VIVOS VOCO: В.С. Владимиров и В.Н. Кублановская о Л.В. Канторовиче

ВЫЧИСЛЕНИЯ ДЛЯ АТОМНОГО ПРОЕКТА

(Рассказы академика Василия Сергеевича Владимирова и Веры Николаевны Кублановской)

В.Л. Канторович. Василий Сергеевич, не могли бы Вы немного рассказать о работах, связанных с атомными расчетами, которыми занимался Леонид Витальевич в 40е годы? Сведения об этом довольно скудны, а Вы, насколько я знаю, были одним из ведущих сотрудников Леонида Витальевича по этой тематике.

В.С. Владимиров. Да, время тогда было строгое, как вы, наверное, знаете. Многое и я узнал только после того, как сам попал на Арзамас16. Но начну по порядку. Сорок восьмой год, я заканчиваю ЛГУ, а специализировался я по теории чисел, у меня уже был готов диплом, вернее, даже две работы - моим руководителем был А.А. Киселев, муж О.А. Ладыженской, и он говорил, что иные кандидатские слабее, чем моя работа. А с Леонидом Витальевичем я практически не был знаком - до войны я учился на физическом факультете, а на старших курсах матмеха, куда я пришел, вернувшись в университет после фронта, он читал только спецкурсы, но они с теорией чисел никак связаны не были. Правда, из любопытства я иногда приходил на его лекции.

И вдруг, неожиданно, мне передают из деканата, что со мной хочет поговорить Леонид Витальевич. Захожу к нему, он спрашивает, не хочу ли я заняться задачами исключительно большого народнохозяйственного значения, и предложил довольно высокую зарплату. Не знаю почему, но, может быть, именно поэтому я подумал, что речь идет о какой-то военной тематике. Поскольку я знал, что он занимался оптимальным раскроем, то подумал: что это за задачи исключительно большого значения? Может, речь идет о раскрое металла для линкоров или оболочек самолетов… Ну, и как-то не торопился с ответом, эти задачи меня не очень интересовали.

А надо было еще сдать госэкзамен по какой-то работе Сталина, то ли “Вопросы языкознания”, то ли “Экономические проблемы…”. Кроме того, всем надо было еще сдать военное дело. Я-то был на фронте, прошел четыре года войны, так что от военной кафедры был освобожден. И вдруг меня вызывают в главное здание на военную кафедру. Я рассердился, думаю, чего-то там напутали и заставят что-то досдавать… Прибегаю: “Что вы меня мучаете, я войну прошел!” Мы, говорят, вызываем вас не по этому вопросу,- и провожают к человеку в штатском, вежливому такому, молодому, лет 25–27. Он спрашивает, разговаривал ли со мной Леонид Витальевич. Я говорю, да. Ну и что я думаю?

В общем, очень настоятельно мне предложил работать у Леонида Витальевича. Главное, обещали комнату - это была большая роскошь. Сказал, что многие на эту работу “по анкете” не подходят, а я подхожу: член партии, происхождение пролетарское, вернее, крестьянское.

Как я узнал впоследствии, уже с мая сорок восьмого года и ЛОМИ, и Стекловка были записаны по программе “Плутоний”. ЛОМИ был поручен расчет критической массы. Естественно, Канторовичу - численные методы анализа, интегральные уравнения - это его сфера, а в МИАНе - Келдышу. Тоже естественно: он работал в ЦАГИ, знал гидродинамику.

В общем, человек десять выпускников с нашего курса Леонид Витальевич взял в ЛОМИ по этой тематике. Там уже работали Николай Михайлович Терентьев, Хаим Львович Смолицкий. Решали задачи на собственные значения интегрального оператора. Расчеты велись вручную - на “Мерседесах” и “Рейнметаллах”, которые поставлялись по репарации из Германии. Были прекрасные таблицы, купленные в Америке, по-видимому, обходными путями - восьмизначные, самые свежие. Там были все функции, вплоть до интегрального логарифма. Через некоторое время, примерно через год, наладилась работа машинно-счетной станции на Карповке, и расчеты велись уже на табуляторах. М.Д. Франк-Каменецкий и Я.Б. Зельдович к нам часто приезжали. Все задания подписывал Харитон, он тоже приезжал неоднократно.

