Однажды в 1921 году, возвращаясь из мастерской, я обнаружил на стене объявление, призывавшее поступить на курсы радиотелеграфистов. Наверное, в этот момент я более всего походил на героя толстовской "Аэлиты" красноармейца Гусева, собравшегося по объявлению лететь на Марс.

Мои представления о радиотехнике (немногим больше, чем у Гусева о межпланетных путешествиях) ограничивались главным образом несколькими страницами из физики Краевича, классического курса русских дореволюционных средних учебных заведений. И о Попове, и о Маркони, и о Герце я знал ничуть не больше, чем о Ньютоне или Галилее, упоминавшихся в этой пухлой и, к слову сказать, совсем не плохо написанной книге.

Я долго читал и перечитывал объявление. Мимо шли люди. Никого, кроме меня, этот листок не привлек, а я стоял и думал. К тому времени мне чертовски надоело чинить кастрюли. Загадочный мир радиоволн, да впридачу еще усиленное питание для тех, кто в этот мир проникнет, - все это было совсем не плохим вариантом дальнейшего жизненного устройства.

Но все же, чтобы быть честным, замечу: кроме усиленного питания, сыгравшего не последнюю роль в принятом решении, желание войти в мир радио подогревалось и некоторыми другими причинами. Одна из них - строительство в 1920 году на Шаболовке знаменитой шуховской радиомачты, вскоре ставшей символом нашей отечественной радиосвязи.

В те времена Москва почти ничего не строила, а скорее даже разрушала - в "буржуйках" сгорали остатки заборов. А тут вдруг стройка, да еще такая необычная. Из запасов военного ведомства строители башни получили десять тысяч пудов железа. Башня росла как своеобразный призрак - высокая, бесплотная, прозрачная и очень таинственная. Эта таинственность была многообещающей - ведь если страна позволила себе роскошь строить, значит, речь идет о деле большой важности. Отсюда и ореол романтики, которым была в моих глазах окружена башня.

Про шуховскую башню было тогда много разговоров, казавшихся просто фантастическими. А вот откуда взялись радиокурсы, это стало известно мне уже позднее. Возникновение этих курсов тесно связано с огромным интересом к радио Владимира Ильича Ленина.

Не буду повторять широко известных сведений о том, как В. И. Ленин пользовался радиотелеграфом, как ценил радио. Ограничусь лишь напоминанием: после переезда Советского правительства в Москву Ходынская радиостанция приняла первую радиограмму, адресованную Владимиру Ильичу. Радиостанцию из военного ведомства передали в Наркомпочтель. Радио стало средством гражданской связи.

И вот для гражданской связи, дела очень важного, понадобились люди. Профсоюз радиоспециалистов объединял тогда всего 2500 человек. Не приходится доказывать, что этого было мало. Так возникли организованные этим профсоюзом радиокурсы, зов которых я прочитал на листке объявления.

Семейный совет заседал недолго. Взвесив все за и против, дружно решили, что хуже не будет. С родительским благословением я и направился на Гороховскую улицу, 16, ныне улицу Казакова, и не подозревая, что вхожу в тот мир сигналов, который на всю жизнь станет моим миром.

Без особых формальностей меня записали в число слушателей. Народ собрался разный. Кроме таких же недоучившихся гимназистов, оказались люди бывалые - инвалиды, участники мировой и гражданской войн. Занимались добросовестно. Времени терять зря не хотели ни слушатели, ни педагоги, а так как радиосвязь была еще молода, то сама собой по ходу занятий перед нами открывалась история того дела, которому предстояло служить.

Эту историю демонстрировала прежде всего наша аппаратура - громоздкие, в высшей степени нескладные ящики, при помощи которых и происходил процесс обучения. Передняя эбонитовая панель такого приемника имела толщину около двух пальцев. Под эбонит были загнаны огромные медные или латунные контакты. Для настройки приемника приходилось поворачивать ручки. Было это явно не дамским делом, требуя изрядной физической силы. Потому-то в радисты, как мы тогда шутили, брали только настоящих мужчин.

На приемниках, с которыми занимались, четко читалась надпись: РОБТиТ - Российское общество беспроволочных телеграфов и телефонов. Название было забавное, если учесть, что радиотелеграф в то время уже существовал, а вот радиотелефона не было и в помине.

