VIVOS VOCO: И.М. Франк, "Леонтович и школа Мандельштама" (Воспоминания о М.А. Леонтовиче)

ЛЕОНТОВИЧ И ШКОЛА МАНДЕЛЬШТАМА

И.М. Франк

Франк Илья Михайлович (1908-1990), академик, лауреат Нобелевской премии,
почетный директор Лаборатории нейтронной физики Объединенного института ядерных исследований.

Из многих десятков лет моего знакомства с Михаилом Александровичем я не могу рассказать о времени для него очень существенном, а именно - о его студенческих годах и начале становления как физика-теоретика. Свидетелем этого я еще не был. Я приехал в Москву и поступил на физико-математический факультет Московского университета в 1926 г. Михаил Александрович был старше меня на пять лет, и к этому времени он уже окончил университет и стал аспирантом. Случайно мне довелось встретиться с ним почти сразу после того, как я сделался студентом, на что Михаил Александрович, конечно, не мог обратить внимания.

Только примерно через два года Михаил Александрович, еще аспирант Л.И. Мандельштама, активно и умело помогавший студентам в их работе, начал помогать и мне. Раньше мне этого еще просто не требовалось. Дело в том, что, поступив в университет, я сам далеко не сразу понял, кем хочу быть: то ли физиком, то ли математиком, как мой отец, или, может быть, специализироваться по биологии, которой занимался мой брат, в то время аспирант профессора А.Г. Гурвича, а впоследствии известный биофизик. Больше всего мне тогда хотелось учиться, а интересовало меня почти все. Кроме, пожалуй, гуманитарных наук. Поэтому наряду с лекциями я усердно посещал и учебные лабораторные занятия в физическом практикуме.

Мой отец, в то время профессор математики в Симферополе, был знаком не только с математиками, но и с московскими физиками. Сразу же после моего приезда в Москву он познакомил меня с И.Е. Таммом, с которым был в дружеских отношениях, с Г.С. Ландсбергом и с Л.И. Мандельштамом. Слово “познакомил” в данном случае звучит слишком громко. Точнее говоря, отец объяснил, что в отличие от него (исключенного в начале века с 1-го курса университета без права поступления за участие в студенческих выступлениях) мне посчастливилось, и я буду учиться у ряда замечательных ученых - математиков и физиков. Что касается тех, кому я был представлен, то они, вероятно, заметили появление на занятиях скромного и застенчивого молодого человека, но вряд ли могли обратить на него внимание, ведь я его еще ничем не заслужил.

Удивительно, что первым показал мне физический институт, т.е. кирпичный корпус во дворе позади главного старого здания Московского университета на Моховой, именно М.А. Леонтович, которого я тогда не знал. Он повел меня в небольшую лабораторную комнату, думаю, на третьем этаже, загроможденную аппаратурой и какими-то установками из стекла, и сказал примерно следующее: “Смотрите, в каких условиях приходится работать”. Возможно, он хотел обратить внимание и на большое значение экспериментов, выполняемых здесь. С тех пор прошло больше 60 лет и, конечно, теперь уже в точности не могу вспомнить обо всем увиденном и сказанном мне. И хотя я, думаю, мало что понял, но, вероятно, испытал нечто вроде священного трепета. Ведь я ничего не знал, как рождается новое в физике и ставится физический эксперимент. Здесь же происходило нечто таинственное и, наверное, очень интересное, но совершенно недоступное моему пониманию. Я увидел только, что почему-то это делается в страшной тесноте.

Позже я узнал, что это была комната, где работают Г.С. Ландсберг и Л.И. Мандельштам и им помогает М.А. Леонтович. Другого лабораторного помещения у них не было. Позже, уже на моей студенческой памяти, думаю, примерно через год, они получили ряд лабораторных комнат на первом этаже, которые для науки, видимо, не использовались. Вероятно, показанное мне Леонтовичем было связано с экспериментами, которые вскоре, в 1928 г., привели Ландсберга и Мандельштама к их замечательному открытию комбинационного рассеяния света, которое, увы, часто, хотя и не обоснованно, называют раман-эффектом. О значении их открытия я, конечно, узнал от своих учителей довольно скоро.

Ряд моих университетских товарищей, студентов и аспирантов, работали под руководством Ландсберга и Мандельштама, помогая им продолжать исследования в этой области, еще в мои студенческие годы. Активно помогал им и М.А. Леонтович. Вместе с тем должен признать, что уровень моих знаний тогда был еще очень низок и повышался медленно. Понимание того, что происходило рядом со мной и чему, в сущности, я был уже свидетелем, также приходило медленно.

