Почерк Кренкеля
.
.

Первое мое знакомство с Кренкелем - "эфирное", но, увы, одностороннее - состоялось в 1931 году. Я был радистом летней новоземельской геологической экспедиции, база которой находилась в Белушьей губе. В конце июля, в яркий солнечный день, над нашим поселком послышался шум моторов и появилось огромное сигарообразное тело с надписью "LC-127". Летел немецкий дирижабль "Граф Цеппелин" под командованием доктора Гуго Эккенера. Он направлялся на Землю Франца-Иосифа для встречи и обмена почтой с ледокольным пароходом "Малыгин". На борту дирижабля находилась международная экспедиция, научную часть которой возглавлял Р. Л. Самойлович. Я бросился к радиостанции. Включил приемник. "Пробежал" по диапазону и услышал громкую, не быструю, ритмичную, очень четкую, даже изящную работу на ключе. Это был Кренкель. Он с кем-то держал связь. Сгорая от нетерпения, я наконец-то дождался окончания связи, с трудом запустил изношенный движок, включил передатчик и позвал: DENNE (позывной дирижабля). Ответа не было. Я снова и снова вызывал дирижабль, но он молчал. По-видимому, воздушный корабль вел наблюдение на определенной, неизвестной мне волне, а она могла быть далекой от той, на которой я его вызывал. И все равно было обидно: упущена возможность установить первую в моей жизни - а может, и последнюю! - связь с "настоящим" дирижаблем: я ведь радиолюбитель... Что я знал о Кренкеле? Знал, что он дважды зимовал на полярной станции Маточкин Шар и год на Земле Франца-Иосифа. Что проявил он себя настойчивым экспериментатором, правдами и неправдами добывал и привозил на станции коротковолновую аппаратуру, мастерил самодельную, успешно с ее помощью связывался с Диксоном, с радиолюбителями южных районов страны, а в январе 1930 года установил рекорд дальности радиосвязи на коротких волнах, связавшись с американской экспедицией адмирала Бэрда, зимовавшей в Антарктике. Короче, жизнь Кренкеля представлялась насыщенной событиями, ради участия в которых стоило появиться на свет божий. Мне хотелось увидеть "живого" Кренкеля, посмотреть, каков он, поговорить с ним. Но честно скажу: в те годы я еще не понимал, что эксперименты с короткими волнами, которые проводил Кренкель с одержимостью ученого, были первыми, но весьма ощутимыми крупицами огромного вклада, внесенного им в дело развития арктической радиосвязи. Чтобы понять это, потребовалось время. В любом деле кто-то всегда бывает первым. В арктическую связь короткие волны первым стал внедрять Кренкель. Вскоре по проложенному им пути пошли другие. Сразу оговоримся: это не было шоссе с асфальтовым покрытием. Это была ухабистая тропа со многими поворотами, на которой приходилось сталкиваться с неверием в короткие волны, косностью, равнодушием, а то и явной неприязнью к "изобретателю". И все же... В 1930 году экспедиция Г. А. Ушакова приступила к исследованию Северной Земли. Прошло время, и то, что сделали за два года четыре человека, отнесено к числу важнейших географических открытий века. В составе экспедиции был радист, ленинградский, радиолюбитель-коротковолновик комсомолец Василий Васильевич Ходов. Посредством радиостанции очень небольшой мощности он держал радиосвязь с Ленинградом на коротких волнах, и эта связь, по тем временам, была надежной... Осенью 1931 года я возвращался с Новой Земли на ледокольном пароходе "Малыгин". Одним из радистов парохода был московский радиолюбитель Николай Афанасьевич Байкузов. На аппаратуре, изготовленной своими руками специально для этого рейса, Байкузов настойчиво добивался прямой связи с Москвой на коротких волнах. В годы войны этот талантливый соратник Кренкеля стал видным военным связистом - начальником связи авиации дальнего действия... Радиочасть ледокольного парохода "Сибиряков" вовремя его знаменитого сквозного перехода по Северному морскому пути возглавлял бывалый моряк Евгений Николаевич Гиршевич; радистом экспедиции на судне шел Кренкель. Ленинградские коротковолновики, членом дружной семьи которых был и я, с нетерпением ждали выхода судна в рейс, чтобы установить с ним связь. Но наши надежды не оправдались. Коротковолновой радиостанции на судне не