Эрнст Кренкель

ЛАГЕРЬ  У  ЗЕМНОЙ  ОСИ

Глава из книги "RAEM - мои позывные"

.

Гидрологическая лебедка. Мои товарищи. Самые северные домашние хозяйки. Проблемы нашего быта. Встречи с Чкаловым. Самогонщик Ширшов. Сюрпризы примуса. Лето на полюсе. Визит белых медведей. Трагическая судьба Сигизмунда Леваневского. Дрейф на льдине и в воздухе. Пришла зима. Последнее ламповое стекло. Ночи коротковолновика. К нам идут ледоколы. Льдина трескается. Нас тащит на юг. Операции по спасению. Гибель дирижабля. Видим огни кораблей! Летчик Власов - первый человек на льдине. Моряки у нас в гостях. Домой! Встреча в Москве. Несостоявшийся академик.

.

Шестого июня улетели доставившие нас самолеты,  а седьмого уже полным ходом шла работа. Начали мы с самого тяжелого - принялись мерять Ледовитый океан, определяя его глубину и температуру воды на разных уровнях. Ширшов в ожидании этой минуты просто горел от нетерпения. И мы понимали его волнение: таких промеров в районе полюса никто и никогда еще не производил. С таким же вожделением нашу информацию ожидали десятки ученых в различных странах мира. И вот, предвкушая сладость первого в мире океанологического эксперимента на Северном полюсе, готовим к делу ширшовскую лебедку. Петр Петрович затратил много сил, чтобы сделать это важное орудие предстоящих  исследований легким, удобным и надежным. Вся конструкция собрана из дюралевых труб, а барабан изготовлен из лучшей стали. Для установки лебедки Папанин и Ширшов выстроили специальное сооружение из досок. Наконец приготовления окончены. Груз, шуп и барометр скрылись в воде. Побежали стрелки счетчика. Быстро, слой за слоем, сматывался тросик. О том, на какую глубину предстоит нырнуть приборам, можно только гадать. Ширшов из осторожности отрегулировал тормоз так, чтобы скорость спуска не оказалась чрезмерной. Трос бежал вниз, а мы, как приклеенные, стояли подле лебедки. Интересно! Продолжался спуск не много, не мало - два часа сорок минут. Два часа сорок минут приборы шли вниз и достигли глубины 4290 метров. На сердце у Петра Петровича сразу же полегчало. Он очень боялся, что пяти тысяч метров троса может не хватить. На этом интересное и закончилось. Спуск был самодействующим процессом - на нас работала сила тяжести. Иное дело подъем. Тут никаких сил, кроме наших мышц, не существовало. Я глубоко убежден, что если бы древние искали для каторжников работу потяжелее, то выкручивание гидрологической лебедки оказалось бы вне конкуренции. Океанские глубины неохотно расставались со своими тайнами. Ну а если без высокого стиля, по-простому, то двое крутят, двое отдыхают. Силенок хватало минут на десять, не более, а затем смена. Прерывать подъем приборов нельзя. Наше первое научное открытие, связанное с лебедкой: когда крутишь - время идет очень медленно, когда отдыхаешь - очень быстро. За время дрейфа нам не раз приходилось делать гидрологические промеры. Не хочу врать - более легкими они не показались даже после усиленных тренировок. Выкручивание лебедки - очень тяжелая работа, но перепоручить ее было некому. Люди, формировавшие наш состав, исходили из правильных соображений. Четыре специалиста посылаются для важной работы. Значение ее понимает каждый из четырех. Опыт жизни в условиях Арктики тоже имеет каждый. И, хотя пятачок, отведенный для жизни, не превышал пяти квадратных метров, ни одному из четырех и в голову не могло прийти, что его сосед чем-то может быть недоволен. Железное слово "надо" пронизывало все, в том числе и наши взаимоотношения. Не помню кто, но кто-то из великих однажды сказал: свобода одного человека кончается там, где начинается свобода другого. Нам это изречение не подходило. Мы великолепно понимали: государству наша работа обходится чрезвычайно дорого, к тому же было еще одно, чрезвычайно важное обстоятельство - престиж страны. Отдавали мы себе и достаточно ясный отчет в той степени риска, которой подвергались по ходу дрейфа. Все это требовало от всех четверых безупречной работы, организованности и очень добрых товарищеских отношений. Хочешь - не хочешь, но совмещаться было просто необходимо. Мы были одновременно и первопроходцами (звучит красиво!) и подопытными кроликами (ничего худого не вижу в этом и по сей день!). Мы понимали, что и в том и в другом случае не имеем права ударить в грязь лицом. Это и предопределяло наши взаимоотношения.

.

* * * Подняв столь важный вопрос, как приработка четырех разных характеров, я должен представить читателю своих товарищей. Дело нелегкое, ведь говорить придется о людях, которых сегодня знают во всех странах мира. Начальник экспедиции И. Д. Папанин. Начну с того, что начальник в Арктике не профессия, тем более, что подчиненные подобрались такие, которых ни проверять, ни понукать не приходилось. Иван Дмитриевич - прирожденный великолепный организатор. И работа слесарем на севастопольском заводе, и служба на флоте, куда он попал в 1915 году, научили его той разной разности, которая никогда и никому лишней не бывает, а на зимовке просто становится предметом острой необходимости. Короче - Иван Дмитриевич был мастер на все руки. Мы, естественно, рассказывали друг другу о себе. Не скупился на такие рассказы и Папанин. Мы услышали, как с первых же дней революции он отдал себя в распоряжение Советской власти. Это были бурные, очень суровые годы его жизни: и тайные походы через тылы белых, и служба в бригаде бронепоездов, и бурные годы гражданской войны. Когда в 1931 году я впервые познакомился с Папаниным (после посадки цеппелина ЛЦ-127 в бухте Тихой), Иван Дмитриевич, как уже упоминалось, прибыл туда на "Малыгине", где в угоду филателистам всего мира специальное почтовое отделение ставило на конверты гашения, столь дорогие сердцу каждого любителя почтовых марок. Папанин, работник Наркомпочтеля (Министерство связи еще просто не успело родиться) заведовал этим отделением. К тому времени Иван Дмитриевич стал в Арктике человеком известным. Я  знал, что по заданию того же Наркомпочтеля он строил первую радиостанцию на Алданских золотых приисках и организовал охрану этой радиостанции. Организовал блестяще. Когда в один прекрасный день на нее налетела группа головорезов, Папанин, имея всего десять человек, дал налетчикам сокрушительный отпор. Постепенно об Иване Дмитриевиче в Арктике стали складываться легенды. Большая часть этих легенд относилась к его хозяйственности и пробивной силе. Небольшого роста, расположенный к полноте, но удивительно быстрый и ловкий в движениях, он действовал всегда с какой-то неповторимой стремительностью, с каким-то редким талантом мгновенно превратить собеседника, подчас даже случайного, в своего союзника и помощника. Я еще не видел человека, который, глядя на Папанина, умеющего показать пример, сумел бы устоять против знаменитых папанинских слов: - Братки, надо помочь! Папанин был самым старшим в нашей четверке - при высадке на полюс ему исполнилось уже сорок три года, а нынешний академик Евгений Константинович Федоров, тогда еще просто Женя - самым младшим - ему было лишь двадцать семь. Однако, несмотря на столь юный возраст, Женя испытанный полярник. Зимовать он начал сразу же после окончания Ленинградского университета. Его первой зимовкой в 1932-1933 годах стала бухта Тихая, где Папанин был начальником. Потом, снова вместе, они зимовали на мысе Челюскина. Пожалуй, наиболее характерная черта Жени Федорова, которая произвела на меня впечатление, - его удивительная работоспособность. В нашем содружестве он был прежде всего астрономом, изучал проблемы земного магнетизма, а когда после полярной ночи появилось солнце, занимался еще и актинометрией. К этому надо добавить, что Женя был еще нашим основным метеорологом, запасным радистом и рядовым крутильщиком лебедки. На все у него хватало времени и сил. Это удивительно работящий, способный, хорошо организованный человек. Сейчас академик Е. К. Федоров руководит метеорологической службой Советского Союза. Но так же, как и тридцать лет назад, Евгений Константинович прост, приветлив, так же работоспособен. Из всей четверки после самого себя лучше всех я знал Петра Петровича Ширшова. Полярные приключения как-то очень сближают, а с Петром Петровичем мы бедовали дважды. Один раз на "Сибирякове", второй - на "Челюскине". Закончив вуз, молодой гидробиолог изучал водоросли в родном Днепре, потом на маленьком боте плавал у скал Новой Земли, исследуя кормовую базу промысловой рыбы. В Арктике шире разворачивается человек и ученый, ему приходится крепить концы, смело вести суденышко в шторм, быть таким человеком, на которого товарищи в трудную минуту могут положиться. И Ширшову по душе было стать полярником. В Челюскинском лагере он - первый бригадир и прораб аэродромных работ. Трогательным и симпатичным существом был и пятый член нашего коллектива - черный пес по кличке Веселый. Он был действительно веселым, добрым, хотя и вороватым, что огорчало нашего рачительного начальника. Конечно, люди мы все были очень разные. Пожалуй, наиболее шумные - мы с Папаниным. Быть может, это и способствовало тому, что временами между нами возникали легкие разногласия, которые и Федоров и Ширшов амортизировали молниеносно, пуская в ход елей умиротворения. Но не эти разногласия - главное в наших отношениях. Напротив, в них властвовала забота друг о друге. Когда, в связи с перелетами через полюс или по каким-либо другим не менее важным причинам, мне приходилось по многу часов сидеть за приемником, Папанин трогательно варил черный кофе и приносил прямо на радиостол мою обеденную порцию. Главным ночным сторожем был я, потому что последнее метео надо было передать в полночь, а первое - в шесть утра, и потому спать приходилось в рассрочку. Хорошо потрудившись ночью, я отсыпался днем, Папанин заботливо укрывал меня, чтобы я не замерз.

.

* * * Среди наших повседневных дел встречались и просто скучные, но делать приходилось любую работу, в том числе и надоедливую. Чтобы наши молодые ученые Ширшов и Федоров смогли всецело отдавать свое время науке, мы с Папаниным стали самыми северными домашними хозяйками земного шара. Две недели в кухне хозяйничал он, а две недели - я. Правда, многое в наших кухонных делах приведет в ужас представительниц лучшей половины рода человеческого. Однако, рассказывая обо всем этом. прошу снисхождения и скидки на условия производства, значительно уступавшие кухне и столовой современной отдельной квартиры. Прежде всего, мы не мыли посуды. Но не потому, что были грязнулями. Напротив, вымыли бы с радостью, но лимитировала вода. Как я уже отмечал, расход топлива на приготовление пресной воды, кроме питья и готовки, представлял для нас непозволительную роскошь. Проблему мытья посуды удалось разрешить гениально просто. Вместо того чтобы мыть наши сервизы, то есть алюминиевые плошки, мы на каждой из них ножом выцарапали фамилию собственника, чтобы не путать. Задача борьбы с грязью была исчерпана. Каждый ел из своей персональной плошки. В нее наливался суп, накладывалась каша, затем следовал компот. Поев, мы выставляли все эти миски на мороз, а перед следующей едой каждый брал собственную посудину и ударом об лед выбивал из нее остатки еды. Хотя все четверо имели полярный опыт, но быт на дрейфующей станции все же оказался для нас во многом необычным. Пришлось привыкать, постепенно втягиваясь в его ритм. Весна, от которой мы старательно удирали, чтобы долететь до цели, догнала нас здесь, на полюсе. За весной пришло и полярное лето. Солнце, не заходящее ни днем ни ночью, превратило в кружево снеговые стены нашей кухни, а радиорубка приобрела сходство со знаменитой падающей Пизанской башней. Жизнь на льдине била ключом. Полярный день немало способствовал тому, что мы просто не замечали бега времени. Солнце одинаково и утомительно светило круглые сутки. Руководствоваться приходилось другими приметами - в шесть часов утра обязательное метео открывало рабочий день, зверский аппетит и усталость свидетельствовали о его конце. Послав в полночь последнее метео, ложились спать, чтобы через шесть часов снова начать свой трудовой цикл. Особенность зимовки на льдине - повышенная бдительность, куда большая, чем в тех случаях, когда зимуешь на берегу. Ежедневно мы обходили все три наши базы с продуктами и снаряжением. Проблема продовольствия приносила нам ощутимые сюрпризы. Первый урон мы потерпели, когда сдались изготовленные еще в Москве сто пятьдесят килограммов пельменей. Уже в Холмогорах стало ясно - их надо выбросить. Заменили телячьей и свиной тушами. Затем, едва мы долетели до полюса, прокисли пятьдесят килограммов ромштексов. Попытка их съесть вызвала дружный протест  всей четверки. Душа и желудок не принимали. Экономный Папанин был вынужден пойти навстречу пожеланиям трудящихся, и порционная пища - а во всех приличных ресторанах ромштекс идет по этой высокой категории - была передана в пользу Веселого. Ромштексы воняли отменно. Веселый хватал ромштекс зубами и долго размахивал им перед тем, как съесть. Умная собака сообразила, что такую пищу перед употреблением необходимо проветривать. Стремясь уберечь телятину и свинину, взятые в Холмогорах, Папанин выдолбил в торосе "ледник" для мяса. В других условиях этого оказалось бы вполне достаточно. Но на полюсе, с высокой, круглосуточной солнечной радиацией, папанинский ледник подкачал. Под воздействием солнечных лучей, проникавших сквозь стены холодильника, мясо нагрелось. Очень скоро наши мясные запасы перешли в ту же категорию собачьего корма. Не следует думать, что мы купались без конца в солнечных лучах. Летняя погода на полюсе была достаточно изменчивой. Временами солнце уходило за облака, по палатке барабанил дождь, и все содрогалось под порывами жестокого норд-оста. Нет, погода далеко не всегда благоволила к нам. Иногда мы часами пребывали под проливным дождем. Над нами раскрывались шлюзы пресной воды, под нами четырехкилометровая толща соленой. Мы посередине. Плохая погода приносила свои дополнительные проблемы, в том числе и такую, как сушку одежды и обуви. И все же, независимо от погоды, научные работы продолжались нормально - каждый день. Помимо промеров глубин и температур, Петр Петрович время от времени опускал (слава богу, не на четыре километра, а помельче) планктонную сетку. Обычно она приходила с уловом. Сеть безаппеляционно доказывала, что и на полюсе есть жизнь. Вытаскивая из нее всякую мелочь, Ширшов сыпал латинскими названиями, а мы почтительно внимали, сделав лишь один бесспорный для себя вывод: длина латинского названия любой твари, попавшей в руки Ширшова, обратно пропорциональна ее величине. Для простоты мы окрестили Петин улов морскими блохами. Иногда наука и быт проходили в нежелательное соприкосновение. Бурное таяние снега продолжалось. Льдина покрылась озерами, потекли ручейки. Одни из них, шириной метра в полтора и глубиной в полметра, протекал прямо перед входом в нашу палатку. Через ручей перекинули доску, которую торжественно назвали мостом, а чтобы нас не залило, Папанин прорубил водоотводную канавку. Канава Папанина вела прямехонько в гидрологическую прорубь Ширшова. Наша кухня получила шикарный водопровод. Пресной воды - хоть залейся! Зачерпнули и, пожалуйста, хочешь - кипяти чай, хочешь - мой посуду, хочешь - умывайся. Водопровод действовал так хорошо, что я попытался приспособить его для мытья посуды. Ничего не вышло - Ширшов взбунтовался: - Грязная посуда и чистая наука несовместимы! Пришлось согласиться. В самом деле нехорошо, если в приборы попадут остатки борща, а в списке выловленных из океана существ появится неведомое ученым - "макарона вульгарис".