Вспоминая те годы, я вижу, что Михаил Александрович как физик был несравненно старше меня, и вовсе не на пять лет, как можно было ожидать. Видимо, начало своего пути в науке, и особенно в теоретической физике, он, благодаря своему таланту ученого, прошел необычайно быстро. Не сомневаюсь, что решающим в его становлении как ученого явилось влияние Л.И. Мандельштама, приглашенного в 1925 г. в Московский университет. Как это произошло, я, конечно, в деталях не знаю. Известно только, что очень активную и, возможно, даже решающую роль в этом сыграл С.И. Вавилов. Несомненно, он уже тогда был широко эрудированным физиком, прекрасно понимавшим, кто такой Мандельштам. Его организаторский дар, конечно, был прирожденным и, возможно, проявился уже здесь. Приход Мандельштама в университет далеко не сразу, а вернее, далеко не всеми был воспринят как событие, имеющее для московской физики исключительное значение, каким оно, несомненно, было в действительности. Приходилось преодолевать сопротивление. Свидетельство этому - единственная лабораторная комнатушка, которую мне показал М.А. Леонтович.

В отличие от Вавилова Мандельштам организатором не был, но его духовное, научное и человеческое влияние было поразительно. Именно этому влиянию мы обязаны тем, что так удивительно быстро в университете возникла научная физическая школа Мандельштама. К моменту моего поступления в университет М.А. Леонтович уже был аспирантом Мандельштама, который тогда еще только начинал свою научную и педагогическую деятельность в университете. Как вообще можно объяснить то, что рядом с Мандельштамом сразу же оказались такие талантливые и яркие личности, как М.А. Леонтович, А.А. Андронов и другие его аспиранты, сразу же воспринявшие мандельштамовские традиции и оставшиеся им верными до конца своей жизни?

Прежде чем говорить о школе Мандельштама и роли в ней М.А. Леонтовича, быть может, следует напомнить о более ранних событиях, о которых знаю по рассказам своих учителей, а отчасти из литературы. Вероятно, всем известно, что в начале века в Московском университете Петр Николаевич Лебедев выполнил свои замечательные работы по открытию и измерению величины светового давления и создал первую в нашей стране научную физическую школу. Он был основателем первых больших коллективных работ. Осенью 1909 г. поступил в университет и стал слушателем лекций П.Н. Лебедева, а затем и его учеником С.И. Вавилов. Хотя работы Лебедева принесли большую международную известность ему и славу русской науке, выполнялись они в малокомфортабельном, так называемом лебедевском подвале.

Разгром Московского университета царским министром Кассо в 1911 г. заставил Лебедева и ряд других прогрессивно настроенных профессоров покинуть Московский университет. Для университетской физики это было тяжелейшей бедой. С нее начался период застоя, продолжавшийся несколько лет. Лебедевская школа, однако, не погибла. Благодаря поддержке общественности для работ Лебедева были приспособлены два помещения в частных домах на Волхонке и в Мертвом переулке. Однако Петру Николаевичу недолго оставалось работать. В 1912 г. он скончался. Работами после него руководил старший из учеников Петра Николаевича Петр Петрович Лазарев. Под его руководством, в частности, завершил свою первую работу по физике студент С.И. Вавилов. Об этих трудных для московской физики годах рассказали в своих воспоминаниях, посвященных С.И. Вавилову, его товарищи по университету, а впоследствии профессора университета С.Н. Ржевкин и Э.В. Шпольский (см. сборник “Сергей Иванович Вавилов. Очерки и воспоминания”. М.: Наука, 1981). Вскоре после Октябрьской революции Петр Петрович Лазарев основал Институт физики и биофизики, он разместился в прекрасном здании на Миусской площади в Москве, которое строилось для П.Н. Лебедева на общественные средства, но в котором Лебедеву уже не суждено было работать.

В быстром развитии науки в Москве в послереволюционные годы многое связано с именем П.П. Лазарева. Это был ученый, наделенный большим организаторским даром, и притом чрезвычайно энергичный. Его высоко ценил П.Н. Лебедев, бывший, как известно, необычайно строгим и бескомпромиссным в своих суждениях о людях. После организации Лазаревым института ряд талантливых и научно активных физиков Москвы получили там наконец широкие возможности для творческой работы. Многие из тех, кто был среди моих преподавателей в университете, тогда или ранее работали в Институте физики и биофизики П.П. Лазарева. Круг научных интересов самого Лазарева был чрезвычайно широк. Его интересовали вопросы фотохимии, молекулярной физики, биофизики, медицины, а также геофизики и др. Так, ряд лет он возглавлял работы по изучению Курской магнитной аномалии. Вспоминаю, что М.А. Леонтович, вероятно, еще в студенческие времена, принимал в них участие. Думаю, не ошибусь, что он отзывался о них не очень одобрительно, а именно, что должной объективности в постановке этих исследований обеспечено не было.