было, вернее, она была, но не действовала. Когда этот героический поход успешно завершился, мы от души порадовались высокой правительственной награде - ордену Трудового Красного Знамени, - которой, вместе с другими сибиряковцами, был удостоен и наш, теперь уже знатный, полярный собрат Эрнст Кренкель. Потом мы узнали, что у Гиршевича с Кренкелем не все ладилось со связью. Да и неудивительно: судовой средневолновый передатчик был относительно небольшой мощности, с ограниченной дальностью, а побережье трассы Северного морского пути и острова арктических морей в те годы отнюдь не изобиловали радиостанциями. Что представляется мне одним из наиболее важных результатов самоотверженного труда Кренкеля и Гиршевича в этом рейсе? Изменение отношения к арктической связи наметилось еще до похода "Сибирякова". Все яснее сталовилось, что связь эта - дело не простое, чтобы ее наладить, нугкны средства, и значительные, и люди. Каждую вновь создаваемую полярную станцию, а их должно быть немало, следует оснастить как средневолновой, так и коротковолновой аппаратурой, в состав которой должны входить достаточно "дальнобойные" передатчики. Такую же аппаратуру следует установить и на ранее созданных пблярных станциях. Кроме того, на трассе нужны достаточно мощные многоканальные радиоцентры, способные одновременно вести связь с Москвой, между собой, с полярными станциями, судами и самолетами. Кренкель с Гиршевичем своей работой на "Сибирякове" ускорили созревание такой точки зрения на вопросы развития арктической радиосвязи. Главное управление Северного морского пути появилось в конце 1932 года, а до этого полярными делами занималось акционерное общество "Комсеверопуть". В начале 1932-го это общество установило контакты с Ленинградской опытной радиолабораторией, где я тогда работал. Лаборатория получила заказ: изготовить серию коротковолновых и средневолновых передатчиков повышенной мощности для установки на существующих и вновь открывающихся полярных станциях. Первая партия аппаратуры требовалась к навигации 1933 года. К арктическим делам тогда было приковано внимание всей страны. Коллектив лаборатории считал работу для Севера почетным заданием и выполнил его в установленные сроки. Возглавляли лабораторию энтузиасты коротких волн Л. А. Гаухман и В. Л. Доброжанский. В 1933 году по пути, проложенному "Сибиряковым", пошел пароход "Челюскин". За полтора (!) месяца до выхода судна в рейс нашей лаборатории поручили спроектировать и изготовить для него коротковолновый передатчик. Срок был весьма сжатым, но мы все же в него уложились и, как каждая "приличная фирма", повезли устанавливать передатчик за несколько часов до отхода "Челюскина" от причала. Тут произошла моя первая встреча с Кренкелем, старшим радистом "Челюскина". В тесноватой радиорубке стоял высокий, плечистый человек в морском кителе и мятой, низко надвинутой на лоб фуражке. Отличная выправка. В зубах - трубка. Меж нами произошел следующий диалог: Я: - Ваш помощник... (Называю свою фамилию: я был включен в состав команды "Челюскина".) Кренкель: - Приветствую вас. Кренкель. Велика ли моща? (Касается привезенного передатчика.) Я: - Пятьсот полезных. (Имелось в виду 500 ватт полезной мощности.) Кренкель: - 0го! Любительские диапазоны? Я: - Только сорокаметровый. Кренкель: - Жаль, жаль, маловато. Ну, ничего... Мое первое впечатление о Кренкеле: мрачноват, не особенно любезен. Как часто первое впечатление бывает ошибочным! На поверку Кренкель оказался на редкость приятным, обаятельным человеком. И совсем не был он "мрачноват", наоборот, любил шутку. Человек хорошо воспитанный, умный, эрудированный, он просто не мог быть "не особенно любезен". Ленинградцы тепло проводили "Челюскина", и рейс начался. Мы стояли свои вахты. Чуть ли не круглые сутки звучали в эфире позывные RАЕМ. С удовольствием работали на коротковолновом передатчике, который позволял держать прямую связь с Москвой и Ленинградом. Добродушно переругивались с плодовитыми корреспондентами газет, которых на "Челюскине" оказалось великое множество... Бродили с Кренкелем по солнечному Копенгагену, с почтением останавливались перед памятниками старины. Впечатляли