* * * В освещении истории русской радиотехники есть свои пики и провалы. Очень подробно освещено возникновение радио, история взаимоотношений Попова и Маркони. Потом почти на четверть века - разрыв, до появления Нижегородской радиолаборатории, детища молодой Советской власти. Чтобы читатель получил хотя бы самую краткую картину событий, отделявших Нижегородскую лабораторию от Попова, хочется представить ему русскую радиопромышленность, изделия которой стояли на столах наших учебных аудиторий.

Настоящей радиопромышленности царская Россия не имела. Правда, историки насчитали восемь предприятий в Петрограде и пять в Москве, но каждое из них по мощности не превосходило среднюю мастерскую и заводом при всем желании даже тогда быть названо не могло.

РОБТиТ, чья аппаратура занимала почетное место на наших столах, возник по инициативе инженера С. М. Айзенштейна в 1907 году, но русским это общество было лишь первые два года. Потом большую часть акций приобрел Маркони. Немалую роль играли в руководстве РОБТиТом англичане.

Вообще картина производства была чрезвычайно пестра. В нашей дореволюционной радиопромышленности, представлявшей, естественно, отрасль военной промышленности, действовала даже фирма "Телефункен", принадлежавшая кайзеровской Германии, врагу России в первой мировой войне. И все же, несмотря на это, становление русской радиопромышленности позволило сделать первые шаги таким выдающимся инженерам и ученым, как Н. Д. Папалекси, Л. И. Мандельштам, В. В. Шулейкин, А. Ф. Шорин, В. П. Вологдин и многие, многие другие.

Эти люди вошли в историю отечественной радиотехники. Их имена, имеющие мировую известность, в годы моей учебы мы произносили с почтением. Все они, несмотря на тяжелую обстановку, двигали и развивали нашу радиотехнику. На наших занятиях многие преподаватели ссылались на их авторитет, хотя тогда они еще не успели стать авторами многочисленных толстых книг.

Первое практическое использование открытия А. С. Попова - радиосвязь при снятии севшего па камни броненосца "Генерал-адмирал Апраксин". Поборником беспроволочной радиосвязи стал и знаменитый адмирал С. О. Макаров, чье имя неразрывно связано и с полярными исследованиями. Все это немало способствовало тому, что эпоха разношерстных радиокомпаний, пытавшихся взять в свои руки снабжение России радиотехническими средствами, закончилась созданием крупнейшего по тем временам учреждения - Радиотелеграфного депо морского ведомства, предтечи Радиотелеграфного завода морского ведомства. А завод этот сделал очень многое для освобождения страны от иностранной радиозависимости.

Хочется привлечь внимание читателя к этим и многим другим фактам. Я не вправе писать о них подробно хотя бы потому, что был тогда мальчишкой, начинающим свое радиотехническое образование.

Сидели мы в классе одетые. Кто в полушубке, кто в теплом пальто, по большинство - в военных шинелях. Холодно было так, что даже шапок мы не снимали, с трудом засовывая под шапку наушники. За столом сидел преподаватель, тоже в шапке, и стучал ключом что-то по азбуке Морзе. Надо заметить, что азбука Морзе - дело нехитрое, надо только набить руку. Вот мы и набивали, стараясь тренироваться каждый день и как можно больше.

Усиленное питание, обещанное в афише, нам действительно выдавали. Мы получали без карточек кусок черного хлеба величиной со спичечную коробку, на который намазывалась ложка повидла. Что говорить - сильнейшая поддержка, моральная, разумеется.

Наш важнейший предмет - азбуку Морзе преподавал нам товарищ Булгаков, симпатичнейший мужчина средних лет, имевший к тому времени большой опыт практической работы. Он был .в числе очень немногих радистов, успевших уже к тому времени перезимовать в Арктике. Мы очень любили этого преподавателя, рассказывавшего нам всякие интересные истории. Пожалуй, эти истории и дали мне первые .сведения о настоящей Арктике. Не той, про которую пишут в романах, а той, которая все время рядом с нами в холодных северных широтах.