Вполне возможно, что высочайшая самокритичность в сочетании с оригинальностью мысли М.А. Леонтовича были таковы, что не все в постановке работ его устраивало. Несомненно, однако, что институт Лазарева и он сам сделали очень многое, и в результате к середине 20-х годов необходимость положить конец застою в развитии физики в университете стала очевидной. Что стало бы с физикой в университете, если бы в 1925 г. в университет не пришел Л.И. Мандельштам, судить не берусь. Однако историю, и в том числе историю науки, переписывать нельзя.

Ко времени моего поступления в университет в 1926 г. Л.И. Мандельштам уже не просто там был, но начались, как я потом понял, необратимые перемены в преподавании физики. Аспирантами Л.И. Мандельштама сразу стали М.Д. Леонтович, А.А. Андронов, А.А. Витт, С.Э. Хайкин.

В то время студенты физико-математического факультета (физического еще не было) должны были со 2-го курса проходить общий физический практикум. Думаю, показ мне М.А. Леонтовичем лабораторной комнаты, о которой я упомянул, не прошел бесследно, и мне безумно хотелось работать в лаборатории, хотя бы в учебной. Поэтому я с большим рвением начал выполнять общий физический практикум не со 2-го курса, как полагалось, а на 1-м курсе с самого начала своей учебной работы.

В то время происходило развитие или обновление практикумов кафедр. Эта работа была, несомненно, связана и с состоянием общего физического практикума, где я и начал знакомиться с физикой. В то время там работали молодые преподаватели Э.В. Шпольский, Т.К. Молодый и другие. Происходящие перемены сказались и здесь, и практикум при них заметно оживал. Шла, и не без участия С.И. Вавилова, работа по обновлению задач. Все же во многом практикум закостенел на уровне XIX в., и даже мне многое там казалось архаичным. Об этом, в частности, я рассказал в короткой заметке, озаглавленной “О лаборатории Мандельштама”, включенной мною в уже упомянутую книгу “Сергей Иванович Вавилов. Очерки и воспоминания”. Здесь, в частности, я упомянул фамилию нашего преподавателя Т.К. Молодого. В биографическом очерке о жизни и научной деятельности М.А. Леонтовича сказано, что именно Т.К. Молодый привлек в 1920 г. студента Леонтовича, который поступил в университет в 1919 г., в качестве лаборанта в Институт физики и биофизики П.П. Лазарева для работ по исследованию Курской магнитной аномалии. Свидетелем этого я, однако, не был и поэтому не буду сейчас говорить о Молодом и вернусь в университет ко второй половине 20-х годов, когда начались мои первые научные контакты с М.А. Леонтовичем. О Т.К. Молодом и институте Лазарева, дальнейшая судьба, которого была трагичной - его “разогнали” в 1931 г. - надеюсь рассказать отдельно.

Закончив общий студенческий практикум на 1-м курсе университета, я некоторое время работал в учебной лаборатории у профессора К.Ф. Теодорчика на кафедре профессора В.К. Аркадьева, занимаясь постановкой задачи по электромагнитным колебаниям. В это время профессор Г.С. Ландсберг, видимо заметивший мое рвение к работам в лаборатории, рекомендовал меня С.И. Вавилову для участия в постановке работ в оптическом практикуме. В то время уже было получено некоторое количество лабораторных комнат и такая возможность появилась. О начале своей работы у С.И. Вавилова я рассказал в очерке “Воспоминания студенческих лет” в уже упомянутой книге о С.И. Вавилове. В то время имена не только Л.И. Мандельштама, но и близких к нему ученых, таких, как Г.С. Ландсберг, И.Е. Тамм и С.И. Вавилов, нам, студентам, были хорошо известны. Однако как о руководителе о С.И. Вавилове мы ничего не знали, я оказался в первой группе студентов, начавшей у него работу.

