ЕСТЕСТВЕН, КАК САМА ПРИРОДА
В.И. Коган
Коган Владимир Ильич - кандидат физ.-мат. наук,
ведущий научный сотрудник РНЦ «Курчатовский институт».
На мою долю выпало редкое счастье в течение 35 лет тесно общаться с Михаилом Александровичем Леонтовичем - в качестве студента, ассистента кафедры, сотрудника теорсектора. В этих заметках я вначале коснусь периода работы Леонтовича в Московском инженерно-физическом институте (1946-1954 гг.), затем - в Институте атомной энергии (1951- 1981 гг.) и, наконец, попытаюсь выявить те личностные черты Михаила Александровича, которые, на мой взгляд, во многом определяли характер как его научного творчества, так и человеческого общения и влияния.
Напротив Главпочтамта. Незабываемые дни начала 1946 года. В Московском механическом институте (бывшем Институте боеприпасов, созданном в августе 1942 г., в разгар Сталинградской битвы, на базе части Полиграфического института), в самом центре Москвы - напротив Главпочтамта - открылся новый, инженерно-физический, факультет. Его декан, крупный харьковский физик-ядерщик Александр Ильич Лейпунский, собрал на ведущих кафедрах великолепный преподавательский состав. Так, кафедру теоретической физики возглавил И.Е. Тамм, профессорами кафедры стали М.А. Леонтович, И.Я. Померанчук, Е.Л. Фейнберг, причем последние двое поначалу вели только семинарские занятия (!) со старшекурсниками. На других кафедрах читали лекции Л.А. Арцимович, И.К. Кикоин, А.Б. Мигдал, А.И. Алиханьян, И.И. Гуревич, А.Н. Тихонов, В.Я. Арсенин, Я.А. Смородинский, Э.В. Шпольский, К.А. Семендяев. Студенты нового факультета были набраны одновременно на все пять курсов - в основном в порядке перевода из различных московских вузов, а на 1-й курс - и многие только что демобилизованные из армии. Состав студентов оказался в целом сильный, и большинство из нас окунулось в совершенно новый мир физики с огромным увлечением.
В лице тогдашнего МИФИ (так по имени своего инженерно-физического факультета стал вскоре именоваться и весь институт) с его “кадровым” составом в Москве возник новый и мощный центр современной физики, да и, пожалуй, культуры вообще. Это по-своему подчеркивалось и внешними, но символичными деталями: самим “географическим положением” института; в течение ряда лет сохранявшимися “реликтами” Полиграфического института (и еще более раннего, ныне полулегендарного ВХУТЕМАСа); картинами, художниками, а то и живыми “моделями”, видневшимися в отгороженных помещениях, примыкавших к центральному коридору; соседством букинистического магазина, одного из лучших в Москве. В этом магазине можно было мало-помалу приобрести практически все книги по физике, которые широким потоком (и, заметим, весьма оперативно) выпускались у нас в 30-е, да даже и в военные годы.
К числу тогдашних новых впечатлений относятся, конечно, и первые встречи с М.А. Леонтовичем. К этому времени из его внешнего облика еще не вполне исчезли те черты “неухоженности” и крайней непритязательности в одежде и обуви, которые ранее, особенно в военное время, стали (по рассказам физфаковцев МГУ) едва ли не нарицательными.
Леонтович читал лекции по феноменологической термодинамике, статистической физике, теории относительности и электродинамике сплошных сред. Лекции эти были очень насыщенные и высокого (в самом полном смысле этого слова) научного уровня, лишенные каких-либо скидок на недостаточную подготовленность слушателей. Это, естественно, вынуждало более активных студентов “подтягиваться” до необходимого уровня - что, вероятно, и было целью лектора.
О содержании лекций по термодинамике и статфизике можно судить по двум соответствующим книгам Леонтовича, ныне переизданным в едином (и обновленном усилиями Д.В. Сивухина) томе. Лекции же Леонтовича по электродинамике так и остались, к глубокому сожалению, неизданными, несмотря на многолетние уговоры автора коллегами и учениками. А в них содержалась, в частности, оригинальная трактовка макроэлектродинамики с использованием формализма комплексной проводимости, развитая Михаилом Александровичем по свежим следам по тогдашней блестящей деятельности в области радиофизики и ее приложений к проблемам радиолокации.