Конечно, мы слушали Булгакова, развесив уши. Он перезимовал на станции Югорский Шар. О своей зимовке говорил просто, как о работе, как о будничной жизни. Отсюда возникало ощущение полной достоверности его рассказов. Оказывается, что почта туда не ходит. Жены пишут в Архангельск почтовые открытки, там они попадают на радиостанцию, знаменитую Исакогорку, которая и передает дальше на север эти короткие домашние сообщения.

Но не нужно думать, что радиосвязь, в которой мы практиковались, протекала только от одного стола учебного класса до другого. Имели мы свою практическую радиостанцию, с которой держали учебную связь. Одна станция была на курсах, на Гороховской улице, вторая - в Новом Иерусалиме. Это недалеко от Москвы, и сейчас этот городок называется Истра. В годы войны фашисты безжалостно разрушили стоявший там прекрасный архитектурный памятник - Новоиерусалимский монастырь.

Тренировались мы на прием сообщений РОСТА, которые передавала Ходынская радиостанция. В определенные часы Ходынка начинала передавать азбукой Морзе "Всем, всем, всем!". Это были сведения, которые на следующий день печатались во всех газетах, принимавших эти сообщения. Таким образом, прием "Вестника РОСТА" был нашим практическим занятием.

Через год был выпуск. Я отличился. Принимал быстрее всех - сто пятьдесят букв в минуту - и на правах первого ученика был направлен на Люберецкую приемную станцию. В мое время там стояло два засыпных барака и одна радиомачта.

Назначением этой радиостагнции был прием сообщений прессы всех стран. Полученные сведения передавались в дальнейшем в редакции наших центральных газет. Пришел я туда на свое первое дежурство, но прежде чем допустить меня к работе, заведующий радиостанцией решил проверить возможности  своего нового сотрудника. Он сел за приемник какой-то допотопной конструкции, примерно того же почтенного возраста, как и те, на которых нас учили, дал мне наушники, надел параллельный телефон, и мы стали принимать. Помню, как сейчас, принимали Лион. Для радиста все равно на каком языке передают. Он может записать на любом языке, не зная его, потому что надо писать буковку за буковкой - и все будет в порядке.

Заведующий радиостанцией стал бойко писать, а я нарисовал наверху листа одну букву, посередине вторую, в конце, в правом уголочке, еще одну - и иссяк. Заведующий посмотрел на меня косым недобрым взглядом, встал и ушел, не сказав ни слова. Через пять минут на стене появился приказ: меня увольняли за полной профессиональной непригодностью. Так печально началась моя радиокарьера.

Пришлось взмолиться. Попросил хотя бы две недели, без зарплаты, для практики ходить и принимать эти сводки. Наверное, заведующий, вопреки своему мрачному облику, был добрым человеком и понимал разницу между приемом сигналов с большой громкостью от одного и того же преподавателя и приемом при атмосферных помехах, плохой слышимости, да к тому же, когда вроде как держишь экзамен. Через неделю все было нормально, начал работать в коллективе радиостанции.

* * * Я становился на ноги, понимая, что семье надо помогать. В эти годы, и без того нелегкие, заболел мой отец.

Всю жизнь он был щуплым, суховатым, на вид болезненным, но на моей памяти ничем серьезным не хворал. Теперь же он стал худеть и задыхаться. Врачи сказали - эмфизема легких. Но, наверное, это было что-то другое, гораздо худшее.

Как всегда, папа держался мужественно, делая вид, что все в порядке. Пересиливая себя, ходил на работу в школу, бывшую женскую гимназию Валицкой, располагавшуюся на Садовой. Однажды он шел туда вместе с матерью. В Фурманном переулке, прислонившись к чугунному столбу газового фонаря, отец внезапно сказал:

- Слушай, мама, я больше не могу! 

С этого дня он слег. Хорошо помню его руки с крупными узлами вен. Эти руки всегда трудились, а тут они бессильно легли на одеяло. Но и тяжело больной, отец оставался верным себе, сохранив присущее ему жизнелюбие и увлеченность. Стал изучать испанский язык. Это неожиданное занятие очень увлекло и принесло ему радость. Изучение языка побудило заинтересоваться всем испанским. Где-то он вычитал, что на острове Майорка растет трава эспарту. Из этой травы островитяне плетут какую-то особенно легкую обувь. В Москве обувь была проблемой, вероятно, большей, чем на Майорке. Отсюда желание отца написать статью с призывом к разведению этой экзотической травы.