В постановке работ практикума, особенно в первое время, активно помогал аспирант М.А. Леонтович. Оказалось, что у этого, как я узнал позже, выдающегося теоретика имеется прекрасное понимание эксперимента и зрелость суждений, которых у меня, конечно, не было, да и не могло быть. Вспоминаю, что при выполнении порученных мне С.И. Вавиловым измерений не помню чего: яркости ли, люминесценции или ее поляризации, я впервые услышал от М.А. Леонтовича утверждение, показавшееся мне парадоксальным. Он объяснил мне, что выполнение измерений по заданной программе и с помощью налаженной аппаратуры - это всегда в какой-то мере творческий процесс. Это был первый урок, полученный мною от Михаила Александровича.

В дальнейшем я многократно убеждался на своем и чужом опыте, что всегда необходимо хотя бы элементарное понимание того, что делается. Иначе нет и не может быть результата, а сделанное - только никому не нужный набор цифр. Думаю, даже и теперь, когда зачастую данные получаются автоматически и записываются в памяти ЭВМ, если при этом отсутствует интеллект экспериментатора, следящего за ходом работы и контролирующего отсутствие аппаратурных и прочих источников ошибок, то результат, в лучшем случае, ненадежен. Что касается меня, то благодаря активной помощи Михаила Александровича и собственному усердию, мне удалось довольно быстро справиться с постановкой порученной задачи, и тот же Михаил Александрович сказал: “Мавр сделал свое дело, мавр может уходить”. Видимо, эти слова настолько меня испугали, что сохранились в памяти.

Вскоре, однако, пришел Сергей Иванович Вавилов и все разъяснилось. Он предложил мне, если я хочу (!!!), продолжать работу под его руководством над порученной им научной темой. Вскоре я понял, какая это для меня удача. В сущности, этим окончательно определилась моя будущая специализация в области физики. Тема моей работы непосредственно входила в круг интересов С.И. Вавилова по изучению люминесценции. Конечно, я прежде всего постарался как можно глубже вникнуть в суть проблемы, изучая работы самого Вавилова, оттиски которых он любил дарить, а затем и работы других авторов. Сергей Иванович обратил мое внимание на только что опубликованную в 1928 г. на немецком языке работу М.А. Леонтовича “К теории тушащих ударов между молекулами, растворенными в вязких жидкостях”, которая прямо касалась темы моей работы. Вероятно, он или Михаил Александрович подарил мне и оттиск этой работы. Меня поразило, что диффузионная задача, представлявшаяся мне математически неразрешимо сложной, была Михаилом Александровичем решена, на первый взгляд, очень просто и, во всяком случае, чрезвычайно изящно. Вероятно, я не все в решении понимал до конца и кое-что принимал на веру. Весьма возможно, что Михаилу Александровичу пришлось многое объяснять мне в своей работе, но это вспомнить не могу. Несомненно, однако, что это была первая работа по теоретической физике, которую я прочел и которой затем пользовался.

С тех пор прошел 61 год, и теперь, в 1989 г., я снова перечитал статью Михаила Александровича, опубликованную в 1985 г. в собрании его “Избранных трудов”. Теперь мне трудно вникнуть в суть проблемы, которой он тогда занимался, и рассказать, в какой мере полно им были учтены физические предпосылки рассматриваемой проблемы, но ясность формулировки задачи, талант Михаила Александровича в ее решении вновь меня поразили. При этом Михаил Александрович указывает на небольшую идеализацию в формулировке задачи, весьма упростившую математическое решение, не забыв выяснить, что эта идеализация не сказывается значительным образом на полученном результате. Это обстоятельство очень существенно.

Один из учеников Л.И. Мандельштама С.М. Рытов в недавно опубликованной статье “Идейное наследие Л.И. Мандельштама, его дальнейшее развитие” * пишет, что Ландау как-то бросил фразу, что теоретическая физика - это умение делать оценки. Такое умение, несомненно, опирается на идеализацию задачи, т.е. на ее упрощение. Без этого любая задача неприступно сложна. Правильная идеализация является искусством, проявлением мастерства, таланта. Мандельштам в одной из своих лекций, как пишет Рытов, выразил это так: “При постановке задачи физик должен сам уметь определить необходимую меру строгости”. А в другой раз он сказал: “Когда я перевожу физику на математику, я всегда от чего-то отвлекаюсь”. Откуда же у М.А. Леонтовича в работе, о которой я пишу, понимание этих мыслей, характерных для зрелого теоретика, прошедшего в науке большой путь? Ведь от первой его теоретической научной публикации до работы 1928 г. прошло всего три года. Здесь, несомненно, талант Михаила Александровича и поразительная глубина понимания, которую он уже успел воспринять от своего учителя Л.И. Мандельштама.