Тогда же, в 1946 г., он был избран в академики. Нечего и говорить о том, как мы, студенты, были рады этому событию. Как и о том глубоком впечатлении, которое произвело дошедшее до нас известие о предшествующем “самоотводе” Михаила Александровича в пользу И.Е. Тамма. (Самоотвод успеха не имел и, как я узнал уже впоследствии, домработница Леонтовичей Марфа Алексеевна в день выборов констатировала, что “наш-то вернулся домой чернее тучи...”.)
Человеческий уровень Леонтовича выразительно проявлялся даже в мелочах, например в таком эпизоде. Меня, как ассистента-совместителя кафедры теорфизики МИФИ, он привлек к написанию задач для своей “Термодинамики” (1950 г.). Когда эта работа была выполнена - причем в ряде мест при его собственном и, конечно же, ключевом участии - он поделился со мной соответствующей долей издательского гонорара без какой-либо “квалификационной дискриминации”, а просто в пропорции написанного каждым из нас листажа в общем объеме книги, по высшей авторской ставке, положенной ему самому, как академику.
В 1949 г. И.Е. Тамм, занявшийся новым кругом работ (разработка термоядерного оружия, требовавшая длительного отсутствия в Москве), оставил руководство кафедрой теоретической физики МИФИ и его преемником стал Михаил Александрович. Педагогическая деятельность Леонтовича в МИФИ продолжалась до лета 1954 г., когда он вместе с Л.А. Арцимовичем был по специальному решению правительства переведен на работу (также по совместительству) на физический факультет МГУ. Мне довелось тогда выступить в роли экстренного гонца к Михаилу Александровичу от одновременно переведенного из ИАЭ нового декана физфака B.C. Фурсова. Добравшись до речки, за которой располагалась тучковская изба Леонтовичей, и перейдя ее вброд (моста не было) в одних трусах, я был вскоре встречен удивленно-ироничным возгласом хозяина: “Кто этот толстый дикарь?!”...
Учитель. М.А. Леонтович прежде всего и больше всего - выдающийся физик-теоретик, создатель крупнейших научных школ в радиофизике и физике плазмы. Возглавляя с 1951 г. теоретические исследования по инициированной А.Д. Сахаровым и И.Е. Таммом проблеме МТР (магнитного термоядерного реактора) в Институте атомной энергии, он был для своих молодых сотрудников незаменимым Учителем в их профессиональной деятельности, вдохновителем, а нередко и фактическим соавтором целого ряда их работ. (Впрочем, до формального соавторства дело обычно не доходило: у Леонтовича было правило - ставить свое имя только на тех статьях, текст которых написан им самим.) Велика была также его заинтересованность, а часто и реальная роль, в постановке и особенно критическом анализе ключевых экспериментов.
Бегло коснусь отдельных черт “профессионального почерка” Леонтовича. В теоретической физике он мастерски владел приемами феноменологического, безмодельного, анализа явлений, будь то в термодинамике, электродинамике или оптике, что позволяло ему непререкаемо отсекать интуитивно правдоподобные, но не всегда корректные микроскопические соображения и модели. (Здесь прослеживается и “личностный” аспект, см. ниже.) В своем взаимодействиии с экспериментаторами он постоянно требовал от них соблюдения принципа: “каждый опыт должен отвечать по возможности только на один вопрос”. Эти, как и другие, черты отражали глубину и, я бы сказал, первичность мышления Михаила Александровича. Невозможно, например, даже и представить себе его использующим в научной дискуссии аргумент (увы, довольно расхожий) типа “ну как же, ведь все так делают...”.
Общение Михаила Александровича с окружающими, его влияние на них не ограничивалось деловой сферой. Немалую роль в неотразимом обаянии Леонтовича играла редкая широта его научных и общечеловеческих интересов и, главное, постоянная готовность щедро делиться своим духовным богатством. История развития физических идей и биология, антропология и этнология, энергетика и экология, история (русская, западная и античная) и лингвистика, классическая литература - ко всем этим областям мысли и жизни он проявлял не просто острый, с годами не иссякавший интерес, он был в них настоящим, нередко профессиональным, авторитетом, его живая и острая мысль постоянно открывала в них новые, важные, подчас неожиданные грани. (Язык не поворачивается охарактеризовать эту сторону облика Леонтовича девальвированным понятием “эрудиция”!) А вот техника как таковая, по его собственным признаниям (особенно в последний период жизни), его не интересовала *.
