№12, 1977 г.
№12, 1977 г.Воспоминания о последних годах жизни Пастера
И.И. Мечников
Втянутый в изучение заразных бактерий в первый период возникновения медицинской микробиологии и поставленный в необходимость обзавестись для того лабораторией, я с радостью принял предложение Одесского городского управления и Херсонской земской управы заведывать устраиваемой этими учреждениями бактериологической станцией, в которой должны применяться открытия Пастера. Это произошло вскоре после опубликования его метода прививок против бешенства, в 1886 г. Я тогда уже вступил в письменные сношения с Пастером, но впервые я увидел его осенью 1887 г.
Придя в маленькую лабораторию барака, расположенного в так называемом Латинском квартале Парижа (на улице Воклена), наскоро устроенного для предохранительных прививок против бешенства, я увидел дряхлого старика небольшого роста с полупарализованной левой половиной тела, с проницательными серыми глазами, с седыми усами и бородой, в черной ермолке, покрывавшей коротко остриженные волосы с проседью. Поверх пиджака на нем была одета широкая пелеринка. Болезненно бледный цвет лица и утомленный вид подсказали мне, что я имею дело с человеком, которому осталось жить недолгие годы, быть может, лишь несколько месяцев.
Пастер принял меня очень радушно и тотчас заговорил об особенно интересовавшем меня вопросе - о борьбе организма против микробов. "В то время как мои молодые сотрудники очень скептически отнеслись к вашей теории, - сказал он мне, - я сразу стал на вашу сторону, так как я давно был поражен зрелищем борьбы между различными микроскопическими существами, которых мне случалось наблюдать Я думаю, что вы попали на верную дорогу".
Поглощенный вопросом о предохранительных прививках против бешенства, которые тогда еще находились в первой стадии практического применения, Пастер вскоре заговорил о них и повел меня присутствовать при их выполнении. Он останавливался на малейших подробностях, отчаивался при малейшей неудаче, утешал детей, плакавших от боли, причиняемой впрыскиванием, совал им в руки медные деньги и конфеты. Легко было видеть, что Пастер всем существом своим предан делу и что страстность его натуры не уменьшилась с годами.
На другой день Пастер пригласил меня с женой к обеду у него. в его квартире в Нормальной школе. Видя его необыкновенную простоту в обращении, мне не пришло в голову, что обед будет носить сколько-нибудь парадный характер. Поэтому я был уверен, что, надевши черный сюртук, я окажусь одетым вполне подходящим образом. Каково же было мое удивление и смущение, когда, поднимаясь по лестнице, я встретил расфранченных дам и кавалеров во фраках. Я тотчас же собрался вернуться домой, чтобы надеть фрак, который случайно оказался у меня, ввиду того, что я только что перед Парижем участвовал в Международном гигиеническом конгрессе в Вене. Пастер стал меня успокаивать, а для того чтобы я почувствовал себя непринужденно, он сам пошел переодеться и надел сюртук. Обед и послеобеденное сидение прошли в оживленной беседе, так что мое смущение совершенно улеглось. Но в этот вечер обнаружилась черта, очень характерная для Пастера и для французов вообще. За обедом Пастер вручил доктору Терильону (давно умершему хирургу, прикомандированному к Пастеровскому институту) исходатайствованный им у министра орден Почетного легиона, что произвело всеобщий восторг и умиление. А после обеда, думая доставить моей жене и мне особенное удовольствие, он стал нам показывать витрину с многочисленными полученными им орденами. Для того чтобы произвести на нас особенное впечатление, он вынул какой-то орден на цепи, сделанной из украшений в виде маленьких роз, и торжественно заявил, что это - очень важный бразильский орден, которым награждены только два лица: он и какой-то бразильский адмирал. Я не мог удержаться, чтобы не заметить ему, что я не вижу для Пастера особенной чести в том, чтобы быть поставленным на одну доску с адмиралом, хотя бы и очень достойным.
