами (Рудольфом Берлагой, Федором Грачевым и др.) старался ничего не пропускать из того, что говорил Яков Ильич на съезде в своих выступлениях, на неофициальных консультациях и в кулуарах.

Эти косвенные встречи только подтвердили все то, что мне было известно о необычайной широте интересов, беспримерной эрудиции и могучей силе Якова Ильича как ученого. И вот в один из осенних дней 1933 г. мне посчастливилось познакомиться с Яковом Ильичем.

В лабораторию Б. М. Гохберга, куда я на первых порах был определен, зашла жена Якова Ильича, Сарра Исааковна, со своей знакомой. Время от времени она приходила в эту лабораторию, сотрудником которой была Ольга Григорьевна Кваша (Шальникова) - давний и близкий друг семьи Я. И. Френкеля. Так было и на этот раз. Разговор был очень непринужденный, и я тоже оказался вовлеченным в него. Ольга Григорьевна познакомила Сарру Исааковну и ее спутницу со мной. До сих пор не могу забыть атмосферы благожелательности, установившейся в первый же час знакомства с очаровательной, веселой и умной Саррой Исааковной.

Вскоре пришел Яков Ильич и присоединился к разговору. Он выглядел прекрасно, буквально излучал здоровье. Его умные добрые глаза загорались, и слышался задорный, чисто френкелевский смех. Это был счастливый период его жизни. На этот раз не обошлось без типичной для Якова Ильича шутки. Обращаясь к Б. М. Гохбергу с вопросом: "Ну как, Боря, дела?" - он получил в ответ минорную фразу: "Да, не везет мне сегодня. Целый день вожусь с образцом и не могу его заморозить: сую в лед - не мерзнет, сую в раствор спирта с солью - не мерзнет". Яков Ильич, сверкнув глазами, под общий смех и веселье продолжил: "Сую в жидкий гелий - не мерзнет, мерзавец".

После того как мы познакомились с Яковом Ильичем, он начал расспрашивать меня о Кириллове, Хмырове, Михневиче и других одесских физиках. Несмотря на незначительность разговоров, впечатление о Якове Ильиче как о необыкновенной личности осталось навсегда. Убежден, что аналогичное чувство испытывали многие из тех, кто даже мимолетно встречался с ним. Сила его обаяния, простота в самом высоком смысле слова не могли не очаровывать.

Невозможно забыть исключительно доброжелательные взаимоотношения сотрудников, неповторимую обстановку в лаборатории, атмосферу, столь благотворно и благоприятно способствовавшую раскрытию и процветанию таланта Якова Ильича.

Вся обстановка тех лет видится окрашенной в романтические тона не только потому, что молодость всегда именно так и вспоминается. В данном случае к этим воспоминаниям добавляются и героические мотивы: то была эпоха "бури и натиска" в физике, когда эта наука набирала силы и прокладывала себе те пути, которые привели к ее быстрому расцвету и, наконец, к современному ее состоянию. Физика сейчас стала одним из существенных факторов материального и общественного благосостояния нашей страны. Мне кажется, что беззаветной преданностью науке со стороны немногочисленной в те далекие годы группы энтузиастов, их взаимной поддержкой и доброжелательностью можно во многом объяснить такой небывалый прогресс.

Когда читаешь о Физтехе 20-х годов или обращаешься к своим собственным воспоминаниям начала 30-х годов, перебираешь в памяти имена ученых, работавших в его стенах, возникает ощущение буквально какого-то чуда. Действительно, трудно подобрать другое слово для объяснения небывалой концентрации талантов в сравнительно небольшом (а по теперешним масштабам - просто маленьком) коллективе ученых. Ведь в ФТИ трудились в те годы такие яркие таланты, как А. П. Александров, А. И. Алиханов, Л. А. Арцимович, П. Л. Капица, И. К. Кикоин, Б. П. Константинов, И. В. Курчатов, Д. В. Скобельцын, Н. Н. Семенов, Ю. Б. Харитон, Я. Б. Зельдович (последние трое ученых к тому времени уже работали в штате выделившегося из Физ-теха дочернего Института химической физики); такие непревзойденные по экспериментальному мастерству физики, как А. И. Алиханьян, С. Н. Журков, Ю. Б. Кобзарев, П. П. Кобеко, П. Г. Стрелков, В. М. Тучкевич, А. И. Шальников; такие теоретики мирового класса, как Я. И. Френкель, М. П. Бронштейн, Л. Д. Ландау (последний, хотя и вышел из ЛГУ, был прочными нитями связан с ФТИ до своего переезда в Харьков, а затем в Москву).