* Разумеется, это не относилось к стадии физического эксперимента - к ней "и проявлял неизменное пристрастие, а в своей деятельности в качестве заменителя главного редактора ЖЭТФ он при отборе работ для публикации, по мнению некоторых обиженных теоретиков, даже применял к теоретическим и экспериментальным статьям своего рода “двойной стандарт”.Хорошо владея немецким, французским и латынью (вот что значит потомственный русский интеллигент плюс “всего-навсего” классическая гимназия!), а также украинским языком, Леонтович широко и всегда к месту использовал различные изречения, в частности, и на этих языках, например: Entweder ist das eine grossе Entdeckung oder eine grosse Schweinerei! ( “Это либо великое открытие, либо великое свинство!” - в немецком понимании этого слова: “пачкотня”). Сентенция эта принадлежит Фердинанду Брауну - одному из создателей радиофизики. Леонтович часто прибегал к ней в качестве шутливой оценки новой идеи или расчетной методики, с которой его знакомил тот или иной сотрудник.
“Бутылка откупорена, осталось выпить вино!” Это запись по-французски .в моем лабораторном журнале (оригинал, к сожалению, утерян) после разрешения Леонтовичем какой-то возникшей у меня трудности.
“Мы люды тэмны, нам абы гроши... ” Это, например, совет сотруднику, колеблющемуся в выборе между двумя разнооплачиваемыми должностями.
Заслуживает быть отмеченным характер высказываний Михаила Александровича по истории. Они почти всегда касались конкретных исторических фигур и имели иронично-юмористическую окраску независимо от того, шла ли речь, скажем, о римском цезаре, средневековом реформаторе или русском писателе. Это были “штрихи к портрету” живых людей с присущими им человеческими (а подчас и бесчеловечными) слабостями. Даже самые мрачные, трагические эпохи и события он комментировал скорее в духе А.К. Толстого в его “Истории ...”, чем, например, Стефана Цвейга.
То же самое относилось и к беглым характеристикам современников, с которыми так или иначе сталкивала его жизнь (А.В. Луначарский, П.П. Лазарев, Г.А. Гамов, Н.Н. Боголюбов...). В его суждениях о женщинах (нашего, “ученого” круга) наряду с отдельными случаями пиетета и даже восхищения нередко сквозили и иронические нотки типа “эта энергичная (экспансивная, легкомысленная, фуриозная и т.п.) дама” ...
Помимо прочего, высказывания Михаила Александровича по истории обычно отличались определенностью. Так, например, существует, как известно, целый набор “кандидатов” на роль фактического отца Петра Великого (среди которых, кстати, отнюдь не последнее место занимает его официальный отец - царь Алексей Михайлович). Михаил же Александрович всегда называл, и притом с уверенностью, только одного из них - некоего шотландца . . .
В период своей многолетней дружбы с С.М. Осовцом Михаил Александрович часто беседовал (и спорил) с ним на исторические темы. Даже при моем довольно-таки эпизодическом присутствии при этих беседах могу смело утверждать: они были полны живой и глубокой мысли. В своих оценках того, “что такое хорошо и что такое плохо”, оба собеседника расходились редко, но в методологии исторического анализа - едва ли не всегда. Осовец (он был на восемь лет моложе и воспитан уже на истмате) делал упор на роль объективных, более или менее универсальных социально-классовых закономерностей, впрочем, существенно дополняя их глубокими соображениями устойчивости и обратной связи (в духе его собственных тогдашних работ по динамической стабилизации плазмы и по физиологии высшей нервной деятельности). Леонтовичу же был свойствен более традиционный (и оправдавший себя в масштабе веков!) подход, с упором на роль личности, конкретной национальной специфики и т.д. А что касается истмата, то его он в спорах с Осовцом удостаивал единственной оценки: “ваш ср... марксизм!”...
В свете всего сказанного неудивительно, что для широкого круга окружавших его, как правило, значительно более молодых людей М.А. Леонтович был, помимо прочего, своего рода мостом между историко-культурным наследием России (да и всей Европы) и современностью.