Конечно, нам ничего не говорилось, какие физические процессы описывают решавшиеся нами интегральные уравнения. Сначала я думал, что это что-то из области радиолокации. И стал тайно, бывая в библиотеке, просматривать физические журналы - я ведь до войны учился-то на физфаке. Ну, и уже к октябрю - а я начал работать с августа - понял, что речь идет об атомной бомбе. И как-то, когда мы с Леонидом Витальевичем оказались наедине, спросил его об этом. Он улыбнулся, но ничего не ответил.

Сначала мы считали критическую массу для шара - там метод Канторовича выделения особенностей очень помогал, потому что сингулярность там очень большая. А если ее выделить, то остальная часть вычислялась через интегральный логарифм. Потом потребовался расчет для цилиндра - там оказалось сложнее, потому что там уже потребовалось численное интегрирование, но мне тогда пришла в голову идея заменить интеграл по объему интегралом по поверхности, что упрощало расчет.

А в августе 1949 года, когда была испытана первая бомба, Леонид Витальевич получил правительственную премию. Он получил 100 тысяч рублей, но 25 тысяч было роздано сотрудникам. Я получил больше всех - 5 тысяч. У меня до сих пор хранится бумага за подписью Сталина - ну, не сам Сталин, конечно, подписался, а стоит его факсимиле: “Младшему научному сотруднику такому-то - 5000 рублей”. В мае эти деньги пришли - а это было пять моих зарплат, если займы и налоги учесть.

А потом вызывают меня в Первое главное управление в Москву. При входе в кабинет генерала спрашивают: “Оружие есть?”. Я опешил, откуда у меня оружие, потом сообразил: туда, ведь, офицеры, генералы ходят. Вошел - там Харитон и генерал Павлов. Минут сорок уговаривали пойти к ним работать, а конкретно, что и как - не говорят. Юлий Борисович -деликатный человек, он просто уговаривал, а Николай Иванович сильно наседал. Но тогда отпустили - не договорились.

А потом просто прислали телеграмму - ехать! Я же партийный… Вот так я оказался в Арзамасе. Недавно я узнал - сейчас ведь проходят конференции участников этих работ, издаются воспоминания,- что в Арзамас для организации математического сектора для Сахарова хотели взять Леонида Витальевича, но он сумел отказаться и порекомендовал меня. Я ведь тоже не хотел, но я был младше и был членом партии.

Уже в середине ноября пятидесятого года я стал набирать группу расчетчиков - молодых девушек, в основном геодезистов, человек 50. Я должен был работать по сахаровской тематике, а по атомной была группа М.М. Агреста. Человек он был очень интересный, вдоль и поперек знал Талмуд, переписывался с Папой Римским. Его даже выбрали в папскую академию. И, видимо, поэтому вдруг 2 января пятьдесят первого года приезжает к нам генерал и отдает приказ: Агресту в 48 часов покинуть Арзамас. Всех это так потрясло - у него ведь семья была восемь человек. Харитон был очень расстроен, Игорь Евгеньевич Тамм заявил, что не выйдет на работу - надо помогать Агресту собирать вещи.

Вот так вскоре оказалось, что я стал заниматься и атомной, и водородной бомбой. Задания шли, мы с Зельдовичем ездили к Канторовичу неоднократно, это было и по сахаровской тематике, тогда я уже как-то перестал их различать. А потом отдел прикладной математики в Стекловке [МИАН] стал быстро разрастаться, туда перешел и Гельфанд, в пятьдесят втором году там было, по-моему, уже 119 человек, а вскоре отдел стал и самостоятельным институтом. Первая “Стрела” именно там появилась, они более “мощные” задачи смогли решать. И уж точно не помню, с какого времени мы к Канторовичу ездить перестали, а ездили только к Келдышу. Ну, а потом и в Арзамасе появилась машина, и мы стали всё считать у себя.