Преклонение перед орденами у Пастера играло очень важную роль. Вскоре после моего переселения в Париж он заботится о том. чтобы меня наградили Почетным легионом. Раз как-то, увидя его удрученным в сильной степени, я спросил его, что с ним.
"Можете себе представить, - ответил он, - я только что вернулся из министерства, где мне наотрез отказали дать вам сразу офицера Почетного легиона, а, ссылаясь на какие-то нелепые правила, согласились наградить вac лишь орденом кавалера". Я не мог удержаться от улыбки и стал всячески успокаивать Пастера, уверяя его, что я отношусь очень равнодушно к подобного рода отличиям. Вряд ли Пастер поверил моей искренности и не подумал, что я так говорю лишь из деликатности по отношению к нему. И впоследствии, за 26 лет моей жизни во Франции, я не раз мог убедиться в том преувеличенном значении, которое придается в ней орденам.
К счастью, Пастера волновали и трогали не только заботы о Почетном легионе. В то время, когда я с ним познакомился, и вообще в последние годы его жизни его больше всего интересовали результаты прививок против бешенства и судьба основанного им института. Пастер не отличался большой практичностью, и потому неудивительно, что организация этого учреждения была далека от совершенства.
Независимый характер Пастера не мог помириться с требовательностью членов Парижского городского управления, которые, прежде чем решить вопрос о бесплатной уступке земли для института, стали вмешиваться в деятельность великого ученого и задумали проверять книги, в которых записывались прививки против водобоязни. В основе неприязни со стороны городского управления немалую роль играла, как почти во всех делах по Франции, политическая подкладка. Пастер считался монархистом и чуть не клерикалом, тогда как городские гласные были большею частью крайние радикалы и социалисты. Все это в конце концов привело к тому, что город отказался уступить в дар участок земли, вследствие чего последний пришлось купить за наличные деньги, что значительно уменьшило средства зарождающегося учреждения. Постройка института была задумана в слишком больших размерах, вследствие чего, когда он был закончен в 1889 г., осталось лишь очень немного денег из подписной суммы на его содержание. Отсюда заботы Пастера о приискании новых источников доходов, заботы, которые немало отравляли последние годы его жизни.
Выработка способа предохранения от бешенства была последней законченной работой Пастера. Хотя он при исполнении ее и пользовался сотрудничеством такого мастера, как доктор Ру, но не подлежит сомнению, что гениальность Пастера сказалась и в этой лебединой его песне. Ру уверял меня, что без постоянного участия Пастера, направляющего и воодушевлявшего своих учеников, они никогда не дошли бы до тех результатов, которые были ими достигнуты.
Хлопоты по делу предохранительных прививок и заботы о будущности института и особенно расстроенное здоровье привели к тому, что Пастер должен был навсегда отказаться от научной деятельности. Приготовленная для него лаборатория, смежная с его квартирой, не могла служить ему. Как-то раз ему доставили индеек, погибших от инфекции. Он пожелал вместе со мной изучить причину этой болезни, но из этой работы не получилось положительного результата.
Не увенчалась успехом и его попытка лечения падучей болезни посредством впрыскивания мозговой эмульсии. Кто-то из числа врачей, посылавших Пастеру пациентов для предохранения от бешенства, заметил, что такие впрыскивания влияли очень благоприятно на падучие припадки. Пастер по своему обыкновению сразу увлекся этим и со свойственными ему жаром, энергией и отдачей всего себя на дело принялся за лечение. Он стал во всех больницах отыскивать подходящих больных, следил подробно за частотой припадков и за влиянием на них прививок мозгового вещества, но в конце концов он больных не вылечил, а свое здоровье еще больше расстроил. От беспокойства и волнения у него сделалась упорная бессонница, вследствие чего его родные и мы все. близкие ему, настояли на том, чтобы он прекратил затеянную работу.
