Вл. Лидин

ГАЙКА

.
. Поздним вечером, уже в давние времена, мне позвонил по телефону незнакомый человек.

- Мое имя вы, конечно, не знаете, - сказал он низким, густым голосом. - Я - радист Кренкель, а звоню вам вот по какому поводу...

И далее Кренкель, имя которого я, однако, знал, описанием зимовки - которого в пору, когда Арктика еще не была освоена, восхищался, и его полетом на "Цеппелине" тоже восхищался, - рассказал мне, что прочитал на зимовке один мой рассказ и решил по возвращении в Москву разыскать меня.

В рассказе этом, по моему сегодняшнему пониманию - слабом и ни разу мной не переиздававшемся,- говорится о том, как летчик, вылетевший в далекий полет, исчез в Арктике и впоследствии во время его поисков нашли только впаявшуюся в лед гайку. Этой гайке я и обязан тем, что на многие годы заключилась моя дружба с замечательным, особенным человеком Эрнстом Теодоровичем Кренкелем, а если сказать вернее - человеком неповторимым.

Кренкель был знаменитым полярником, и об этом расскажут другие. Кренкель был и отличным литератором, умевшим остро увидеть и остро передать увиденное. Его книга "Четыре товарища", вышедшая в 1940 году, написана с такой легкостью и свежестью, что и поныне, перечитывая этот дневник, ощущаешь не только судьбы отдельных людей, но и дыхание нашей эпохи. Следует вспомнить, что в истории смелых дел и завоеваний первые люди на дрейфующей льдине могут в какой-то мере быть уподоблены и первому человеку в Космосе, с Гагариным они по соседству. Этим первопроходцам всегда будет благодарно человечество.

Эрнст Теодорович Кренкель, несмотря на свою суровую биографию, был человеком лирическим и задушевным, по-детски жадным слушателем, если касалось чьих-нибудь дел или судьбы, и вместе с тем-человеком ироническим; и хотя его ирония была всегда остра, но в своей основе беззлобна. Просто он любил мир со всеми его просторами и красками, любил людей, но не прощал пошлости и обывательщины,- пожалуй, лишь в этих случаях бывал беспощаден в своих характеристиках, и еще - любил книги.

Отдавая дань молодым увлечениям, он наряду с книгами о путешествиях собирал и Стивенсона, и Дюма, и Майн Рида, но со временем это прошло, и его собрание пополнялось лишь нужными для работы книгами.

- Понимаешь, Арктика - это ледяная пустыня, в сущности, лишь холод и мрак, и ничего вокруг... но дышишь эфиром, видишь мир в его первозданности, каким он был до человека, ну, и чувствуешь себя немного полярным Адамом, с той разницей, что в Арктике нагишом не прогуляешься.

Он всегда приперчивал иронией даже самую глубокую мысль, но в основе был все же, повторяю, человеком лирическим, любил животных, говорил о них всегда чуть растроганно, хотя тоже иронически. Однако его ирония казалась и некоторой самозащитой: все же испытанному полярнику полагается быть суровым, к тому же его высокая фигура, весь его внешний облик располагали к мысли, что именно так и должен выглядеть полярник, и таким он и был для тех, кто знал популярное имя Кренкеля.

Но для меня, как и для многих других, это был просто уютнейший Теодорыч, очень верный друг, очень нежная душа и очень способный человек, никогда не умевший в полной мере использовать свои способности. В частности, и свою последнюю книгу "RАЕМ - мои позывные" он долго раскачивался писать, каждый раз уверял, что пишет, но прогуливал сам для себя и запоздал в конечном счете: последняя часть его воспоминаний была напечатана в журнале "Новый мир", когда автора уже не стало...

"RАЕМ - мои позывные" - это повесть о молодом человеке нашего времени, о том, как от подростка, учившегося паять примусы, протянулась дорога к известному полярному исследователю, имя которого напрочно вписано в историю побед нашего народа.

В книгу "Четыре товарища", подаренную мне в свое время Кренкелем, вплетена и небесно-голубая карточка с его позывными "RАЕМ", а на карточке - надпись именно о той "гайке", которая навсегда скрепила нашу дружбу.

