VIVOS VOCO: Р. Фиш, "Служение истине несовместимо со служением власти" (Назым Хикмет)

Россия и Турция веками соседствовали друг с другом. Их история и культура на протяжении веков были тесно переплетены. В нашей стране, создавшей мировую школу востоковедения, изучение Турции и ее языка началось полтора века назад. Но плоды его пребывали достоянием ничтожно узкого круга специалистов. "Живя бок о бок с Турцией, - писал академик Гордлевский, основоположник современной российской тюркологии, - Россия все-таки плохо знала соседа, она, быть может, и не хотела его знать. Россия направляла на Восток острие штыков, Турция была для нее объектом империалистических устремлений, и только под этим углом изучался турецкий язык, знание которого требовалось - да и то, пожалуй, не всегда! - от чиновников министерства иностранных дел" *.

* В.А. Гордлевский, Избранные сочинения, т. IV, М., 1968, с. 356.

В течение долгих столетий войн и столкновений российская власть активно использовала средневековую клерикальную пропаганду, то бишь "необходимость защиты притесняемых христиан". Но кто бы ни побеждал - Российская или Османская империи, - в выигрыше оставались западные державы.

В 20-30-е годы на почве совместной антиимпериалистической борьбы к взаимовыгоде наступило десятилетие дружбы и взаимодействия. Тоталитаризм, особенно укрепившийся после второй мировой войны, попытался продолжить имперскую политику, взять под контроль черноморские проливы под предлогом "совместной обороны" и отторгнуть часть территории Турции на востоке как "исторические грузинские и армянские земли". И в результате вместо дружеской соседней страны получили под боком враждебную: Турция вошла в НАТО, установившее у советских границ свои военные базы.

Едва придя в себя после поражения в холодной войне и развала Советского Союза, когда впервые между Россией и Турцией не оказалось общей границы, военно-промышленный комплекс и генералитет - в одной Москве генералов оказалось больше, чем во всей армии США, - задудели в охрипшую от времени дуду. Расчет делался на предрассудки, засевшие в сознании россиян: для многих Турция по-прежнему оставалась страной государственного ислама с султанскими гаремами, чалмами и фесками на головах. Словом, по выражению Ленина, чистейшей "азиатчиной" или "чучмековщиной", по-генеральски.

Среди десятков тысяч российских туристов, которые воспользовались безвизовым режимом и относительной дешевизной вполне европейского комфорта, нашлись и такие, которые уверены, что были не в Турции, а в Анталии, словно это не город, а отдельная страна. Вместе с "челноками", одевшими полстраны, число россиян, ежегодно бывающих в Турции, достигло миллиона. Тем не менее депутат Думы, лидер партии, созданной с подачи учреждения, которое, в отличие от Господа Бога, писалось с трех прописных букв, когда наши страны отмечали пятьсот лет со дня установления дипломатических отношений, позволил себе заявить: если Турция исчезнет, мол, с лица земли, мировая культура не понесет ущерба.

Сказанное выше стало одрой из причин, по которым я решил поделиться с читателем воспоминаниями и соображениями о творчестве одного из, как он сам говорил о себе, "рядовых литераторов Турции", чьи произведения были переведены на сорок с лишним языков и с которым мне посчастливилось работать долгие годы, а иногда наблюдать за рождением его поэтических замыслов.

Впервые о Назыме Хикмете (1902-1963) я узнал еще в конце 40-х годов, когда, вернувшись с фронта, поступил в Московский институт востоковедения. Читал его стихи. Слышал, что его обвиняли в смертельном грехе - троцкизме.

В Турции в общей сложности он провел в тюрьмах семнадцать лет. Сперва его судили за то, что учился в Москве. Потом за выступление в защиту курдов. Затем за незаконное возвращение на родину после амнистии. Его сажали в тюрьму за каждую книгу стихов. И наконец, дважды - в 1937 и 1938 годах - суды военного и военно-морского трибуналов по обвинению в подстрекательстве к мятежу его приговорили к двадцати восьми годам и четырем месяцам заключения. Вся его вина состояла в том, что у курсантов были найдены свободно продававшиеся книги его стихов.