Режим в Арзамасе был очень строгий, всё время шпионов боялись - даже в отпуск нельзя было уехать. Но я всё же уезжал - в пятьдесят втором году у меня умер тесть, а он работал в “Большом Доме” - поэтому отпустили, а в пятьдесят третьем ездил к Леониду Витальевичу консультироваться по поводу диссертации. В ЛОМИ и в Стекловке [МИАНе] режим тоже был очень строгим - ни одной бумажки вынести было нельзя, все листочки нумеровались и сдавались в Первый отдел. Помню, в Стекловке работала в Первом отделе очень симпатичная женщина, и у нее пропал один листик. Ее посадили, а года через полтора девушка, работавшая там после нее, этот листок нашла - он слипся с другими листками и оказался совсем в другой папке, где его и не искали, а искали под лавками, под шкафами, даже под половицами… Ее сразу освободили, но она вышла совсем седая.

А в каком-то смысле в Арзамасе было даже свободнее… Ведь первые диссиденты появились именно оттуда. Помню, Альтшуллер тогда откровенно высказывался о Лысенко. А я ребенка своего крестил, тогда это было преступлением - правда, сам я в церковь не ходил, а стоял около нее - ходили жена, сестра, крестная. Но, ведь, наверняка “там” это было известно, но меня никуда не вызывали. А многие боялись… Помню, когда умер Владимир Иванович Смирнов - а его по завещанию должны были отпевать - некоторые побоялись не только в церковь пойти, но даже и на кладбище.

* * *

В.Н. Кублановская. 1948 год. Наш послевоенный выпуск. И почти всех нас, математиков, взял к себе на работу Леонид Витальевич для “проведения конкретных расчетов”. Мы заканчивали университет по разным специальностям, например, Залгаллер по геометрии, Владимиров по теории чисел, Ильин по функциональному анализу - он стал аспирантом Леонида Витальевича, я по комплексной переменной. Специальности “вычислительная математика” тогда на факультете не было. По приближенным методам был какой-то самый элементарный курс - его вела очень старенькая женщина, кажется, О.А. Полосухина, и мы что-то примитивное считали на арифмометрах…

С Леонидом Витальевичем я тогда не была знакома: на первых курсах, еще до войны, я училась не в университете, а в Герценовском институте. Там по совместительству преподавали Натансон, Фаддеев, Фихтенгольц, их я знала, и они-то и “перетащили” меня в университет. Когда сняли блокаду и университет реэвакуировался, я послала из Вологды - я тогда там жила - заявление с просьбой выслать мне пропуск в Ленинград, чтобы продолжить учиться уже в университете, и в сорок пятом году приехала в Ленинград.

И вот Леонид Витальевич набрал группу, а сначала это было пять человек в ЛОМИ (Вася Владимиров, Раиса Аккерман, Галя Николаева, Нина Ринкевич и я) и три на машинно-счетной станции (Гришмановская, Женя Менник и еще кто-то). Мы долго проходили проверку, пока нас не “засекретили”, и только с 1 августа 1948 года приступили к работе.

В ЛОМИ в конце коридора нам отвели две комнаты с прихожей и отдельный кабинет Леониду Витальевичу. У входа сидел человек, который проверял у всех пропуска. Еще была комната Анна Васильевны Белярской - она выдавала секретные документы, дрожа каждый раз, чтобы ничего не пропало. Она тщательно следила, чтобы мы всюду расписались, чтобы все листочки, на которых мы что-то писали или считали, были пронумерованы и сданы - такой соблюдался строгий режим. В ЛОМИ мы считали на “Мерседесах”, в основном, тестовые примеры. А большие расчеты делались на машинно-счетной станции на счетно-аналитических машинах. Туда нас “под конвоем” отвозили на автомобиле - эта станция размещалась в помещениях монастыря на Карповке, на Петроградской стороне, сейчас там опять монастырь.