Зимовщик и полярник, уже немало испытавший, Эрнст Теодорович мог бы и поуспокоиться, посидеть в тишине своей квартиры на улице Чаплыгина; но тишина и спокойствие были не для Кренкеля, он успел не так давно побывать еще разок в Арктике и даже в Антарктике, а зайдя ко мне как-то, сообщил, что готовится лететь на Кубу, иронически добавив, что хотя и возглавляет общество филателистов, однако не собирается стать гашеной маркой... Он не стал гашеной маркой, но попасть на Кубу не успел: его хоронили именно в тот день, когда он должен был лететь.

- Нас с тобой сблизили книги, - сказал он мне раз своим низким голосом. - Никто еще не описал как следует, что это за чудо-книги и что они способны сделать для человека, - а подумав, добавил: - и с человеком.

Его книга "Четыре товарища" стоит у меня на полке не только со вплетенной в нее карточкой с позывными, но и рядом с книгой "Как мы спасали челюскинцев" с надписями О. Ю. Шмидта и Э. Т. Кренкеля - книгой, в которую Кренкель тоже вписал несколько героических страниц своей жизни. Академик Е. К. Федоров, один из тех "четырех товарищей", которые дрейфовали на льдине, в своей статье, посвященной памяти Кренкеля, назвал его "Рыцарем Арктики". Но рыцарем по своим душевным качествам Эрнст Теодорович был и в жизни, и это тоже относится к цельности его не согнутой ни одной бурей натуры.

Даря мне свою книгу, Кренкель присоединил к ней кусок окаменевшего дерева, привезенный им с полярной зимовки,

- Может быть, какой-нибудь писатель каменного века использовал его как пресс-папье... поступай по завету предков, - внушал мне Кренкель.

Он и поныне лежит у меня на столе, окаменевший кусок дерева с мелкой чернильной надписью: "Земля Франца-Иосифа. 1930", напоминая и о завете самого Кренкеля - уподобляться в смысле прочности камню, когда дело касается чего-либо близкого тебе...

При всей своей неудержимой страсти к путешествиям, к широкому познанию мира, Кренкель был трогательно домашним, любил детей, семью, вырастил двух девочек от первого брака жены, а к сыну испытывал то чувство товарищеской привязанности, которое не только стирало разницу их лет, но как бы делало и сверстниками. Он любил многолюдство в своей квартире, обретенной после многих лет бездомья, одиночества на полярных станциях, - любил людей, беседы, застольные речи, по-детски восхищался, если что-либо получалось удачно, и, бывая у него, я не раз вспоминал те годы, когда впервые познакомился с ним.

Кренкель с женой жили тогда в комнатешке, которая прежде называлась "для прислуги", в большой, некогда принадлежавшей одной семье квартире, а затем уплотненной по всем правилам уплотнения того времени. В этой закуте на ночь стелился на пол тюфяк, а все нехитрое хозяйство напоминало каюту на пароходе или столь знакомый Кренкелю по полярным зимовкам какой-нибудь уголок в деревянном домике, наскоро сколоченном плотниками, уехавшими затем на пароходе. Правда, ни ветра, ни завывания зимней бури тут не было, но от этого жилище не становилось просторнее. Однако я никогда не слыхал от Кренкеля ни одной жалобы на стесненное неудобство своего бытия: внутренне он всегда был в просторах, а ведь именно внутренний мир в огромной степени определяет самочувствие человека.

Кренкель получил не по обычным, городским правилам возможность жить лучше и просторнее: он заработал это. такими трудными днями своей жизни, такой самоотверженностью, о какой писали во всем мире; но он не признавал за собой никаких особых заслуг, считал, что лишь выполнил свой долг, - правда, считал, что выполнил его по совести.

В старых кадрах документального фильма можно увидеть, как возвращались "папанинцы" после дрейфа на плавучей льдине, который остался не только в истории покорения Северного полюса, но и в культурной истории человечества. Трасса дрейфующей льдины соседствует в этом смысле с трассой того воздушного корабля, на котором первый человек побывал в Космосе. Но я почти не встречал человека, менее склонного говорить о себе, о том, что пережито им и что им найдено в дививших мир полярных скитаниях. На вопросы такого порядка Кренкель обычно не только отмалчивался, но и иронической шуткой сразу же отстранял их: "Давай лучше поговорим о луне или о пиве... что-то горчит за последнее время" или: "Ладно... как-нибудь разберемся. Давай дальше", и я не удивился, а лишь крепко огорчился, когда, придя ко мне как-то раз совсем неожиданно, без обычного телефонного звонка, видимо, по какой-то внутренней необходимости - все же дружили мы с ним сердечно, - Кренкель, устало сев в кресло и доставая сигареты, которые курил безостановочно, одну за другой, сказал мне вдруг: - Наверно, я скоро загнусь.