Масштаб революционных идей, новаторский дух Октября разбудили самые яркие дарования народа и способствовали выявлению и процветанию талантов также и в области культуры. Достаточно упомянуть Маяковского, Есенина, Пастернака - в поэзии; Малевича, Татлина, Филонова, Фалька, Кузнецова, Альтмана - в живописи; Эйзенштейна, Мейерхольда, Вахтангова, Хмелева, Щукина - в театре и кино.

В физике поражает беспримерная, если так можно выразиться, плотность талантов, скопление могучих сил в стенах одного учреждения. Это придавало особый колорит работе и жизни всего коллектива. Мы здесь встречаемся как бы с единой семьей. И действительно, большинство физтеховцев даже и жили кучно, компактно, в Лесном - вокруг своего института, по большей части в деревянных домиках-дачах, которые среди густого леса заполняли улицы и переулки тогдашней окраины Ленинграда: Дорогу на Гражданку, Дорогу в Сосновку, Большую и Малую Спасские улицы, 1-ый и 2-й Муринские проспекты, Новосильцевскую, Ольгинскую, Раевскую улицы, Яшумов переулок, парк Политехнического института и т.д. В одном из таких деревянных домиков рядом с Физтехом па Яшумовом переулке (ныне ул. Курчатова) в 20-е годы проживала семья Я. И. Френкеля.

Вся обстановка способствовала сближению молодых ученых. Все обо всех знали почти все, переживали неприятности одних и радовались удачам других. Еще не наступила пора болезней, смертей, неизбежная для людей пожилого возраста. Поэтому темы, обсуждавшиеся в часы отдыха, неизменно носили приятный, легкий характер. Говорили, например, о том, что Яков Борисович Зельдович 2-3 раза в день забегает в Физтех в 48-ю комнату к своей будущей жене - Варваре Павловне Константиновой, работавшей в не отделившемся тогда от ФТИ Агрофизическом институте; какие успехи делает Юлий Борисович Харитон па теннисном корте; как, несмотря на свою юность, Сережа Френкель обыгрывает своего отца в шахматы. Все знали, что Игорь Васильевич Курчатов неистово работает допоздна, что братья Алихановы не уходят из лаборатории раньше полуночи. Жизнь была до предела трудовой и вместе с тем безмерно веселой. Шутки, анекдоты, курьезы ценились и культивировались. Из уст в уста передавались затеи и невинные проказы некоторых физтеховцев.

Мне привелось быть свидетелем одного из фокусов, учиненных всеми любимым, очень веселым Бубой (так называли Леонида Михайловича Неменова все его товарищи). Проходя как-то по коридору третьего этажа Физтеха, я увидел живописную группу в составе А. Ф. Иоффе, Я. И. Френкеля, Л. А. Арцимовича и самого Бубы. Обсуждался вопрос о том, почему электрическая лампочка, висящая па проводе, прикрепленном к потолку, качается, как затухающий маятник. Каждый предлагал свое объяснение. Горячее участие и дискуссии принимал Яков Ильич, выдвинувший целую теорию наблюдаемого эффекта. По его мнению, колебания определялись вынуждающей силой работающих внизу моторов. Оставалось, правда, непонятным, почему, если моторы работают непрерывно, быстро затухает амплитуда качания. И тут Леонид Михайлович признался, что разыграл комедию. Проходя незадолго до этого по коридору, он подпрыгнул и толкнул лампочку, решив выслушать мнения крупных физиков о возникшей экспериментальной ситуации. Все весело смеялись - и громче всех автор теории, сам Яков Ильич. Юмористическая коллизия усугублялась тем, что только при рекордном (в среде физтеховцев) росте Бубы и при его замечательных спортивных способностях мог быть осуществлен такой подскок род высокий потолок коридора,

Смех, шутки, юмор в этой среде котировались чрезвычайно высоко. Не раз приходилось слышать такие сентенции: "Ну, этот человек лишен чувства юмора, из него дельного физика не получится". После трудного дня непрерывной работы большинство физтеховцев бегало в местную "киношку", расположенную на Яшумовом переулке и носившую выразительное название "Интеграл".