Видя себя беспомощным для продолжения столь дорогой ему деятельности, Пастер стал сильно грустить. Он чувствовал, что не выполнил всего того. что ему хотелось еще совершить, и эта неудовлетворенность мучила его. Напрасно мы убеждали его, что он сделал так много для науки и человечества, что со спокойной совестью может почить на лаврах. Все это нисколько не удовлетворяло его ненасытной потребности к делу, которое стало его второй натурой.
Не будучи в состоянии сам продолжать работу, Пастер нередко подымался в мою лабораторию, расспрашивал о моих занятиях и предавался воспоминаниям о прошлом. Свое воодушевление и необыкновенную энергию он старался вложить в своих учеников и сотрудников. Он никогда не отравлял скептицизмом, столь свойственным достигшим апогея своей славы ученым, а, наоборот, всегда поддерживал дух и надежду на успех. Когда Ру удалось получить яд дифтерийной бактерии. Пастер все время побуждал его как можно скорее и энергичнее приняться за предохранение животных от дифтерита. Озабоченный успехом института, он очень поощрял работавших в нем, надеясь обеспечить этим будущность излюбленного им учреждения.
По утрам Пастер спускался вниз и присутствовал при прививках против бешенства. По окончании их он подымался в лаборатории и осведомлялся о ходе работ. После же завтрака он в дни заседаний регулярно посещал Академию наук и так называемую Французскую академию, в которых состоял членом. Раз в неделю он отправлялся в земельный банк, где его выбрали в члены правления. По этому поводу на него раздавались нарекания, указывавшие на то, что ученый не должен принимать участия ни в каких ненаучных, особенно денежных, делах. Но при этом забывали, что у Пастера была семья (сын, дочь и двое внуков) и жизненные условия, требовавшие немалых расходов. Я помню, что когда здоровье Пастера уже очень пошатнулось и он мог выезжать только в экипаже, то возник вопрос о найме ему на год кареты в одну лошадь. Это было целое событие, потребовавшее долгих расчетов и размышлений и только после продолжительных переговоров увенчавшееся успехом. Со временем, когда роль науки будет достаточно оценена, покажется невероятным, чтобы такой человек, как Пастер, принесший столь неисчислимые блага людям, мог на высоте своей славы и на закате жизни озабочиваться вопросом об экипаже.
Вскоре после основания института участие Пастера в его деятельности и управлении им сделалось скорее призрачным. Во многом его заменил вице-директор Дюкло, но и он стушевывался перед Ру, который, собственно, сначала и до сих пор всегда был настоящим директором. Заседания совета института были простой, формальностью, на которых подтверждались мероприятия Ру. Когда к Пастеру обращались с каким бы то ни было вопросом, он постоянно отсылал к последнему.
Так как в то время, о котором я говорю (начало девяностых годов), бактериология разрабатывалась повсюду с лихорадочной поспешностью, Пастеру было трудно самому следить за движением науки и он часто обращался к кому-нибудь из нас, особенно когда к нему являлись посетители. Я помню, он как-то раз прислал за мной, когда у него сидел какой-то совершенно в науке не известный, но очень важный доктор из Мексики. Я застал его в кабинете Пастера рассевшимся в кресле, с огромной золотой цепочкой и необыкновенно самоуверенным видом. Он явился с проектом нового лечения одной очень распространенной инфекционной болезни и был крайне удивлен, что Пастер никогда не слыхал о его методе. "Как странно, - сказал он, - что, в то время как мы в Мексике очень осведомлены о ваших открытиях, вы, г-н Пастер, совершенно не знакомы с моими работами". Разумеется, из предприятия мексиканского эскулапа ничего не вышло, и теперь даже трудно припомнить, в чем заключалась его система лечения.
Пастера осаждали всевозможные посетители, обращавшиеся к нему с самыми невероятными просьбами и предложениями. Его также забрасывали письмами, на которые он отвечал с чисто ангельским терпением. Но по вечерам он оставался в одиночестве с бесконечно преданной ему женой. Последняя читала ему вслух, большей частью исторические воспоминания, причем Пастер нередко засыпал под монотонные звуки ее чтения. Изредка я заходил к нему вечером, чтобы развлечь его беседой о новых открытиях и вообще о движении в науке. Эти рассказы, видимо, занимали его.