.

* * * В многочисленных хлопотах первые две недели не прошли, а пролетели. И вдруг важное задание: обслуживать перелет экипажа Валерия Павловича Чкалова в Соединенные Штаты Америки через Северный полюс. 18 июня 1936 года в 4 часа 5 минут В. П. Чкалов, Г. В. Байдуков, А. В. Беляков вылетели из Москвы. Каждые два часа мы аккуратно передавали метеорологическую сводку, с величайшим нетерпением ожидая Чкалова и его друзей. Уж очень хотелось всем нам получить из Москвы посылку. В самом деле: ну что им стоит, ведь это так просто, пролететь над нами и сбросить письма от родных, газеты и четыре литра спирта. В общем, мы ждали эту воздушную посылку. Хочу оговориться сразу: доставить спирт мы попросили Валерия Павловича не от чрезмерного желания утолить жажду. В этом смысле вели мы себя в высшей степени умеренно. Причина заключалась в том, что на острове, перед вылетом на полюс, четыре бидона со спиртом куда-то испарились, а обнаружили мы это исчезновение уже на полюсе, после того как самолеты улетели обратно. Мы очень расстроились. Спирт был необходим Ширшову для консервации тех многочисленных морских блох, которых время от времени он аккуратно вылавливал из океанских пучин. Среди них попадались совершенно уникальные экземпляры, и наука никогда не простила бы Петру Петровичу, если бы он не законсервировал их за недостатком спирта. Отлично выспавшись, я начал свое бессменное наблюдение за самолетом Чкалова. Его было хорошо слышно. Наблюдение я вел непрерывно и все, что принимал, тотчас же передавал на остров. В каждом деле должен быть, ко всему прочему, еще и элемент счастья. Нет, в тот день оно нам не улыбнулось. Погода была омерзительная. Моросящий туман, такой плотности, что в трех шагах человека не видно, мокрый снегопад и низкая сплошная облачность. Температура - полградуса тепла. Все сыро. Утром в 5 часов 50 минут Папанин вдруг сказал: - Ребята, мотор! Признаться, мы с Женей решили, что шумит ветер, но на всякий случай все же вышли наружу. Оказалось, Папанин прав. Шум мотора чкаловского самолета слышен совершенно отчетливо, но между нами и Чкаловым была невероятная толща облаков. Мокрые, по колено в раскисшем снегу, стояли мы, произнося всякие слова, в этом беспросветном сыром месиве. Письма, газеты, спирт - все пролетело над нами и двигалось теперь дальше в Америку. Постепенно гул мотора, удаляясь на север, замолк, а мы, мысленно пожав руки героям (прямой связи с самолетом не было), - пожелали им счастливого пути. Для меня такая встреча с Чкаловым была второй. Второй раз, находясь в Арктике, я обслуживал чкаловский экипаж метеорологической информацией. За год до рандеву над полюсом, находясь на острове Домашнем, как уже говорилось, я тоже посылал им свое метео, когда они летели на остров Удд, ставший после этого островом Чкалова. Более коротко я познакомился с Валерием Павловичем позднее, почти через год, когда мы вернулись с полюса. Мы подружились и часто встречались в маленьком подвальчике в Старопименовском переулке, где под руководством Б. М. Филиппова зарождался нынешний Дом работников искусств (ЦДРИ), а также во Всероссийском театральном обществе на улице Горького. Наши встречи обычно происходили после работы, в 10-11 часов вечера. И актеры, и работники искусств встречали нас в высшей степени гостеприимно и приветливо. У них было всегда уютно, а потому мы с Чкаловым любили эти встречи, чувствуя себя и в ЦДРИ и ВТО как дома. Было у нас с Валерием Павловичем излюбленное развлечение - мы заходили на кухню, к поварам, и только после такого визита выходили уже в общий зал, где продолжали трапезу за столами, покрытыми белоснежными скатертями и с накрахмаленными салфетками. Я научил поваров, а заодно с ними и Валерия Павловича, готовить беф-мосолов, редкое кушанье, не описанное даже в таком классическом кулинарном сочинения, как поваренная книга Елены Молоховец. Чтобы приготовить беф-мосолов, берется кусок хорошего мяса и бросается на раскаленную плиту. Никакого масла, никаких сковородок, мясо основательно солится, перчится и надо только следить за тем, чтобы оно не подгорело. После хорошей рюмки водки это раскаленное наперченное мясо производит сильное впечатление. Но тогда, на полюсе, я меньше всего предполагал, что год спустя мы с Чкаловым будем предаваться подобным развлечениям. Тогда мы оба находились на работе: он летел в Америку, я дрейфовал на ледяном поле к берегам Гренландии. Наша жизнь отнюдь не такая уж тихая и безмятежная, как можно было бы предположить: плывут, мол, себе потихоньку, согреваясь на не заходящем круглые сутки солнце. Нет, все выглядело иначе... Пожалуй, не всякий за свою жизнь переменил столько квартир, столько я за один лишь месяц жизни на полюсе. Сначала зеленая палатка, в которой просто негде вытянуть ноги. Затем недолгая жизнь в снежном радиодоме. С трудолюбием, достойным лучшего применения, солнце упорно разрушало эту великолепную постройку. По льдине, весело журча, побежали ручейки. Просачиваясь под снег, они, словно сговорившись, бежали почему-то в мой дом. Я пытался спастись, подставлял под ноги ящик. Хотелось верить, что вот-вот похолодает, все подмерзнет и сооружение окрепнет, но получилось наоборот. Теплая погода держалась более чем устойчиво, подвальный этаж радиодома продолжал наполняться водой. Вскоре на том месте, где я работал, образовался полноводный бассейн. Вода прибывала, и я вынужден был переехать на третью квартиру - в нашу, жилую палатку. Я попал в рай. Тепло и сухо. Лежат оленьи шкуры, аппаратура стоит на столике и через иллюминатор видно, как падает снег. Просто блаженство! Переезд в палатку совпал с усовершенствованием, организованным Н. Н. Стромиловым. Провозившись несколько дней, остров организовал нам радиотелефонную связь. Я включил громкоговоритель, и целый час мы наслаждались, слушая "литературную передачу". Нам читали газеты за первые дни июня. Пожалуй, только в этот момент мы по-настоящему поняли, какой отклик не только в Советском Союзе, но и во всем мире вызвала наша экспедиция. Мы просто поразились, узнав, сколько места уделяли нам газеты. Установление нашей радиотелефонной связи трудно отнести к крупным завоеваниям техники, но удовольствие мы получили громадное. Нам обещают читать полученные с ледокола "Садко" газеты, пока хватит материала. Однажды мы получили молнию: в ближайшие дни через полюс в Америку полетят М. М. Громов, С. А. Данилин, А. Б. Юмашев. Евгений Федоров назначен спортивным комиссаром Центрального аэроклуба СССР. Конечно, столь высокое назначение вызывало у нас прилив почтения к нашему Жене. Раньше будил его просто: - Женя, вставай! Теперь: - Товарищ спортивный комиссар, разрешите толкнуть вас в ваш многоуважаемый бок! Комиссар вставал так же неохотно, как и бывший Женя. 12 июля весь утренний выпуск московского радио посвящен вылету Михаила Михайловича Громова. С этим сообщением вновь возрождается надежда на письма, газеты и посылку со спиртом. На этот раз Папанин решил готовиться к встрече активно. Он развел в бидоне краску, и трое пошли рисовать на ледяном поле два ядовито-желтых круга. Каждый - диаметром по 150 метров. Круги рисовались для того, чтобы летчикам было легче найти место лагеря, так как среди трещин, разводьев и торосов разглядеть палатки, особенно в пасмурную погоду, очень трудно. Техника рисования такова: бидон с краской ставился на нарты. Ширшов и Федоров выступали в роли тягловой силы. Папанин, макая веник в краску, делал движения, которыми хозяйки обычно сбрызгивают пол в жаркие летние дни. Малевали этот круг долго и упорно. Тащить нарты было тяжело. "Лошади" и крепильщик с веником время от времени менялись местами. Краской перемазались все трое. После окончания живописных работ художники прилегли поспать, а я, как приклеенный, дежурил у радиоаппаратуры. Остров сообщил, что в 22 часа над станцией слышался шум мотора. Пытаюсь следить за самолетом, но это трудно. Данилин не придерживается расписания, является когда ему удобнее, и передачи его длятся одну-две минуты. Живописцы проснулись. Часы свидетельствуют, что самолет должен быть скоро в наших краях. Так хочется, чтобы летчики сбросили нам груз! В 02 часа 05 минут с оглушительной громкостью врываются сигналы самолета: "Привет завоевателям Арктики - Папанину, Кренкелю, Ширшову, Федорову. Экипаж самолета 0-25 Громов, Данилин, Юмашев". Ответил на условленной волне: "Взаимный привет советским орлам!" И снова тишина. Теперь уже ясно, что до встречи остаются считанные минуты. Федоров приготовил форму акта. Акт надо передать в Москву. Оттуда этот документ, заверяющий прохождение самолета над полюсом, отправится в Международную авиационную федерацию. Я у приемника, остальные трое вышли из палатки, слушают, наблюдают. Погода на этот раз благоприятствовала - облачность высокая, так что можно пройти под облаками. Томительно и долго ждем, но ничего нет. Четыре человека, измазанные канареечной краской, наконец опускают головы: больше уже ждать нечего. По сведениям, которые я почерпнул в эфире, ясно: самолет прошел к полюсу по меридиану острова, а мы находимся значительно западнее.

.

* * * 15 июля наше поле, вроде бы, оделенное природой неслыханной прочностью, вдруг показало, что лед - это совсем не твердая земля. На южной окраине поля возникло первое серьезное сжатие, местами породившее шестиметровые торосы. Восприняли это мы довольно спокойно. Привыкнуть к неожиданностям и уметь оказывать им сопротивление, хотя масштабы льдины и силы четырех человек выглядели несоизмеримыми, стало нашей обязанностью. Но сил эта обязанность требовала много. И океан, и солнце непрерывно подбрасывали нам работу. Огромные голубые озера объективно очень красивы, но если из этих озер приходится извлекать десятки бидонов, весом по тридцать килограммов каждый, да делать к тому же эту работу не в слишком высоких сапогах, то тут уж на красоту природы внимания не обращаешь. Каждый бидон продовольствия, каждый бурдюк с керосином бесчетное число раз прошел через наши руки. Это дополнительная нагрузка крайне утомительна, тем более, что ход научных работ изменить нельзя. Мы движемся, и по пути дрейфа необходимо равномерно наносить глубины, делать суточные серии магнитных, гравитационных и других наблюдений.   Несмотря на трудности, работали мы в полном соответствии с нашими планами. Вот только читать почти не приходится, и не потому, что. не было книг - нет, не было времени. Его не хватало даже для сна. Уловы у Петра Петровича получались отменные. Число "морских блох", поднятых им из пучины морской, возрастало с каждым днем, но... столь же стремительно убывали запасы спирта. Впоследствии, когда мы вернулись в Москву и корреспонденты задали свой классический вопрос: "Что вы считаете самым героическим во время дрейфа?" - Я, не задумываясь, отвечал, что добычу спирта для консервации трофеев нашего Пети. Упомянув о героическом поступке, считаю своим долгом описать его. Когда были исчерпаны все скудные запасы спирта, мы занялись обсуждением способа добычи этого необходимого науке продукта. Отсутствие спирта ставило под угрозу нормальный ход научных работ, а этого мы допустить не могли. Как всегда, личное отступило перед общественным. Нарушив государственную монополию, мы соорудили маленький самогонный аппарат и, за отсутствием подходящего сырья, стали перегонять спирт из коньяка. Как большинство самогонщиков, Петр Петрович начал свое черное дело ночью. Смотреть спокойно на такое варварство было не по силам, и я отворачивался. Ужасно хотелось дать корреспонденцию в газету под высоконравственным названием: "Высшая форма самоотречения на полюсе, или перегонка коньяка на спирт во имя сохранения морских блох для мировой науки". Однако, не уповая на то, что редакторы бросятся предоставлять газетные поля для такого рода корреспонденции, я ее так и не написал. Результаты перегонки оказались удовлетворительными. Соотношение один к двум. Из литра коньяка - поллитра спирта. За утренним завтраком дегустировали продукцию спиртзавода имени Ширшова. Члены комиссии выпили по рюмочке, закусили луковицей, салом и сухарями. Эх, красота какая! Прямо по жилкам побежало. Сразу согрелись! И, удовлетворенная дегустацией, комиссия дала работе Ширшова в области винокурения положительную оценку. Отсутствие поблизости милиции позволяло безнаказанно продолжать начатое дело до накопления надлежащих запасов спирта. В том крохотном мирке, который ограничивался нашей льдиной, все, что выходило за рамки ежедневной работы, становилось событием. Работы было много, делали ее мы добросовестно, но зато время от времени баловали себя небольшими праздниками. Опишу один из таких радостных дней - день двухмесячного пребывания на льдине. Погода в этот день стояла чудесная. Хорошая видимость, слабый ветерок и почти полное отсутствие дрейфа. Утром наготовили побольше горячей воды, побрились, капитально помылись. Затем Федоров побрил мне голову - процесс, потребовавший концентрации силы воли, так как слезы текли в три ручья. Бритвой, которой орудовал мой цирюльник, в июле на экваторе масло бы резать, а не голову брить. Ничего не попишешь: как говорят французы, хочешь быть красивым - надо страдать. Потом, помытый и побритый, готовил обед, а вечером - последняя серия удовольствий этого великолепного праздничного дня: сменили белье, которое не снимали два месяца. Вечером курили сигареты "Тройка" и "Кавказ", устроили концерт, прокрутив весь комплект имевшихся в нашем распоряжении граммофонных пластинок, и слушали очередную "литературную передачу" с острова. Так же как маленькие радости доставляли большое удовольствие, так и небольшие огорчения подчас выглядели угрожающими. Прожив два с небольшим месяца на льдине, мы столкнулись с крупной по нашим масштабам неприятностью - начали выходить из строя чересчур нежные бесшумные горелки заграничных примусов. Починить их - ни малейшей возможности. Единственная надежда - два честных советских примуса с двумя запасными горелками, подаренные нам летчиками. Советские горелки оказались прочнее, но и они начали бастовать, а это грозило уже форменной катастрофой. Горелки забились, и мы рисковали тем, что единственным источником света и тепла окажется керосиновая лампа. Вот нелепость! Горючего много, а жечь его негде. Мысль о том, что придется воду и пищу греть на керосиновой лампе, устраивать отопление на фитилях, не казалась никому из нас привлекательной. Вот когда пригодился мой опыт, как прожигать примусные горелки, возвращая их в строй. В маленькой мастерской на Солянке я прошел совсем не плохую практику... Сначала из моих ремонтных ничего не получилось. Второй примус и маленькая паяльная лампа, которыми я пользовался, как орудиями производства, оказались слишком слабенькими. Нагар, накопившийся в примусной головке, не желал отлетать. И тогда я достал большую паяльную лампу... О, это была машина! Зверь с бензобаком на полведра. Тигр, лев! Лампа горела так, что рядом с ней было страшно сидеть, и ревела, заглушая человеческий голос. В кухонной палатке сразу стало так жарко, что я вспотел, скинув даже фуфайку. На шум в одном белье прибежал Папанин. Вместе с ним торжествовали победу. Лампа-зверь сделала свое дело. Горелки прожжены. Примуса будут работать, а лампа сдала экзамен на то, чтобы в надвигавшуюся полярную зиму работать вкупе с примусами на растопке снега. А Москва тем временем жила своей привычной жизнью. Пижоны блистали белыми брюками из рогожки и парусиновыми туфлями, начищенными до снежной белизны зубным порошком. По только что выстроенному каналу Москва-Волга ходили пароходы, в том числе и "Радист Кренкель", торжественно поименованный так, вероятно, для повышения моей моральной стойкости. На киностудии документальных фильмов заканчивался монтаж картины об экспедиции на Северный полюс. В Партиздате экспрессом шел сборник "Северный полюс завоеван большевиками", который и по сей день покоится в моем книжном шкафу. На Страстной площади, по случаю столетия гибели поэта недавно переименованной в Пушкинскую, под гулкими ударами чугунных баб рассыпались стены Страстного монастыря. Вся эта пестрая московская панорама возникала перед глазами, когда я читал адресованную нам радиограмму корреспондента "Правды" Лазаря Бронтмана. Его репортаж в девяносто два слова был насыщен информацией и дружескими пожеланиями. "За вами следит вся страна, - писал Бронтман, - люди переживают лужи, сжатия и дрейф. Пишите больше, пусть Петя и Женя пишут о научных результатах, а то тут уже появились знатоки". Конечно, это было правильное пожелание. Наши молодые ученые были верны правилам и традициям, из поколения в поколение передавшимся в мире науки. Скрупулезно накапливая факты, Ширшов и Федоров исследовали их с тем, чтобы через несколько лет написать солидные фолианты - точные, проверенные, размеренные, взвешенные. Спорить трудно - такая работа необходима. Однако никто из нас четверых не имел права пренебрегать еще одним весьма немаловажным соображением. Мы не забывали и о политической стороне нашей миссии. Уж коль скоро советские полярники первыми оседлали полюс, то как же не отчитаться на страницах газет о своей работе. Вот почему, не боясь обвинений в упрощенчестве, Ширшов и Федоров должны были просто и популярно рассказывать о первых научных результатах нашего дрейфа. К тому же мы не имели гарантий, что обязательно вернемся на Большую землю, а потому изо всех сил старались передать максимум информации. Однако, договорившись обо всем этом, мы не сумели сразу же включиться в исполнение намеченной программы. Давно не дул ветер. Аккумуляторы не заряжались. Пока пришлось воздержаться от посылки частных и корреспондентских радиограмм. Отправлял я на материк только метео.