Непосредственно руководили нами Хаим Львович Смолицкий (он работал в ЛОМИ по совместительству) и Вася Владимиров - они были как бы “головой”, а мы “руками”. Конечно, Леонид Витальевич набрасывал схему, как нужно считать, эти наброски, как правило, шли Хаиму Львовичу и Васе Владимирову, а они уже конкретизировали это для нас. По совместительству в отделе работали еще Марк Константинович Гавурин и Кира Борисовна Окунева.

Из Москвы нам привозили определенные задания, в которых указывался и строго определенный срок их выполнения. Эти задания шли за подписью Ю.Б. Харитона или М.Д. Франка-Каменецкого. Иногда они и сами приезжали к нам, приезжал и Я.Б. Зельдович - Леонид Витальевич даже знакомил нас с ними.

Мы решали какие-то интегральные или интегро-дифференциальные уравнения. Что именно считалось, нам не говорилось, и только впоследствии я узнала, что мы вели расчеты для атомной бомбы, но что конкретно, я и до сих пор не знаю. Даже параметры уравнений были “строго секретными”.

Все расчеты требовалось делать срочно, аккуратно, и обычно мы считали в “две руки”. При этом те же задания параллельно считались еще где-то (где, я не знаю), и если результаты совпадали, мы получали большую премию. Платили нам, во всяком случае, по сравнению с другими сотрудниками, хорошо, и хотя мы работали и по вечерам и в выходные, отдавая все силы, все нам завидовали, конечно. Жили тогда все очень бедно, я жила в каких-то послевоенных казармах, в ужасных условиях, а у меня был ребенок, муж, который зарабатывал копейки… А в 1949 году Леонид Витальевич получил правительственную премию, и каждому из нас, за подписью Сталина, была выдана денежная премия. Награждать нас тогда приезжал, кажется, Зельдович - точно не помню, во всяком случае, кто-то из высокопоставленных людей.

Мне запомнился такой случай. Было задание решить одно интегральное уравнение с вырожденным ядром. Леонид Витальевич дал его нам решать двумя методами. Галя Николаева стала считать одним методом, а я другим - и результаты у нас не сошлись… Стали проверять - и у нее и у меня всё верно. Паника поднялась ужасная. Леонид Витальевич даже призвал Владимира Ивановича Крылова - он важно приходил и садился разбираться, в чем дело. А оказалось, что в книге И. И. Привалова, которой пользовалась Галя, была какая-то ошибка. И когда эту ошибку исправили, ее результат сошелся с моим.

Кстати, по тому методу, которым я тогда это задание считала, я потом защитила диссертацию. Причем с Леонидом Витальевичем по диссертации я разговаривала только дважды. Один раз он дал мне тему, сказал: “Займись аналитическим продолжением по параметру”. Потом как-то подошел, спросил: “Ну что?”. Я ему показала, говорю: “Вот не выходит”.- “Почитай там-то”. И у меня все получилось. А потом он был страшно удивлен, когда я принесла ему готовую работу, написанную мной к тому же в декретном отпуске.

Леониду Витальевичу я обязана тем, что он научил меня думать. Ведь после университета - а наша учеба прерывалась войной - знаний почти никаких не было, а уж по приближенным методам совсем никаких. И вот придешь к Леониду Витальевичу, он быстро чего-нибудь набросает, и ничего не понимаешь, что же он сказал. А спросить неудобно - я же не могла сказать: “Леонид Витальевич, я ничего не понимаю”. Мы Леонида Витальевича страшно боялись, не потому, что накажет - он ведь очень добрый был человек, а… трудно это объяснить. И я скорее бежала к своему столу и по его записке и пока разговор еще в памяти восстанавливала, что же он мне сказал. Потом это все “расшифровывала”. А Леонид Витальевич, приходя на работу каждое утро, обходил всех, спрашивал, что получилось, как получилось, внимательно всё смотрел.