Нынешние власти Турции склонны считать это судебной ошибкой. Но то был приказ. О чем откровенно сказал поэту следователь. Его слова подтвердал один из тогдашних министров: "Нет доказательств?! Но мы не можем оставить его на свободе. Слишком велико его влияние на массы".

После победы над фашизмом под давлением США Турция перешла на многопартийную систему. Новой демократической партии, образованной старыми деятелями, все же пришлось услышать голос мировой и турецкой общественности. Объявили амнистию. Сотни политзаключенных вышли на свободу. И среди них - державший многодневную голодовку Назым Хикмет. Но свобода длилась недолго. Вскоре он получил повестку, по которой должен был явиться для прохождения воинской службы в качестве рядового. Хотя ни по возрасту - пятьдесят лет, ни по здоровью - тяжелая болезнь сердца он дня этого не подходил.

Друзья сообщили: его намерены отправить на кавказскую границу и там, якобы при попытке к бегству, застрелить.

Назым принял решение. Собрав рукописи в чемоданчик, ранним утром попрощался с женой и лежавшим в колыбели сыном и на моторной лодке товарища вышел в море. В нейтральных водах его подобрал случайный торговый пароход, доставивший его в Румынию.

* * *

Впервые я увидел его 29 июня 1951 года на подмосковном аэродроме "Внуково". Когда около полудня в раскаленном небе показалась маленькая точка - самолет из Бухареста, встречавшие вышли на поле. Все ждут человека, за освобождение которого боролись люди на четырех континентах. И вот наконец на трапе самолета показывается высокий, красивый, элегантный человек. Со всех сторон к нему текут цветы. Он берет микрофон, чтобы выразить благодарность от имени всех, кто вышел из тюрем в один с ним день. Но от волнения плохо справляется с подзабьпым русским языком.

Вспоминает Константин Симонов:

...в машине я услышал его голос: "Послушай, брат, мы едем в гостиницу «Москва»? Да? Мы не проедем мимо старого кино «Унион»? Я хочу посмотреть на него, там было наше общежитие, когда я учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока". А еще через десять минут его "Послушай, брат" было такое сердитое, словно он засучил рукава. Речь шла о его переводах на русский. "Нельзя переводить стихи так, как ты говоришь... получились очень хорошие русские стихи, я тебе верю... Но, пожалуйста... пусть будет просто подстрочник прозой, но так, чтобы все поняли, что я хотел сказать" *
* К. Симонов, О Назыме Хикмете (1902-1963). - В кн.: Назым Хикмет, Избранное. Стихотворения. Поэмы. Автобиография, М., 1974, с. 8.

По-турецки есть множество обращений. Образованному человеку скажут "эфенди", крестьянину - "ага", однокурснику или товарищу по партии - "аркадаш"; употребительны и "бай" - господин, почтительное - "бейэфедди". Старший обратится к молодой женщине "кызым" - дочь моя; младший к старшему - "аби" (старший брат). В нашей стране Назым Хикмет всех называл "кардешим" - брат мой (даже женщин, ибо в турецком языке нет грамматических половых признаков). "Брат мой", - обращался он и к мировой знаменитости, и к шоферу, и к милиционеру. "Люди, братья мои", - взывал поэт из тюрьмы на пятый день голодовки в ожидании смерти. Через двенадцать лет он обратится со стихотворным посланием к "Писателям Азии и Африки": "Братья мои, я такой же, как вы, азиат, / только волосы светлые. / Братья мои, / я такой же, как вы, африканец/только глаза голубые" (перевод В. Ганиева).

Ощущение всемирного человеческого братства никогда не покидало Назыма Хикмета, хотя он сознавал, что "на каждом километре, на каждой морской миле есть у меня друг и есть у меня враг. / Друзья, с которыми я не встречался даже однажды, / но каждый из нас за одну свободу умереть готов. / И враги, которые крови моей жаждут, / и я жажду пролить их черную кровь" (перевод Л. Ошанина).

Назым Хикмет считал себя коммунистом. Он прямо заявил об этом на суде военного трибунала. Но что означал для него коммунизм? Чтобы понять это, нужно проспедить путь его становления как человека и поэта.