Гражданин. М.А. Леонтович принадлежал к числу тех, кто всегда и в полную меру своих сил живет судьбой своей страны. В военные и первые послевоенные годы он внес большой вклад в разработку актуальных тогда оборонных приложений радиофизики (радиолокация). Не меньшую государственную роль сыграло его руководство, начиная с 1951 г., теоретической разработкой проблемы МТР.
Но Михаила Александровича всегда глубоко занимала и общественная сторона научной деятельности и, более широко, вся общественная атмосфера как в нашей науке, так и в стране в целом. Он с горечью воспринимал “фокусы” тоталитаризма и как мог боролся с ними, и отнюдь не только в его смягченной, постсталинской фазе. В частности, он был совестью нашей Академии наук, всячески препятствовал засорению ее людьми, чуждыми науке. Не один выученик Вышинского и Лысенко, не один околонаучный чиновник споткнулся и не смог преодолеть “академический барьер” именно благодаря активному противодействию Леонтовича в ходе выборов в академию.
Не давал спуску Леонтович и деятелям несколько иного сорта, о чем свидетельствует, например, такой случай. На собрании академии, в ходе утверждения директоров ее институтов, Михаил Александрович, “не поняв” конкретную цифровую деталь самоотчета одного из них, намеренно привлек внимание присутствующих к уровню его научной этики, переспросив: “Так сколько у вас работ за отчетный год - 300 или 30?”, а тот, не раскусив подвоха, не без достоинства подтвердил (разумеется, под “веселое оживление в зале”!): “Нет, именно 300...”.
Человеческий облик М.А. Леонтовича на свой лад как-то проникал в художественную литературу и публицистику. Мне известны два примера этого рода. В пьесе С. Алешина “Все остается людям” (1959 г.), главным героем которой фактически является (под прозрачным флером академика Дронова) А.А. Андронов, выведен, по словам Михаила Александровича, также и он сам под видом... священника, шурина Дронова *, ведущего с ним мировоззренческие диспуты (за этим персонажем безошибочно угадывается тогдашний литературный штамп “человека заблуждающегося, но субъективно честного”). Позже, кажется, уже в 70-е годы, Д. Гранин в одной из своих глубоких публицистических статей в “Литературной газете” прямо назвал М.А. Леонтовича в качестве одного из этических эталонов: он не подает руки некоему (неназванному) непорядочному коллеге.
* Тождество, опять-таки прозрачное, родственного взаимоотношения двух героев и, соответственно, их прототипов.Выше уже говорилось о том, как Леонтович воспринимал историю. Это восприятие, в сочетании с большим жизненным опытом, позволяли ему достаточно реалистично - не впадая в крайности безоглядной эйфории или, напротив, максималистских сетований - оценивать если и не ожидаемую амплитуду, то уж во всяком случае “знак” тех перемен, которые начали происходить в жизни нашей страны после кончины Сталина. И это относилось отнюдь не только к ясным ситуациям - первой “оттепели” * или, тем более, XX съезду КПСС, но и к таким поначалу неоднозначным событиям, как Пленумы ЦК КПСС - июльский 1957 г. и особенно октябрьский 1964 г.
* В этой связи вспоминается его оптимистический настрой после его и Л.А. Арцимовича беседы весной 1953 г. с кандидатом в члены Президиума ПК КПСС, министром культуры П.К. Пономаренко и заместителем председателя Совета Министров СССР В.А. Малышевым. В частности, ученые были приятно поражены вольномыслием своих собеседников, один из которых в ходе обсуждения проблем науки и культуры прямо заявил: “А зачем, собственно, в школе изучать Конституцию СССР?!”.Преобладающую, реакционную, направленность последнего Михаил Александрович оценил быстрее и вернее большинства из нас. (Читателю же, который склонен считать, что здесь вообще все было ясно с самого начала, хочу напомнить, что свергнутый этим пленумом Н.С. Хрущев не только положил начало демонтажу сталинизма, но и совершил ряд акций прямо противоположного характера, таких, как подавление венгерского восстания (1956), возведение Берлинской стены (1961), Карибский ракетный кризис (1962), учинил “разнос” писателям и художникам (1963) и потерпел неудачу в социально-экономической сфере своей реформаторской деятельности (создание совнархозов). Поэтому нужна была масштабность мышления и проницательность Леонтовича, чтобы в тот драматический момент суметь увидеть главное.)