Итак, работа, досуг, семейные события - все это составляло единый сплав, проходило на виду. Теперь, спустя много лет, становится понятным, как вся эта атмосфера, творческая и бытовая стимулировала раскрытие талантов, проявление всех потенциальных возможностей каждого сотрудника. Этим благотворным воздухом дышал Яков Ильич, и он, как никто другой, впитал в себя его аромат.

Уже через год после моего знакомства с Яковом Ильичем я смог воочию убедиться в той ведущей роли, которую он играл как лидер и фактический глава теоретического направления в физике в нашей стране. В 1934 г. мне посчастливилось повидать Нильса Бора, приехавшего в СССР в сопровождении своего ассистента - профессора Леона Розенфельда. В день его приезда я случайно оказался в лаборатории А. Ф. Иоффе, причем как раз в то время, когда туда пришли высокие гости. Пересечь всю довольно большую комнату, чтобы выскочить в коридор, значило привлечь к себе внимание, и я решил приютиться в углу, у столика с аналитическими весами. После рассказа Абрама Федоровича об институте, об его структуре и тематике речь зашла конкретно о решаемых здесь задачах. И тут за всех и по всем вопросам говорил Яков Ильич. По существу, велся научный разговор между ним и Нильсом Бором.

Мне хотелось бы теперь остановиться на некоторых фактах, дающих представление о Якове Ильиче как человеке.

В 1937 г. мне пришлось по только что введенным правилам сдавать кандидатские экзамены на физико-механическом факультете ЛПИ. В те времена экзамены принимались целой комиссией, составлявшейся каждый раз в скользящем составе в зависимости от характера сдаваемого предмета, количества дисциплин, включенных на данное заседание, числа экзаменующихся. На этот раз сдающих было двое - я и Т. Последний был весьма активным во всех отношениях преподавателем одной из кафедр факультета. Вначале мы сдавали немецкий язык, более популярный в те годы среди физиков, чем английский (правда, он уже начинал терять свое значение в связи с упадком физики в гитлеровском государстве).

Председателем комиссии был проф. Е. Л. Николаи, среди членов ее - Яков Ильич. Представителем кафедры иностранных языков оказался единственный мужчина этой кафедры - Попов (его имя и отчество я, к сожалению, запамятовал). Он слыл принципиальным и справедливым педагогом. В присутствии довольно многочисленной аудитории происходило чтение текста из журнальной статьи по физике, пересказ содержания и попутное объяснение правил немецкой грамматики. Я сдавал первым и выдержал испытания.

Вторым экзаменовался Т. - тут произошла заминка. Т. путался, пытался извернуться и часто после исправления преподавателем его неверных ответов повторял: "Я так и думал", "Точно это я и хотел сказать". Для всех было ясно, что он ведет себя в полном соответствии с утвердившимся о нем мнении как об изворотливом, ловком человеке с авантюристическими наклонностями. Когда экзаменатор, Попов, объявил членам комиссии, что не может удовлетворительно оценить знания Т., последний выступил в свою защиту и заявил, что предмет он знает, но волновался. И здесь на всю аудиторию прозвучала реплика Якова Ильича: "Такой нахал - и волновался". В этом эпизоде проявилась типичная френкелевская черта - бескомпромиссность и откровенное осуждение всякого ловкачества, любой попытки втирания очков и стремления проникнуть в науку окольным путем. Необычайно мягкий, до предела доброжелательный и на удивление отзывчивый, Яков Ильич становился резким и неуступчивым, сталкиваясь с недобросовестностью или неправдой. Его искренняя натура не мирилась с любой ложью и непорядочностью.

Но больше всего в Якове Ильиче подкупала активная форма протеста против любой кривды, двуличия, несправедливости. Главное, что поражало нас всех, это непосредственность, даже наивность, окрашивавшие взрывы френкелевского гнева и осуждения. Во всем этом было что-то детское. В отношении с окружающими, сослуживцами мы все в большей или меньшей степени стараемся сгладить шероховатости, смягчить неприятную ситуацию, обойти острые углы. Этого Яков Ильич не умел и не хотел делать. Никакой тени дипломатии, никакой игры он не признавал. Если при простых обстоятельствах это выглядело очень мило и безобидно, то в иных, более серьезных случаях такое положение граничило с безрассудностью.