.

* * * А солнце тем временем щедро бросало на льдину свои лучи, что не осталось без последствий. Любая бумажка, самая маленькая щепочка, упавшая на лед, глубоко, сантиметров на 20 втаивала в него. Валялась около палатки обертка от плитки шоколада - теперь на этом месте глубокая дыра, куда и ногу можно засунуть. Особенно красиво втаивали в лед бечевки. Получались группы столбиков, толщина и форма которых в точности соответствовала петлям брошенного вервия. В связи с летом и занятия у нас были летние. Ходили в одних фуфайках (по местной погоде ситуация не из частых). Ширшов спустил в большую лужу байдарку, Папанин, в ту же лужу, - надувной резиновый клиппербот. Корабли пошли по внутренним морям и озерам нашей льдины, взяв курс на базы. Обследование мореходами этих баз показало, что они высятся буквально на островах. Лето немало способствовало расширению наших представлений о жизни на полюсе. Кроме мириадов "морских блох", вылавливаемых аккуратным Ширшовым, помимо птиц, нет-нет да залетающих в эти края, заявили о себе и более серьезные звери. Ночью первого августа наш Веселый вдруг поднял неистовый лай. Пес буквально захлебывался от злости, и не реагировать на это было просто неприлично. Выйдя из палатки, я увидел, что у клиппербота, рядом с нашей северной базой, спокойно ходит медведица с двумя медвежатами. Топчутся на месте, обнюхивают базу, к нападению не переходят. Северные медведи любопытны. Их не мог не заинтересовать вертящийся ветряк. Всунув голову в палатку, я кинул охотничий клич: - Медведи! Схватил винтовку. Медведи стали уходить. В такой ситуации, не ожидая, когда мне составят компанию товарищи, я принялся стрелять. Расстояние большое. Медведи бежали галопом, их подпрыгивающие зады при всем желании нельзя было отнести к хорошим мишеням. Снайпер я неважный. Выскочили Папанин и Ширшов. Они помчались за медвежьим семейством. Погоня продолжалась, как в приключенческом кинофильме. Иногда медведи останавливались и, обернувшись, разглядывали нас. Расстояние было большим, стрелять с него просто бесполезно, и мы продолжали мчаться, не разбирая дороги. Мы бежали даже через встречавшиеся на пути озера, вздымая при этом тучи брызг. Бесполезно! Постепенно медведи словно растворились в тумане и исчезли между торосами. За бесперспективностью преследование пришлось прекратить. Возвращались домой разгоряченные и огорченные. Мне не повезло: поскользнувшись на середине ледяного озера, я окунулся в ледяную воду и зачерпнул полные сапоги воды. Выбравшись на берег, я решил вылить воду из сапог самым примитивным способом - лег на спину и задрал ноги кверху. Результат заявил о себе мгновенно: ледяная вода хлынула в штаны, и стало очень неприятно. Появление медведей - большая сенсация не только для нас. Их визит заинтересовал и ученый мир. Ведь если медведи гуляют по полюсу, значит, они находят себе там пищу. При хорошей погоде Папанин и Ширшов, погрузив на нарту резиновую байдарку, отправились обследовать границы нашей льдины. Трещину развело в широкую полынью местами до семидесяти метров. Темная вода, крутые торосистые берега выглядели так красиво, что я вооружился киноаппаратом. Однако на самом интересном месте аппарат, как положено, заело. А стоило ему забастовать, как из полыньи вынырнул зверь - морской заяц. Вот и круговорот жизни на полюсе: заяц ест "морских блох", медведь ищет зайца. Мы же, случайные живые существа в этих местах, готовы подстрелить и того и другого. Выстрел Папанина оказался метким, но извлечь убитого зверя мы не смогли. Течением его утащило под лед.

.

* * * 12 августа 1937 года был дан старт последнему из трех трансполярных беспосадочных перелетов. В 18 часов 15 минут с аэродрома под Москвой взлетел Н-209, тяжелый воздушный корабль конструкции В. Ф. Болховитинова. На Н-209 летели С. А. Леваневский, Н. Г. Кастанаев, В. И. Левченко, Н. Я. Галковский, Н. Н. Годовиков, Г. Т. Побежимов. Самолет погиб. Ни один из шестерых членов экипажа не вернулся из Арктики. Произошла трагедия, обстоятельства которой и по сей день - неразгаданная тайна. Так уж видно бывает во все времена и у всех народов - о победителях говорят и вспоминают куда чаще, чем о побежденных. И хотя Леваневский был летчик выдающийся, вспоминают о нем не часто, гораздо реже, чем он того заслуживает. Вот почему мне хочется восполнить этот пробел. В трудной и рискованной летной службе, кроме отличных физических данных, знания техники, профессиональных навыков, обуславливающих потолок возможностей летчика, есть еще один фактор. О нем упоминают даже в солидных сочинениях по авиации и называют его элементом счастья. Да, в дополнение к воле, таланту, мастерству надо, чтобы еще чуть-чуть повезло, а вот этим-то Леваневский похвастать не мог. Он был невезуч. В августе 1935 года Леваневский первый раз попытался перелететь через Северный полюс. Вместе с Г. В. Байдуковым и В. И. Левченко он вылетел на самолете АНТ-25 из Москвы в Сан-Франциско. Однако невезение не замедлило напомнить о себе: в полете стало выбивать масло, и пришлось вернуться обратно. Наша дружба с Леваневским началась в 1934 году после спасения челюскинцев, и отношения сложились на редкость хорошие, хотя мы были совершенно разными людьми. Леваневский собран, замкнут, немногословен, серьезен, подтянут. Одним словом, я видел в нем свою полную противоположность. Впрочем, может быть, именно это нас и сблизило. Противоположные натуры и характеры обычно быстро и хорошо сходятся. Мы были с Сигизмундом почти ровесники (он на год старше меня), подружились и наши жены. Короче: очень скоро установилась хорошая семейная дружба. Мы приезжали к Леваневским, они жили около зоологического сада, а Леваневские бывали у нас. Однажды Леваневский сказал: - Слушай! Это дело секретное, и распространяться о нем не следует. Хочу лететь через Северный полюс в Америку. Свой план я изложил в письме на имя Сталина и теперь жду ответа. Не скрою, сообщение друга произвело на меня впечатление. Я сообразил, что произойдет после ответа на его письмо. - Скажи, Сигизмунд, а если дело состоится, кто будет у тебя радистом? - Ну, о чем спрашиваешь! Конечно, радистом будешь ты. Это железно! События не спешили развернуться. Я уехал на Северную Землю, откуда был снят для работы на дрейфующей станции СП-1. В феврале 1937 года, когда подготовка к полюсу была в самом разгаре, в два часа ночи раздался звонок. В одних подштанниках я побежал к двери. Звонок в такое время не сулил ничего доброго. - Кто там? - Открой, это я, Сигизмунд! - Что ты шляешься по ночам? Пугаешь добрых людей! - Я из Кремля. Лично докладывал Сталину план перелета в Америку через полюс. Получил разрешение. Значит, летим? Я невразумительно что-то ответил. То ли от звонка, то ли от разговоров проснулась моя жена и, просунув голову в дверь, испуганно спросила: - Что случилось, кто пришел? - Не волнуйся, Наташа, это Сигизмунд, да еще с интересными новостями. Интересные новости требовали обсуждения. Между окнами, на холодке, нашлась недопитая поллитровка, лежал хвост селедки и огрызок огурца. Банкет начался незамедлительно. Выпив по рюмочке за успех предстоящего полета, перешли на чай. Леваневский изложил все подробности беседы со Сталиным и закончил словами: - Ну, Эрнст, собирайся. Мы летим! - Дорогой Сигизмунд, извини, но я с тобой не полечу! - Но мы же договорились! - Да, но меня уже утвердили в четверке на полюс. Менять это решение не в моей власти. Тогда Леваневский решил действовать через жену. - Слушай, Наташа, объясни своему дурню, что лететь со мной проще и быстрее. Экспедиция может разбиться при посадке о лед. В каком направлении их потянет дрейф, неизвестно. Они там передерутся, зарежут друг друга, сойдут с ума. Врача у них нет. Простой аппендицит или заворот кишок - и кончен роман! Затем, их просто могут не найти в Ледовитом океане. Одним словом, полтора года сплошных волнений. А тут сутки, максимум двое - и сверли дырку в пиджаке для Золотой Звезды. - Знаешь, Сигизмунд, я в ваши мужские дела не хочу вмешиваться. Пусть Эрпст решает сам. Пришлось мне выдвинуть наиболее убедительную аргументацию: - Вот, Сигизмунд, ты умный человек. Представь себе, что в высокое учреждение приходит Кренкель, чтобы сказать - не хочу лететь с Папаниным на полюс, хочу с Леваневским в Америку. Ну, что бы ты ответил? - Я  бы погнал тебя поганой метлой, и ты бы не попал ни туда и ни сюда! - Правильно. Золотые слова! И на эту тему говорить больше не стоит. Леваневский замолчал. Мы посидели еще немного. Разговор пошел уже про другое. Около четырех часов утра Сигизмунд ушел домой. Провожая его, я вышел на лестничную клетку. Спустившись на один марш лестницы, Леваневский остановился на площадке, обернулся и спросил: - Ну, как, летишь со мной или нет? - Давай, давай, иди спать. Не лечу. В ту ночь я видел его последний раз. Вся эта картина возникла перед глазами, когда в ночь на 13 августа я начал слушать Леваневского. В 13 часов 45 минут поймал радио: "Пролетаем полюс. Достался он нам трудно. Начиная с середины Баренцева моря все время мощная облачность высотой до 6000 метров. Температура минус 35. Стекла кабины покрыты изморозью. Встречный ветер..." В 14 часов 32 минуты ряд станций принял телеграмму № 19. Леваневский сообщал, что крайний правый мотор вышел из строя в связи с повреждением маслопровода. Самолет вошел в сплошную облачность, и больше его никто не видел и не слышал. Сорок часов я провел без сна, слушая Леваневского. Под конец я уже слушал стоя, чтобы не заснуть. От длительной работы с телефоном болят уши. Не знаю, выдержал ли я бы эту адскую нагрузку, если бы не черный кофе, который старательно варил мне Папанин. Утром 14 августа Леваневского слушала уже вся Арктика. Помимо советских полярных станций, включились в дело и американские. Были мобилизованы все радиостанции, в том числе и военные и любительские. Главсевморпуть запросил: возможна ли на нашей льдине посадка самолетов? Какие работы необходимо для этого проделать и в какой срок? Постарались быстро осмотреть поле, нашли одно направление, возможное для посадки, и радировали об этом в Москву. Вечером услыхали сообщение Правительственной комиссии: ледокол "Красин" получил приказ забрать три самолета, идти с ними к мысу Барроу (Аляска), а оттуда по меридиану как можно дальше на север. Самолеты будут работать со льда, "Красин" станет их базой. На остров полетели Водопьянов, Молоков, Алексеев. Поиски продолжались долго. Даже в октябре, когда в Арктике наступила полярная ночь, прибыли самолеты, специально оборудованные для ночных полетов. В начале октября Москва сообщила, что вторая летная экспедиция по спасению Леваневского приземлилась в Архангельске. Я воспринимал эти. сообщения с повышенной остротой, так как среди пропавших был мой друг Сигизмунд Леваневский. В условиях полярной ночи поиски оказались неимоверно сложными. В экспедицию были включены лучшие полярные летчики - Бабушкин, Мошковокий, Водопьянов, Фарих, Пивенштейн. Вылетели они на самолетах, специально оборудованных для ночных полетов. Остров сообщил подробности полета Водопьянова. В темноте Михаил Васильевич поднял двадцатипятитонную машину. Без звезд и солнца, по маяку и компасу, .он повел ее над льдами. Обстановка была тяжелой. И все же Водопьянов долетел до полюса. Тут наблюдением занялся весь экипаж. Все видели "много самолетов". При ближайшем рассмотрении "самолеты" оказывались обыкновенными трещинами. О том, что произошло с Сигизмундом Александровичем и его экипажем, оставалось только догадываться. На самолете было шесть человек. Трое из них умели управляться с радиоаппаратурой. И аппаратура была с тройной тягой: рабочая радиостанция, запасная радиостанция и маленькая аварийная с ручным приводом. Летчики полагают, что облачность была, вероятно, настолько низкой, что доходила до самого льда, переходя в туман. Леваневский, не видя льда, не мог совершить пусть тяжелую, пусть с аварией посадку. Скорее всего самолет как шел, снижаясь, так и врезался в лед.