Гражданская позиция М.А. не претерпела изменений и в дальнейшем. В числе немногих видных представителей нашей интеллигенции он в 1965 г. подписал письмо “наверх” против замаячившей тогда на горизонте реабилитации Сталина, а весной 1969 г. - письмо с протестом против ареста группы диссидентов-правозащитников. Последнее обернулось для него серьезными неприятностями (резкая критика, в том числе и в его адрес, в выступлениях В.В. Гришина и президента АН СССР М.В. Келдыша на московском партактиве - “Советская наука обойдется и без них!”) и, пожалуй, только стойкое заступничество А.П. Александрова смогло предотвратить его увольнение из ИАЭ. И все же совсем без “оргвыводов” дело не обошлось: в загранкомандировки его посылать перестали и, более того, несмотря на все наши хлопоты и поддержку А.П. Александрова и министра Е.П. Славского, он не был удостоен правительственных наград ни к своему 70-летию (1973 г.), ни к 75-летию (1978 г.). (Хорошо, что он был равнодушен к этой стороне жизни!..)
Ныне, через десятилетия после кончины Михаила Александровича, мы, может быть, как никогда остро ощущаем его отсутствие. Как не хватает нам его мудрости, понимания, просто совета на сегодняшнем крутом разломе российской истории!
“Орел не ловит мух”. Этот латинизм (найденный для одной из наших “капустных” юбилейных подборок В.Д. Шафрановым) отражает одну из наиболее характерных черт М.А. Леонтовича - его постоянное стремление выделить главное, пренебрегая малосущественными деталями. Стремление это он не только реализовал в своих работах, но и часто провозглашал “битым словом”.
Так, в ходе разбора научной продукции своих сотрудников он часто использовал такие критические оценки, как “отцеживание комара”, “Haarspalterei” (в переводе с немецкого “расщепление волоса”), “Neubegrundung” (нем. “зановообоснование” - это о чисто методических работах) и т.п.
Отмеченная черта как нельзя более гармонировала с цельностью и крупностью его личности. Крупным он был и физически, крупным и четким был его почерк.
В научно-организационных и административных вопросах (сужу по собственному опыту, так как мне довелось в течение последнего десятилетия жизни Леонтовича исполнять обязанности его заместителя по теорсектору) он неоднократно апеллировал к словам Наполеона, сказанным Лапласу в кратковременную бытность того министром: “Вы вносите в политику дух бесконечно малых!”.
Думается, та же самая черта проявлялась и в его отношении к некоторым другим вещам, совсем уж не связанным с его работой. Он, например, не мог понять и, более того, прямо иронизировал над той страстью к наибольшей полноте и богатству “малозначащих” деталей, которая неизбежно присуща искусствоведам и коллекционерам. Именно в таком удивленно-ироничном духе он высказывался о двух выдающихся и глубоко уважаемых им людях - пушкинисте и физике-теоретике (в первом случае речь шла о профессиональном стиле, во втором - об интенсивности филателистического хобби).
Еще один пример. Размышляя вслух об “ответственности полов” за ширящуюся статистику семейного неблагополучия, Михаил Александрович типизировал и укрупнял такие черты (скажем деликатно, “отдельных”!) женщин, как истеричность и фуриозность, до размеров социально-психологического феномена, по его мнению, не менее значимого, чем пьянство мужчин . . .
Возвращаясь к физике, отметим, что излюбленный Леонтовичем метод феноменологического анализа явлений (см. выше) не только обладает преимуществом результативной бесспорности, но и позволяет “ухватить” львиную долю главных физических эффектов, доступных сколько-нибудь простому сопоставлению с опытом. Как видим, опять-таки “орел не ловит мух”!