Постепенно силы Пастера стали падать. Время от времени повторявшиеся мелкие мозговые кровоизлияния окончательно разрушили как физическое здоровье, так и умственную мощь этого гиганта мысли и дела. Однажды осенью я застал Пастера в постели в очень ослабленном и угнетенном состоянии. Несмотря, однако, на общий упадок сил, он очень оживился, когда я сообщил, что в газетах пишут о проекте устроить ему грандиозное чествование по поводу предстоящего семидесятилетия со дня его рождения. При этом еще раз сказалось пристрастие Пастера ко всякого рода внешним проявлениям почтения. Все в доме зашевелились в заботах о возможном сохранении здоровья и сил предстоящего юбиляра. На нем еще более сосредоточилось участливое внимание всех окружающих. Юбилей, действительно, состоялся 22 декабря 1892 г., но, боже, в каком виде предстал бедный Пастер перед многочисленной публикой, собравшейся, чтобы его поздравить Бледный, больной, дряхлый, он не мог без слез выслушивать многочисленные поднесенные ему адреса и был не в состоянии сам прочитать заранее написанное им выражение его благодарности.
Насколько я мог заметить, старость Пастера не была счастливой. Несмотря на почитание, которое окружало его в семье, и на бесконечное уважение и преданность со стороны всех соприкасавшихся с ним, он все же считал свою роль незавершенной и вечно мучился, нередко даже без достаточного к тому повода.
Вскоре после юбилея началось медленное угасание Пастера, и он постепенно умирал вплоть до настоящего конца, наступившего 28(16) сентября 1895 г.
После очень холодной первой половины лета в конце наступила сильная жара. Пастер с семьей проводил каникулы в Вильнев л'Этан. в помещении, служившем некогда для конюхов Наполеона III. Около станции Гарш, по дороге в Марли ле-Руа и Сен-Жермен, находится чудный парк, в котором когда-то был дворец, служивший летним местопребыванием императора. После войны дворец этот был разрушен, но постройки для прислуги сохранились в целости. Когда Пастеру понадобилось просторное и удаленное от Парижа помещение .для многочисленных собак, служивших для разработки вопроса о прививках бешенства, то правительство уступило ему эту бывшую резиденцию императора. В ней были устроены собачники и сараи для мелких лабораторных животных. Для этого послужили прежние конюшни, а находившийся над ними очень легко когда-то построенный этаж с целым рядом комнат был занят Пастером с семьей (женой, дочерью с мужем и детьми) и ветеринаром, заведующим животными. К концу жизни Пастера в конюшне, находившейся под его квартирой, были помещены лошади, служившие для приготовления лечебных сывороток против дифтерита и столбняка. Лошади эти производили сильный шум, а запах от их навоза подымался наверх, и все это вместе очень беспокоило Пастера и его близких. Но несмотря на эти неприятности, Пастер любил свою летнюю резиденцию, так как она напоминала ему его прежнее рабочее время, и к тому же он находился в обстановке, соответствовавшей его вкусам; приготовление лечебных сывороток, разведение лабораторных животных, разговоры с ветеринаром и другими служащими - все это развлекало его.
Каждое лето Пастер ездил в Вильнев лЭтан, и каждый раз осенью он возвращался оттуда с подкрепленными силами. Но осень и зима в Париже вредно влияли на него. Болезнь, которая так подтачивала его здоровье, имела очень давнее происхождение. Она была причиной постигшего удара, от которого он хотя и оправился, но не настолько, чтобы не чувствовать его последствий всю остальную жизнь. Полупаралич левой половины тела мешал ему выполнять лабораторную работу и вынуждал его пользоваться услугами окружающих. Такое состояние, с временными ухудшениями и улучшениями, длилось в продолжение многих лет.