.

* * * А тем временем, пока происходили эти трагические события, льдина продолжала дрейф. Анализ дрейфа привел наших молодых ученых к небезынтересным выводам. Федоров часто колдовал над двумя картами - пути дрейфа и пути ветров. Первое время обе кривые были геометрически подобны, породив предположение, что главный источник сил, движущих льдину, - ветер. Однако постепенно картина дрейфа стала приобретать иной характер. Чем дальше - тем больше новостей открывалось в его механике. Сведения, которые мы трудолюбиво накапливали изо дня в день, представляли для науки большой интерес. Сентябрь принес нам перемены. На полюсе началась зима. Термометр стал показывать мороз, причем не только снаружи, но и на полу палатки. Мы приступили к переходу на зимние квартиры. Кухонная палатка позволяла Ширшову вести его мокрые, холодные работы по гидрологии в условиях сравнительно удовлетворительных, но, уступив Пете площадь кухонных угодьев, пришлось временно разместить наше кулинарное хозяйство в совсем крохотной палатке. Когда наступало время обеда, а обедала наша четверка, как большинство обладателей отдельных квартир, в кухне, мы еле-еле в эту палатку втискивались. С Папаниным мы занялись лепкой новой кухни, которая по нашему архитектурному проекту должна быть примкнута к жилой палатке. Ручей, протекавший у дома, в недалеком прошлом наш водопровод, еще не замерз. Он стал нашим цементным заводом. Опалубка - две доски, поставленные на ребро. "Бетон" - смесь снега с водой, которую мы замешиваем тут же в проруби. Набил пространство между досками мокрым снегом - через час-два это звенящая ледяная стена. Передвинул доски выше - повторяй технологический этап, Ледяные стены кухни по крепости не уступали блиндажам. Ледовое строительство нам понравилось, и, завершив его, мы готовились к тому, чтобы натянуть на нашу палатку оболочку из гагачьего пуха и объединить жилую часть с пищеблоком общей кровлей. Погода благоприятствовала строительству. Стоял мороз, ярко светило солнце, и мы трудились, позволяя заснять наш труд оператору местной кинохроники Евгению Федорову, неутомимо шуршавшему рядом с нами кинокамерой. Холод наступал медленно, но настойчиво. Мы неутомимо готовились к зиме. Еще недавно великанские размеры валенок, засунутых к тому же в глубочайшие калоши, казались нам смешным недоразумением. Нет, теперь уже никому не было смешно. Валяные гиганты завоевали полное признание. Ноги, одетые в меховые чулки, легко проходили в эти богатырские снаряды, обретая там долгожданное тепло. На должной высоте оказались и другие детали нашего зимнего мехового туалета. Очень удобны рубашки из пыжика и штаны из нерпичьих шкур. Превосходны мешки из волчьих шкур, в которых мы спим. У волков мех не только густой и теплый, но еще и не сыреет. Пол жилой палатки, в результате подготовки к зиме, тоже стал меховым. Мы устлали его шкурами оленей. После работы приятно посидеть или полежать на мягком плотном меху. Каждая деталь имеет две стороны. Погода, способствовавшая строительству, совсем не способствовала накоплению энергии, необходимой радиостанции. Ветра не было. Ветряк бездействовал. Перед отлетом на полюс проблему питания радиостанции продумали и разработали в трех вариантах. Ветряк, в общем себя вполне оправдавший, бензиновый двигатель и собственные мышцы. Так как ветер дул не всегда, оставались два запасных варианта, в которых мышцы явно уступали бензину. Конечно, нам не улыбалось крутить до седьмого пота привод динамо-машины. С нас хватало ширшовской лебедки. Вот почему еще в августе мы занялись приведением в порядок нашего бензинового движка. Бензиновому двигателю на полюсе не повезло. В первые дни, когда на водопьяновском самолете вышла из строя радиостанция, мы гоняли наш движок зверски. Настолько зверски, что на одном из клапанов отвалилась головка от стержня. Поломка эта в высшей степени редкая, и в запасном комплекте клапанов не оказалось. Правда, бортмеханик К. Н. Сугробов нарезал резьбу на поврежденном клапане, и движок заработал, но мы понимали - такой ремонт не надолго. В августе, когда мы стали упорядочивать наше энергетическое хозяйство, неприятное предположение подтвердилось. Движок проработал после запуска ровно десять минут, а потом остановился с шумом, наводившим на мысль, что в цилиндре не осталось ничего, кроме большой каши обломков. После такой неприятности извлекли запасной двигатель, все подготовили к запуску, но запускать не стали. В нашем положении всегда полезно что-то оставить на черный день. Мы немножко боялись двигателя, а он - нас. Винтиков и деталей в нем так много, а нас только четверо. На сентябрьском морозе мы колдуем над новым источником тока, осваиваем новую технику, заставившую меня вспомнить про "солдат-мотор". Наша динамо-машина имеет ручной и ножной привод. Поковырявшись, пришли к выводу, что лучше крутить руками. Педали для пог сняли, поставили ручки, и тут же, случайно, организовалась артель из четырех корреспондентов Северного полюса под вывеской "Личный труд". Все на самообслуживании. Сами пишем, сами крутим динамо, сами передаем. Пробным камнем явилась статья Папанина "Сто дней" - тысяча двести слов. Три двигателя непрерывно сменяли друг друга, и статья была передана по назначению. После передачи всей артелью пили чай. "Двигатели" для возмещения истраченной влаги, радист - для согревания. Опыт признали удачным. Вывод сделали правильный: чем примитивнее техника, тем она надежнее. Девятого сентября впервые зажгли керосиновую лампу. Теперь она будет гореть до февраля. Вакантную должность ламповщика Северного полюса занял Папанин. Но подготовка к полярной ночи не исчерпывалась тем, что была зажжена лампа. Мы привели в порядок наши аварийные базы - надо быть готовыми ко всяким неприятностям. Затем мы обставили кухню. Перетащили в нее из маленькой палатки "мебель" и кухонную утварь. Пол застелили фанерой. В одном из углов Папанин вморозил несколько досок и устроил подобие слесарного верстака. Тут же весь инструмент. Повсюду полочки для кухонного хозяйства. Другой угол занят горючим и ламповым хозяйством, здесь висят все наши шесть фонарей "летучая мышь". Когда натянули обе гагачьи покрышки на жилую палатку и покрыли весь "жилкорпус", получилась замечательная квартира. Имеется и электричество, правда не 127 вольт, а три вольта и только одна точка - лампочка карманного фонаря над моим радиостолом. Освещение у нас керосиновое. А керосиновое - и светит и греет.

.

* * * А зима все ближе и ближе. К концу сентября солнце стало редким гостем. Женя со своими теодолитами и хронометрами все время начеку. Для наблюдений выпадают какие-то считанные секунды, а наблюдения эти очень нужны - нам надо знать наши координаты. Я, как бессменный ночной сторож, бодрствую до шести утра. Без десяти шесть бужу Федорова, и он идет на мороз на первые утренние метеонаблюдения. Женя выполняет эту работу быстро, и через несколько минут он снова в палатке. Книга с метеошифром предельно затрепана, хотя мы даже не тратим время, чтобы рассматривать в ней обозначения таких привычных явлений, как туман, снег, полная облачность. Мы просто помним их наизусть. В шесть пятнадцать тоненьким голоском остров требует метео. Передав сводку, вступаю в частные разговоры со Стромиловым, грубо нарушая все правила радиослужбы. Делюсь с Николаем Николаевичем всем, что услышал ночью. А пока я веду светские радиобеседы, Женя кипятит чай и жарит колбасу. Размачивая сухари, чтобы не разбудить хрустом Папанина, который, по его собственному выражению, спит как заяц, завтракаем. После завтрака Федоров уходит в свой ледяной кабинет или же в жилой палатке, зарывшись в справочники, таблицы, карты, ведет вычисления. Что же касается меня, то после ночного дежурства я получаю право на сон. Блаженный момент: ныряю в спальный мешок. У Папанина и Ширшова в этом смысле жизнь несколько легче. Жесткий график безотлагательных дел нэ хватает их за горло, и они могут понежиться в мешках. Но, как ни заманчива такая возможность, и Петр Петрович и Иван Дмитриевич не позволяют себе иметь какие-то преимущества передо мной и Женей. Ширшов придумал стимул: чтобы вставать без задержки, он повесил над головой плитку шоколада. Тот, кто его будит, одновременно пускает секундомер. Если график подъема нарушается, Петр Петрович теряет свою шоколадку. Просыпаясь днем, даже не открыв глаз, слышу бурную деятельность Папанина. Сидеть без дела он просто не может. То гремит жесть, то визжит напильник, то гудит паяльная лампа, прожигая головки непрерывно засоряющихся примусов. Ширшов, напротив, почти не слышен. Целые дни он пропадает в своей палатке над прорубью. И посиневшими от холода руками непрерывно возится с бесконечными баночками, химикалиями, ступками. Он накапливает интереснейшие материалы. Темнота и холод как-то незаметно для нас самих уменьшили жизненное пространство. Переход на зимнюю квартиру изменил условия работы. После того как мы натянули гагачьи покрышки, мое рабочее место ощутимо потемнело. Пришлось просить осветительную аппаратуру. Иван Дмитриевич выдал мне десятилинейную керосиновую лампу. Света лампа давала не очень много, но неприятностей я имел с ней бездну. Уж очень часто лопались стекла. В такие минуты Папанин смотрел на меня молча, но взгляд его был полон осуждения. Я робко просил: - Дай, Дмитрич, еще одно. Ты ведь понимаешь, что я не виноват? Папанин осуждающе качал головой: - Смотри, Теодорыч, последнее! Потом лопалось и "последнее". Я уже не просил, думал, что больше нет, и вдруг опять стекло, новенькое, даже с соломинкой внутри. - Откуда, Иван Дмитриевич? - Последнее, Теодорыч, последнее... Правду говорю... Когда же ледоколы "Таймыр" и "Мурман" пришли снимать нас со льдины, то стекол к моей лампе осталось два. Вот это были действительно последние стекла...

.

* * * В октябре наступила настоящая зима. Небо раскрылось, демонстрируя, к великому удовольствию Федорова, бессчетное число звезд. Делать астрономические наблюдения стало легче. Начал оживать лед. Звон  разбитого стекла, пыхтение паровоза под куполом вокзала, затем глухой сильный удар, звук сбрасываемых реек, визг собаки, крик ребенка, отдаленная стрекотня пулеметов - все эти звуки рождались от перегруппировки ледяных полей. Мы понимали, что означает весь этот адский шум. Было ясно, - такая ледовая обстановка требовала быть начеку. Порой на несколько минут все стихало, но потом начиналось заново. Иногда казалось, что все происходит совсем рядом, под самой палаткой. Казалось, вот-вот рухнут ледяные стены нашей кухни. Тотчас же в ход шли фонари. Мы внимательно смотрели, нет ли трещин, и, убедившись, что тревога и на этот раз ложная, отправлялись назад в спальные мешки. Сжатие при дрейфе, независимо от того, дрейфуешь ли на корабле или на льдине, всегда неприятно. Но опыт подсказывает: держитесь спокойнее, шума бывает больше, чем реальной опасности. Так мы успокаивали сами себя, отлично понимая, что шум шумом, но опасность все же существует. В такие дни особенно приятно было получать весточки из дома. Прочитав радиограммы, нельзя было не улыбнуться, когда даже ближайшие родственники с нормально человеческого языка переходили на высокопарно-официальный и писали: "Пламенный привет отважной славной четверке". Наш надежный приемник - неиссякаемый источник радости и бодрости. Слова далекой Москвы не теряли в пути теплоты и человечности. Две миниатюрные мачты и натянутый между ними обветренный бронзовый провод останавливают эти слова, открывают им вход в палатку. В полумраке тонут фигуры товарищей. Все слушают внимательно. Информация с Большой земли всегда интересна. Оказывается, что Борис Львович Дзердзеевский, "бог погоды", открывший нам зеленую улицу на Северный полюс, обработав нашу метеоинформацию, сделал интереснейшее открытие. Раньше предполагали, что над Центральной Арктикой постоянно держатся антициклоны. Теперь разобрались и выяснили, что даже через полюс проходят циклоны, как и через другие районы земли. Иногда нас очень интересно просвещали. Все четверо мы москвичи. Естественно, когда думаешь о доме, переносишься мыслями в Москву, где в то время полным ходом шла реконструкция. Нужно ли рассказывать, с каким вниманием следили мы за сообщением главного инженера реконструкции столицы, сделанном специально для нас. Слушал его рассказ, а перед глазами возникали улицы и районы, о которых шла речь. Радио занимало в нашей жизни большое место. Мы отлично знали по голосам всех дикторов. Почему-то тут наши вкусы единодушно сошлись - наибольшими симпатиями пользовалась Головина. Ее голос нам особенно нравился. Мы подсчитывали, когда она снова будет на дежурстве. и с нетерпением ждали этого часа, споря, можно ли по голосу определить, кто говорит - блондинка или брюнетка. Радиодень начинался рано, в 5 часов 35 минут. Мои друзья спали, а я слушал все подряд: первый урок гимнастики, первый утренний выпуск известий, снова гимнастика, "Пионерская зорька"... Слушал я все. И все мне было интересно. Даже разъяснение "Пионерской зорьки", что ребятам не надо класть на трамвайные рельсы посторонние предметы. Конечно, не надо! С особым интересом прослушивал объявления торговых и других организаций. Правда, возможность ремонта и обмена пианино и роялей меня не волновала, но зато обильный перечень разных сортов хлеба воспринимал с вожделением. Честное слово, никогда не подозревал, что существует столько разных сортов. По возвращении обязательно перепробую все эти сорта, а на льдине оставалось лишь одно - глотать слюни и с грустью думать о сухарях, которые надоели до омерзения и вызывали неприятную изжогу. Однако такому радиокейфу можно предаваться недолго. Наступал день с его многочисленными делами. Мои товарищи углублялись в работу, я отсыпался за ночное бдение. И только вечером можно было снова прильнуть к приемнику. Мои обязанности ночного сторожа позволяли мне получать это удовольствие в гораздо больших дозах, нежели всем остальным. Трудовой день заканчивался обычно боем часов Спасской башни. Мои товарищи расползались по спальным мешкам, а я, передав последнее метео, устраивался у приемника. После полуночи начиналось время легкой музыки и танцев. Словно сговорившись, все радиостанции на разных язьжах принимались воспевать лунные ночи, чарующие улыбки, объятия, любовь. Эти голоса с далекой земли слушаешь не всегда с удовольствием. Вылезаешь из палатки. Мороз и ветер быстро отрезвляют. Вот радиостанция Люксембурга передает архимодную музыку. В перерывах сообщается: принцесса Маргарит советует всем женщинам пользоваться изобретенным ею кремом. Способ употребления: вы смазываете на ночь лицо; наутро вас никто не узнает - настолько вы похорошели. И подумать только: так похорошеть за одну ночь! Принцесса... Танго... Крем... "Жизнь диктует свои железные законы", - говаривал Остап Бендер. Четвертый час ночи. Нормандская радиостанция дает международную передачу. Диктор проникновенным голосом заканчивает ее замечательным пожеланием: "Всем плавающим и вахтенным на семи морях света - счастливого пути, скорейшего возвращения. Служителям маяков - спокойной, без тумана, ночи. Больным - облегчения в их страданиях. Всем, всем, всем - спокойной ночи и счастливых снов". Красивая, замирающая мелодия - Европы заснула...