магазины: масса товаров и мало покупателей - видимо, несладко жилось многим людям в этом городе. Удивлялись, до чего же продавцы горячих сосисок похожи на наших мороженщиков и как много здесь велосипедистов. Искали, и, представьте, нашли мягкие войлочные туфли, без которых, как считал Кренкель, отправляться в путешествие, подобное нашему, просто неприлично. Правда, как-то странно было расплачиваться валютой за этот неказистый ширпотреб. А потом стояли у борта, курили, любовались сказочно красивой панорамой норвежских шхер. Остался за кормой деловитый деревянный Мурманск, где ребятишки прямо с причалов порта, на нехитрую снасть - гвоздь с красной тряпкой на веревке - ловили здоровенную треску. И, наконец, - Арктика! В Карском море установили связь с Диксоном. Мы знали, что наша лаборатория уже приступила к разработке мощных по тому времени - 2 киловатта полезной мощности - коротковолновых передатчиков, что один из них, возможно, будет установлен на Диксоне, и радовались этому. (Забегая вперед, скажу, что надежды наши сбылись: в августе 1934 года почти одновременно к острову подошли лесовоз из Архангельска и буксир с баржей из Игарки. Сошел на берег небольшой коллектив строителей радиоцентра, возглавляемый Василием Ходовым и Владимиром Доброжанским. Баржу, на которой была почти вся радиоаппаратура, штормом выбросило на камни. Строителям пришлось спасать драгоценный груз, разбирать, сушить и восстанавливать многие приборы, побывавшие в морской воде. А потом произошло чудо: меньше чем за полгода на скалистом острове вырос и послал в эфир свои позывные первый арктический радиоцентр!..) И вот наш "Челюскин" - уже в Чукотском море. Здесь уже слышны голоса передатчиков, построенных лабораторией, - их успели доставить и установить в эту навигацию. - Отлично, отлично! - восклицает Кренкель и, спасаясь от оглушительных сигналов мыса Северного, позже названного мысом Шмидта, снимает телефоны. - Как в лучших морях Европы! В Колючинской губе льды сковали судно, предстояла зимовка, началась эвакуация "населения" парохода, которое в таких условиях становилось избыточным. В числе восьми человек ушел и я. В Уэлене получил я сообщение из Ленинграда о рождении дочери и радиограмму с "Челюскина": "Не токмо отче ейный возрадовался зпт но иже с ним беспроволочная часть сверхмощного ледокола тчк Входим прошением завхозу на предмет обмытия оной дщери тчк Кренкель Иванюк Иванов". В. В. Иванюк был радистом "Челюскина", а С. А. Иванов - тоже радист, следовавший на остров Врангеля. С разрешения радушной миловидной "хозяйки уэленского эфира" Людочки Шрадер я отстучал на "Челюскин" записочку, в которой поблагодарил Кренкеля и его товарищей за дружеское послание и не без горечи еще раз попрощался с полюбившимся мне человеком.

.

Почти три месяца проработал я с Кренкелем на "Челюскине". Передавали друг другу вахты, жили в одной каюте, играли в шахматы, забивали "козла"... Чем запомнился мне Кренкель? Кроме тех качеств, о которых я уже говорил,- высокоразвитым чувством служебного долга. У него было чему поучиться. Он, например, не представлял себе, что можно опоздать на вахту или не вовремя провести ранее назначенную связь. Не терпел беспредметного "радиотрепа", понимая, что может помешать другим радиостанциям. Он прекрасно ориентировался в эфире. Принимал телеграммы с хорошей скоростью. На ключе работал не быстро, но очень четко. - Лучше так, чем спотыкаться и давать перебои на каждом слове, как делают некоторые наши "скоростники", доводя своих корреспондентов до белого каления, - сказал он однажды. И еще одна, не столь профессиональная, сколь человеческая черта Кренкеля: он никогда не стеснялся спрашивать, если чего-нибудь не знал. Тогда он брал тебя за пуговицу кителя, говорил: - Слушай-ка... - и задавал вопрос, на который сам не мог найти ответа. Справедливости ради скажу, что черты, свойственные Кренкелю как профессионалу-радисту, присущи и многим его полярным коллегам, которые одновременно с ним, а некоторые раньше или позже него включились в дело освоения Арктики. Кренкель никогда не был эдаким "высшим существом" и обиделся бы, если б кто-нибудь