Он заставил всех нас, его сотрудников, посещать его лекции по функциональному анализу - такого курса, когда мы учились в университете, не было. А курс был очень интересный - это был период исключительного творческого подъема Леонида Витальевича, именно тогда он сделал свои блестящие работы по приложению функционального анализа к вычислительной математике.

Так что я всегда говорю, что Леонид Витальевич научил меня думать, С.Г. Михлин научил говорить - он всегда так хорошо говорил - ясно, четко, а Вера Николаевна Фаддеева научила меня писать. Ведь как получилось. Я принесла ей свою статью - эта статья была основой моей диссертации. И она меня тогда замучила: всё перечеркивала, отправляла обратно и заставляла несколько раз переписывать эту статью наново. Я, конечно, проклинала Веру Николаевну - какая разница, как я напишу, так или иначе. Но она мне сказала: “Нам надо сделать изюминку из этой статьи”. В секретных работах, хотя она и была в отделе Леонида Витальевича, Вера Николаевна участвовать не хотела, возможно потому, что боялась “засекречиваться” - она, ведь, скрывала, что до революции ее отец был очень богатым купцом. В то время она писала “Вычислительные методы линейной алгебры”, свою ставшую знаменитой книгу - это первая в мире монография по численным методам линейной алгебры, и эта книга написана кристально ясно.

Секретные задания шли к нам то ли до пятьдесят третьего, то ли до пятьдесят четвертого года, во всяком случае, когда я защищала диссертацию в пятьдесят четвертом году, они уже больше не приходили. А Леонид Витальевич тогда увлекся новой идеей - “прорабами”, набрал несколько человек, которые этим занялись - Люся Петрова, Марина Яковлева… Леонид Витальевич поставил программирование, автоматизацию программирования на научную основу, на базу математической логики - у нас был тогда очень интересный семинар, совместный с А.А. Марковым. Если бы его идеи были подхвачены… А сколько программ я написала на продажу, ведь линейная алгебра очень хорошо укладывалась в “прорабы”.

Конечно, это счастье, что мне выпало работать у Леонида Витальевича. Он ведь был не только гениальным ученым, но и удивительным человеком. Вокруг Леонида Витальевича всегда была удивительная атмосфера доброты, праздника. Он очень любил компании и там весь преображался. После второй-третьей рюмки начинал много говорить, рассказывал анекдоты, читал стихи по-английски. Мы страшно удивлялись, откуда Леонид Витальевич их знает… В тот период он был влюблен в Галю Николаеву. А когда Галя заболела, очень заботился о ней, передавал деньги, а после ее смерти помогал ее дочери. Вообще, деньги он всегда раздавал - у него в кармане они никогда не задерживались, и даже когда он получил Сталинскую премию, часто одалживал их у Веры Николаевны Фаддеевой.

Вспоминаю эпизод, когда я была очень обижена на Леонида Витальевича. Это был то ли пятьдесят второй, то ли пятьдесят третий год. У нас шло очень срочное задание, и в это время умер мой отец. Я пошла к Леониду Витальевичу просить, чтобы он отпустил меня на похороны, а он мне отказал. У него ведь тоже было безвыходное положение: нужно было срочно сдавать задание, и, возможно, он не проникся тем, что у меня отец умер. Я, конечно зареванная, вернулась в комнату. А в то время у нас работала Лена Троицкая, его аспирантка. Она пошла к Леониду Витальевичу и с ним переговорила. И тут Леонид Витальевич пришел сам, подошел ко мне, говорил уже совсем по-другому, и дал мне отпуск.