.

* * * Огромное удовольствие доставляли радиолюбительские связи... Наверное, далеко не каждый из читателей этих записок сумеет понять азарт и увлеченность, сопутствующие этому занятию. Если вы никогда не были радиолюбителем-коротковолновиком, если вы не вылезали в эфир с собственным передатчиком, вы очень многое потеряли. Снайпера эфира может понять только охотник. Именно поэтому отзывчивым ценителем моих чувств оказался Папанин. Моя охота напоминала ему охоту на уток, которую он очень любил. Для радиолюбительских дел наша льдина была идеальным местом. У нас не было ни трамваев, ни лифтов, создающих досадные помехи. Одним словом - идеальные условия для работы. Немудрено, что с нашим маленьким приемником можно было слушать весь мир. И мы действительно слышали все материки. Круглые сутки, как черви в банке рыболова, копошатся в эфире радиолюбители. Хриплыми, свистящими, тонкими голосами они настойчиво зовут: - Всем, всем, всем! Отвечайте.... Наш позывной UPOL-широко известен. Стоит только появиться в эфире, как нас начинают звать со всех сторон. Остается только выбирать наиболее интересную станцию. Обычная связь с Европой, конечно, интересна. Но еще заманчивее найти какого-нибудь редкостного радиолюбителя. Ну, например, единственного радиолюбителя с Огненной Земли! В августе Москва объявила среди советских коротковолновиков соревнование: кто первым свяжется с полюсом. Честно говоря, я и сам несколько содействовал этому состязанию, оставив перед отлетом на полюс в редакции журнала "Радиофронт" свой личный коротковолновой приемник. Приемник - премия радиолюбителю, который первым установит с полюсом двухстороннюю радиосвязь. Через некоторое время это удалось ленинградскому коротковолновику Салтыкову. Он и выиграл приемник. Затем первый москвич - Ветчинкин. Из иностранцев - норвежец из Олезунда. В дальнейшем связывался с коротковолновиками почти всех европейских стран, со многими американцами, с Аляской, Канадой, Новой Зеландией, Южной Австралией, Гавайскими островами. С радиолюбителем на Гавайских островах связывался несколько раз. Он превратился в болельщика нашей экспедиции и волновался за нас, задавая наивные, но по-своему трогательные вопросы. Мистер Тролезе спрашивал: - Не растает ли снег? - Не очень ли вам страшно? Иногда он даже рассказывал содержание наших собственных корреспонденций, опубликованных советскими газетами, а затем перепечатанных западной прессой. Его сообщения свидетельствовали, что процесс распространения информации о СП-1 проходил весьма стремительно. Три случая связи с австралийцами - рекорд дальности в моих беседах. Мощность моего передатчика была всего лишь 20 ватт. О чем я беседовал со своими радиокорреспондентами? Как правило, связь с любителями продолжалась 2-3 минуты. Мои корреспонденты обычно выражали радость по поводу связи с нами (не каждый день говоришь с Северным полюсом), задавали вопросы, предлагали услуги но передаче в Москву моих телеграмм. Голландец сообщал, что в местной газете его городка ежедневно печатается сводка погоды со станции "Северный полюс", швед восторгался, что поймал меня после трехмесячной охоты за мной. И лишь радиолюбители одной страны - гитлеровской Германии - были бесстрастно холодны. После нескольких сухих вежливых фраз спешили закончить разговор. Особенно часто была связь с американцами. Когда они появлялись, в эфире сразу становилось тесно. Их передатчики мощностью до одного киловатта буквально оглушали и забивали друг друга. Однажды, при хорошей слышимости, я на протяжении двух часов побеседовал с одиннадцатью американцами. Они передавали меня из рук в руки: - Позовите, пожалуйста, моего друга! Он вас слышит! Я  звал. Связь устанавливалась, чтобы затем продолжиться уже со следующим американским корреспондентом. - Привет с пушной фактории! Вас приветствует компания Гудзонова залива! Услышав это обращение, я решил все же, что привет был инициативой радиста. Но, будучи человеком вежливым, ответил, попросив передать привет эскимосам, работающим для этой компании. Так проходили ночи. И сожалеть приходилось лишь об одном - о том, что наступившее утро прерывало эти занятия. Нужно было вставать и кипятить чайник. Да и с энергией дело обстояло так, что я далеко не всегда мог позволить себе подобные развлечения.

.

* * * 21 ноября отпраздновали полгода дрейфа. По этому поводу получили приветственную телеграмму от коллектива работников Библиотеки имени В. И. Ленина. В ответной телеграмме пригласили их в гости, указав точный адрес: пройдя по восточному берегу Гренландии, надо свернуть на лед, и через двести километров окажется наша льдина. Лагерь заметен на расстоянии 10-15 метров. Драгоценным камнем светится ледяная обсерватория Федорова: это горят внутри лампочки карманного фонаря - Женя наблюдает. Вокруг палатки широкий проход. В пургу здесь не особенно уютно. Мелкий снег быстро мчится в этих траншеях и пробирается сквозь плотнейшую одежду. Наша палатка похожа на кулич, обильно покрытый глазурью. Одиноко торчит одна изюминка - черный изолятор антенны. Тамбур плотно застегнут тройной дверью-фартуком. Пройдя внутрь, застегните его, иначе фартук будет хлопать. Площадь тамбура вся занята четырьмя парами так называемых "тапочек". В каждой из них можно смело купать двухмесячного младенца. Пролезая сюда, нагнитесь пониже, иначе получите за шиворот солидную порцию снега. Налево расположепа кухня. Снимите обувь и стряхните веником снег. Это делается на ледяной ступени, покрытой мехом. Здесь долгое время нам мешал ходить пес Веселый. За нездоровое любопытство, проявленное к ящику с маслом, он изгнан отсюда. Резиновая дверь на меховой подкладке открывается с трудом. Ее держит сильная резина, укрепленная на стойке палатки. Полугодовой опыт научил нас ловко проходить в дверь даже с горячим чайником в руках. Летом в доме мало вещей. Зимние условия потребовали значительного увеличения их количества. Постепенно привыкая к этому, мы и сейчас находим наше жилище просторным. Каждый из нас усвоил свой катехизис одевания. У меня следующие правила: садясь в мешок, не ударься головой об острый угол стола. Надевая фуфайку, не опрокинь пепельницы и пузырьков Ширшова. Встав во весь рост, берегись острой гайки на потолке. Надевая брюки, не опрокинь правой ногой лампы, а левой не выбей из рук Ширшова его письменный стол. Каждый из нас имеет свой собственный письменный стол - кусок фанеры. Среди необъятных просторов Арктики мы топчемся на трех квадратных метрах. Это все, что осталось после размещения вещей. Мы не ощущаем ни запаха керосина, ни запаха сырых оленьих шкур. Давно уже привыкли к оленьей шерсти. Наш доктор Ширшов уверял нас, что проглоченный волос может вызвать аппендицит. После этого стали из супа вылавливать большие куски шерсти, не обращая внимания на мелкую расфасовку. Направо от входа в наш дом - стол радиостанции. Внизу аккумуляторы, инструменты. Налево от входа на стене висит ящик, гордо именуемый буфетом. На полу - ящики Ширшова с пробами воды. На них несколько прокопченных кастрюль с нехитрым обедом. Тут же примостились хронометры. Продольные стенки до конца заняты двухъярусными койками. В ногах Ширшова на веревочке подвешен потрепанный портфельчик. Смотрим на пего с уважением. Здесь хранятся тайны Северного полюса. Это - осуществление мечты человечества. Для нас - это полгода напряженной жизни, многие часы тяжелой физической работы. Лучше потерять собственную голову, чем этот старенький портфельчик. Между койками - зыбкий стол, занятый лабораторией. Над столом жестянка, предохраняющая потолок от жара ламп. Моя обязанность - засыпать эту жестянку звонкой промерзшей колбасой. Мы перещеголяли московский гастроном - у нас горячая колбаса имеется в любое время суток. Горячая колбаса вызвала у Федорова некоторые ассоциации, в результате чего на лаборатории Ширшова, очень похожей на ларек Моссельпрома, появилась надпись: "Пива нет". У каждого из нас свой уголок, где хранится всякая мелочь. Особенно много ее у Папанияа. Он спит на веревочках, проволочках, тетрадях, спичках, книгах. Все это необходимо иметь под руками. Днем лампы стоят посередине палатки, и мы, как огнепоклонники, мостимся вокруг них, сидя на нижних койках. Прикасаться к стеклам запрещено. Это прерогатива главного жреца - Папанина. Немногие свободные места на стенках увешаны оружием, фонарями, связками книг. Покосившись набок, висит маленький ящик - наша аптека. Ширшов мужественно защищает остатки марли, запас которой разошелся на хозяйственные надобности. Недавно Федорову ставили банки. Пахло горелым спальным мешком. Благодарные за развлечение зрители не скупились на советы. Время лечения прошло весело, и пациент исцелился главным образом смехом. Серебрятся инеем стены палатки. Тускло горят лампы (им не хватает кислорода), а лампам к нехватке кислорода привыкнуть труднее, чем людям. 12 декабря 1937 года наш поселок претерпел существенные изменения, став поселением еще более необычным. Все его жители, уснув рядовыми гражданами, проснулись народными депутатами. В этот день наша четверка, в разных концах Советского Союза, была избрана в Верховный Совет СССР. Я - избранник жителей города Уфы. Перед этим знаменательным событием нам пришлось основательно потрудиться. Из разных городов мы получали радиограммы трудящихся, в которых запрашивалось наше согласие на баллотировку в депутаты Верховного Совета. Не получив никаких указаний, как нам надлежит действовать, мы, ничтоже сумняшися, радостно подтверждали свое согласие во многие города. Впервые я узнал, что есть такой город - Оха, связисты которого хотели видеть меня своим избранником. Все запрашивали, помимо нашего согласия, еще и наши подробные биографии. Вот тут-то и началось! По объему - это несколько тысяч слов. Как на грех, держалось длительное безветрие, ветряк не хотел работать, и аккумуляторы выдохлись. А отвечать надо... Затащили в палатку велосипедную раму с седлом и динамо-машиной. Похоже было на велосипедные гонки - только на месте. Ну, поехали! Мне в затылок сопят будущие депутаты Верховного Совета. Работа тяжелая.  - Ну, что ты там ковыряешься? Шуруй быстрее...  Хорошо, что на острове принимают все без переспросов. И я жму вовсю. Лампа меркнет. Мы сожрали весь кислород в палатке. Крутильщики подменяются, им достается тяжело, да я еще время от времени покрикиваю:  "Ребятки, поднажмите, вольтаж падает". В декабре уже стало более или менее ясно: наш дрейф подходит к концу. Мы полагали, что в апреле-мае приобщимся к цивилизации, оказавшись на палубе ледокола. Москва поддерживала в нас эту уверенность, сообщив разные варианты снятия нас с льдины. В ответ мы заказали в Ленинграде новые морские фуражки. Нам, грязным, немытым, нечесанным, хотелось вернуться в Москву во всем блеске. Гидробиолог профессор Богоров, с которым Ширшов поддерживал связь, предусмотрительно наставлял: кроме материалов науки, везите статьи. Готовьте их впрок и побольше. Предупреждение Богорова понятно. Судя по сообщениям из Москвы, наша жизнь на льдине стала модной темой трамвайных дискуссий и домашних бесед. Не удовлетворить такой массовый интерес мы считали себя просто не вправе, а потому писали. От этой усиленной творческой деятельности начал ощущаться известный недостаток в темах для корреспонденций. Чтобы избежать конфликтов на литературном поприще, мы провели общее собрание, распланировав темы и мирно разделив их, подобно сыновьям лейтенанта Шмидта, на четыре эксплуатационных участка. Тем немного, и потому все они нарасхват. Ширшов разразился даже сочинением на кухонную тему, написав трактат о примусах. Что ж! Примус в наших условиях - дело существенное, а пишет Петр Петрович как Лев Толстой - семь раз исправляет написанное, предъявляя очень высокие требования к своему творчеству. Условия творчества на льдине плохонькие. Даже у самого захудалого писателя есть стол и стул. Мы не можем похвалиться этим. Карандаш у нас - ценность. Каждый пуще глаза бережет свои карандашные огрызки. И все же, преодолевая трудности, мы старательно строчим. Мы понимаем, что к Новому году, который уже не за горами, спрос на наше творчество, и так немалый, повысится еще больше. Хочется пожелать к Новому году успехов всем соотечественникам. Хочется, чтобы у каждого из них был свой полюс. Пример искать долго не пришлось: написал о замечательном мастере Иване Ивановиче Гудове, который достиг полюса фрезеровщиков. За час до Нового года меня разбудил Папанин. Женя и Петя ушли крепить гидрологическую палатку, так как разгулявшийся южный ветер не сулил ничего доброго.  - Давай, Теодорыч, наводить красоту!  Очень не хотелось вылезать из мешка, но, чтобы встретить Новый год вымытыми и побритыми, пришлось поторопиться. Вот я и стал на четвереньки, а Папанин кромсал на затылке мои космы. Остриженный, я побрился, вымыл голову, лицо и шею (приблизительно, конечно). Затем подошли Федоров и Ширшов. Включил приемник. Услышали бой часов, а затем, передав новогоднее метео, сели пировать. Тяжелые, как свинец, лепешки на соде, приправленные паюсной икрой, картофельное пюре с охотничьими сосисками и кофе с остатками сухого торта - таков был наш шикарный новогодний стол. Уже с первых дней нового года наши надежды на скорое возвращение начали сбываться. Первыми нам сообщили об этом журналисты. Редакция "Последних известий по радио" обратилась к нам с просьбой поддержать ходатайство о посылке на "Ермаке" ее представителя. Сомнений не оставалось - когда журналисты рвутся к финишу, значит, финиш уже не за горами. Диагноз оказался правильным. Москву беспокоили темпы дрейфа. Мы вдруг начали двигаться гораздо быстрее, чем предполагалось. Такая быстрота могла стать для нас роковой. Вот почему на месяц раньше срока навстречу пам отправился маленький кораблик - зверобойный моторно-парусный бот "Мурманец". На первый взгляд казалось странным, что к нам посылают такое утлое суденышко. Но возможность ходить под парусами экономила топливо, а округлый корпус позволял "Мурманцу" не бояться льдов. 10 января 1938 года экипаж из двадцати одного человека под командованием опытного капитана И. Н. Ульянова, проплававшего в северных морях сорок лет, взяв на шесть месяцев топлива и на год продовольствия, вышел в море. "Мурманец" имел задание патрулировать у кромки потока льда, спускавшегося на юг, в Гренландское море. Где-то вблизи сидели и мы. Необходимо было предусмотреть и самый плохой вариант: нас вынесет на чистую воду на каком-то обломке нашего поля. По указанию правительства к берегам Гренландии, куда по всем расчетам нас выносило, отправятся ледокольные пароходы "Таймыр", "Мурман" и, как только закончится ремонт, туда же двинется ледокол "Ермак". Начальником экспедиции по снятию нас со льдины назначен Отто Юльевич Шмидт, его заместителем - Знаний Владимирович Остальцев. Первым 3 февраля 1938 года двинулся в поход "Таймыр" под командованием капитана Б, Д. Барсукова. Этот ледокольный пароход - один из старейших кораблей нашего ледового флота. Главный груз экспедиции - три больших ящика. В этих ящиках труп самолета - материальная часть летного отряда под командованием полярного летчика Геннадия Петровича Власова. И, конечно, множество корреспондентов, фотографов, кинооператоров. Одновременно с кораблями снаряжалась отдельная летная экспедиция на двухмоторных скоростных самолетах ЦКБ-ЗО, конструкции С. В. Ильюшина. Подыскивали для них подходящие аэродромы. Начальник этой экспедиции старый знакомый - Иван Тимофеевич Спирин, флаг-штурман нашей экспедиции на полюс. Предполагалось, что из Мурманска самолеты группы Спирина либо прилетят к нам на льдину, либо будут базироваться на аэродромы около "Таймыра" вместе с летной группой Г. П. Власова. Пока разворачивались операции по нашему спасению, жизнь на льдине становилась все сложнее. Полный штиль, безоблачное небо. Луна. Сорокоградусный мороз. Температура в палатке - от нуля до минус семи градусов. Еще никогда не было в нашем жилище такого обилия инея и льда. Еще никогда не было так мало кислорода, из-за недостатка которого лампы совсем почти не горели, а следовательно, и не грели.