высказался о нем в этом духе. Его всегда окружали товарищи по профессии, он учился у них, а они у него. И однако было в нем что-то особенное, не повторявшееся ни в ком из его коллег. После челюскинской эпопеи, думается, в нашей стране не было гражданского или военного, молодого или умудренного жизнью радиста, который не хотел бы хоть в чем-то походить на Кренкеля. Сколько юношей мечтали "стать Кренкелем!" Челюскинец - в те годы звучало гордо! Жизнь подвергла Кренкеля суровому испытанию и как радиста, и как человека. Он с честью выдержал это испытание. Но вскоре оказалось, что испытание это было лишь прологом к другому, еще более суровому экзамену, каким стала его работа в течение 274 дней на первой советской дрейфующей научной станции в Центральном полярном бассейне. В начале 1936 года наша лаборатория получила необычное задание: разработать и изготовить радиостанцию для первой советской дрейфующей научной станции. Времени было в обрез, и мы с энтузиазмом взялись за выполнение заказа, который получил условное обозначение "Дрейф". Вскоре к нам приехал Иван Дмитриевич Папанин. Он рассказал, что правительство одобрило план создания дрейфующей станции, определился ее состав и что радистом пойдет Кренкель. Иван Дмитриевич передал нам кучу своих и Кренкеля пожеланий, касающихся радиостанции. Разработка радиостанции для дрейфующей зимовки пользовалась особым вниманием руководства Главсевморпути. Однажды лабораторию посетил Отто Юльевич Шмидт. Он не оставил нерешенным ни один вопрос, пообещал помочь достать крайне необходимые нам дефицитные в то время измерительные приборы и станки и свое обещание выполнил. Ноябрьским днем 1936 года в лабораторию приехал Кренкель. После зимовки на Северной Земле, где болел цингой, он выглядел нездоровым, уставшим. Встретили мы его тепло, радушно, показали, что уже сделано. Он внимательно слушал нас, а мы его. Попробовал аппаратуру, как говорится, "на зуб", сделал несколько толковых замечаний. Кое-что мы приняли, кое-что отвергли. Дело дошло до споров. Через несколько дней Кренкель, окруженный доброжелательными людьми, как-то "потеплел", ожил на наших глазах и вскоре превратился в того энергичного, деятельного, остроумного человека, с которым я расстался на "Челюскине". Очень скоро он уже стал своим в коллективе лаборатории, скромно и ненавязчиво делясь с нами богатым полярным опытом. В январе 1937 года радиостанция была готова. Мы провели на "Дрейфе" около сотни связей с советскими и зарубежными коротковолновиками. Им нравилось "лицо" радиостанции в эфире. "Дрейф" упаковали и отправили в Москву, где с часу на час должны были начаться полевые испытания оборудования дрейфующей зимовки. Испытания радиостанции прошли успешно. Лаборатория получила предложение выделить из числа разработчиков специалиста, который должен находиться на острове Рудольфа, чтобы обеспечивать бесперебойную радиосвязь с дрейфующей станцией и в случае неполадок в аппаратуре смог бы дать Кренкелю нужную консультацию. Выбор пал на меня. На острове Рудольфа мы с Кренкелем проверили комплектность и состояние "Дрейфа", включились в расписание вахт на радиостанции базы, где был всего лишь один, правда, опытный радист В. Богданов. Вскоре к нам присоединился и радист флагманского самолета С. Иванов. 5 мая 1937 года двухмоторный самолет-разведчик экспедиции, пилотируемый П. Головиным, вылетел в Центральный полярный бассейн для разведки льдов и погоды. Экипаж - штурман А. Волков, механики Н. Кекушев и В. Терентьев и радист - я. В 16 часов 23 минуты разведчик достиг Северного полюса, сделал над ним круг и вернулся на базу. Это был первый полет советских людей над полюсом... 21 мая самолет Михаила Водопьянова с папанинцами на борту стартовал на полюс. Радист Иванов держал с базой устойчивую связь, но внезапно она оборвалась. Что случилось? Самолет потерпел аварию? Вышла из строя радиостанция? Но почему тогда не работает Кренкель на своем "Дрейфе"? Никто не мог ответить на эти вопросы. Стоявшие на куполе ледника острова Рудольфа три огромных четырехмоторных самолета готовы были лететь на поиски пропавших. Начали поступать тревожные запросы из Москвы.