Однажды, вернувшись с работы, я рассказал, что слышал Испанию. Это произвело огромное впечатление. Отец просто расцвел. Всем знакомым и родственникам было сообщено:

- Эрнст собственными ушами слышал Испанию! 

Для отца было неважно, что испанской речи я не слыхал - в наушниках звучали точки и тире азбуки Морзе. Особенность сигналов заключалась лишь в том, что они вышли из-под ключа испанского радиста.

Папа много курил. Так продолжалось до последнего дня. Курил махорку, набивая ее в папиросные гильзы. Но к тому времени запасы гильз были исчерпаны, а купить папиросную бумагу стало делом невозможным. Отец был очень доволен, когда я ему эту папиросную бумагу достал.

Добыча выглядела несколько необычно - это были копировальные книги московских купцов, толстые фолианты из папиросной бумаги, на которую переводилась деловая переписка. Не нужно говорить, что по тем временам для московских курильщиков копии купеческих бумаг представляли ценность.

Аккуратно разрезая страницы копировальных книг на небольшие прямоугольнички, отец накручивал эти прямоугольнички на карандаш и склеивал гильзы. Затем самодельные гильзы набивались махоркой, которую я получал по пайку.

Болезнь брала свое, и все чаще отец просил:

- Сынок, помоги подышать!

Я садился к нему на кровать и, нажимая ладонями на грудь, облегчал выдох. Чем сильнее выдох, тем глубже вдох. На некоторое время отцу дышалось легче.

Даже тяжело больной, он прежде всего думал о нас, Иногда в моем пайке оказывалось несколько кусков сахару. Они аккуратно делились на четыре части: матери, сестре, отцу и мне. Когда на следующий день от сахара не оставалось и следа, отец вытаскивал свой кусок и отдавал матери:

- Ешь, ешь! Ты работаешь, тебе надо сохранять здоровье.

В декабре 1921 года мы устроили елку. потому что нам очень хотелось порадовать папу. В той единственной теплой комнате, где мы все ютились, места не оказалось, и мы поставили елку в одной из холодных комнат. Украшением послужили найденные нами какие-то огрызки свечей, старые игрушки. Отец к тому времени стал совсем худеньким и легоньким. Я поднял его с постели, завернул в шубу и на руках перенес к елке. Отец прижался ко мне, заплакал и сказал сквозь слезы:

- Это моя последняя елка!

14 января 1922 года пасмурным зимним утром отец умер.

В холодной столовой его положили на диван. Достали гроб. Приехали знакомые и друзья. Отец лежал в своей потертой вельветовой курточке, в каких-то картонных туфельках. Стали заколачивать гроб. Все пришлось делать самим. Я взял в руки молоток, но забить гвоздь оказалось не по силам. Душили слезы.

Никакого похоронного транспорта в Москве тогда не было. Муж моей сестры перехватил на дороге какие-то розвальни. В этих деревенских санях лежала солома. Лошаденка по грязному, изъезженному московскому снегу потащила гроб через Разгуляй на кладбище "Введенские горы", а мы все шли за этими розвальнями пешком.

Стук первого мерзлого комка земли, ударившегося о гроб в этой зимней могиле, не забуду никогда...

* * * Каждый день я отправлялся в Люберцы. Садился за приемник, надевал наушники. В наушниках щелкало и трещало атмосферное электричество. В этом треске естественных сигналов нужно было отыскать главное, за что мне, собственно говоря, платили деньги, - ряды точек и тире, ручейки, из которых и сливался поток информации, ежедневно наполнявший море газетных полос.

Снимая наушники, я попадал тоже в мир избранных - жрецов эфира, а попросту говоря, моих коллег-радистов, с их повседневными заботами. Этот беспокойный мир пришелся мне по вкусу. Стало ясно: менять его на что-либо другое не стану.