Когда весной 1895 г. Пастер снова поехал в Вильнев. то никому не могло прийти в голову, что он более не вернется в Париж. Летнее пребывание на даче не только не восстановило его сил, но, напротив, ослабило его сильнее прежнего. В начале сентября я получил письмо от Ру (я тогда был на каникулах в Дофинэ), в котором он предупреждал, что состояние Пастера внушает серьезное опасение. Вернувшись тотчас же в Париж и посетив Пастера в Вильневе, я удивился, застав его под тенью огромного темно-красного бука в сравнительно бодром состоянии. Он был весел, смеялся и шутил, и хотя речь его и была несколько затруднена, но ничто, по-видимому, не оправдывало опасений Ру. Но такое состояние продолжалось недолго. Новое мозговое кровоизлияние усилило параличное состояние и уложило его в постель, с которой он более уже не поднимался. Будучи долгое время подвержен хроническому воспалению почек (у него постоянно находился, хотя и не в большом количестве, белок в моче), Пастер скончался в припадке уремии, окруженный всеми родными и близкими. Когда накануне смерти ему предложили немного молока, он с трудом ответил, что не в силах выпить его. Коматозное состояние продолжалось не менее суток. В это время к нему привели знакомого ему монаха. На вопрос последнего: "Страдаете ли вы?" Пастер ответил: "Да". Это все, чего от него мог добиться служитель церкви.
Из этого маловажного события составили целую историю о том, что .Пастер перед смертью пожелал причаститься и исповедоваться, что он скончался в лоне католической церкви и многое другое в таком же роде. Рассказ об этом подогрел укоренившееся во многих умах убеждение, что Пастер всю жизнь был ревностным католиком, чуть не религиозным фанатиком. В действительности он избегал разговоров на религиозные темы и всегда обнаруживал чрезвычайную терпимость. Когда при мне ему случалось заговорить о религии, то он всегда отделывался самыми общими фразами на тему о бесконечности и о том, что наука еще не в состоянии решить множества самых важных вопросов.
Упрек Пастеру в том, что свои исследования с целью разрушить веру в существование произвольного зарождения и доказать, что брожение составляет результат жизнедеятельности микробов, он предпринял ради противодействия материализму, неоснователен. Пастер много раз настаивал на том, что в научную работу никогда не следует вводить религиозных мотивов, и сам строго держался этого правила. Предвзятая мысль его о несуществовании при условиях действительности произвольного зарождения была подсказана ему тем, что для возбуждения брожения в бесплодной питательной среде ее необходимо было засевать некоторым количеством живого бродила. Без последнего среда никогда самостоятельно не изменялась.
Соотношение брожения с наличностью живых микробов (мертвые дрожжи и бактерии никогда не вызывают брожения) привело его к убеждению, что первое обусловлено жизнью. Но Пастер никогда не утверждал, чтобы не существовало неживого бродила, т.е. чтобы живые микробы не были в состоянии влиять на органические вещества посредством вырабатываемого ими химически действующего фермента. Он только подвергал критике работы о нахождении подобных веществ. Как одно из доказательств в пользу того, что Пастер вовсе не настаивал на виталистической точке зрения, могу привести его теорию о приобретенной невосприимчивости против инфекционных болезней, которая была придумана им на чисто химической почве. В действительности же в этой невосприимчивости участвуют жизненные процессы, которые Пастеру даже не приходили в голову.
Зять Пастера, писатель Валери-Радо *, бывший самым близким другом его, уверяет, что Пастер веровал в загробную жизнь. Но и он не разделяет мнения о католической религиозности своего тестя. Если Пастер соблюдал некоторые религиозные ритуалы (так, например, он ел постное по пятницам), то это происходило исключительно ради уступчивости женским членам его семьи, которые, действительно, были очень религиозны. Эта снисходительность его доходила до того, что он перед сном повторял за своей женой вечернюю молитву, никогда не будучи в состоянии ее запомнить.