.

* * * 21 января 1938 года давление стало катастрофически низким. И хотя погода была тихая и пасмурная, мы поняли, что неприятности не заставят себя долго ждать. Так и произошло. Утром за завтраком похвалили льдину и, словно в ответ на эту похвалу, на востоке раздалось грозное рычание. Рев то нарастал, то спадал, напоминая шум большого города или сильного прибоя. Такого грозного сжатия у нас еще не было. Оно продолжалось до двух часов дня, а потом наступил полный штиль. Разошлась наша старая знакомая осенняя трещина. Мы-то наивно полагали, что после декабрьских и январских морозов она смерзлась раз и навсегда. Озабоченный Ширшов помчался смотреть свою гидропалатку и увидел ее... на другом берегу трещины, которая разошлась, образовав полынью шириной около двухсот метров. Пришлось срочно заняться спасательными работами. Откопали байдарку и подтащили ее к полынье. Спустить удалось с большим трудом. Мешали шуга и мелкий лед. Петя и Женя отправились в плавание. Их ждала ответственная работа - срочно оттащить ширшовскую лебедку от края полынья, чтобы при очередном сжатии она не исчезла бесследно. Байдарка двинулась по спокойной и черной, как смоль, воде и быстро скрылась в тумане. Противоположный берег полыньи едва виднелся. Палатка серела призрачным мутным пятном. Пока Ширшов и Федоров ликвидировали опасность, угрожавшую гидрологическому хозяйству, мы повесили на ближайших торосах два фонаря "летучая мышь", чтобы создать нашим мореплавателям маяки. Когда возвращались, туман совсем сгустился. Шли по старым следам. Шум торошения стал нашим постоянным спутником. Он все время доносился издалека. Все это было необычно, а потому порождало какую-то тревожную неопределенность. По мелочам было заметно, что нервы у всех напряжены. Но старались сдерживаться. Работа должна идти своим ходом. Нервничай не нервничай, этим делу не поможешь. Надо работать и терпеть... Так продолжалось несколько дней. Затем наступила пурга, выдавшая нам бурный пятидневный концерт. Как-то под утро Папапин предложил сразиться в шахматы. Играли вдумчиво спокойно, с полным сознанием важности выполняемого дела. И вдруг сквозь грохот ветра необычный шум. Выполняя обязанности дежурного, я вылез из палатки. Потоптался в пургу в темноте, никаких трещин не обнаружил. В следующий вечер легли спать не раздеваясь. Странный скрип в палатке первым услышал Папанин. Он поспешил разбудить всех. Женя пробовал было сопротивляться: ~~ Это снег оседает, Дмитрич. Ты, наверное, спросонок напугался. - Да какой там снег, - рассердился Папанин, - кухня ходуном ходит. Ну-ка, вылезайте, сами посмотрите! Самым быстрым оказался Ширшов. Он первым напялил малицу и на четвереньках выбрался наверх. Отдаленный скрип то смолкал, то перерастал в близкий тревожный и угрожающий шорох. Петя оказался самым глазастым. В десяти метрах от нашего жилья, за метеобудкой, его остановила темная полоса. В первый момент он не поверил своим глазам, но сомнений не было - трещина! Трещина то сходилась, превращаясь в тоненькую ниточку, то расходилась. Светя фонарем, прикрывая лицо от бешеной слепящей пурги, полусогнувшись, Петя пошел вдоль этой зловещей черной трещины. Наконец ему стало ясно: трещина уходила вдаль по направлению к хозяйственному складу. Оставалось одно - поскорее вернуться в палатку. Трещины... Трещины вокруг палатки... Вот оно, то самое, чего мы опасались, ожидали месяцами, к чему упорно и тщательно готовились. - Достукались, браточки, - видно, сглазил кто-то льдину... Это замечание я адресовал своим товарищам, еще накануне без меры хвалившим льдину. Но шутка повисла в воздухе. Тут было не до шуток. Нужно срочно принимать решение, но какое? В поисках этого решения все вчетвером выбрались из палатки. Поползали с фонарями по снегу, пытаясь определить направления новых трещин. Темень, ветер и сногсшибательная пурга требовали предельной осторожности. Меня оставили с фонарем у палатки, поручив обязанности маяка. Вскоре все собрались, но темнота не позволила внести ясность, и решено было коротать время до утра за чаем. Через час Петя ушел на разведку. На этот раз новости оказались совсем не веселыми. Пурга не утихала. Трещина разошлась местами до 4-5 метров. Там, где совсем недавно вились тонкие подозрительные черные нити, теперь широкие полосы воды. Ближайший канал образовался сразу за метеобудкой и шел к углу хозяйственного склада. Склад одной стеной висел над водой. Времени для раздумий уже не было. Надо было срочно спасать имущество. Сквозь пургу прорвались к складу. Дверь наглухо забита снегом. Папанин несколько раз ударил топором по ледяному куполу. Свод со звоном рухнул. Внутри уже виднелась вода. Очевидно, она просачивалась по нижним слоям снега. Спрыгнув в дыру, Папанин очутился по щиколотку в воде. Каскадом вылетали валенки, сапоги, патроны, фонари, лопаты, посуда, брезенты. Мы втроем молниеносно грузили все это на нарты. За несколько минут склад опустел. Напрягая все силы, наваливаясь корпусом, чуть ли не на четвереньках, оттаскивали нарты в центр льдины. Кое-как укрыв свою добычу брезентом, возвращались за следующим грузом. Измучились вконец, а рассвет все не наступал. Хотелось дождаться его, чтобы получше осмотреть льдину. Оставив на вахте Федорова, решили поспать. Но из этого ничего не получилось. Неожиданно прекратилась пурга. Над нами, к великой радости Жени, помчались клочья разорванных облаков. Шесть дней из-за отсутствия звезд мы не могли определиться. Женя молниеносно пустил в ход свои инструменты и получил настолько ошеломляющий результат, что не поверил глазам своим. Что делать? Только одно - заново повторить наблюдения и расчеты. Женя повторил и передал мне сведения, от которых дрогнули руки уже у меня. Да, было от чего взволноваться. Такой скорости дрейфа за все восемь с половиной месяцев не было отмечено ни разу. За шесть дней мы прошли 120 миль. 20 миль в сутки! В половине двенадцатого Федоров разбудил нас снова. Неприятности нарастали. На этот раз черная, как змея, трещина свернула от метеобудки к стенам нашей кухни и нырнула прямо под жилую палатку. Черт побери, хуже и быть не может! Но оказалось, что может. Вынырнув с противоположной стороны жилой палатки, трещина направилась прямо к ветряку. Жаль было расставаться с жилищем, к которому так  привыкли, но деваться некуда, да и медлить нельзя. Разбиваем легкие шелковые палатки, которые оставили нам летчики, чтобы разместить в них радиостанцию и все ценное имущество. Однако, прежде чем демонтировать радиостанцию для эвакуации, передал на материк краткое сообщение Папанина: "В результате шестидневного шторма в 8 часов утра 1 февраля в районе станции поле разорвало трещинами от полукилометра до пяти. Находимся на обломке поля длиной 300 метров, шириной 200. Отрезаны две базы, также технический склад с второстепенным имуществом. Из топливного и хозяйственного складов все ценное спасено. Наметилась трещина под жилой палаткой. Будем переселяться в снежный дом. Координаты сообщу дополнительно сегодня, в случае обрыва связи просим не беспокоиться". Палатку для радиостанции поставили возле дальней мачты антенны. Почему-то казалось, что именно этот обломок не будет крошиться и продержится дольше всего. Трещина под жилым домом пока что молчала. Но шкуры, устилавшие пол, постепенно покрывались водой. Мокрая, хлюпающая шерсть быстро смерзалась. Под ногами хрустел лед. И все же вечер 1 февраля еще провели в старом доме. готовые в любой момент покинуть его. Долго обсуждали, что делать с научным имуществом. По предложению Папанина решили погрузить на нарты: вся наша наука переходит на кочевой образ жизни. До наступления темноты едва успели наладить связь. Но ничего радостного сообщить Москве мы не могли. Льды продолжают наступать. Появились новые трещины. Вокруг, насколько хватает глаз, видны отдельные льдины, разделенные водой. Весь день, пока я возился с рацией, Папанин, Ширшов и Федоров перетаскивали грузы к середине нашего осколка, который становится все меньше и меньше. К утру 2 февраля его габариты были тридцать на пятьдесят метров. С каждым часом становилось все неуютнее. Женя и Петя пошли на разведку. Хотелось найти по соседству какую-нибудь льдину побольше. Действовали Женя и Петя смело и решительно, но менять наш обломок не на что. Кругом сплошной битый лед. Поле раскололось на небольшие куски, у которых, как не трудно догадаться, была одна судьба - растаять! В километре от лагеря наши разведчики наткнулись на остатки гидрологического хутора. Из разорванного брезента торчали бамбуковые палки. Очень хотелось унести с собой и спасти лебедку, но она была слишком тяжела, чтобы тащить ее через трещины. И все же наши разведчики не пришли с пустыми руками. Пользуясь тем, что льдины иногда поджимало одну к другой, они добрались до одной из баз продовольствия, дрейфовавшей самостоятельно на другом обломке поля. Вернулись с трофеями - взяли оттуда мешки с меховой одеждой и клиппербот. С высокого тороса разглядели еще две базы с продовольствием и горючим, однако прорываться к ним не рискнули. Базы отрезаны слишком широкими разводьями. Тем временем я возился с антенной. Разместить ее на нашем осколке не удавалось. Длина антенны - больше шестидесяти метров, а наибольшая длина нашего ледяного обломка не превышает пятидесяти метров. В двух местах по краям льдины воткнул бамбуковые палки и натянул антенну в виде буквы "Г". Попробовал - действует. Удалось передать на "Мурманец" ту единственную радиограмму от 2 февраля, каждое слово которой мы тщательно обсудили и взвесили, чтобы не создавать на материке поводов для излишнего беспокойства. "В районе станции продолжает разламывать обломки полей протяжением не более 70 метров. Трещины 1-5 метров, разводья до 50. Льдины взаимно перемещаются. До горизонта лед 9 баллов, в пределах видимости посадка самолета невозможна. Живем в шелковой палатке на льдине 50 на 30 метров. С нами трехмесячный запас, аппаратура, результаты. Привет от всех". С чувством огромной благодарности вся четверка поглядывала на ветряк, который,  неуклюже размахивая своими крыльями, подзарядил аккумуляторы. Теперь радиосвязь обеспечена.

.