.

В 19 часов я сменил в радиорубке многие часы не спавшего Богданова. Вызываю и слушаю поочередно то самолет, то Кренкеля. Так проходит два с половиной часа. Вызов. Прием. ИI вдруг радиорубка наполнилась музыкальными звуками - точками и тире. Мне ль, разработчику, не узнать тон "Дрейфа"? А точки и тире складывались в слова: - Рудольф! Рудольф! Говорит Северный полюс! Вас слышу! Прошу ответить. Сомнений нет. Это рука Кренкеля, четкая, красивая работа! Мелькает мысль: как же он спокоен. Но тут же на смену ей приходит другая: спокоен? Вряд ли, просто умеет держать себя в руках. Стараясь не сбиваться, медленно отвечаю Кренкелю. Что говорил, не помню, волновался. Но вот передача окончена. Люди, набившиеся в рубку, затаили дыхание. На странице аппаратного журнала вытягивается цепочка слов: "Понял, Коля! 88 (по международному переговорному коду 88 - любовь и поцелуй. - Н. С.) Все живы. Самолет цел. У Иванова сгорела основная динамомашина. У меня разрядились аккумуляторы. Если связь прервется - жди в полночь. Отто Юльевич пишет радиограмму. Хорошо сели в 11 часов 86 минут. Лед мировой. Подожди немного..." После небольшого перерыва он вновь появился в эфире, и я принял радиограмму № 1, открывшую необычную линию связи Северный полюс - остров Рудольфа. Шмидт адресовал ее своему заместителю Марку Ивановичу Шевелеву, стоявшему рядом со мной в радиорубке, и Главсевморпути. В ночь на 22 мая поступили первые поздравительные телеграммы в адрес станции "Северный полюс". К середине дня они пошли уже мощным потоком. Мы передавали их Кренкелю, и он методично, притом чувствовалось, что не без удовольствия, их принимал. Только иногда скажет: "Зак..." - сокращенно: закурим, и мы, помня, что он ведет связь в трудных условиях, устраивали небольшой перерыв. Вскоре Кренкель передал первую метеосводку. В этот же день мы приняли ее и из Москвы: дрейфующая станция возглавила советские станции в метеосводках по северному полушарию. 23 мая Костя Румянцев с Диксона передал нам правительственную телеграмму. Она начиналась и поныне памятными словами: "Партия и Правительство горячо приветствуют славных участников полярной экспедиции на Северный полюс и поздравляют их с выполнением намеченной задачи - завоевания Северного полюса..." Приняв ее от нас, Кренкель дал три восклицательных знака и отбил: "Спасибо". М. Шевелев предложил мне полететь на полюс в качестве бортрадиста самолета М. Молокова. Я, конечно, с радостью согласился. 25 мая Кренкель радировал: "Погода прекрасная. Над нами голубое небо". В 23 часа 15 минут самолет Молокова взял курс на север. Вслед за ним купол ледника покинули самолеты А. Алексеева и И. Мазурука. Я связался с Рудольфом и Диксоном. Поздоровался с Румянцевым, меня он слышал хорошо. Солнце светило почти в лоб самолету. Внизу картина мало отличалась от той, которую мы видели 5 мая во время полета к полюсу на разведчике. Такие же огромные поля толстого многолетнего льда, нагромождения торосов, трещины, разводья. В 3 часа 30 минут, уже 26 мая, я установил связь с Кренкелем, принял самые "свежие" координаты дрейфующей станции. В 5 часов 45 минут наш самолет прошел над полюсом, сделал большой круг и по сорок пятому меридиану (долгота западная, по ту сторону полюса) направился к дрейфующей зимовке. С потрясающей громкостью в эфире появился Кренкель: "Мы вас видим! Вы идете прямо на нас!" И вот наконец радостная встреча с товарищами; объятья, восклицания, междометия. Мы привезли многочисленные ящики с приборами, банки с продовольствием, резиновые баллоны с керосином, нарты, умформер для Иванова и ветряк для Кренкеля. Эрнст счастлив: теперь у него будет "бесплатная" энергия для бытовых и технических нужд, ему так надоело возиться с хлопотливой и шумной зарядкой аккумуляторов от бензинового агрегата. ...