* Валери-Радо написал превосходную биографию Пастера, переведенную А.Н. Калитеевской и изданную с нашей стране в 1950 г. - V.V.Пастера упрекали еще в излишнем монархизме. Сын унтер-офицера наполеоновской эпохи, он, как, впрочем, и огромное большинство французов, сохранил культ "великого императора". Он чувствовал себя привольно у Наполеона Третьего и с большим удовольствием вспоминал часы, проведенные при дворе его, где его просили делать научные беседы. Пастер вообще был приверженцем всякого существующего правительства, и потому он легко освоился и с Третьей республикой.
Прежде всего, Пастер был страстный патриот и ненавистник немцев. Когда ему приносили с почты немецкую книгу или брошюру, он брал ее двумя пальцами и отдавал мне или отбрасывал с чувством великого отвращения. Это не помешало ему, однако же, принять мое предложение отправить Коху поздравительную телеграмму после оповещения им об открытии лекарства против бугорчатки.
В то время, когда я попал в Пастеровский институт, уже ходили толки о франко-русском союзе, к которому он относился с необыкновенным увлечением. По этому поводу припомню следующий случай. В числе моих учеников находился в те годы один русский доктор, отличавшийся крайней неаккуратностью. Уехав на несколько месяцев из Парижа, он оставил свое место в моей лаборатории заполненным массой старых препаратов и никому не нужным хламом. Когда по возобновлении занятий после каникул потребовались места для новых учеников, я велел очистить стол и шкап неисправного доктора и перенести его вещи в другую комнату. По истечении некоторого времени этот доктор, однако же, вернулся и, узнав происшедшее, напал на меня самым грубым образом. Я, разумеется, не остался у него в долгу и выпроводил его из института. На другой день .приходит ко мне Пастер, ужасно взволнованный, с двумя большими исписанными листами в руке. "Что вы наделали,- обратился он ко мне, - вы выгнали князя, доктора А., отсюда, между тем как он командирован русским правительством. Прочитайте-ка его письмо ко мне, а вот и мой ответ, который, я уверен, вы вполне одобрите". В письме к Пастеру князь горько жаловался на меня и грозил, что русское правительство не оставит так этого дела, намекая, что последнее может даже повлиять на франко-русскую дружбу. В своем проектированном ответе Пастер стал усиленно извиняться перед грозным князем и уверять его в самых лучших чувствах к нему. Я, разумеется, не согласился на отправку такого письма, написанного почти в унизительном тоне, и убедил Пастера в том, что мой противник вполне заслужил наложенную кару, что командированный за границу доктор - кавказский князь, человек крайне невоздержанный и несерьезный работник - не должен быть терпим в нашем институте. Мне стоило немало труда, чтобы успокоить Пастера и уговорить его изменить редакцию своего ответа. Вскоре Пастер убедился, что уход раздраженного князя от нас ничуть не помешал франко-русскому союзу.
У Пастера, разумеется, как и у всех на свете, были свои слабости, но не подлежит сомнению, что помимо огромного блага, принесенного им человечеству, это был во всех отношениях превосходный человек с необыкновенно отзывчивым и добрым сердцем.
Печатается по книге: И.И. Мечников. Страницы воспоминаний, М., 1946.Публикацию подготовил Р.М. Короткий
Пастер и Мечников
В истории науки есть такие даты, которые никогда не будут погребены под грудой выброшенных календарных листков. Одна из них - 27 декабря 1822 года: она отмечается вот уже 155 лет.Вначале это был чисто семейный праздник, о котором знали только Жан-Жозеф Пастер, его жена Жанна-Этьенна Роки и их близкие. Виновником торжества был сын Луи - второй ребенок в семье Пастеров. Но спустя шестьдесят с небольшим лет о Луи Пастере заговорил весь мир.
Еще утром 6 июля 1885 года будущее не предвещало ничего хорошего несчастным, которые были укушены бешеными животными. Во всех таких случаях исход был один - быстрая мучительная смерть. Но вечером того же дня химик и бактериолог Луи Пастер сделал девятилетнему мальчику из Эльзаса Жозефу Мейстеру первую в истории медицины спасительную прививку против бешенства.