Вспоминаю, как однажды у ворот Политехнического института я случайно встретился с Яковом Ильичем и с занимавшим сразу после войны должность директора института проф. П. Л. Калантаровым. Мы втроем направлялись к себе домой, во второй профессорский дом, расположенный в глубине парка. И пока мы шли по его аллеям, Яков Ильич все выговаривал директору об учебных и хозяйственных беспорядках в институте и о том, что, поскольку его критику полностью игнорируют, он собирается по этому поводу написать жалобу на него, как на директора, в Министерство высшего образования. Павел Лазаревич прямо-таки опешил и уговаривал Якова Ильича не писать ничего в Москву. Френкель как будто бы внял этим просьбам, но, подходя уже к самому дому, передумал и заявил: "Нет, жалобу на Вас я все-таки напишу". Тем самым он, безусловно, ставил себя в какой-то мере в невыгодное положение, но не считал возможным делать что-либо скрытно.

В один из вечеров у меня в доме собрались друзья. После бурного заседания Ученого совета, посвященного текущим вопросам, пришел и Яков Ильич и стал делиться своими впечатлениями. Мой друг, весьма порядочный и честный человек, член того же Совета, сказал: "Я полностью разделяю Ваше мнение, Яков Ильич". Тогда Френкель со свойственной ему прямотой спросил: "Да? Так почему же Вы молчали и не выступили в мою поддержку?". На это последовал ответ: "Я хотел выступить, но не успел". Тут уж Яков Ильич не посчитался с торжественной обстановкой, с присутствием гостей и оборвал его: "Да, я видел, как Вы хотели выступить. Сидели и весь вечер надували щеки, и только челюстями двигали, ловя воздух, как рыба на песке".

Конечно, мой друг, как и подавляющее большинство научных работников, был нормальным добропорядочным человеком, но лишенным бойцовских качеств. Описанный же эпизод лишь слабо освещает весь запас прямодушия и искренних порывов, которыми был обуян Яков Ильич.

Правду, правду и только правду - вот девиз Якова Ильича. Очень метко сказал о нем остроумный талантливый физик П. П. Кобеко: "Таких, как Яков Ильич, в средневековье сжигали на кострах". Правда вытекала из всего строя его жизни, из самой его натуры.

Искренность, честность, правдивость были органически присущи Якову Ильичу, они входили в его плоть и кровь. Но ведь таких людей на земле не так уж и мало. А вот что особенно важно и что составляло сущность яркой и неповторимой личности Якова Ильича - это то, что искренность была у него не бестелесной, она выражалась в добросердечии к людям, честность была направлена во благо окружающим, а правдивость имела целью восстановить справедливость и защитить обиженных. Поэтому все эти замечательные качества не приобретали формы твердокаменности и упорства во имя сохранения тех или иных принципов в идеальной чистоте. Строгая принципиальность не раз отступала на задний план, когда дело касалось оценки конкретных поступков, отношения к людям. Потому что над всеми другими соображениями и эмоциями превалировала фантастическая доброта Якова Ильича. Тронуть его душевные струны, разжалобить его было так нетрудно! Мне не приходилось встречать человека большей отзывчивости. Не только горе или несчастье, но и простую неудачу знакомых и незнакомых, о которых ему рассказывали или о которых он узнавал, Яков Ильич переживал необычайно эмоционально, крайне болезненно. Но самое главное - активно. Первой его реакцией было стремление лично помочь, тут же немедленно кому-то звонить, кого-то просить, чтобы облегчить, чтобы успокоить человека. Наиболее просто обстояло дело при материальных затруднениях. Тут он просто открывал свой бумажник и извлекал всю наличность, которую отдавал с такой легкостью, безмятежностью, изяществом и несомненным удовольствием, что у человека не оставалось и тени ощущения, что его одарили и облагодетельствовали. Мне известны многочисленные факты проявления этой чудесной и столь естественной для Якова Ильича черты. Иногда это превращалось в многолетнюю систематическую денежную помощь. Так сложились отношения с одной скромной служащей ЛПИ, потерявшей мужа и оставшейся с больным сыном на руках. По традиции, в память о Якове Ильиче, эту помощь продолжала оказывать Сарра Исааковна после смерти мужа, хотя ее возможности были далеко не такими, как прежде. Когда Яков Ильич получил Государственную премию в 1947 г., он значительную часть ее роздал, отдал взаймы, не отказывая никому, кто бы к нему ни обращался.

Помощь нуждающимся Яков Ильич прекращал и в трудные военные годы. На его плечах тогда была большая семья, многочисленные родственники его и Сарры Исааковны, ставшая членом его семьи престарелая домработница Маша, воспитавшая обоих его сыновей и помогавшая Сарре Исааковне по хозяйству в благополучное довоенное время. К этому надо добавить, что Френкели постоянно или периодически поддерживали кого-нибудь из старых ленинградских и новых казанских знакомых.