Он вырос в аристократической семье. Его дед Махмед Назым-паша, в честь которого будущий поэт и получил свое имя, был губернатором в различных частях Османской империи и суфийским поэтом.

Суфийское движение и мистико-аскетическое учение в исламе возникло в раннем Средневековье как протест против показного благочестия, казенного лицемерия и догматизма официального духовенства. На протяжении веков суфийские наставники разработали систему познания Истины (которую они именовали также Абсолютом, Аллахом и Вседержителем), самопознания человека и его самосовершенствования. И родили поэзию мирового значения. Ее вершиной стал Джелял-эд-дин Руми (1207-1273), проживший свою сознательную жизнь на территории нынешней Турции, где он известен под почетным титулом Мевляна (Господин наш).

Вот некоторые из суфийских принципов, которые полагал обязательными для себя дед Назыма Хикмета: "Истина не то, что выучивают, а то, чем становятся". То есть знание без личной нравственности не только бесполезно, но и губительно, ибо ведет к тому же самому лицемерию. Так суфии устанавливали связь между чувством и разумом, между этикой и наукой.

Разрыв этой связи обозначил кризис эпохи модерна, начатый Просвещением, с ее культом разума, гипертрофией логики, утилитаризмом и инструментализмом, что привело к невиданному разнообразию средств при отсутствии цели, или, иначе говоря, к господству аморального техницизма, или технократического аморализма. Он охватил нынче все области жизни - экономику, идеологию, мораль, религию, искусство. И в атомный век угрожает самому существованию человечества.

Приближение кризиса, его трагизм Назым Хикмет, рожденный на стыке двух континентов и цивилизаций, почувствовал много раньше других.

Из триединства "инасан, заман, мекян" - "человек, время, место" - следовало, что "Истина вечна только потому, что вечно меняется". А поступки и слова должны быть непременно соотнесены с людьми, местом и временем их произнесения и совершения.

К основополагающим принципам суфизма принадлежит учение о единстве мира - "вахдети вуждуд", а также учение о совершенном человеке - "инсани кямиль", прошедшем все ступени познания.

Вот еще несколько суфийских максим:

"Служение Истине несовместимо со служением власти",

"Кто убил одного человека, все равно что убил всех",

"Кто воскресил одного человека, все равно что воскресил всех",

"Разум необходим, чтобы понять его ограниченность",

"Ты срываешь цветок, а сотрясаются основания звезд",

"Все на свете средство, цель - человек".

Академик В.Ф. Ольденбург, востоковед и президент Академии наук России, утверждал, что Восток знает все о человеке - от психологии до медицины - куда лучше Запада. И наоборот, все, что касается внешнего мира, Запад знает лучше Востока. Восток занимался исследованием, направленным вовнутрь, а Запад - направленным вовне.

Говоря современным языком, суфии занимались экспериментальной психологией и на основе многовекового опыта разработали тончайшую систему диалектики духа. Поскольку процессы развития мира материального и духовного идут по одним и тем же законам, то спор о первичности материи или духа не более плодотворен, чем спор о первичности курицы или яйца.

Суфии, однако, считали главным способом познания не ум, а сердце: "Чья бы подпись ни стояла на фирмане (указе), сперва посоветуйся с сердцем своим". А главной движущей силой развития суфии считали любовь. Любовь к детям, женщине, к своему ремеслу, к своей стране, к людям были для них ступенями ко всеобщей, всепоглощающей любви к Абсолюту. "Наука без любви, - говорил Руми, - подобна мечу в руках пьяного".

Назым Хикмет познакомился со стихами Руми еще в раннем детстве. Дед читал ему стихи своего шейха по вечерам вместо колыбельной. Назым, конечно, не понимал их смысла, хотя бы потому, что еще не знал языка фарси, на котором эти стихи были сложены. Но их непревзойденная музыкальность навсегда запала ему в сердце.

Юношей он впервые обратился к наследию великого поэта Средневековья. В стихотворении, написанном в шестнадцатилетнем возрасте и названном "Мевляна", он говорит:

Когда мой лоб объял небытия венец,
Веселью и тоске в душе настал конец,
В любви нашел я исцеленье для сердец,
И вот я твой мюрид, о Мевляна!