"Всем памятен тот взрыв всеобщего восторга, который пронесся из края в край образованного мира при слухе, что самая страшная из болезней побеждена наукой, - писал К.А. Тимирязев. - Это было высшей точкой научной деятельности Пастера и его славы. Имя его стало достоянием всех людей - как ценящих науку, так и равнодушных к ней. Выражением всеобщего увлечения его открытиями явилась международная подписка на постройку достойной его лаборатории - этого знаменитого Пастеровского института, которому суждено играть такую роль в будущих судьбах созданной Пастером новой науки"1885 год был переломным годом в жизни Пастера. Это был год восхода его всемирной славы и в то же время год начинавшегося заката его физических сил. И хотя Пастер был полон планов и идей, всего десять недолгих лет было еще отмерено ему судьбой. Предчувствуя это, Пастер почти все свои силы отдавал организации будущего института, призванного продолжить его исследования. По мысли Пастера, здесь должны были сочетаться научно-исследовательский центр, диспансер для проведения прививок против бешенства и учебный центр. Лекции по биохимии должен был читать Эмиль Дюкло, химик и бактериолог, впоследствии, после смерти Пастера, директор института; микробиологическую технику был приглашен преподавать Эмиль Ру, бактериолог, после смерти Дюкло, в 1904 году, сменивший его на посту директора. А руководить исследовательским центром было решено пригласить Илью Ильича Мечникова...Незримые нити научного единомыслия связали Пастера с Мечниковым в трудные для французского ученого дни. Слишком велик был переворот в умах, произведенный его работами; слишком неожиданным и дерзким - вторжение химика в заповедную область живого: слишком поразительными - результаты борьбы с недугом, перед которым были бессильны врачи. Многие просто ничего не понимали и поэтому не соглашались с Пастером. Другие не могли простить ученому его всемирной славы. Они мстили. Они посылали Пастеру анонимные письма, полные оскорблений. Они распространяли списки умерших после прививок. Конечно, такие случаи были - несмотря на прививки, погибали многие из тех, кто слишком поздно приехал в Париж.
И все-таки Пастер был убежден, что он - только он один - может спасти людей, доверившихся его лечению. И спасал. Но как ему нужны были дружеское участие, вера в его правоту...
Есть в Одессе улица Пастера. Это название - не просто дань уважения великому ученому. Прочная и долгая дружба, близость по духу и образу мыслей связывали Луи Пастера со многими одесскими учеными, которые были не только его единомышленниками, но и блестящими продолжателями его идей.
В 1886 году в Париж, к Пастеру, приехал из Одессы доктор Гамалея - он хотел изучить на практике метод предохранительных прививок против бешенства, чтобы впоследствии открыть такую же лабораторию в Одессе.
Пастер с готовностью отозвался на просьбу о помощи и передал Гамалее драгоценный прививочный материал. В том же году в Одессе была открыта вторая в мире (после парижской) и первая в России бактериологическая станция. Во главе ее стал И.И. Мечников. Однако Мечников, страстный и нетерпеливый, принципиальный и несдержанный, нажил в Одессе немало врагов, чиновных и высокопоставленных, и, как он сам писал, начал получать "удары и сверху, и снизу, и с боков". Он был вынужден покинуть свой пост и начал всерьез задумываться о переезде из Одессы в другое место, где в тихой, спокойной обстановке можно было бы сосредоточиться на научной работе.
Илья Ильич Мечников (1845-1916)
Летом 1888 года доктор Ру по просьбе Пастера посылает Мечникову планы строящегося института и просит сообщить свои пожелания об устройстве предназначенных для Ильи Ильича комнат.
Мечников был первым, кого Пастер пригласил работать в только что созданный институт. Доктор Ру позже писал Мечникову: "Пастер встретил вас с распростертыми объятиями-ведь вы принесли ему не более и не менее, как доктрину иммунитета"...