Я  был молод. Радио немногим старше меня. Вот почему меняли мы свой облик со стремительностью, присущей переходному возрасту. Одна из таких великих перемен в деле, которому я служил, - изобретение радиотелефона. Говорят, что какой-то радист на северной зимовке чуть с ума не сошел, когда, надев наушники, вместо привычных точек и тире услыхал в них человеческий голос. Сейчас это выглядит забавным анекдотом, но человеческая речь, прозвучавшая в наушниках после четвертьвекового владычества азбуки Морзе, для нас, профессионалов, была настоящим чудом.

Разумеется, и на нашей радиостанции по этому поводу велось много разговоров. Стремительный рост радиотехники предвещал, что радиотелефон тоже недолго останется младенцем. Мы прекрасно понимали, что ему принадлежит большое будущее. Именно в ту пору, когда радиотехника преподносила нам, практикам, приятные сюрпризы один за другим, я услыхал впервые о Нижегородской радиолаборатории - сердце радиотехнических исследований молодой Советской республики. Впервые услышал имя человека, с которым мне пришлось вскоре встретиться, - замечательного инженера Михаила Александровича Бонч-Бруевича.

Казалось бы, положение нашей страны тех лет довольно  - точно определяла поговорка: "Не до жиру, быть бы живу". Однако то, что сделали вопреки этой поговорке советские радисты, поразило их коллег в других странах. Осваивая новую радиотелефонную технику, Наркомпочтель обратился к германскому министерству почт и телеграфов с предложением провести совместный опыт двусторонних радиотелефонных разговоров Москва-Берлин. Предложение было принято. Наш представитель отправился в Берлин, чтобы вместе с известным  ученым Арко и главным директором фирмы "Телефункен" слушать голос Москвы.

Радиосвидание назначили на 18 часов. Москва говорила по-русски и по-немецки. Берлин слушал, но ответить не смог. Директор "Телефункена" заявил, что у них что-то испортилось.

Радиоразговор этот с Берлином - первая радиотелефонная дальняя связь в Европе - происходил в 1920 году, а двумя годами позже в полный голос заговорила Московская центральная радиотелефонная станция. Официальное открытие станции произошло в день пятилетия Великой Октябрьской революции, 7 ноября 1922 года. И поскольку не могу соперничать в красноречии с документами, приведу с небольшими сокращениями текст заметки, появившейся в "Известиях". Безвестный летописец от журналистики рассказал об этом событии так:

"7 ноября около 5 часов вечера Московская центральная радиотелефонная станция дала первый организованный для широких масс радиоконцерт с участием артистов и артисток.

Радиоконцерт слушали все приемные станции республики. Концерт был также воспроизведен громкоговорящими телефонами, поставленными на Театральной, Елоховской и Серпуховской площадях.

Была сделана специальная установка в столовой Трехгорной мануфактуры.

Концерт был начат и закончен "Интернационалом"... Особо большое стечение слушателей наблюдалось в рабочих районах. На Трехгорке концерт собрал до двух с половиной тысяч человек.

...Вчера получена радиограмма из Ташкента и из 0бдорска, в которой благодарят артистов и устроителей концерта, причем в радиограмме из Обдорска говорится, что благодаря этому концерту праздник за Полярным кругом был действительно редким праздником".

В общем, сообщение "Известий" верно передавало впечатление от первых радиоконцертов. Однако, чтобы это впечатление было более полным, две маленькие подробности...

Первые радиоконцерты передавала радиостанция имени Коминтерна, стоявшая неподалеку от той самой Гороховской улицы, на которой я приобщался к радиотехнической премудрости. Радиомачты выросли прямо среди домов, подле церкви на тихой улочке, которую вскоре переименовали по этому поводу из Вознесенской в улицу Радио.

Улочка была маленькой, неприметной, однако вошла не только в историю радиотехники, но и в историю советской авиационной науки. В 1924 году под руководством нашего замечательного ученого Сергея Алексеевича Чаплыгина на Вознесенской, еще не успевшей стать улицей Радио, началось строительство Центрального аэрогидродинамического института имени Н.Е. Жуковского, более известного под коротким названием ЦАГИ. С С.А. Чаплыгиным я долго жил в одном доме на улице, носящей теперь его имя.

Оставим историю строительства ЦАГИ специалистам по авиации и сосредоточимся на радиостанции, откуда впервые в эфир вышел голос Москвы. Под радиотелефонные передачи, большую по тому времени новинку, станция эта не была оборудована. Никаких радиостудий на ней не имелось. Первые радиоконцерты проходили под открытым небом. Микрофон выносили во двор, сюда же собирались артисты - и концерт начинался.