Преграду черной тьмы я к вечности прорву,
В себе найдя любовь, подобен я царю.
Очистившись душой, я пред тобой стою.
И вот я твой мюрид, о Мевляна!

Девятнадцатилетним юношей Назым Хикмет бежит из Стамбула в Анатолию, чтобы присоединиться к повстанцам, ведущим освободительную войну против оккупантов. Только тогда он наконец узнал жизнь простого народа. Землянки вместо домов, опустевшие после бесконечных войн деревни, нищета, бесправие. В своей последней автобиографической книге "Жизнь - прекрасная вещь, братишка" он рассказывает о том, что привело его на родину революции.

"Тридцать пять дней, равных тридцати пяти годам, провел я в дороге, я, стамбульский отрок, внук паши. Так я познакомился с Анатолией, и вот теперь все, что я видел и пережил, лежало передо мной, словно окровавленный рваный платок... Смотрю и снова стыжусь особняка в Ускюдаре. Смотрю - и мне хочется плакать, смотрю - и кровь ударяет мне в голову. Решай, говорю я себе, решай, приятель.
Постой, не спеши. Давай положим все на стол рядом с твоей Анатолией. Что ты можешь отдать ей? Чем можешь пожертвовать? Свободой? Да. Сколько лет ради этого можешь просидеть в тюрьме? Если потребуется, хоть всю жизнь. Но ты же любишь женщин, любишь есть, пить, хорошо одеваться. Мечтаешь объехать Европу, Азию, Америку, Африку. Так оставь же свою Анатолию, махни назад...
Не пройдет и трех-четырех лет, как ты станешь депутатом, министром. Женщины, яства, вина, искусство - все будет к твоим услугам, весь мир. Брось! Если ты станешь коммунистом, тебя могут убить, повесить, утопить, как утопили незадолго до твоего приезда Субхи * и его товарищей. Об этом ты думал? Думал. Не боишься, что тебя могут убить? Не боюсь. Сразу ответил, не думая? Нет, не сразу. Сначала я понял, что боюсь, а потом - что не боюсь... Вы скажете, это по-детски, немного смешно. Но это так. Не книги, не убеждения, не мое социальное положение привели меня туда, куда я пришел. Меня привела туда Анатолия, которую я разглядел еще так плохо, с одного краешка. Мое сердце привело меня туда, куда я пришел! Вот - так-то!" **
* Мустафа Субхи (1883-1921) - основатель турецкой компартии, убитый реакционерами в 1921 году.
** Здесь и далее, где не указан переводчик, перевод мой. - Р.Ф.

Не наука, не разум, а сердце привели Назыма Хикмета в Москву. В Москве он познакомился и с наукой, которая, как ему представлялось, служила рациональным обоснованием его идеалов. И он стал коммунистом. Связь своих коммунистических идеалов с принципами суфийской философии с наибольшей художественной силой Хикмет выразил в "Дестане о шейхе Бедреддане, сыне кадия Симавне". Эта поэма, написанная в тюрьме города Бурса, увидела свет в 1936 году.

Шейх Махмуд Бедреддин, сын шариатского судьи города Симавне, был образованнейшим богословом и суфийским наставником. В начале XV века он встал во главе народного восстания на территории нынешних Турции, Болгарии и Греции. Шейх Бедреддин, исходя из суфийского учения о единстве Вселенной, по-своему толковал Священное Писание: вер много, а Аллах-Вседержитель - один. Все мы дети Адама и Евы, их наследники. Адам и Ева не разделяли дарованные Создателем земные блага между собой, а следовательно, все их наследае должно быть общим достоянием. Восставшие провозгласили равенство всех людей, независимо от языка, вероисповедания, состояния и сословия. Обобществили земли и богатства и создали свое общественное устройство.

Назым Хикмет приводит подлинные слова средневекового ученого из его книги "Облегчение":

"Огонь в моем сердце разгорается все сильнее, так что будь оно из железа ковано, и то расплавилось бы. Мы вернем народу земли и воды. Силой науки познает труженик единство вселенной. Ложные законы наций и вер мы уничтожим".