В Словаре русского языка указано, что слово это грубо просторечное и означает - умереть. Однако нередко именно грубо просторечное слово заключает в себе глубоко эмоциональный смысл, и я встревожился, сказал что-то вроде того, что следует курить поменьше, что он растравляет табаком и без того немало испытавшее сердце, но Кренкель смотрел на меня так, словно узнал нечто большее, чем я могу понять, и зря я докучаю обывательскими словами.

Много позднее, когда Кренкеля уже не стало, я довообразил этот его неожиданный приход, как своего рода прощание, и так оно и оказалось: больше я не увидел его, а когда одна из его дочерей позвонила мне и сообщила о случившемся, я ощутил, что моя жизнь стала беднее. Существуют дружбы, для которых не страшны никакие расстояния, и, посылая новогоднюю телеграмму Кренкелю, когда четверка встречала Новый год на дрейфующей льдине, я страстно хотел, чтобы мое слово дошло до него... представил себе одиночество полярной ночи, ту страшную оторванность от мира, какую узнали в свое время и Нансен, и Амундсен, а еще более - Седов, но Кренкель не успевал принимать поздравления, выражение всей той народной гордости и радости за своих отважных людей, когда дрейфующая льдина стала центром мирового внимания.

В истории смелых дел, в истории мужества останется и имя Кренкеля: во времени оно только прорастет, но свою известность, вернее, славу Кренкель принимал с поразительной скромностью. Когда по возвращении с дрейфующей льдины полярников засыпали не только цветами, но и подарками, получил и Кренкель множество подарков, нередко трогавших своей бесхитростностью, если это были работы школьников или энтузиастов. Среди подарков оказался и его гипсовый бюст, правда, лишь отдаленно похожий.

- Не знаю, что с ним и делать, - сказал Кренкель, - для городской площади он мал, для квартиры велик, для сада не подходит, станет портить пейзаж, все-таки в саду цветы.

Посмеивался он над самим собой, над своей известностью всегда иронически:

- Сегодня бюст, завтра во весь рост поднесут - хорошо бы с электролампочками в глазах, поставлю при въезде в усадьбу, как светофор.

А "усадьбой" его была лишь подмосковная дачка, в которой все было по-деревенски просто, разве только коротковолновый передатчик был отличный, и во всем мире те, кого называют коротковолновиками, знали позывные Кренкеля и, казалось, знали и движения его пальцев и искусство, с которым владел он ключом...

В Зимнюю стужу, когда люди кутаются во все теплое, Кренкель носил холодное, старенькое пальтишко - не потому, что щеголял закаленностью полярника - кстати, на всю жизнь он заработал ревматизм, - а лишь потому, что всякая внешняя тщета была ему чужда, я знал это пальтишко поистине множество лет, сказал однажды:

- Кажется, я сам куплю тебе новое пальто.

Он удивился:

- А это чем плохо? Оно непромокаемое, пропотел его за несколько зим,

- и ушел, высокий, в стареньком своем холодном пальто похожий на какого-нибудь неудачника, а сторожиха во дворе сказала мне как-то: "Приходил к вам один длинный", и я сразу понял, что это был Кренкель.

Человеческая память хранит следы тех, с кем шел ты рядом, с кем был богаче, с кем было сердечнее и душевнее, и этого я никогда не забываю, думая о Кренкеле. А побывав в Осло на могиле Свердрупа, я подумал тогда, что Свердруп был в числе тех, кто проложил путь и для воздушных кораблей, в частности - для того лайнера, на котором я прилетел за несколько часов из Москвы в Осло...

Я уверен, что и имя Кренкеля пробудит не в одном такую мысль, и если человек оставляет после своего ухода такую мысль, это означает, что он не ушел в ту безвестную даль, которая именуется забвением.

А в виде закладки я вплел в посмертную книгу Кренкеля "RАЕМ - мои позывные" шнурочек с гаечкой, некогда сблизившей нас, и так она и стоит на моей полке ныне, эта книга.