* Вопросы истории естествознания и техники. 1988. №3. С. 41-54.

Я уже упоминал, что когда начались наши научные контакты с М.А. Леонтовичем, то оказалось, что я отстал от него не на пять лет, на которые он был меня старше, а гораздо больше. Фактически, если говорить о теоретической физике, то разрыв между нами так никогда и не заполнился. Дело в том, что, увлеченный работой в лаборатории, я своевременно не осознал необходимость приобретения систематических знаний в области математической физики. Когда, много лет спустя, мне стал очевиден этот пробел, то восполнять его было уже поздно. При этом математике я в университете учился легко и охотно, но просто не понимал, что следует выйти за рамки учебной программы, в том числе и студентов-математиков. Физике я, однако, учился усердно, но далеко не систематически. Читая много текущей научной литературы, в сущности, я шел по верхам, воспринимая те или иные факты, не вдумываясь в их физический смысл, а тем более значение.

Как-то С.И. Вавилов поручил мне разобраться в одной теоретической работе, косвенно связанной с тем, чем я занимался. С этим я справился и пересказал работу на небольшом лабораторном семинаре, но похвал по этому поводу не услышал. Сергей Иванович сказал мне, что математику я пересказал вполне грамотно, но физики он от меня не услышал. Умение в первую очередь разбираться в физической сути характерно для школы Мандельштама и близких ему по духу ученых, таких, как С.И. Вавилов. Конечно, у меня, только еще приступившего к изучению физики, этого трудного умения не было - учился ему всю жизнь. Физика имеет дело с реальными явлениями природы, а они сложнее и многограннее любой математической модели.

В мои более поздние годы, читая лекции в университете, я постоянно сталкивался с тем, что студенты с легкостью писали формулы, но далеко не всегда могли объяснить, для чего они и что из них следует. Конечно, мне очень повезло, что в студенческие годы я попал в среду школы Мандельштама, хотя я непосредственно у него не работал и только ходил на его лекции и семинары. По поводу теоретической работы, о которой я здесь рассказал, помню, что обратился к М.А. Леонтовичу с заявлением, что математическая модель, использованная ее авторами, слишком примитивна. В ответ услышал: “Не думайте, что авторы опубликовали первое, что пришло им в голову. Вероятно, они рассмотрели ряд вариантов теории и в результате остановились на том, который и опубликовали”. Иными словами, М.А. Леонтович пытался объяснить мне, что, видимо, теоретики, которых я читал, выбрали ту степень точности в построении теории, которую считали необходимой, т.е. то, о чем я уже говорил со ссылкой на Мандельштама. Леонтович это уже понимал и, несомненно, учитывал в своих работах, а для меня же это было новым.

Вероятно, я полагал, что обсуждаемое в работе довольно сложное явление можно было рассматривать как математическую задачу, которую следовало точно формулировать, а затем решать. Таким образом, я не увидел здесь физики, в чем меня совершенно резонно упрекнул С.И. Вавилов. Что касается М.А. Леонтовича, то он, несомненно, понимал необходимость идеализации, которая позволила бы формулировать проблему в виде задачи, математически решаемой. Зрелость суждений М.А. Леонтовича как физика-теоретика в этом эпизоде стала мне понятной только теперь - когда я оглядываюсь на мое далекое прошлое.

Теперь кратко расскажу об одном эпизоде, который вспоминаю с огорчением. Усердно читая журнальную литературу, я несколько раз натыкался на имя одного зарубежного, видимо, довольно известного ученого (фамилию его я теперь через шестьдесят лет забыл или, во всяком случае, мог бы с кем-то сейчас спутать). Конечно, такой широко образованный физик, как С.И. Вавилов, знал о нем больше меня. Тем не менее, я решился похвастаться перед ним своими знаниями. В ответ услышал: “Что вы говорите мне о нем? Неужели вы думаете, что наш Михаил Александрович как ученый ниже него?”