Попытки осуществить на практике идеи равенства, справедливости и братства были потоплены в крови. Бедреддина, "смешавшего смуту богословскую с имущественной", по приговору шариатского суда повесили голым на дереве.

За то, чтоб вместе всем одним дыханьем петь,
чтоб вместе всем тянуть с уловом сеть,
за то, чтоб сообща поля пахать,
чтоб из железа кружева ковать,
чтоб вместе всем срывать плоды с ветвей
и есть инжир медовый в общем доме,
чтоб вместе быть везде и всюду - кроме,
как у щеки возлюбленной своей, -
из десяти их восемь тысяч пало.

(Перевод П. Железнова и мой. - Р.Ф.)

Попытка осуществить на практике философские максимы суфизма была, конечно, утопической. Но она имела место ровно за сто лет до выхода в свет в Англии книги Томаса Мора "Утопия". До начала нашего века в Турции и в Болгарии существовали общины последователей Бедреддина. А пословица: "По духу своему я тоже Бедреддин" - живет в народе и по сей день.

Идеалы братства и социальной сираведдивости нетленны. Они будут жить, естественно, в других формах. Вспомним: "Истина вечна, ибо вечно меняется". Назым Хикмет сохранил свои идеалы до конца дней. В 1946 году он писал из тюрьмы:

"Я думаю о мире так, будто никогда не умру... С каждым днем я сильнее люблю. Людей, мою страну, наш мир. Мою жену, искусство, природу, свои идеалы. И это не платоническая любовь - каждмй раз она находит практическое, конкретное выражение... Мне сдается, что тот, кто не любил одного человека, сотни миллионов людей, одно дерево, все леса, одну мысль, одру идею или множество мыслей, множество идей, - вовсе и не жил" *
* N. Нikmet, Kemal Tahire mahpusaneden mektuplar, Ankare, 1968, s. 326.

Идя путем любви, суфий одолевает множество ступеней, получает звание "арифа", то есть "познавшего", и удостаивается истинной жизни - "хакикат".

"Путник лишается собственных чувств, но это не обморок, не сон. Въяве он видит, как тело его растет, расширяется, вбирает в себя весь мир, - писал шейх Бедреддин в своем труде "Постижения". - В самом себе находит он горы и реки, рощи и сады, все, что есть на земле. Мир становится им, а он становится миром. Он не находит ничего, что было бы не им. На что посмотрит, тем и делается. В себе видит атом и солнце и не делает различия между ними. И время для него едино, безначальность и бесконечность сливаются в едином миге. Передать словами нет возможности. Кто не испытал, тот не поймет" *.
* Seyh Bedreddin, Simavene k a disiogi u, Varidat, Istambul. 1966. s. 67.

Через пятьсот с лишним лет после написания этих слов, идя дорогой любви, Назым Хикмет достиг состояния духа, весьма близкого к тому, о котором говорил Бедреддин. Мало того, он попытался выразить невыразимое в своей поэзии. В грандиозной поэме "Человеческая панорама" он перевоплощается в сотни явлений и людей разных стран, народов, эпох. С годами его поэзия сделала своим весь мир и сама стала миром.

В день присуждения Назыму Хикмету Международной премии Мира Пабло Неруда сказал: "Его поэзия могуча, как полноводная река... Годы тюремного заключения привели лишь к тому, что слово Назыма Хикмета достигло гигантских размеров. Его голос стал голосом вселенной".

В автобиографической книге, которая вышла после смерти поэта, Назым Хикмет вернулся к своему пути, объединив концы и начала:

Я - коммунист - весь любовь с головы до пят.
Любовь созерцать, любовь размышлять, любовь понимать.
Любовь к младенцу в пеленках.
Любовь к слепящему свету.
Любовь - качели подвешивать к звездам,
Сталь ковать, обливаясь потом и кровью.
Я - коммунист - весь любовь с головы до пят.

Прилетев в Москву как в столицу своей осуществленной мечты, он на первых порах был ослеплен открывшимся ему миром. Но очень скоро начал убеждаться, что идеалы, которые продолжали провозглашаться, не только противоречат практике, но служат ее прикрытием.