* * * Эти дни, потребовавшие от нас внутреннего напряжения, оказались полными драматизма и для наших спасателей. А для тринадцати из них они закончились трагично... На Ленинградском Балтийском заводе невиданными темпами рабочие ремонтировали ледокол "Ермак". Отчаянно воевал со льдами, пробиваясь к нам, мотобот "Мурманец", в жестоком шторме продвигался ледокол "Таймыр", в Москве стартовал, взяв курс на север, дирижабль "СССР-В-6" под командованием Н. С. Гудованцева и И. В. Панькова. Риск был непременным спутником всех спасательных отрядов. Рисковал "Мурманец". После того как наша льдина начала трескаться, Отто Юльевич послал капитану этого крохотного кораблика, седоусому Ульянову, приказ:  "Правительство поручило мне передать вам задание обязательно дойти до лагеря Папанина, спасти героев, снять их со льдины. Вложите все силы в выполнение этого исторического задания. Доносите о продвижении каждые шесть часов.  Шмидт". Чтобы выполнить этот приказ, командуя утлым деревянным суденышком, надо было быть героем. Уже после того как все было кончено и мы благополучно вернулись в Москву, известный журналист Михаил Розенфельд опубликовал на страницах "Известий" корреспонденцию о подвиге этих людей. Небольшой отрывок из его очерка "Неустрашимый корабль "Мурманец" дает представление об этом. "...Неожиданный ураган погнал судно, и опять разбушевавшиеся волны обрушились на палубу, грозя каждую минуту потопить маленький корабль. Случилось это первого февраля, когда ураган разломал льдину станции "Северный полюс" и папанинцы очутились в опасности. Капитан Ульянов тотчас же сменил курс, намереваясь сквозь разводья проникнуть к лагерю. В двадцатиградусном морозе волны, перекатываясь через корабль, мгновенно обледеневали. Палуба, борта, надстройки, мачты, люки, трапы, грузы, одежда людей покрылись коркой льда. Выбиваясь из сил, матросы, свободные машинисты, сменившиеся с вахты штурманы скалывали лед. Корабль под тяжестью льда начал терять плавучесть. Моряки "Мурманца" напоминали движущиеся ледяные статуи. Они продолжали скалывать тонны льда. Скрываясь от урагана, капитан повел корабль во льды..." Рисковал и "Таймыр". Шторм, в который он попал, проходя через Баренцево море, был настолько жесток, что палубные надстройки судна получили серьезные повреждения. Палуба и снасти обледенели, сделав работу моряков донельзя опасной. За борт смыло баллоны с водородом, предназначавшимся для шаров-зондов. Труден оказался поход и для трех подводных лодок, .выделенных командованием Северного флота для участия в спасательных работах, - Д-З, Щ-402, 1Д-404, только что вернувшиеся с учений, были направлены на помощь "Таймыру", потерявшему радиосвязь со льдиной, и для обеспечения полета дирижабля "СССР-В-6". Особенно отличилась лодка Д-З. Во время шторма, когда ей приходилось продвигаться в надводном положении, волна захлестывала рубку. Вахтенные командиры, сигнальщики привязывались ремнями к стойкам. Одежда их покрылась ледяной коркой, цепенели руки, но моряки привели лодку точно в назначенное им место. Самая страшная судьба выпала на долю дирижаблистов. История этого трагического полета еще перед войной была описана Константином Симоновым в поэме "Мурманские дневники". Но, как ни странно, документальная литература обошла полет дирижабля "СССР-В-6" стороной, и лишь в 1966 году газета "Советская Россия" опубликовала 13-14 апреля очерк В. Анциферова "Полет дерзновенных", а в 1969 городская газета "Кандалакшский коммунист" напечатала большой документальный очерк Ю. Еремина, воздав должное памяти погибших. Авторы этих очерков провели большую работу, собрав воедино волнующий материал. Дирижабль вылетел из Москвы вечером 5 февраля 1938 года. Он пошел в полет по маршруту Москва-Мурманск, чтобы, испытав на этом участке материальную часть и приборы, отправиться затем к нашей льдине. Полету придавали немалое значение. Провожал аэронавтов Анастас Иванович Микоян. В свете прожекторов дирижабль оторвался от земли и ушел в ночь и метель. Днем 6 февраля, благополучно пройдя Петрозаводск и Кемь, дирижабль двигался к Кандалакше. Он шел слепым полетом через плотную завесу сильнейшего снегопада. Из района станции Жемчужная, в 59 километрах от Кандалакши, пришла последняя радиограмма о благополучном ходе полета. В 18 часов 56 минут радиостанция дирижабля замолчала, а через час - тревожные сообщения местных жителей: в районе станции Белое произошел страшнейший взрыв. Дирижабль  врезался в гору. Местным лыжникам, ринувшимся на помощь потерпевшим, открылась зловещая картина: израненный лес, согнутый остов дирижабля, разбросанные части воздушного корабля, обгоревшие моторы, оборудование, продукты, выжженная растительность, трупы погибших, а у костра, на куске оболочки, шестеро живых из девятнадцати членов экипажа. Фосфорные шашки, бензин и вытекающий из оболочки водород за какие-то мгновения превратили дирижабль в груду искореженных обугленных обломков. Это было особенно страшно, так как ничто не предвещало катастрофы. Казалось, был проверен и взвешен каждый шаг. В Мурманске воздухоплавателей ждало завезенное туда горючее. Пополнив баки, дирижабль должен был отправиться прямо к берегам Гренландии, где дрейфовала наша льдина. Экипаж корабля отобран из лучших специалистов, подъем и посадка кабины тщательно отрепетированы. И вот - страшная трагедия... В Москве, на Новодевичьем кладбище, в стене старого монастыря покоятся урны с прахом тринадцати аэронавтов: Н. С. Гудованцева, И. В. Панькова, С. В. Демина, В. Г. Лянгузова, Т. С. Кулагина, А. А. Ритсланда, Г. Н. Мячкова, Н. А. Конюшина, К. А. Шмелькова, М. В. Никитина, Н. Н. Кондрашова, В. Д. Чернова, Д. И. Градуса. Имена этих людей, погибших при исполнении служебного долга, должна знать наша молодежь.

.

* * * 6 февраля лед внезапно сплотило до десяти баллов, на месте недавних трещин возникли торосы. Ближайший вал вырос буквально рядом с нами - метрах в семи-десяти от палатки. Затем лед снова развело, и осколки нашего поля опять заплясали вокруг нас. Эту недолгую милость океана мы постарались использовать. Правда, гидрологическую лебедку, подплывшую к нам совсем близко, взять не успели, но керосин с одной из баз забрали. А едва закончилась разгрузка, как база снова уплыла. После нескольких погожих дней погода испортилась. Пурга и норд-остовый ветер никак не радовали. В густом снегопаде ни зги не видно, и черные флажки (они стоят в 15-20 метрах от палатки), ограничивающие нашу льдину, словно растворились во тьме. Иван Дмитриевич, Петя и Женя лежали в шелковой палатке, которую нещадно трепал ветер. Конечно, не спали. Каждый старался укрыться за чем-нибудь: за нартой, за надутым клипперботом. Впрочем, клиппербот был не самым надежным укрытием. Он все время подскакивал и норовил сорваться с привязи. Да, положение сложное! Если бы началось сильное сжатие, то вряд ли мы смогли бы что-либо сделать. Где уж тут тащить тяжелые нарты, когда от ветра еле на ногах стоишь, да и куда их тащить? В трех шагах черная вода, пропасть, бесконечность. Ветер - 30 метров в секунду. В девятом часу утра 8 февраля сорвало радиопалатку. Чтобы она не улетела, навалился на нее и позвал на помощь. Подмял палатку под себя, а лицо - на ветру. Вот когда до конца понял литературный образ "глаза вылезают на лоб"! Победить палатку удалось только благодаря помощи подбежавших товарищей. Пока все держали палатку, я залез внутрь, составил на пол всю аппаратуру, закрыл ее, и палатку повалили, прижав ко льду бурдюками с керосином. Связь временно прервана. Отдыхал я после этой напряженной вахты в пашей старой палатке. Мы с Папаниным залезли на верхние полки и дремали, прислушиваясь к порывам ветра. Отдых не из приятных. Температура в палатке около нуля. Как раз столько, сколько надо, чтобы таял снег на одежде. Все сыро - ноги, одежда, шапка, капюшон. Малица как губка, хоть выжимай. Лежишь весь как в компрессе. Согреться невозможно. Решили строить снежный дом. Мы с Папаниным резали пилами кирпичи, а Ширшов и Федоров клали стены. Выпилили яму, по ее краям возвели стены из снежных кирпичей, в дальней от входа половине оставили лежанку из снега, на которой будем лежать все рядышком, как на деревенской печке. Затем комплект новой мебели пополнили снежным кухонным столом. Вместо стропил положили палки и бамбук и натянули крышу из легкой материи. Правда, вползать в новое жилище надо на коленях, но все-таки защита от непогоды, главным образом от ветра, который в эти последние дни был непримиримо жесток. Кончили строительство в сумерки. Дмитрич стал греть обед, а я - переносить кухонную утварь из старой палатки в новый снежный дом. Петя и Женя перетащили спальные мешки, одним словом - новоселье! Обедали уже в новом доме, при ярком свете керосиновой лампы. Здесь ей хватало кислорода, да и снежные стены хорошо отражали свет. Не успели мы обжиться в новом доме и полюбоваться темнеющей на горизонте Гренландией, как к нам пожаловали медведица с двумя медвежатами. При свете луны, затянутой к тому же облаками, Папанин и Ширшов показали себя неплохими охотниками. В нашей обстановке запас свежего мяса был совсем не лишним. Мы понимали, что снять нас должны со дня на день, но предвидеть, как развернутся спасательные работы, не может никто. Первым приблизился к нам "Таймыр", один из самых заслуженных кораблей советского полярного флота. Четверть века назад "Таймыр" вместе с другим судном "Вайгач" участвовал в экспедиции Вилькицкого. Оба корабля прошли из Владивостока в Архангельск, открыв по пути юго-восточный берег нынешней Северной Земли. Этот заслуженный ветеран пробился сквозь сильный шторм и добрел до кромки того ледяного поля, в которые снова вмерз осколок льдины со всем нашим цыганским хозяйством. 10 февраля мы вступили с "Таймыром" в двустороннюю радиосвязь и узнали, что к нам полным ходом спешат "Мурман" и "Ермак". Таймырцы сообщили также, что, как только стихнет шторм, они немедленно спустят на лед один из трех самолетов авиаотряда Геннадия Петровича Власова. На следующий день во время сеанса радиосвязи с "Таймыром" приятный сюрприз: у микрофона оказался корреспондент "Известий" Эзра Виленский. Это право подойти к микрофону Эзра получил не потому, что представлял авторитетную газету. Нет, он был единственным человеком, которому вторично предстояло побывать на нашей льдине. Первый раз он прилетел вместе с нами на самолете, а вот сейчас пришел по воде. Летчикам, доставившим нас, в этой экспедиции участвовать не пришлось, штурман А. А. Ритслянд разбился на дирижабле "СССР-В-6", а Шмидт шел на "Ермаке", который прибыл в этот район уже после нашего снятия. Вот почему Виленский и оказался в столь исключительном положении. Было приятно выслушать рассказ Эзры о Москве, получить привет от общих знакомых. Пете Ширшову он сообщил, что семья его переехала из Ленинграда в Москву и его по прибытии домой ждет новоселье. После радиобеседы с Виленским, которая была больше односторонней - говорил больше он, а мы слушали, так как пришлось экономить аккумуляторы, ощущение конца нашего дрейфа приобрело вполне реальную перспективу. А на следующий день мы увидели огонь "Таймыра". Уже несколько раз какие-то далекие звезды мы принимали за огни "Таймыра". Но на этот раз огонь был самым настоящим. Он то пропадал, то снова разгорался, но не поднимался над горизонтом, как звезда. Сомнений не было: я видел свет корабля. Зажег бензиновый факел и помахал им. Меня заметили. Огонек замигал, подтверждая тем самым, что я вижу прожектор "Таймыра". Я разбудил товарищей, и Женя запеленговал первый огонек Родины. Это было 12 февраля, но прошла еще неделя, прежде чем нас сняли со льдины, - неделя, наполненная самыми разными событиями... Едва стих шторм, таймырцы начали готовить рядом с кораблем аэродром. Эта работа шла ночью в свете прожектора. Одновременно шла сборка спущенного на лед самолета. Самолеты на борту "Таймыра" были заслуженными машинами нашей авиации. Их было три - Р-5, хорошо известный читателю этих записок по спасательным операциям из лагеря Шмидта, его старший брат У-2, впоследствии переименованный в Поликарпов-2, и славная маленькая "шаврушка". Лететь к нам в лагерь Власов решил на У-2. Почти одновременно с подошедшего "Мурмана" И. И. Черевичный и Карабанов вылетели на Ш-2. Вылетели и пропали. Одним словом, дела завертелись: корабли пробивались к нам, а летчики искали и нас и друг друга... Разыскивая Черевичного, к нам неожиданно добрался Власов. Он прилетел на У-2 со штурманом Дорофеевым, попав в объектив прильнувшего к киноаппарату Папанина. Мы были в этот момент с Иваном Дмитриевичем вдвоем. Петя и Женя ушли искать Черевичного. Папанин убежал, перескакивая через трещины, на аэродром в двух километрах от нас. Моим делом было известить "Таймыр"  - Власов у нас, все в порядке.  Папанин потом рассказывал о встрече. От волнения оба не могли говорить и принялись успокаивать друг друга:  - Ну, ты что? Ну, успокойся!  - Ничего, ничего, а ты чего волнуешься?  Иван Дмитриевич получил первую почту приятную нам посылку: пиво и мандарины. Папанин сказал Власову: - Пока не найдете Черевичного, к нам летать не надо! - Обещаю, Дмитрич, что Черевичного обязательно найду! Расцеловавшись с Папаниным, Власов улетел. Когда вернулись Петя и Женя, стали читать письма из дома, грызть замерзшие мандарины, от которых в зубах ломило, и запивать леденящим душу пивом. Молодец Власов - это он привез нам бутылки с пивом. Роскошный вечер был в нашей "берлоге". На горизонте маячили горные пики Гренландии. На следующий день "Таймыр" сообщил: Власов обещание выполнил, и Черевичный со вторым пилотом доставлены им на "Таймыр". Последние сутки были наполнены волнениями. Никакая непосредственная опасность в эти сутки нам не грозила, но было ужасно не по себе. Вечером по льдине бродил луч прожектора. Бесновался Веселый. У всех итоговое настроение, связываются тетради, укладываются рюкзаки. Кусок в рот не лезет. В кастрюле медвежий борщ, но сегодня его почему-то все дружно бойкотируют. Впрочем, бойкотируем, но не выливаем. А вдруг корабли завтра но подойдут? Неподалеку от нас, километра за полтора, была большая полынья. По нашим расчетам, в нее и должны войти "Таймыр" и "Мурман". Каждый из нас хотел первым увидеть там корабли. Это удалось Папанину. Раньше всех остальных он разглядел сиреневые силуэты кораблей, вошедших в наши территориальные воды. Теперь уже ясно, что осталось нам провести на льдине считанные часы. Папанин бреется. Ширшов и Федоров проделали эту операцию еще раньше, а Иван Дмитриевич решил побриться в самый последний момент, чтобы выглядеть поэффектнее. Выглядит он действительно эффектно - нижняя часть лица после бритья явно посветлела. Мне же. побриться не довелось. Такова судьба всех радистов. В самые напряженные и интересные минуты сидишь буквально на привязи у телефона и изрядно надоевших шкатулок. К полудню корабли были хорошо видны и без биноклей. Часто валил густой дым. Это кочегары шуровали топки. Шло неофициальное, но энергичное соревнование - кто дойдет раньше, "Мурман" или "Таймыр"? В два часа дня с кораблей, украшенных флагами рассвечивания, сошли на лед две колонны. К нам двигалась целая манифестация со знаменами и развернутыми транспарантами. Фотографы и киношники бежали с аппаратурой на плечах. Одним словом, на нашей одинокой льдине стало внезапно очень людно. Моряки сначала шли стройной колонной, затем не выдержали и побежали. Неслась атакующая лавина. Впереди развевались знамена. Вот уже видны кричащие, веселые и радостные лица. Последними к месту события прибыли те, кому больше всего хотелось быть первыми - операторы кинохроники с гигантскими штативами и тяжеленными кинокамерами. Папанин взял в руки знамя, и мы стояли вчетвером на высоком обломке, как на трибуне, приветствуя приближавшихся спасателей. Стоило им поравняться с нами, как встреча приняла совершенно неофициальный характер: нас стали качать. Затем состоялся митинг. Мы вытащили револьверы и салютовали нашим спасителям, фоторепортеры и кинооператоры неистовствовали. Ходили мы именинниками. За что не возьмешься - десятки добровольцев предлагают помощь. Десятки рук мгновенно делали то, что нам вчетвером приходилось осиливать часами. Матросы стали откапывать палатку. Выдернули ее. Все было разобрано и за несколько рейсов увезено на корабли. Как всегда, хозяйственно хлопотал Папанин. Он понимал, что со льдины эвакуируется музейный экспонат. Палатка и по сей день пребывает в этой почетной роли, доступная для обозрения посетителям музея Арктики. В берлоге еще горела лампа. В алюминиевой миске кисли остатки супа. Чашки и стаканы из пластмассы валялись где попало. Иван Дмитриевич, верный себе, поспешил навести и тут порядок: потушил лампу, начал собирать чашки. Их просят на память. Раздаем. Затем идут в ход книги. На них пишем всякие теплые слова, ставим дату "19.11.1938". Папанин выкатил из угла бочонок с остатками коньяка, выбил пробку, стал угощать всех желающих. Пора эвакуировать радиостанцию. С нее снят брезент. Моим одиноким встречам с Большой землей наступил конец. Со всех сторон сидят гости и вдохновляются моим грязным и замерзшим видом. Прямо из-под локтя нацелился на меня объектив фотографа, ищущего оригинальную точку зрения. Последняя радиограмма передатчика UPOL - рапорт о завершении работ. Удар ногой. Рухнула снежная стенка. Радиостанция "Северный полюс" на рысях двинулась к кораблям. -Надо идти, братки, дело к вечеру... Что же мы стоим? - сказал Папанин. Вереницы нарт, переваливая через торосы и трещины, удаляются к кораблям. Надо идти... Петя и Женя ушли первыми. Я под каким-то предлогом возвратился в лагерь. Тут уже ничего нет. Обрывки перкаля, оленьих шкур, бидон с продовольствием. Близилась ночь, и, как всегда, нарастал ветер. Крепчал мороз. Ищу рукавицы, никак не могу вспомнить, куда я их задевал. А впрочем, они теперь мне и не нужны... Прощай, льдина... Папанин укрепил красный флаг на торосе, и мы, не оглядываясь, пошли к кораблям... Когда мы приблизились к кораблям, возник спор: на какой садиться, кто нас заберет? Нас соблазняли дозволенными и недозволенными приемами: - Идите к нам, у нас несколько ящиков пива. А на тот корабль не ходите, у них клопов много! Однако обольщение продолжалось недолго. Было принято соломоново решение: разыграть нас. Написали четыре записочки с нашими именами. Один из капитанов снял меховую шапку, бросил в нее эти записочки, а другой капитан тянул. Все это происходило под неустанным наблюдением двух помполитов, чтобы не было никакого жульничества. В результате Ширшов и Федоров попали на "Таймыр", а мы с Папаниным - на "Мурман". Встретили нас "хлебом-солью". Как только мы поднялись по трапу, тотчас же проводили в кают-компанию и дали по стакану спирта. Мы выпили, крякнули и закусили очень вкусным - картошкой в мундире, огурцом, селедкой, одним словом - тем, что на протяжении девяти месяцев было для нас мечтой. Нам объяснили, что угощают нас предварительно, пока готовится ванна. Однако предварительное угощение оказалось на таком высоком уровне, что когда я погрузился в ванну, рядом со мной посадили матроса. Мера предосторожности разумная. Не утонув за девять месяцев на полюсе, было бы досадно захлебнуться в ванне. На следующий день отправил домой телеграмму:  "Веду роскошную жизнь. Впервые залез в ванну. Кушаю апельсины. Курю папиросы. Ну до чего же хороша жизнь!" Уже на "Мурмане" узнали переданный по радио приказ исполняющего обязанности начальника Главсевморпути Георгия Алексеевича Ушакова: "Приказываю с 19 февраля сего года 16 часов считать станцию "Северный полюс" закрытой и исключить ее из списка полярных станций Главсевморпути. Личный состав станции полагать на борту ледокольных пароходов "Таймыр" и "Мурман". Наблюдение в эфире за сигналами радиостанции UPOL прекратить".