Увы, я именно так и думал. Ведь это говорилось о зарубежном ученом, которого я никогда не видел, работающем в стране, в которой я никогда не был. В сущности, и о его трудах я знал немного - видел только заголовки нескольких его статей в широко известных иностранных журналах и упоминания о нем в других статьях. Разве недостаточно было всего этого, чтобы у молодого человека, мало что знающего, составилось о нем мнение как об известном ученом, возможно даже обоснованное. Дело-то ведь не в этом, а в том, что я не понимал всего происходящего рядом со мной и не мог судить о нем объективно, а тем более с чем-то его сравнивать. Ведь не было ни знаний, ни опыта, необходимого для этого. В самом деле, ведь Михаила Александровича мы видели каждодневно и всегда могли попросить его что-то объяснить или в чем-то помочь нам. Конечно, он был старше и знал гораздо больше, чем мы, и хотя мы относились к нему с уважением, но для нас он скорее был старший товарищ, чем какая-то недосягаемая величина. Вот подучимся и будем такими же! Откуда нам было знать, что это дано не каждому?! Не нам же было судить о том, что уже сделал Михаил Александрович в науке и тем более чего можно от него ожидать в будущем.

Это было видно его учителю Л.И. Мандельштаму и в какой-то мере С.И. Вавилову. Для суждения надо самому быть чем-то - мы же были только студентами, еще ничего не сделавшими. Все наши учителя ранее работали не только у нас, но в какие-то годы и за рубежом. Они знали многих ученых и прекрасно понимали, кто есть кто. С уважением они отзывались о тех, кто в самом деле был этого достоин, независимо от их национальной принадлежности. Ни малейшего преклонения перед западной наукой или, как позже стали говорить, низкопоклонства у них не было. Они судили трезво и справедливо. Даже небольшая искра таланта, не говоря уже о таланте своих учеников, не оставалась ими незамеченной. Отсюда столь категоричное мнение Вавилова о Леонтовиче, тогда еще молодом ученом. Позже я узнал, что это умение ценить способности младших и поддерживать их свойственно далеко не всем, а только тем, кто в самом деле является учителем в науке. А таких немного.

Мы к своим учителям, особенно к Л.И. Мандельштаму, относились с глубоким уважением. Но ведь об истинном вкладе в науку мы знали мало - приходилось, и не очень быстро, до всего постепенно доходить самим. Думаю, никаких суждений о масштабе Леонтовича как ученого, а тем более о сравнении его с кем-то, у нас и не могло бы возникнуть, если бы не слова Вавилова. Но в данном случае был иностранный ученый, известный даже мне, в то время как об известности Леонтовича никто нам не говорил. Да и вряд ли она выходила далеко за рамки Физического института и немногих читателей его работ и его учителей. Ох уж эта известность! Как часто каждому из нас приходится встречаться с тем, что она незаслуженно завышена или, наоборот, занижена и в обоих случаях не соответствует вкладу ученого в науку. Даже умудренному годами и опытом дать справедливую и объективную оценку деятельности ученого бывает нелегко.

Конечно, какого-либо преклонения перед Западом у нас - студентов - не было, хотя мы знали мало, но все же совершенно не верили профессору А.К. Тимирязеву, уверявшему нас, что теория относительности неверна и опыт Майкельсона ошибочен и уже опровергнут, но иностранные физики - идеалисты - это скрывают. Думаю, мы, несмотря на недостаток знаний, судили вполне трезво и правильно. Все же урок, данный мне С.И. Вавиловым - его высказыванием о Леонтовиче, был мне очень полезен, и я о нем всегда помню.

Может быть, сказанное здесь о Леонтовиче заставило меня вновь задуматься над вопросом, на который я и сейчас не могу полностью ответить, чем вообще определяется известность ученого. Здесь не все просто. И для самого Мандельштама, и для его учеников абсолютно недопустимой считалась всякая реклама и самореклама. Недопустимой была и любая непорядочность поведения. Для них характерно и полное бескорыстие по отношению к науке. Своими знаниями, идеями и результатами они охотно делились с каждым, не думая о соавторстве. Как сам Мандельштам, так и Леонтович не очень любили публиковать работы, причем проявляли к себе высочайшую требовательность. Все, что они писали, не было рассчитано на широкий круг читателей, но это были всегда существенные и достоверные результаты.

Высочайший авторитет Мандельштама опирался на глубочайшее уважение к нему его учеников, слушателей его лекций и ученых, общавшихся с ним. Однако в широкой печати, насколько я помню, его имя практически не упоминалось. В результате Мандельштам пользовался у нас значительно меньшей популярностью, чем того заслуживал. Конечно, ряд его замечательных работ был широко известен в мировой науке, но значение их понимали далеко не все. Контакты с зарубежными учеными были в то время очень затруднены, хотя я знаю, как высоко его ценил такой замечательный теоретик, как П.С. Эренфест, не раз бывавший его гостем. Сам же Мандельштам никак не стремился к широкой популяризации своих идей и результатов.