Широко известно, что стилю его общения с людьми были свойcтвенны исключительный демократизм и простота, полнейшее отсутствие даже следов барства и высокомерия. Ясно, что такой cтиль сам по себе мало располагал к дипломатическим “финессам” (тонкостям (фр.) - еще одно из словечек Леонтовича), особенно в спорах. Вероятно, именно это обстоятельство, наряду с его киевским происхождением, дало повод одному известному физику приписать ему “бурсацкую манеру” (дело было лет 45 тому назад). Не пытаясь разобраться в том, чего объективно больше в подобной характеристике - хулы или хвалы, замечу, что эту “украинскую” жилу можно разработать и дальше. В самом деле, одним из предков Михаила Александровича был, судя по всему, “писарчук” Леонтович - персонаж репинских “Запорожцев”. Но ведь от запорожцев вел свой род и Н.М. Пржевальский, человек весьма крутого нрава, сама фамилия которогo - полонизированное прозвище “Паром-Вальский” (“паром валит”, “кипятится”) *.
* Официальная интерпретация музея Пржевальского на Иссык-Куле.Нрав М.А. Леонтовича крутым не назовешь, но вспыльчив он, что и говорить, бывал. Довоенный случай швыряния пресс-папье (в С.Д. Гвоздовера) уже в дни моей молодости был окутан дымкой легенды, а вот попытки рукоприкладства в споре со стороны разгневанного Леонтовича мне довелось наблюдать самому (в 50-е годы) дважды - по отношению к А.Б. Мигдалу и А.М. Андрианову. В обоих случаях физически более сильные “оппоненты” сумели локализовать конфликт, удержав разгулявшиеся руки академика.
Что ж, как сказал поэт, “здесь ни убавить, ни прибавить”... Как ни убавить, ни прибавить и в том, что Михаил Александрович бывал по-человечески непоследователен. Это касалось, в частности, его отношения к тому кипению людских страстей (скажем прямо, далеко не всегда “первого разбора”), которое так характерно для нашей научной повседневности.
Так, с одной стороны, он терпеть не мог приоритетных споров, в своих “замглавредовских” объяснениях с авторами по поводу мотивации отрицательных рецензий на их статьи в ЖЭТФ стремился всячески умалить, а то и вовсе отрицать роль всякого рода психологических факторов - научной ревности, зависти и т.п., даже более того, прямо утверждал, что “рецензентская злость” всегда идет только на пользу делу *.
* В этом отношении характерен эпизод (относящийся, кажется, к 1979 г.), когда Михаил Александрович резко обрушился на О.Б. Фирсова, выдающегося физика (кстати, очень уравновешенного, даже мягкого человека) за его попытку приписать рецензенту мотив предвзятости в связи с нецитированием его, рецензента, работы. А между тем “проверка показала”, что так оно, увы, и было на самом деле...И такого рода “деловое усреднение знакопеременных эмоций”, конечно же, лежало в общем русле его стремления к отделению главного от второстепенного, наносного.
С другой стороны, в ряде случаев он сам глубоко вникал именно в психологическую сторону дела, опровергая тем самым, кстати, и такое переупрощенное суждение, что, мол, Леонтович как человек цельный и душевно чистый, чуждый ячества и мелкого тщеславия, в своих оценках людских побуждений попросту проявляет наивность (хотя бывало, надо сказать, и такое!). Однажды, например, он в качестве предполагаемой мотивации одной полемической статьи выдвинул... ревность (притом отнюдь не научную!). А уж что касается зависти, то ей-то он отводил должное место в вещах куда более серьезных, чем рецензентские эмоции, неоднократно повторяя афоризм (не то открытый, не то переоткрытый им самим): “Справедливость - это удовлетворенная зависть”. Как непреходяще актуально это высказывание Леонтовича для целой эпохи нашей истории!
“Я дух всеотрицающий... ” Другой (впрочем, столь ли уж “другой”? - см. ниже) характерной чертой Михаила Александровича была его ярко выраженная критическая позиция в отношении идей и работ, ясность и убедительность которых представлялись ему недостаточными. Перефразируя шиллеровское “только полнота ведет к ясности” *, можно сказать, что для Леонтовича только ясность была достойна признания.
* Лучше бы сказать - “шиллеровско-сахаровское”, ибо, по совести говоря, многие ли бы из нас добрались до самого Шиллера, не сделай это за нас А.Д. Сахаров, избрав эту мысль эпиграфом к своим “Размышлениям...” (1968)?Именно “в плоскости ясности” чаще всего следовало трактовать один из его излюбленных критических эпитетов - “пачкотня!”. И едва ли он подписался бы под словами Г. Крамерса: “Мое глубокое убеждение состоит в том, что в области человеческого мышления вообще, и в физике в частности, наиболее важные и самые плодотворные концепции это те, которым невозможно придать точно определенный смысл”.