Иногда артисты запаздывали, но работников радиостанции это не очень смущало. Они хорошо знали, что сторож дядя Миша всегда выручит. И действительно, если нужно было заполнить какую-нибудь неожиданную паузу, то приглашали дядю Мишу, который хорошо играл на баяне.

Дядя Миша не раз выдавал в эфир свой бесхитростный репертуар и начал было уже уважать в себе талант, когда в один прекрасный день произошла неприятная заминка. Чем-то недовольный дядя Миша перед тем, как развести мехи баяна, сделал какое-то краткое, но весьма выразительное заявление, наполненное совсем не эфирными словами. После этого его напрочь отторгли от артистической деятельности, предложив сосредоточиться на обязанностях сторожа.

Второй забавный случай произошел с одной из наших знаменитых певиц. Исполнив какую-то арию, она села в свой допотопный автомобильчик, потерявший за счет несметного количества ремонтов красоту первозданных форм, и попросила шофера как можно быстрее ехать к Большому театру. Певица очень спешила, так как на Театральной площади стояли огромные по тем временам картонные репродукторы, из которых она рассчитывала услышать свой голос.

Сегодня на человека, вознамерившегося обогнать радиоволны, посмотрели бы как на дикаря из племени мумбо-юмбо. Тогда же это были средние представления о радиотехнике средазго человека. Право, он знал о ней не больше, чем знает сегодня о квантовой механике, неэвклидовой геометрии или телекинезе.

* * * Стремительное развитие радиотехники затягивало меня, и я несся в бурлящем потоке этих событий, словно на утлой лодчонке. Нельзя сказать, что лодчонка была неуправляемой. Напротив, я понял, что завоевать полные права гражданства в волшебном маре радио можно лишь при одном условии - надо было обзаводиться знаниями. Без знаний я рисковал и в радиотехнике остаться на всю жизнь кастрюльным мастером. Такая перспектива мне явно не улыбалась.

Учебе в радиотехникуме имени Подбельского я обязан многим. Отсутствие образования, наверное, лишило бы меня возможности увидеть- многое, что мне посчастливилось увидеть и пережить.

Постигая глубины радиотехники (а в ту пору они были не очень глубоки, и это, несомненно, облегчало проникновение в них), я продолжал трудиться на Люберецкой радиостанции. Что говорить! Это было очень тяжело, но я рад, что случилось именно так. Работа в Люберцах обогатила меня, помогла стать человеком и гражданином.

На радиостанции собирались воедино сообщения мировой прессы, ведущих телеграфных агентств печати, и это позволило по-новому взглянуть на то, что меня окружало, понять события, происходившие в стране и за ее пределами. Одно из этих событий - введение по инициативе В. И. Ленина новой экономической политики.

Нэп очень быстро изменил облик Москвы. Во-первых, появились булочные, а в этих булочных - все сорта и все виды черного и белого хлеба, о которых уже и вспоминать-то перестали. И калачи, и французские булки, ситный, пеклеванный, рижский, ржаной, заварной...

Открылись кондитерские. Одна отличная кондитерская была на Кузнецком мосту, там, где сейчас находится зоологический магазин, а другая великолепная - у Покровских ворот. В Столешниковом переулке, там, где сейчас небольшая площадь, находилось кафе, которое специализировалось на сбитых сливках.

Начали торговать мануфактурные магазины, магазины обуви и готового платья. На окнах квартир вывешивались записки, сообщавшие, что там можно получить домашние обеды. Видимо, финансовые инспекторы в то время не очень бушевали, и поэтому домашние хозяйки варили домашние обеды, и чуть ли не в каждом третьем доме действовала такая частная микростоловая.

Нэп ощущался повсюду. В нашем переулке открылась молочная, в которой продавались и отличные колбасы, и ветчина. Просто диву даешься, откуда нэпманы все это доставали. Пирожные были очень вкусные, со сбитыми сливками. Папиросы появились отличные: "Аллегро", "Червонец".