Михаил Александрович воспринял от Мандельштама все его лучшие традиции. Однако если Мандельштам в общении с людьми был всегда ровен и внешне мягок, но при этом тверд в недопущении каких-либо компромиссов со своей совестью и абсолютно нетерпим к любой непорядочности у других, то Михаил Александрович, в высшей степени обладая этими же замечательными качествами, был крайне вспыльчив и несдержан в высказываниях и, раздражаясь, вероятно, не всегда и не во всем был прав. Мне кажется, это очень ему мешало в молодые годы. Помню, как незадолго до избрания Михаила Александровича в 1939 г. членом-корреспондентом Академии наук представлявший его С.И. Вавилов, говоря о нем как о выдающемся и разностороннем теоретике, ближайшем ученике и помощнике Мандельштама, внесшим замечательный вклад в науку, отмечал, что он избавился от неуравновешенности поведения, которая была у него в юношеские годы.

Прежде чем переходить к заключительной части своей статьи, расскажу об одном эпизоде, очень характерном для Михаила Александровича. Где-то в середине 30-х годов мне довелось обрабатывать результаты, полученные во время эльбрусской экспедиции по наблюдению космических лучей методом камеры Вильсона. Большинство результатов было получено визуальным методом. Каждый раз, когда камера Вильсона на короткий интервал времени становилась чувствительной к регистрации частиц, число их сосчитывалось. Конечно, это число флуктуировало в широких пределах и статистическое распределение наблюдаемых частиц было исследовано Леонтовичем, но к каким следствиям это привело - вспомнить не могу.

Мандельштамовская щепетильность по вопросу о соавторстве, увы, не стала общепринятой даже в Академии наук. Вспоминаю случай, когда на Общем собрании Академии наук рассматривался вопрос о переизбрании одного академика на должность директора на новый срок.

В розданной участникам сессии справке говорилось, что за отчетный срок этот академик опубликовал, если не ошибаюсь, 300 работ. М.А. Леонтович поднялся со своего места и задал вопрос: “Видимо, в справке опечатка, и следует читать не триста, а тридцать?” На это последовал невозмутимый ответ: “Нет, все правильно, просто у меня много сотрудников”. Вот как понимают некоторые ученые вопрос о соавторстве.

Увы, приходится напомнить, что через несколько лет после кончины Л.И. Мандельштама в 1944 г., на грани 50-х годов вопрос об отношении к итогу деятельности Мандельштама подвергся тяжелым испытаниям. Целый ряд так называемых философов и, к сожалению, философствующих физиков обрушился на труды Мандельштама с крикливыми обвинениями во всякого рода “измах”. Участие в этом определенной группы философов естественно. Будучи невежественными в науке и неспособными вносить в нее творческий вклад, они, используя возможность превратно истолковать любую фразу, считали ересью и теорию относительности, и квантовую механику. Печально известный журнал “Под знаменем марксизма” ругал наших ведущих физиков, таких, как Иоффе и Вавилов, только за то, что они признавали физику XX в., говорить о которой было невозможно, не упоминая зарубежных ученых, которые из априорных соображений считались идеологическими врагами.

Сами по себе эти философские нападки до поры до времени, как правило, не сопровождались оргвыводами, если, разумеется, ученый не был репрессирован. Правда, группа лиц, не добившихся больших успехов в науке, но, несомненно, нашедших чью-то поддержку, сделали попытку подготовить физическую сессию по образцу пресловутой сессии ВАСХНИЛ 1948 г. Однако перед физикой стояли тогда такие проблемы, как атомная энергетика и освоение космоса, и никто из энтузиастов разгрома физики не сумел предложить какую-либо достаточно заманчивую для начальства идею вроде лысенковской ветвистой пшеницы, с помощью которой могли быть решены эти проблемы в физике.

Благодаря усилиям С.И. Вавилова и приказу сверху эта деятельность была прекращена. Физика была нужна. Разгром всей физики, а не поношение просто отдельных ее представителей, был бы опасен для обороны страны. Это, видимо, понимали. Что касается отдельных талантливых и выдающихся представителей физической науки, то здесь для любителей идеологических проработок вскоре настал звездный час. Среди многих кампаний того времени развернулась и отвратительная кампания против “безродных космополитов”. Стало не только возможно, но и поощряемо направлять огонь заушательской критики, используя в качестве аргумента национальную принадлежность ученого.