Выполняя в Казани огромную научную, педагогическую и литературную работу, Яков Ильич одновременно проводил большую работу в других городах - Москве, Свердловске, с 1943 г. в Ленинграде, включаясь в новые исследования, важные для фронта и тыла. Именно поэтому в один из зимних дней 1942 г. я встретил Якова Ильича в Свердловске. Тогда я работал в Главной геофизической обсерватории, в группе, возглавляемой чл.-корр. АН СССР И. А. Кибелем. ГГО в то время обслуживала метеоинформацией Красную Армию и подчинялась Главному управлению Гидрометеослужбы. Мне была поручена важная тема, касающаяся разработки методов прогноза наступления тумана, степени интенсивности и срока его длительности: все это имело существенное значение для авиации.

Голодное и холодное было тогда время, и когда я, похудевший, в изрядно потрепанной одежде, встретил Якова Ильича, он пригласил меня к себе в гостиницу "Большой Урал". Я пришел вместе с И. А. Кибелем. Яков Ильич вытащил все имевшиеся в его распоряжении пайковые продукты, и мы даже выпили чистого спирта, выданного ему по академическому льготному талону. Мы стремились заинтересовать Якова Ильича своими задачами и вообще тематикой ГГО. Назавтра он уже договорился с нашим начальством о своем участии в исследованиях по теме о конденсации паров в атмосфере и о цикле лекций, которые он прочтет для сотрудников ГГО, Хотя эти вопросы были для пего достаточно новыми, особенно в плане чисто метеорологических применений, буквально через несколько дней он начал чтение лекций.

О лекциях Якова Ильича говорят по-разному, в частности об их путаном содержании и несовершенной форме. Мне пришлось несколько раз слушать его как лектора, разговаривать со студентами по этому поводу. Я вполне присоединяюсь к мнению наиболее серьезных, сильных и подготовленных из них, которые согласно утверждают, что лекции Якова Ильича предназначались для тех, кто хочет стать физиком, кого тянет в науку.

Это лекции - не для учеников, готовых дословно записать каждое слово лектора, затем вызубрить и благополучно сдать по конспекту экзамен. Наоборот, слушатель, творчески воспринимающий лекции Якова Ильича, получал урок того, как у него на глазах возникает и постановка, и решение, и анализ проблемы. И я был свидетелем всех этапов этого творчества. Свои лекции Яков Ильич заранее не заучивал. Часто он продумывал их содержание на ходу, в трамвае, по пути из дома в аудиторию, в промежутках между серьезными и важными делами.

Внимательные слушатели не обижались на него за то, что иногда он тут же, на лекции, менял ход своих мыслей, способы доказательства, логику рассуждений. Более того, многие его студенты, впоследствии ставшие крупными учеными, были благодарны Якову Ильичу за то, что он раскрывал перед ними технологию исследовательской работы и учил их логически мыслить - часто именно на примерах исправления шероховатостей и усовершенствования приемов изложения многих задач.

Конечно, эти лекции у троечников считались плохими. Кстати сказать, "плохими" в этом смысле лекторами прослыли и А. ф. Иоффе, и Н. Н. Семенов, и Д. В. Скобельцын, и многие другие перворазрядные физики. Весьма часто блестящие, даже артистически прочитанные лекции принадлежат великолепным лекторам, но посредственным ученым. Конечно, не следует делать обобщений: "хороший ученый - плохой лектор", так же как и "плохой ученый - хороший лектор". Однако, несомненно, что какая-то корреляция подобного рода имеет под собой основания. Большой ученый мыслит крупными категориями и потому старается данную конкретную тему излагать исходя из каких-то общих, одному ему видимых позиций, обнаружить которые - дело нелегкое и во всяком случае не каждому посильное. Внутренняя сосредоточенность такого ученого дополнительно неблагоприятно сказывается на форме изложения. Повторяю: это правило изобилует исключениями. Наиболее яркие примеры совмещения выдающегося научного и педагогического дарования дают нам П. Л. Капица, Л. А. Арцимович, И. К. Кикоин, Л. Д. Ландау, В. А. Фабрикант.