ЦК КПСС, приняв Назыма Хикмета в качестве своего гостя, предоставил ему машину с шофером, квартиру на улице "Правды" и раз в неделю наполнял его холодильник продовольствием. Когда Назым Хикмет получил первый гонорар, он, собираясь расплатиться за продукты, спросил представителя Административно-хозяйственного управления ЦК:

"Сколько я должен?"

- "Что вы, что вы! Ровным счетом ничего. Принято решение: до конца дней вы будете жить у нас за счет государства".

Назым оторопело замолчал. Затем лицо его залила краска:

"Всю жизнь я зарабатывал хлеб своим горбом. Так и передайте. И принесите счет".

С того дня началось охлаждение начальства к турецкому поэту.

Его стихи переводили известные стихотворцы. А из стихов, посвященных Назыму, можно составить толстенный том. Его звали на выступления в университеты и школы, в колхозы и заводские цеха, на художественные выставки и театральные премьеры. Всякий, кто попадал в поле его духовной мощи, уносил с собой заряд необычайной силы, наполнялся чувством гордости за свою принадлежность к той же породе, что и он, - Человечеству. Все задуманное казалось возможным, достижимым.

Двери его квартиры были открыты для всех. Поэтому в подъезде его дома часто было многолюдно и порой шумно. А дом был цэковский, режимный. И Назыма Хикмета "попросили" переселиться на 2-ю Песчаную улицу. Именно там через много лет после смерти поэта с большим трудом удалось установить мемориальную доску.

Назым Хикмет не принимал шаблона, примитивного подражания природе в живописи. Недоумевал, отчего почти все памятники стояли, задрав голову, словно взывали к вдохновению свыше. Ему претили титанизм и гигантомания в архитектуре. Иронизировал над опереточностью кинокомедий и оперностью псевдоисторических лент. Удивлялся нормативности, следованию одним и тем же размерам в поэзии.

Его критика относилась и к собственному творчеству.

"В молодости, - писал он, - я тоже отдал дань сектантству. Начинал со стихов, где применялись только народные и классические размеры. После приезда в Советский Союз в поисках новых форм я стал писать свободрым стихом. Однако меня не сразу оставило убеждение, что стихи следует писать каким-то одним способом. И вот я принялся утверждать, что моя излюбленная форма - единственно возможная форма стиха. Сектантство - это своего рода нигилизм, отметающий все иные способы мышления и выражения, кроме одного" *.
* N. Нikmet, Botun eseleri, t. I, Sofya, 1963.

Тоскливая скука докладов и выступлений вызывала его удивление. Как-то мы сидели с ним в Доме литераторов на писательском собрании. Оратор с пафосом твердил всем давным-давно известные прописи. Я тихонько сказал Назыму:

"Давайте уйдем, скука невыносимая".

"Что ты, - ответил поэт, - напротив, страшно интересно, отчего этот человек так скучно говорит".

Бессознательное отношение к незыблемым канонам, лицемерный пуританизм проникли в сознание даже выдающихся поэтов того времени, одним из которых был Александр Твардовский. Мне как-то довелось присутствовать при их споре в редакции "Нового мира". В одном из стихотворений Назыма Хикмета есть такая строка: "И мы грубыми мужскими ладонями прикоснулись к теплым бронзовым грудям Свободы!"

- Сравнение, выбранное вами для свободы, совершенно неподходяще, - услышал Назым Хикмет. - Ведь свобода священна!

- Да. Но разве для вас женское, да и вообще человеческое тело не священно? Ваши слова, простите, вызывают в моей памяти представление о свободе как о недостижимом идеале, а не живой реальности. Для людей, создающих новую жизнь, как мы с вами, понятие свободы должно быть конкретным. Как человек, долго сидевший в тюрьме за свои убеждения, я люблю свободу не абстрактно, а как соль, как землю, как женщину, по которой тосковал.

- Вот вы говорите о любви к свободе как о любви к родной земле. Но для меня свобода, так же как родина, - это мать.

- О родине и о матери тоже могут быть разные представления. Мне видится мать не старушкой в черном платке, которая, опираясь на палку, сидит в дальнем углу. Мать для меня - красивая молодая женщина, у которой грудь полна молока. Такой я вижу мою родину...