В снежном домике два отсека: "аппаратная" и "машинный зал". В первом отсеке на снежном столе-наш ленинградский "Дрейф". Я вспоминаю его творцов. Главный инженер проекта Володя Доброжанский; разработчики Андрюша Ковалев, Федя Гаухман, Николай Иванович Аухтун; конструкторы Маша Забелина, Тося Шеремет и Алеша Ражев; технологи Женя Иванов и Павел Товпенец; механики Толя Киселев, Алеша Кирсанов и Саша Захаров; монтажник Витя Дзервановский, ну и, конечно же, - славный полярный радист Эрнст Кренкель. По их идеям, схемам и чертежам сделан "Дрейф", их золотыми руками надежно собраны, смонтированы, испытаны основные и резервные аппараты. Никто из них, названных здесь и не названных, всех не перечислить, ничего не сделал на авось, ничего не забыл, ничего не упустил из того, что на первый взгляд казалось мелочью, не заслуживающей внимания. И вот "Дрейф" на полюсе! Ровно гудит умформер. Бегают стрелки измерительных приборов. Негромко стучит телеграфный ключ. На ключе работает Эрнст Кренкель, в меховом комбинезоне и кухлянке, в огромных фетровых валенках с галошами, - человек интереснейшей судьбы! Пройдет время, станет Кренкель Героем Советского Союза, депутатом советского парламента, доктором географических наук... А сейчас этот человек сидит за снежным столом, на котором развернут "Дрейф". По неуловимым для непосвященного признакам, хотя бы уж по одному тому, как быстро, почти автоматически переносит он руку с переключателя "Прием - Передача" на рукоятку настройки приемника, чувствуется, что он уже привык к радиостанции, сроднился с нею. Да, наш "Дрейф" в надежных руках!.. И вся дальнейшая история зимовки - неоспоримое тому свидетельство. В опытных и заботливых руках Кренкеля радиостанция работала безотказно и за все девять месяцев дрейфа ни разу не вскрывалась для устранения неисправностей. А второй, запасной, экземпляр и вовсе не понадобился. ... Прилетели самолеты А. Д. Алексеева и И. П. Мазурука, привезли грузы для папанинцев. Быстро прошли двенадцать дней жизни в центре Арктики, наступил день отлета. И снова Кренкель берет меня теперь уж за шнурок капюшона кухлянки, слегка дергает его, говорит: - Слушай-ка... - и начинает задавать вопросы. Я стараюсь отвечать покороче и потолковее.

.

И вот официальное открытие дрейфующей станции. Короткий митинг. Разрывают воздух залпы оружейного салюта. Взвивается на мачте Государственный флаг СССР. Летит в эфир телеграмма руководителям партии и правительства. Прощаемся с остающейся четверкой. Трудно будет им на льдине, особенно в долгую полярную ночь. Но что поделаешь, такая у них работа. - До встречи в эфире, Коля, - шепчет Кренкель. Я тоже что-то говорю, шучу, чтоб утешить, скрыть тревогу. Один за другим взлетают самолеты и берут курс на юг. На льдине остались четыре товарища и пес Веселый. 15 июня воздушная экспедиция улетела в Москву, и у нас, на Рудольфе, стало пустынно и тихо. Но вот .весть: через полюс в Америку летит Валерий Чкалов. Кренкель на льдине, радисты многих полярных станций, как и мы с Богдановым на Рудольфе, словно приросли к приемникам. 63 часа 25 минут длился этот нелегкий полет и завершился на американской земле, близ Портленда. Воздушный путь из Москвы в США через Северный полюс проложен! Полярные станции закрыли круглосуточное наблюдение на волнах чкаловского самолета. Прекратил его и Кренкель: он не спал тридцать шесть часов. - Здорово! - скажет позже Кренкель о полете Чкалова. - А жаль... И мы поймем, что это "жаль" относится к письмам, которые летчики не смогли сбросить мужественной четверке из-за тумана, закрывшего дрейфующую станцию в момент пролета над ней, впрочем, звук мотора чкаловского самолета папанинцы слышали. Это "жаль" Кренкель скажет, и когда Михаил Громов, летя по пути, проложенному Чкаловым, пройдет сторонкой дрейфующую станцию и письма четверке снова улетят в Америку. Но Эрнст не скажет этого слова, когда не сбросит им писем Си-гизмунд Леваневский: он знал, что Леваневскому в районе полюса было очень трудно. В летние месяцы связь с дрейфующей станцией у нас была отличной. Работали на средних волнах, и когда помехи становились уж очень сильны, переходили на короткие. Мы с Кренкелем договорились раз и навсегда: мы вызываем, он отвечает. Это позволяло в известной мере экономить энергию аккумуляторов на