Могу с полным основанием утверждать, что шероховатости и несовершенства внешней формы читаемых Яковом Ильичем лекций нисколько не вредили широте и глубокой их содержательности. Я убеждался в этом неоднократно. На основе двух из этих циклов, прочитанных с большим подъемом и примерной последовательностью, Яковом Ильичем были созданы его известные замечательные книги ("Теория явлений атмосферного электричества" и "Освобождение внутриатомной энергии"). Если вторая из них была написана для широкой публики, хотя по времени выхода в свет освещает основные проблемы ядерной физики на современном уровне без всяких скидок на популярность, то первая явилась новым и серьезным вкладом в трактуемую область. Крупные специалисты по вопросам атмосферного электричества были поражены тем, как Яков Ильич сумел проникнуть к истокам острых задач в новой для него области и создать теорию, ставшую на многие годы наиболее перспективной для целой отрасли знания.

Возвращаясь к характеристике человеческих качеств Якова Ильича, нельзя не вспомнить о присущей ему простоте - простоте в самом лучшем и высоком смысле слова. Ни успехи в науке, ни высокое положение, ни чины и ранги не повлияли на эту, по-видимому, врожденную черту характера, типичную для истинно больших людей.

Духовный облик Якова Ильича как нельзя более точно можно выразить словами: это был человек возвышенного образа мыслей. И вместе с этим Яков Ильич был человеком, которому не чуждо ничто земное. За дружеским столом он не открещивался от рюмки, любил послушать и рассказать анекдот, был не только внимательным слушателем, но и сам под настроение умел поговорить. Он придерживался простых человеческих правил в отношении с окружающими, одинаково легко и непосредственно контактировал и с ученым, и с рабочим, и с юнцом-студентом. С каждым из них он оставался самим собой, ему не нужно было "перестраиваться", подниматься или опускаться на какие-то условные интеллектуальные уровни. Ни тени чванства, заносчивости, превосходства в нем не было, никогда он не проявлял дешевого панибратства с людьми, стоявшими ниже его на общественной лестнице.

Яков Ильич вкладывал массу энергии и сил в организацию внешнего признания заслуг тех людей, чьи работы и талант он высоко ценил, будь то защита диссертации или избрание в Академию наук. Некоторая пассивность Якова Ильича в этих вопросах, касающихся лично его, удивляет меня. Звание академика в сильной степени обеспечило бы ему наиболее благоприятные условия для того напряженного труда, который он непрерывно вел. Подобных благоприятных условий не было и у Д. И. Менделеева, и у И. М. Сеченова, и у А. Н. Столетова, В биографии каждого из этих выдающихся отечественных и мировых ученых факт неизбрания в число действительных членов Академии стал своеобразным парадоксальным эпизодом, в котором со временем все меньшим оказывается налет досады и грусти, связанных с несправедливостью. Это в равной степени относится и к имени Якова Ильича. Я. И. Френкель вошел в мировую науку и навсегда останется в пей гордостью советской физики.

Живя в годы войны в Казани, Яков Ильич на городском кладбище набрел на могилу Н, И. Лобачевского. Сколь неуместным показались ему высеченные на граните памятника канцелярские сведения из послужного списка действительного статского советника и кавалера многих орденов Николая Ивановича Лобачевского, который в памяти поколений живет как гениальный математик, творец новой геометрии.

Каким же сохранится в памяти людей образ Якова Ильича? Разумеется, останутся - и об этом красноречиво свидетельствует незатухающий интерес к работам Я. И. Френкеля - его конкретные научные достижения, капитальные и основополагающие. Но такую судьбу разделяют и другие выдающиеся ученые. При имени Якова Ильича, помимо этого, в душах и сердцах всех его знавших возникает высокоэтический, высокоморальный образ гуманиста и правдолюбца, принципиального, честного, мужественного человека, Человека с большой буквы.

В последний год жизни Яков Ильич был очень тяжело болен. Летом 1951 г. он сорвался с подножки автобуса, и к мучившей его тяжелейшей гипертонии прибавились дополнительные болезненные явления, существенно ограничившие его хорошо всем нам известную подвижность. Но Яков Ильич не сдавался, не показывал вида, что смертельно болен, хотя лучше других понимал свое состояние. Активно и без малейшей скидки на болезнь самоотверженно работал до самого последнего дня. Он умер в ночь на 23 января 1952 г.
 

Воспроизведено по изданию:
Воспоминания о Я.И. Френкеле, Изд. "Наука", Лд., 1976 г., стр. 129-140

---

---