Каждый приходит к пониманию истины своим путем. Назым Хикмет начал приходить к пониманию того, что с нами произошло, через искусство, через поэзию. Насильственное единомыслие приводит к отчуждению всех личных чувств и идей, к потере их в штампах казенных эмоций и утвержденных способах писания и говорения. Человек больше не чувствует, не думает, а лишь "разделяет" мысли и чувства, придуманные для него и вместо него. И в памяти Назыма Хикмета всплывает суфийская максима: "Служение Истине несовместимо со служением власти".

* * *

После смерти "вождя всех народов" наступает некоторая "оттепель". Поэт начинает работу над пьесой "А был ли Иван Иванович?", которую в 1955 году публикует журнал "Новый мир". В острой сатирической форме он исследует, как по мере продвижения по служебной лестнице система нормативного единомыслия и поведения приводит к перерождению нормального честного человека в винтик системы. Два персонажа, "человек в кепке" и "человек в шапке", комментируют поступки главного героя Петрова в стиле постоянных персонажей турецкого народного театра. Движет перерождением Петрова мифический Иван Иванович. Это не Мефисто, не какая-то потусторонняя, внешняя сила, он пребывает внутри нас, внутри каждого, кто не овладел своим собственным внутренним миром.

"В этой пьесе удивительная сила прозрения, - говорит турецкий режиссер Кенан Ишик, поставивший ее на стамбульской сцене. - Нельзя не задуматься о том, что если бы тридцать пять лет назад критика, заключенная в ней, была принята всерьез как предупреждение, наступил ли бы тот крах, который теперь налицо" *.
* "Nazirn Hikmetin Tiyatrosu", Istambul, 1997, s. 154.

После второго представления в Театре сатиры пьеса была снята и запрещена к постановке и публикации во всем "социалистическом лагере".

Назым Хикмет не раз задавался вопросом: что стало с Мейерхольдом? Что произошло с драматургом Сергеем Третьяковым и другими его товарищами по работе в Москве в 20-х годах?

Ответ он получил лишь на XX съезде КПСС. И написал стихотворение "Оптимист":

В детстве не отрывал он крылья у мух.
Не привязывал кошкам на хвост консервные банки.
Не запирал жуков в коробки из-под спичек.
Не разорял муравейники.
Вырос.

И все это сделали с ним.
Когда он умирал, я был у его изголовья.
Почитай мне стихи, - попросил,
- О солнце, о море,
Об искусственных лунах,
О величии человечества.

(Перевод М. Павловой.)

И чуть позднее еще одно стихотворение:

Он был из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
от двух сантиметров до метров семи.
Из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
под его сапогами мы были на всех городских площадях,
Его тень из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
была в наших парках выше деревьев,
Из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
его усы в нашем супе торчали в столовых.
Под взглядом его из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
жили мы в наших квартирах.

Однажды утром исчезли
Его сапоги с площадей,
Его тень над деревьями,
Его усы из нашего супа,
Его глаза из наших квартир.

И тысячетонная тяжесть из камня, из бронзы, из гипса, из папье-маше
Свалилась с нашей груди.

Это стихотворение Назыма Хикмета не разрешили включить ни в одну из его книг на русском языке. Меж тем в нем еще слышалась надежда: все еще поправимо, еще можно очистить идеалы от грязи и крови. История, однако, показала: систему можно только сломать.

Произведения Назыма Хикмета не печатали на его родине. В Советском Союзе их подвергали цензуре, запрещали. Но использовать авторитет его личности, его всемирную славу стремились как ни в чем не бывало.

Его выдвинули в Бюро Всемирного Совета Мира. Он выступал на конгрессах писателей, на международных фестивалях. Человек огромной культуры, он умел с каждым народом говорить на его поэтическом языке. В Китае он присутствовал на праздновании третьей годовщины революции. Всего за три года до этого она вдохнула в него, полуживого, силы, помогла справиться с тюремной депрессией. В 1952 году все в Китае было в движении, полно надежд. И Назым Хикмет написал цикл стихотворений, в четыре строки каждое, используя традиционные формы китайской лирики, умещавшей в нескольких строках и образ природы, и картину общества, и сложную гамму чувств.