А ведь еще более категоричной была позиция Н. Бора (учителя Крамерса), считавшего понятие “ясность” дополнительным (!) (в квантово-механическом, боровском, смысле) понятию “истина”. Более умеренное (но “в ту же степь”) высказывание принадлежит Ф. Дайсону: “...даже самому автору смысл его открытия поначалу ясен в лучшем случае наполовину”.
А между тем не будем забывать, что в вопросе о роли ясности позицию, прямо противоположную боровской, занимал А. Эйнштейн *. То же, разумеется, относится и к Л.Д. Ландау (хотя он и учился у Бора!), и к В.А. Фоку (“Я люблю ясно поставленные задачи”)...
* Об этом сжато, но очень выразительно напоминает содержание статей А.Б. Мигдала о Боре (УФН. 1985. Т. 147. Вып. 2. С. 303; “Знание”, 1987).Итак, по своему, явно формулируемому, отношению к аспекту ясности вроде бы существуют - пусть даже условно и грубо схематично - но все-таки две противостоящие друг другу “команды”. Вне или вокруг них толпится “молчаливое большинство” физиков, “просто” делающих науку. Чей же все-таки козырь старше?!..
Но вернемся к М.А. Леонтовичу. Характеризуя присущее ему критическое начало и обыгрывая общепризнанный факт своего внешнего сходства с Мефистофелем, он не раз говорил о себе (по-немецки) следующими словами из “Фауста”:
| Я дух всеотрицающий,
Я часть той силы, Что всегда желает зла, А творит всегда добро! |
Об очевидной пользе научного критицизма, тем более со стороны физика такого класса, как Леонтович, распространяться, разумеется, излишне. Но существует, к сожалению, и оборотная сторона медали (“наши недостатки - это продолжение наших достоинств”). Критическая позиция Михаила Александровича нередко перерастала в чрезмерный скептицизм в отношении перспективности тех или иных “опережающих” идей и целых концепций как в самой физике, так и в ее практических приложениях. Может быть, несколько вычурно, но, думаю, правильно можно сказать, что он недооценивал эвристическую силу, иногда присущую поначалу “мутным” парадигмам. Проиллюстрирую это несколькими примерами.
Как рассказывал сам Михаил Александрович, в свое время он не “зажегся” первыми, еще довольно смутными, качественными соображениями И.М. Франка, обратившегося к нему с попыткой объяснения черенковского излучения. А “зажегся”, как известно, И.Е. Тамм...
Долгие годы недооценивал Леонтович большие (впоследствии ставшие реальностью) практические возможности лазеров. А ведь основополагающие работы Н.Г. Басова и А.М. Прохорова - учеников Леонтовича - по квантовой радиофизике (создание мазеров) были выполнены именно в той лаборатории ФИАНа, которой в инкубационный период их открытия руководил он сам! (Впрочем, история физики знает и более разительные примеры научного скептицизма ее творцов: Герц и применения электромагнитных волн, Резерфорд и высвобождение атомной энергии.)
Леонтович (как, правда, до недавнего времени и почти все остальные физики мира) считал принципиально бесплодными исследования по единой теории поля, хотя сам в молодости опубликовал совместную с И.Е. Таммом работу в этой области.
С нескрываемым недоверием относился он и к (ныне общепризнанной) кварковой модели элементарных частиц - на том основании, что она недостаточно проста (содержит слишком много частиц). В этой связи уместно привести афористичное предсказание Л.Б. Окуня в одной из его книг (1984) насчет ожидаемого характера будущей “полной” теории частиц и их взаимодействий: “Простой простоты не будет”.
Признаться, мне трудно до конца понять истоки скептицизма Леонтовича в отношении физики даже недалекого будущего - ведь он так глубоко знал и понимал всю “драму идей” физики прошлого!..
Отдельно упомяну о его отношении к работам И.Р. Пригожина. Здесь он, на мой взгляд, переоценил возможную отрицательную роль того “филологического антуража”, который в определенной мере действительно свойствен этим работам, и, напротив, недооценил реальную эвристическую силу концепций Пригожина. Мне сильно досталось от Михаила Александровича, когда я после сообщения С.Ю. Лукьянова на семинаре о Нобелевской премии Пригожина (за 1977 г.) попытался опротестовать одобрительное цитирование им (М.А.) слов Л.Д. Ландау: “Пригожин - бесстыдный трепач!”. И в последующие 2-3 года он неоднократно продолжал “вразумлять” меня на сей счет небольшими записками, в которых содержались хлесткие, неизменно негативные оценки всей деятельности Пригожина.