льдине. И я не помню случая, чтоб Эрнст не ответил на наш первый, как правило, очень короткий вызов или же не явился в установленный срок связи. Кренкелю приходилось работать в трудных условиях, нередко закоченевшими руками, мы это помнили и скоростью обмена не злоупотребляли. Поэтому не бывало перебоев, повторений и от каждого сеанса оставалось чувство удовлетворения, какое всегда приносит хорошо выполненная работа. Иногда вместо Кренкеля связь с базой и передачу метеосводок проводил его дублер - Евгений Федоров. Мы понимали, что не избыток свободного времени, а необходимость заставляла магнитолога-астронома садиться за радиостанцию; мало ли что могло случиться с единственным радистом. Поэтому, когда в эфир выходил Федоров, мы снижали скорость передачи и превращались в терпеливых "инструкторов", уважительно относившихся к настойчивым и небезуспешным попыткам молодого ученого освоить азы новой для него и очень дефицитной в маленьком коллективе дрейфующей станции профессии. Нам хотелось бы послушать голоса папанинцев, а им поговорить с нами, но "Дрейф" позволял работать только телеграфом. Телефонию мы не предусмотрели, стараясь всемерно упростить аппаратуру, повысить ее надежность. Но потом поняли, что упрощение до такой степени было неправильным: ведь телефонной станцией могли бы пользоваться все обитатели льдины, а не только знающие телеграфную азбуку. Когда Богданов или я сменялись с вахты, зимовщики забрасывали нас вопросами: что нового на льдине, как там наши, какое у них настроение, все ли здоровы, какова погода, как ведет себя льдина? Мы рассказывали, что знали сами, надеясь, что история простит нам нарушение тайны служебной переписки. Кроме служебных телеграмм, у нас был и еще один источник информации о положении дел на льдине - Кренкель. Неофициально он держал нас, своих коллег, в курсе многих событий жизни на станции. Делал он это очень лаконично, оставаясь по-прежнему противником "радиотрепа", но разве откажешь друзьям в коротком репортаже из центра Арктики? Вот несколько образцов его сообщений. На дрейфующей станции началось интенсивное таяние снега и льда, пошли дожди, каждый шаг вздымает фонтаны брызг. Кренкель сообщает: "Работаем с тайной надеждой, что вода не подымется выше пояса". "Давно перестали узнавать друг друга в лицо", - передает он, и мы понимаем, что это - следствие отсутствия бани. Спирт для технических целей забыли на Рудольфе. Наш врач, узнав, что четверка обожгла руки ледяной водой, рекомендовал обтирание мыльным спиртом. Кренкель комментирует совет врача: "Всякий спирт, даже мыльный, будучи обнаружен на льдине, пойдет для заготовки плавающего под нами планктона". После небольшой паузы он добавляет: "К сожалению..." "Делаем физзарядку на родном Гринвиче", - выстукивает Кренкель, и мы догадываемся, что четверка снова проводит изнурительную гидрологическую станцию на нулевом меридиане. Мы знаем, что лебедку, выбирающую трос, крутят по двое, что каждая пара выбирает триста метров троса - больше нельзя, нужно экономить силы - и уступает место другой, что крутить нужно четыре часа и что вместе с товарищами лебедку крутит, обливаясь потом, наш славный коллега. Жизнь и работа на льдине требовала огромной затраты душевных и физических сил. Вечно не хватало времени, и все же Кренкель находил его для связи с любителями. В его аппаратном журнале появилось множество позывных - как советских, так и зарубежных коротковолновиков. Эрнст, по обыкновению, лаконично сообщал мне о своих успехах в качестве радиолюбителя. А однажды мы встретились с ним на двадцатиметровом диапазоне и провели первую, она оказалась и последней, любительскую связь. Нечеловеческого напряжения потребовали от папанинской четверки февральские дни 1938 года, когда льдина, под вой пурги, начала разламываться на куски. Кренкель с товарищами спасал журналы наблюдений, снаряжение и продовольствие, когда под основной жилой палаткой треснула льдина. Переносил радиостанцию в легкую шелковую палатку, а потом - на нарты. В трудные минуты Кренкель бывал