В парке Кунь Мин в Пекине есть корабль, весь из камня.
В целом Китае, где все паруса наполнены ветром,
Только он недвижим,
Только он опечален.

Эти стихи напечатали все центральные газеты Китая. К французскому читателю он обращался с излюбленной образностью французской лирики, методически овеществляя отвлеченные понятия: "...если вы не хотите за танком бежать, таща на спине труп свободы...".

Когда во время атомных испытаний погибли японские рыбаки, Назым Хикмет написал стихи народным силлабическим стихом, укороченной фразой, неуловимо напоминавшие японские народные песни. И они стали в Японии песнями. Песнями стали его стихи в Швеции, положенные на музыку чешскими композиторами и исполненные негритянским певцом. Его стихи читали в Аргентине и в Калмыкии, на тамильском, финском, русском и узбекском.

Он никогда не хвастал своей славой, не ставил себя в пример, не полагал, что все свое лучше чужого. Он был скромен скромностью подлинно великого человека. В скромности - нравственная мощь и величие народа, в самохвальстве - его слабоумие и ничтожество.

Одного не прощал и не выносил: когда при нем, хотя бы намеком, с пренебрежением отзывались о каком-либо народе - армянском или негритянском, русском, немецком или турецком. Тут он давал отпор незамедлительно.

Вспоминается его выступление в клубе МГУ на Моховой, куда он приехал вместе с русскими поэтами. В те годы по команде сверху была в полном разгаре кампания по "борьбе с космополитизмом". Назыму Хикмету не стоило большого труда понять ее подлинный смысл. Когда поступали записки из зала, я передавал их Назыму Хикмету. Он тут же выхватил одну из них, подошел к микрофону.

- Тут меня спрашивают, какой я национальности. Откровенно говоря, вы хотели спросить, не еврей ли я. Отвечаю: во мне есть какая-то капля французской крови, какая-то часть польской. Но, к сожалению, повторяю, к сожалению, нет ни капли крови народа, давшего миру Спинозу и Чаплина, Эйнштейна и Маркса, Левитана и Ойстраха. Доволен ли моим ответом пославший записку?

Никто не отозвался.

При жизни Назыма Хикмета в Москве можно было пересчитать турок по пальцам. Сейчас в России трудятся тысячи граждан Турции - строительные рабочие, нефтяники, коммерсанты, деловые люди. И почти все они по приезде приходят на Новодевичье кладбище, кладут цветы, а то и привезенную из Стамбула землю к мраморному надгробию на могиле поэта. На нем высечен силуэт Назыма - "человека, идущего против ветра".

Лишенный турецкого гражданства, Назым Хикмет на родине стал легендой. На его стихи сложены песни. Вечера с чтением его стихов проводятся во дворцах спорта и на стадионах. Его пьесы идут в театрах. Все его произведения многократно переиздаются. О его жизни написаны монографии и романы, тома воспоминаний. Каждая вновь обнаруженная строка становится такой же ценностью, как для нас строка Пушкина. Произведения Назыма Хикмета издаются во всех частях света. Его имя, как одного из выдающихся лириков XX столетия, стало национальной славой. Теперь, как некогда партийное начальство в России, турецкие национал-шовинисты пытаются употребить имя Назыма в своих политических целях, печатают отрывки из его стихов, исполненных любви к родной земле, на своих предвыборных листовках.

В "новой" России за последние десять лет не вышло ни одной его строки. Это неудивительно в стране, где вошедшим в силу скоробогачам опять хочется немножко империи, где художественную литературу все чаще подменяют скороспелыми детективами и душещипательными дамскими романами, вокальное искусство - "фанерой", а музыку - "попсой", где в печати то и дело раздаются голоса, обвиняющие классиков отечественной словесности в подстрекательстве к мятежу.

Насмехающимся над идеями социальной справедливости и братства народов, - что бельмо на глазу имена художников, которых эти идеи вдохновляли, таких, как Поль Элюар, Пабло Неруда, Николас Гильен, чьи имена стали гордостью мировой культуры.

К ним принадлежит и имя Назыма Хикмета.