По иронии судьбы, как это фактически явствует из глубокого анализа Ю.Л. Климонтовича (УФН. 1983. Т. 139. Вып. 4, см. также ниже), сам Михаил Александрович в своей замечательной работе “Основные уравнения кинетической теории газов с точки зрения теории случайных процессов” (ЖЭТФ. 1935) в известной мере предвосхитил часть ранних результатов Пригожина (уравнение Пригожина-Браута).
В более широком плане в этих статьях Ю.Л. Климонтовича убедительно показано, что эта почти забытая в наши дни работа М.А. Леонтовича существенно опережала свое время по глубине трактовки принципиальных вопросов статистической физики.
Отсюда, в свою очередь, следует малоутешительный вывод, что и общий вклад Михаила Александровича в статистическую физику до настоящего времени остается недооцененным. То же самое, замечу, относится и к его вкладу в квантовую механику (совместная с Л.И. Мандельштамом статья 1928 г., в которой впервые в мировой литературе была схвачена суть сразу двух важнейших квантовых концепций - туннельного эффекта и квазистационарных состояний *). Повторюсь - остались неизданными замечательные по глубине и новизне трактовки материала лекции М.А. Леонтовича по макроэлектродинамике.
* Характеристика пионерской роли этой работы содержится в посвященной ее 50-летию заметке в УФН (1978, март).Завершая раздел, замечу: если критический дух Михаила Александровича ярко проявлялся в “большой” науке, то что уж говорить о “паранауке” (и тем более лженауке типа лысенковщины).
Вспоминается случай, когда на волне общественного оживления конца 50-х годов вышло в свет несколько брошюр по парапсихологии, в одной из которых упоминался будто бы имевший место в 30-е годы научный контакт энтузиаста “мозгового радио” Кажинского (прототипа Качинского - одного из героев известного научно-фантастического романа Александра Беляева “Властелин мира”) с “академиком А.В. Леонтовичем (отцом Михаила Александровича) и его сыном - электротехником (!)". Питая в те годы некоторую слабость к этой проблематике, я приобрел брошюру и в простоте душевной показал соответствующее место Михаилу Александровичу. Реакция оказалась, к счастью, не очень бурной, но вполне однозначной: “Да, припоминаю - приходил к папе какой-то сумасшедший (!), но никаких обсуждений с ним не было...”.
Дорогой наш Человек. Личность Михаила Александровича Леонтовича дает богатый материал не только для типологии ученых, но и для более широких человеческих обобщений. Его главные черты - пренебрежение к мелочам, нетерпеливая жажда ясности, нередкий скептицизм исходят, как мне представляется, из общего корня - его постоянного стремления к подлинности, “настоящести”, его искания Истины - и в науке, и в жизни. Леонтович - это Настоящий Человек, он велик и естествен, как сама Природа.
На фоне тревожно растущего числа людей суетных, закомплексованных или таких, чье поведение “радарно” формируется (а то и просто формуется!) средой, такой “человек-гироскоп” *, как Леонтович - это не просто реликт безвозвратно уходящего прошлого (“Да, были люди в наше время...”), а, как и Природа, вечная (и, более того, как и она, именно в наши дни особенно остро ощущаемая!) ценность. И в этой “природности” Леонтовича, быть может, главный источник его непреходящего человеческого обаяния.
* Антитеза “человек-гироскоп” и “человек-радар” (применительно к XIX и ХX вв. соответственно) лет 20-25 тому назад промелькнула в литературе.Нынешнее обращение человечества лицом к природе - это не просто любование ею, но суровая необходимость. И, как знать, может быть, с годами мы и наши ученики будем все чаще обращаться к Леонтовичу, к его цельности, благородству, мудрости. И обновленным смыслом наполнится его излюбленный, лишь по видимости шутливый, девиз: “Наша обязанность - помогать проезжающим”. В этом - весь Леонтович, дорогой наш Человек.