сдержан, невозмутим - качество, равнозначное храбрости. Положение было нешуточным, и из Москвы вот-вот должна была вылететь за папанинцами воздушная экспедиция во главе с И. Т. Спириным; в ее составе находился и я. Но полет отставили: отважную четверку сняли со льдины моряки "Таймыра" и "Мурмана". Нужно ли говорить, что Кренкеля и его товарищей в течение всех 274 нелегких дней дрейфа, и в особенности в драматические дни начала февраля, поддерживала глубокая вера в то, что они не одиноки, что с ними вся страна, в любую минуту готовая прийти на помощь. Сыны советского народа, они просто не могли растерять уважения друг к другу, утратить готовность заботиться о товарище. Конечно, они были людьми, и все обычные человеческие чувства им были свойственны, в том числе и гнетущее чувство, вызываемое приближающейся опасностью. Но они были волевыми людьми и, когда это чувство возникало, умели заставить себя подавить его, внешне казаться спокойными и делать с обычной тщательностью и сноровистостью ту работу, ради которой они были посланы сюда, в сердце Арктики. Помогало им и умение ценить небольшие радости, которые весьма скупо отпускала им жизнь на льдине. Но, конечно, в их положении самой большой радостью было то, что радио связывало их с Родиной. А связь эта находилась в самых надежных руках, которые только можно представить, - в руках Эрнста Кренкеля. Прошли годы, отгремела жесточайшая из войн, какую когда-либо перенесло человечество. Но даже на фоне событий военных лет, массового героизма, проявленного советскими воинами на полях и морях сражений с фашизмом, не потускнел мирный подвиг советских полярников. Более того, дела полярных радистов, и в частности Эрнста Кренкеля, служили примером для многих партизанских радистов, действовавших вдали от "Большой Земли", в тылу врага. "Когда говоришь о радиосвязи, о коротких волнах, - пишет в своих воспоминаниях известный псковский партизан и подпольщик В. А. Акатов, - вспоминаешь чудо-радиста Кренкеля на льдине или на Северном полюсе, на безымянном острове или на маяке зимовки, который любое далекое делал родным и близким, понятным и ощутимым. В начале войны, оставшись в глубоком немецком тылу под Псковом, мы, партизаны-подпольщики, мечтали о радиостанции. Нас было немного, и мы были оторваны от Родины... С огромными, нечеловеческими усилиями удалось раздобыть трехламповый приемник. Мы слушали "последние известия" в подвале, на сеновале или в лесу, в зависимости от времени года и обстановки... Трехламповый старый приемник стал в наших руках оружием огромной силы в партийно-политической работе... Но мы мечтали о Кренкеле... и думали о простом коротковолновом передатчике. Мы имели уши, но не имели голоса... А сказать Ленинграду нам было что... Нам нужен был свой, псковский Кренкель. Мы о нем мечтали и ждали удобного случая, жили надеждой получить в свое распоряжение радиостанцию. И вот такое время наступило. У нас стало две радиостанции, два радиста, два своих Кренкеля. Мечты сбылись..." В. А. Акатов подразумевал партизанских радистов Павла Тихонова и Валентина Обудовского. "Эти „два Кренкеля", - продолжает автор, - из парней с наивными глазами, из маленьких комсомольцев в суровой борьбе выросли настоящими большевиками, стали людьми с твердой волей и с большой душой - сынами могучего советского народа..." А скончавшийся недавно слесарь-сборщик одного из московских заводов, Л. Д. Миронов, в прошлом - партизанский радист, рассказывал мне вот что: - Кренкеля мы не раз, бывало, вспоминали добрым словом в тылу врага. Да и как не вспомнить? Ведь нам, партизанским радистам, как и ему, часто приходилось держать связь в условиях, которые вряд ли назовешь обычными. Лес. Мороз лютый, а костер разжечь нельзя. Штормовой ветер, пурга. Или осенью по две недели, не переставая, хлещет затяжной ленинградский дождь. Сухой нитки на тебе нет. И все-таки работаешь. Вспомнишь: на Кренкеля надвигались ледяные валы, ну а на нас лавины карателей. Какая разница? Выдержал же Кренкель на льдине. И это было примером для нас...

.