В оперетте Потапчиной (это сейчас Театр имени Маяковского на улице Герцена) был я на каком-то спектакле. Спектакль забыл, по то, что произошло после него, помню. Какой-то мужчина объявил:

- Граждане, не толпитесь у входа. Проверка документов.

В те времена такие облавы на дезертиров устраивались довольно часто.

Конечно, многого еще не хватало. Медленно ползли по городу трамваи, на которых гроздьями висели пассажиры. Ютились в подъездах и подворотнях мастерские, вроде той, которую я недавно покинул. По улицам, жадно подбирая папиросные окурки, бродили чумазые беспризорники. Но, с сумками через плечо, уже бегали и другиз мальчишки-газетчики. Они громко выкрикивали новости, львиная доля которых проходила через нашу радиостанцию. За пятачок предлагались "Известия", "Правда" и новая, родившаяся в конце 1923 года "Вечерняя Москва", которую я, как старожил нашей столицы, полюбил на многие годы.

Но прежде чем рассказать о ворохе событий, обрушившихся на людей моего поколения в 1924 году, расскажу все то, что запомнил о горестном событии, о большом несчастье, которое принес нашему народу январь 1924 года. В трескучие январские морозы, которые в тот год были особенно люты, ворвалась страшная весть:

УМЕР ЛЕНИН!

На всю жизнь врезались в мою память эти дни. Жестокий, я бы сказал, пронзительный мороз. Толпы людей, понуро шагавшие по московским улицам. Опущенные головы. Приспущенные красные флаги с безмерно тяжелыми траурными полосами.

Заиндевевшие, промороженные буквально до костей, люди шли к центру города, к Дому союзов, в Колонном зале которого лежал Ленин. Пробыв потом много лет в Арктике, я никогда так остро не ощущал холод, как в эти январские дни в Москве. И дело было не в свирепости московских морозов. Кроме холода снаружи, шел еще и ледяной холод откуда-то изнутри, от самого сердца.

Сопротивляясь морозу, мы брели к центру города. И чем ближе к центру, тем медленнее становилось движение человеческих толп. Подле Политехнического музея горели костры. Такие же костры горели и на многих других улицах. Жгли какие-то старые, развалившиеся дома. Жгли и огромные бревна. Они полыхали, не давая замерзнуть тем, кто шел к Ленину. Люди грелись у костров и шли снова, безмолвные, взволнованные, подавленные.

Порядок был идеальный. Те, кто организовал похороны, хорошо понимали, как безжалостен этот лютый мороз. Вдруг мимо нашей колонны проехал грузовичок. С этого грузовичка, из большой бочки, кто-то выгребал голыми руками тавот, разбрасывая замерзшие куски прямо в толпу. О чистом вазелине и помышлять не приходилось. Его просто не было. Люди ловили куски тавота, делились друг с другом, чтобы помазать себе носы и щеки.

В центре города шли рядами по три-четыре человека. Сначала мы поднялись по Большой Дмитровке, дошли до Столешникова переулка, снова повернули и направились к дверям Дома союзов.

Внутри здания было так же холодно, как и на улице, - двери были распахнуты настежь. Обнажив головы, безмолвно застыли люди в почетном карауле. Рядом с членами правительства, с красными командирами, рабочими, представителями интеллигенции стояли и бородатые крестьяне в армяках, овчинных полушубках, а кое-кто даже и в лаптях. Паркетный пол, хотя и устланный ковровыми дорожками, был в снегу. Его натаскивали на ногах, а холодно было так, что снег не таял. Тихо играла траурная музыка, усугубляя тяжесть лежавшего на душе горя. Люди шли медленно и молча. Иногда лишь эту тишину нарушали громкие всхлипывания...

В эти дни особенно дробно стучал радиотелеграф нашей станции. Весь мир откликался на горестное событие. Наших полпредов, как назывались тогда советские послы за границей, посещали члены правительств и государственные деятели. Они приносили сочувствие своих государств. Пролетариат всего мира выражал свою великую скорбь. В Чехословакии перед зданием полпредства состоялись траурные манифестации. Норвежская коммунистическая партия выпустила манифест, призывавший всех норвежских рабочих в день похорон в 11 утра приостановить на 5 минут работу. Многие французские газеты вышли с траурными рамками. Шведские коммунисты назвали Ленина "Колумбом мирового пролетариата". Приостановили работу и немецкие рабочие...