В то время, когда я поступил в университет, одним из аспирантов Л.И. Мандельштама был Семен Эммануилович Хайкин. В 40-е годы - он уже профессор физического факультета, лекции которого очень любили студенты. Кроме того, он был автором прекрасного курса механики. Если не ошибаюсь, он был первым из учеников Мандельштама, подвергшимся разгромной критике. Его обвинили в махизме и еще в каких-то грехах. Студенты, всегда нутром чувствующие, где настоящая наука, а где демагогия, были дружно за Хайкина, но это только подлило масла в огонь. С.Э. Хайкин из университета был изгнан, переехал в Пулковскую обсерваторию и стал там одним из тех, кто заложил основы радиоастрономии.

Кампания против Мандельштама и его учеников продолжалась. Резкой критике подверглись замечательные лекции Мандельштама. На одном из заседаний, посвященном их критике, как вспоминает С.М. Рытов в статье, о которой я уже упоминал, выступил и М.А. Леонтович, сказав, что, конечно, каждый может отметить, чем он недоволен в изложении Мандельштамом теории относительности, но ведь никто не мешает ему дать свое изложение этой проблемы так, как считает нужным. Однако этого никто не хотел и не сделал. Задача состояла в том, чтобы создавать неприязненное отношение к памяти ученого, деятельность которого была предметом гордости нашей науки.

Вспоминая то время, С.М. Рытов пишет, что в отличие от Леонтовича он не понимал, что ничего нельзя было ни объяснить, ни доказать. С.М. Рытов взял на себя тяжелую и очень нужную работу по подготовке к изданию “Собрания трудов” Л.И. Мандельштама. Первые тома вышли под его редакцией, 0бъявленна.я идеологически вредной научная деятельность Рытова, так же как и воззрения его учителя Мандельштама, привели к тому, что от редактирования трудов Мандельштама он был отстранен. Совершенно готовый к выпуску пятый том “Собрания трудов” не был выпущен из печати. С.И. Вавилову удалось все же добиться того, что через год пятый том, содержащий лекции Мандельштама, все же был напечатан. Для этого М.А. Леонтович, который, по существу, был столь же крамолен, как и остальные ученики Мандельштама, но формально гонениям не подвергавшийся, должен был поставить свое имя в качестве редактора на книге, фактически подготовленной к печати Рытовым, причем Рытову потребовалось для этого издания внести совершенно незначительную, чисто косметическую правку, по сравнению, с первоначальным не опубликованным текстом.

Не имея возможности воспрепятствовать нападкам на Мандельштама и его учеников, М.А. Леонтович в 1951 г. расстался с Физическим институтом, в котором непрерывно работал, и перешел в Институт атомной энергии, где ему было поручено выполнение важного задания. Хотя мои как личные, так и научные контакты с Михаилом Александровичем после этого не прекратились, все же, я думаю, лучше об этом периоде его жизни могут сказать те, кто непосредственно с ним работали и стали его учениками. Мне было, однако, видно, что Михаил Александрович и на новом месте прежде всего оставался самим собой. Он нисколько не считался ни с какими официальными установками, в значительной мере обязательными для ученого, занимающего руководящую должность в науке. Он и в частных беседах, и на собраниях говорил только то, что думал, не считаясь ни с кем и ни с чем. Его моральный авторитет среди его многочисленных учеников был очень высок. При этом он выполнял очень нужную работу, всегда на очень высоком научном уровне. Что касается всяческого начальства, то хотя его, насколько я знаю, никто ни в чем не упрекал, он оставался в тени по сравнению со многими его коллегами, лучше приспосабливавшимися к требованиям обстановки. И все же моральную победу одерживал Леонтович.

Очень больно вспоминать, но мне пришлось присутствовать там, где происходило последнее прощание с Михаилом Александровичем в 1981 г. Никогда не забуду, что люди, казалось бы, равнодушные к нему, говорили о Михаиле Александровиче как о последнем носителе моральных и культурных традиций лучшей части русской научной интеллигенции, о его бескорыстной преданности науке, о непреклонных моральных качествах, т.е. о том, что физически уничтожалось в годы правления Сталина и было предано забвению в годы застоя. Пусть эта моя статья будет поклоном не только памяти Михаила Александровича Леонтовича, но и тем духовным традициям нашей отечественной трудовой интеллигенции XIX в., которые он воспринял и донес до нашего времени. Наука погибнет не только без морали, как правильно сказал академик Д.С. Лихачев, но и в отрыве от духовной культуры человечества.