.

А в это время, пока мы блаженствовали на "Таймыре" и "Мурмане", на всех парах к нам спешил ледокол "Ермак". На чистой воде через сутки произошла встреча трех кораблей. На "Ермаке", которым командовал Владимир Иванович Воронин, к нам прибыл Отто Юльевич Шмидт. Мы пересели на "Ермак". Полюбовавшись на красивые горы Исландии, до которой мы, к счастью, не добрались, пошли дальше. В Северном море попали в жесточайший шторм, оглушивший нас фантастической качкой. Если качка ощутима на пассажирских лайнерах, то на ледоколах, за счет яйцеобразности корпуса, это просто что-то совершенно сверхъестественное. Нас клало на 45°. Невозможно было не только стоять и ходить, но даже спать. Чтобы не вывалиться с коек, приходилось расчаливаться руками и ногами. Несмотря на то что штормовая погода не способствовала комфорту, это были приятнейшие минуты, так как можно было все же рассматривать присланные из дома фотографии, читать письма. У "Ермака" было маловато угля. Отказавшись от мысли прийти в Ленинград прямым ходом, мы направились для пополнения угольных запасов в Таллин, который был тогда столицей буржуазной Эстонии. В Таллине нас замечательно приняли работники полпредства, и полпредские дамы повели по магазинам, где мы накупили разных сувениров для своих близких. На дипломатическом завтраке в полпредстве один из гостей задал мне каверзный вопрос: - Скажите, господин Кренкель, кому может принадлежать Северный полюс? Арктика разделена на секторы - советский, датский, норвежский, канадский. Очевидно, так же должно быть и на полюсе? В нарушение дипломатической вежливости я ответил:  - Северный полюс принадлежит тем, кто чаще там бывает и чаще туда летает! Из Ленинграда навстречу "Ермаку" вышел ледокол "Трувор", на борту которого были наши жены и еще одна партия представителей печати. К Ленинграду мы шли по каналу, который был пробит для торговых кораблей. Нас встретил целый отряд буеров, лихо мчавшихся по ледяным полям навстречу ледоколу. На парусах слова приветствий. Вскоре мы вошли в торговый порт, заполненный несметным количеством ленинградцев. Начался митинг. Когда он кончился, нас рассадили по машинам, и мы поехали в город. Невский проспект забит до отказа. Милиция пыталась установить какой-то порядок, но не получалось. Машины двигались черепашьим шагом, с трудом протискиваясь через людское море. Кое-как добрались до гостиницы "Европейской". В "Европейской" нас разместили в роскошных номерах. Камины... Китайские вазы... Рояли, на которых, к слову сказать, никто из нас играть не умел... Одним словом, принимали нас не хуже, чем вдовствующую императрицу или какого-нибудь индийского набоба. Все было очень здорово... Вечером состоялся концерт, потом танцы, и лишь поздно вечером мы отправились на вокзал. Опять цветы, фотографы. Заснули мы далеко за полночь. На всем пути от Ленинграда на станциях нас радостно приветствовали соотечественники. Даже ночью, в темноте, люди стояли с развернутыми знаменами, чтобы передать нам слова привета. Это было тепло и трогательно, но поезд спешил. Иван Дмитриевич не спал всю ночь. Он выходил на остановках и произносил прочувствованные речи. На станции Клин вошел парикмахер и сказал, что нас приказано побрить. Мы сообразили: значит, с вокзала нас куда-то повезут. Нетрудно было понять, по какому адресу предстоит нам ехать. И действительно, встреча началась сразу же на Октябрьском вокзале. Нас приветствовал Народный комиссар иностранных дел М. М. Литвинов, новый начальник Гражданского воздушного флота Герой Советского Союза В. С. Молоков, наш славный дядя Вася. Мы встретились здесь на вокзале с пролетавшими над полюсом летчиками. Нас приветствуют М. М. Громов, В. П. Чкалов, А. В. Беляков и А. Б. Юмашев. Вся Комсомольская площадь от края до края представляла собой море голов. Перед Октябрьским вокзалом была сооружена маленькая трибуна. Митинг открыл секретарь Московского городского комитета партии А. И. Угаров. Это был пасмурный сырой мартовский день. Раскисший снег. Серые дома. Море москвичей на площади, над которым клубится пар от дыхания. Папанин произнес короткую речь, поблагодарил за теплую встречу. В этот момент началось страшное: на площади как бы пошла волна, задние напирали на передних. Мы понимали, чем это грозит. Любому человеку просто трудно удержаться на ногах. Понял это и Угаров. Чтобы избежать беды, он скомандовал:  - Быстро, быстро заканчивайте!  Мы закончили и спустились в ожидавшие нас машины. Молодец Угаров. Вовремя он подал команду. Мы поехали в Кремль и уж потом узнали, что на площади оказалось бессчетное количество потерянных калош, но, слава богу, обошлось без несчастных случаев. Через Орликов переулок мы въехали на улицу Кирова. Вдоль тротуаров шпалерами стояли москвичи и бурно аплодировали. С крыш сыпались десятки и сотни тысяч листовок. Вот и знакомая парикмахерская на улице Кирова, где я постоянный клиент. Машу мастерам. Кажется, они меня узнали. Скоро опять буду сюда заходить. Как и после возвращения с "Челюскина", автомобили, на которых мы ехали, были увиты цветами. Как и тогда, на первой машине ехал Oтто Юльевич Шмидт с Папаниным, затем все мы остальные. Машины въехали в Кремль, и мы попали в Георгиевский зал, где уже собрались все приглашенные на встречу. Вдоль зала в несколько рядов стояли накрытые всякими яствами столы. За столами 800 человек, которых мог вместить этот зал. Один стол, стоявший в конце зала не вдоль, а поперек, пустовал. Нас провели поближе к нему. Ждать пришлось недолго. Вскоре открылась боковая дверь, и вошел Сталин с членами Политбюро. Раздались овации, приветственные крики. Пригласили к этому столу и нас. Впереди Папанин со знаменем, которое развевалось у нас на полюсе, затем гуськом все мы. Нас радостно приветствовали и рассадили за этим первым столом. Папанин сидел между Сталиным и Молотовым, я - между Буденным и Ждановым. Разговоры мы вели вполне светские. - Товарищ Кренкель, - спросил Буденный, - что вы будете пить - коньяк или водку? - Я, Семен Михайлович, воспитывался на самогоне. Поэтому, с вашего разрешения, буду пить водку.  Мой ответ явно развеселил Буденного. Затем разговор поддержал Жданов. Он сказал, что мы с ним коллеги, так как во время ссылки он работал метеорологом. Очень теплую речь о героях и героизме у нас и на Западе произнес Сталин. Между официальной частью и концертом был объявлен небольшой перерыв. Присутствующие встали, бродили по залу, обменивались приветствиями. В самом начале зала оставалась небольшая свободная площадка. И, когда на хорах заиграл духовой оркестр, в вальсе закружилось две-три пары. Полукругом стояло и смотрело на танцы все Политбюро во главе со Сталиным. Свое искусство танцора решил показать и я. Ох, лучше бы мне этого не делать! Последующие минуты оказались самыми страшными в моей жизни. Начнем с того, что партнершу себе я выбрал неповторимую. Подлетев и галантно шаркнув ножкой, я пригласил на вальс не кого-нибудь, а знаменитого русского соловья - замечательную певицу Антонину Васильевну Нежданову. На этом крохотном пятачке мы принялись бодро вальсировать, проходя в каком-то метре от наблюдавших за нами зрителей. Лихо, саженными шагами, я раскрутил Нежданову. Наполовину повиснув, она летела на моей правой руке. И вдруг я почувствовал, что талия Неждановой начинает медленно, но неуклонно выскальзывать из моей руки. Но прекратить вальс было уже выше моих сил. Я раскрутил свою даму так сильно, что процесс стал в значительной степени неуправляемым. Нежданова все больше и больше выскальзывала из моих рук. Легкий хмель с меня соскочил, и от ужаса выступил холодный пот.  "Боже мой, что произойдет, если я не удержу Нежданову и она, вылетев как из пращи, угодит в стоящих рядом?" Мысль показалась столь безотрадной, что я понял: удержать! Во что бы то ни стало удержать! К счастью, мои ногти были острижены не чересчур коротко. И я буквально когтями впился в одежду моей дамы, закончив таким образом этот очень опасный для меня вальс. Раздались аплодисменты, но я не настаивал на овациях. Жена сказала, что я был бледен как смерть. С тех пор я как-то не очень люблю вальс.

.

Потом состоялся концерт. Он продолжался долго, и домой мы с женой вернулись поздно. Уже светало. Маленький дворик заполнили наши соседи. Несмотря на ночное время, громыхал духовой оркестр. С одной стороны - очень мило и приятно. С другой - как-то совсем не по-добрососедски. Ведь эта ночная встреча не давала спать всем остальным. Разумеется, меня попросили произнести речь. Я постарался быть кратким: - Дорогие товарищи! Простите, что я вас так задержал. Мы сейчас были в Кремле. Посидели там и пили ие только воду и главным образом не воду. А потому, вы понимаете, произносить длинные речи мне сейчас трудно... Соседи встретили откровенную речь дружными аплодисментами, и мы с женой направились домой. Жили мы на третьем этаже без лифта. И когда мы вступили на лестницу, то увидели, что, несмотря на март, когда вся зелень в Москве под снегом, лестница уставлена цветами. На каждой ступеньке горшок. Скромные горшки, скромные цветы, но было ясно, что они сошлись здесь, на ступенях лестницы, уйдя с подоконников многих квартир. И от этого простые незаметные цветы стали какими-то удивительно трогательными. Вскоре после возвращения с полюса стало известно, что при очередной баллотировке в Академию наук СССР мы котируемся как возможные академики. Это известие не столько обрадовало, как огорчило меня. Я понимал, что даже при самой большой снисходительности не могу считать себя достойным такого высокого звания. В смятении чувств я помчался к Шмидту: - Отто Юльевич, дорогой, что же это за напасть такая? Неужели это правда? Отто Юльевич подтвердил, что такой вариант возможен, а я в ответ стал доказывать, что этого наверняка не следует делать, что такого рода выборы вряд ли будут содействовать укреплению советской науки вообще и Академии наук СССР в частности. Отто Юльевич поулыбался, а потом сказал:  - А, пожалуй, вы правильно оцениваете свои возможности как академика. Видимо, надо по этому вопросу посоветоваться в ЦК. Я попросился на прием в ЦК. Там выслушали мою точку зрения и согласились с ней, после чего я снова пришел к Шмидту, но на этот раз с вполне конкретным вопросом: - Ну, а что надо сделать практически? - Написать вежливое письмо президенту Академия наук. Поблагодарить за честь и отказаться от баллотировки. Как депутат Верховного Совета СССР, я имел отличные бланки с указанием фамилии, имени, отчества, адреса и телефонов. Напечатаны эти бланки на толстой, слегка желтоватого цвета бумаге. Вот на таком шикарном бланке я и отправил письмо президенту Академии наук СССР академику Комарову. "Глубокоуважаемый Владимир Леонтьевич!  Благодарю вас за высокую честь возможной баллотировки моей кандидатуры в Академию наук СССР, но считаю себя недостойным этой высокой чести. Прошу мою кандидатуру с баллотировки снять". Я расписался и отправил письмо. Кто его читал? Что по поводу него говорили, не знаю. Но зато знаю другое: академиком я не стал. Членами-корреспондентами Академии наук выбрали наших молодых ученых Ширшова и Федорова, что меня очень обрадовало, так как по их работе это была вполне заслуженная честь. На этом я пока окончу мои записки. После возвращения с полюса прошло более тридцати лет. За это время произошло много разных событий, о которых, быть может, тоже интересно рассказать. Соберусь ли я это сделать? Как говорят в таких случаях - видно будет. Сейчас же остается одно: попрощаться. Москва. 1969 - 1971 гг.