Разумеется, рассказывая обо всем этом, я привожу здесь лишь небольшие крохи, капли того океана информации, которая хлынула на нас в связи с кончиной Владимира Ильича. И все же я не мог не рассказать об этом. Слишком велика была скорбь народа всей земли, чтобы не оставить навсегда зарубку в душах тех, кто тогда жил и работал.

В эти часы напряженной работы, а работать нам действительно пришлось дьявольски много, я полнее, чем когда-либо в своей жизни, ощутил то, что скрывается за словами, которые мы так часто произносим и пишем но в которые далеко не всегда вдумываемся с достаточной глубиной, - международная солидарность. Ощутил я и то, какой большой вклад в укрепление этой солидарности вносим мы, радисты. И если еще недавно, поступая на радиокурсы, я шел, подстегиваемый сообщением об усиленном питании, то в эти дни меня наполнила исполинская гордость за свою профессию, которую я увидел в совсем новом свете, совсем в новом качестве.

Миллион человек проводили Владимира Ильича в последний скорбный путь. Сотни миллионов людей в жарких и холодных странах были в эти часы мысленно с теми, кто шел за гробом по промерзшей заиндевелой Москве.

Но начало 1924 года вместе с грустным несло в себе и много радостного. Произошел перелом в международной жизни. Первое государство рабочих и крестьян получило всемирное признание. Англия, Италия, Норвегия устанавливали с СССР дипломатические отношения. Начались советско-японские переговоры. Прибыл в Москву первый греческий посол.

Тогда же я впервые услышал и имя человека, которое впоследствии проклинали миллионы и десятки миллионов людей. В конце февраля 1924 года в Мюнхене, в здании кадетского корпуса, началось слушание дела Людендорфа и Гитлера, обвинявшихся в мятеже с целью государственного переворота. Мы привыкли писать и говорить об этом факте несколько иронично, но одна деталь, которая мне запомнилась, выглядит так, что улыбаться не хочется: возле здания, где слушалось дело, были выставлены патрули и пулеметы.

Ну и для того, чтобы завершить эти несколько страничек о времени, в котором прошла моя юность, немного о делах житейских. Одна из заметных перемен, связанных с нэпом, - появление червонцев. Червонец был первой "весомой" денежной единицей с золотым содержанием. Золота в нем содержалось ровно столько же, сколько в царской десятирублевке, что безусловно производило сильное впечатление на публику, привыкшую к безудержному падению "лимонов", или, как их официально называли, "совзнаков".

Червонцы имели одну особенность - они менялись в цене. Каждый день они становились дороже, потому что помимо червонца существовали еще и обыкновенные деньги. Каждый день газеты объявляли курс червонца. Курс этот все время повышался, и поэтому многие кассиры и бухгалтеры имели крупные неприятности, когда задерживали зарплату - ведь получалось, что совсем не одно и то же получить ее сегодня или завтра. Вокруг этого темными людьми совершались какие-то финансовые махинации. Не знаю сути этих комбинаций, да и волновали они меня мало. Главной заботой было заработать этот червонец.

В середине февраля 1924 года появилась наконец и звонкая серебряная монета: рубль, полтинник, двугривенный, пятиалтынный и гривенник. Газеты радостно писали: "Чеканка серебра налажена. Очередь за медной монетой".

На первый взгляд сообщение третьестепенное, ан нет! И гривенники, и пятиалтынные, и последовавшие за ними пятаки и гроши (существовала в те годы такая монета - половина копейки) были реальным и весьма веским доказательством укрепления, упорядочения наших финансов. Царство ничего не стоящих миллионов уходило в прошлое. Уходило навсегда. .

Это радовало. И понимаешь гордость управляющего фабриками Гознака Енукидзе, заявившего по поводу бывших миллионов: "Осталось только некоторое количество знаков для хранения в музее".

Сдавались в архив миллионы, а одновременно происходила и другая реформа - уходили в такое же безвозвратное прошлое вековые меры царской России: пуды, фунты, вершки, аршины, сажени, золотники. Страна переходила на метрическую систему, которая сегодня кажется нам существующей извечно.

Страница Э.Т. Кренкеля