№11, 1999 г.
© Р. Гранит
Рагнар Гранит
Все три действующих лица этого небольшого очерка, т. е. его автор Рагнар Гранит (1900-1991), а также герои повествования Иван Петрович Павлов (1849-1936) и Чарлз Шеррингтон (1857-1952) - лауреаты Нобелевской премии по физиологии. Павлов и Шеррингтон работали в одной области, занимаясь изучением центральной нервной системы. Однако их научные подходы не пересекались - это были две различные стратегии, оказавшие сильное воздействие на дальнейшее развитие физиологии высшей нервной деятельности. А каковы были взаимоотношения между ними? Любопытно свидетельство на этот счет Рагнара Гранита, директора Нобелевского института нейрофизиологии в Стокгольме. Его воспоминания, которые мы сегодня предлагаем читателям, были опубликованы в Голландии в журнале "Neurosciences" (1982. V.5. №6).
МЕНЯ попросили прокомментировать взаимоотношения между Павловым и Шеррингтоном; это трудная задача, поскольку нельзя утверждать, что между ними существовали тесные научные контакты. Павлов был на восемь лет старше Шеррингтона, так что его лучшая работа, которую я прочитал в немецком переводе в 20-е годы ("Лекции о работе главных пищеварительных желез"), должна была произвести впечатление на молодого Шеррингтона. В 1897 г. это была первоклассная работа для своего времени. Она принесла Павлову Нобелевскую премию в 1904 г. - в этот период Шеррингтон читал курс лекций в Йельском университете по интегративной деятельности нервной системы.
В 1972 г., когда я был в Балтиморе, покойный профессор В.Г. Гент показал мне письмо, в котором Шеррингтон просил у Павлова рекомендации на пост заведующего кафедрой физиологии в Оксфорде. Это хорошее свидетельство доверия, которое питал к Павлову его младший коллега. В 1916 г. Шеррингтон посетил Санкт-Петербург. В его воспоминаниях есть живое описание этой поездки, в том числе дружеского обеда в семье Павлова. Весной 1928 г., когда я работал в лаборатории Шеррингтона, Павлов приезжал к нам вместе с сыном, который выполнял роль переводчика.
Работая над книгой о Шеррингтоне, я обратился к дневникам и статьям американского физиолога Джона Фултона. Он рассказывает, что на международном съезде неврологов в Берне в 1931 г. Шеррингтон высказался в том смысле, что Павлов представил гору экспериментального материала, но не знает, как его объяснить. Если верить Фултону, Шеррингтон назвал павловские объяснения "беспомощными", но это словечко все же скорее всего принадлежит самому Фултону.
Со своей стороны Павлов резко раскритиковал идеи Шеррингтона относительно роли центрального торможения на одной из павловских "сред" (19 сентября 1934 г.). В заключение он разразился такой темпераментной тирадой: "Я просто делаю предположение, что он (Шеррингтон) больной, хотя ему всего 70 лет, что это явные признаки постарения, одряхления" (Павлов И.П. Избранные произведения. М.; Л., 1951. С.494.). На самом деле Шеррингтону в то время было уже 77. Павлов умер спустя два года, а Шеррингтон дожил до 1952 г., создав ко всему прочему свой величайший труд "Человек по своей природе", опубликованный в 1941 г. Неизвестно, была ли отчужденность, возникшая в 1931-1934 гг. между двумя великими экспериментаторами, откровенной или скрытой, но так или иначе она проистекала из их совершенно различного понимания путей и методов изучения центральной нервной системы, в частности проблемы торможения.
Линия Шеррингтона в 1932 г. "одобрена", если можно так выразиться, присуждением ему совместно с Э. Эдрианом Нобелевской премии по физиологии и медицине.
Тонкий аналитик нервных механизмов секреции желез желудка, Павлов прервал эту работу и стал бихевиористом. Из физиологии он заимствовал термин "рефлекс" для описания очень сложных, протяженных во времени центральных процессов. Несмотря на исключительную тщательность разработки Павловым "условных рефлексов", мое поколение считало его результаты недостаточно серьезными.
Шеррингтон же занимался нейронными системами, на которых, собственно, и разыгрываются все рефлекторные явления. Он пришел из гистологии, где имел дело непосредственно с нейронами. Его кредо: "Нигде в физиологии клеточная теория не подтверждается настолько часто самой сущностью явлений, как это имеет место в настоящее время в изучении нервных реакций" (Шеррингтон Интегративная деятельность нервной системы. Л., 1969. С.115). То же можно сказать и о теоретических построениях, которые он создавал для объяснения экспериментально полученных материалов.
Я не буду обсуждать здесь понятия "возбуждение" и "торможение нейронов". После работ Эдриана и Шерринтгтона эти термины получили точное объяснение, подтвержденное и разработанное далее внутриклеточными исследованиями Дж. Экклса с сотрудниками. В ходе дальнейшего развития классической физиологии поколения, пришедшие на смену Эдриану и Шеррингтону, использовали все новые и новые достижения электроники для тонкого изучения нейронных явлений. Это соответствовало тому направлению, которого придерживался и сам Павлов в первой половине своей жизни, когда изучал желудочную секрецию. Большой друг Павлова Роберт Тигерштедт уговаривал его бросить "условные рефлексы" и вернуться к "настоящей" физиологии! Новые перспективы появились в 1902 г. после важного открытия секретина, гормональной регуляции пищеварения.
Вплоть до настоящего времени, когда Р.А. Грегори окончательно выяснил функции и состав гастрина, эта область оставалась весьма плодотворной. Почему же Павлов покинул ее? Его ученик Б.П. Бабкин считает, что именно открытие секретина послужило тому толчком. Как вспоминает Бабкин, Павлов говорил, что эта работа "потрясла самые основы учения об исключительно нервной регуляции секреторной деятельности пищеварительных желез". Затем он попросил В.В. Савича повторить опыты с секретином. "Эффект секретина был самоочевиден... Не произнеся ни слова, Павлов вышел. Он вернулся через полчаса и сказал: "Конечно же, они правы. Ведь ясно, что мы не можем обладать монополией на истину".
ЛИЧНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
У меня было много возможностей наблюдать Шеррингтона в различных ситуациях: во время опытов, на практикуме по физиологии млекопитающих, в Королевском обществе, у него дома, в колледже Св. Магдалины и в Атениуме. А Павлова я видел только раз - в лаборатории Шеррингтона.
Встретив в Оксфордской лаборатории меня, молодого человека, приехавшего из Института Тигерштедта, Павлов стал вспоминать свои многочисленные визиты в этот институт во времена старшего Тигерштедта (Роберта), своего друга, который активно способствовал выдвижению его кандидатуры на Нобелевскую премию. Я не вижу другого объяснения тому, что он столько времени провел в беседе с молодым физиологом.
Павлов бегло говорил по-немецки. Предмет нашего разговора успел улетучиться из моей памяти, но я как сейчас помню его лицо с глубоко сидящими небольшими серыми глазами под высоким лбом и пронизывающий взгляд. Он казался каким-то печальным, даже суровым, но ни высокомерия, ни равнодушия в нем не было и в помине, хотя ему было уже под восемьдесят. Он с неподдельным интересом расспрашивал меня о работе, о планах, говорил медленно, взвешивая каждое слово. Сама личность Павлова даже в большей степени, чем его репутация, сделала эту встречу столь памятной для меня. Это был замечательный человек, несомненно замечательный.
Перечитывая "Письмо к молодежи", я и сейчас нахожу его искреннейшим и благороднейшим посланием будущим исследователям. Я бы сделал исключение только для одного положения. Он говорит, что наука требует от человека всей его жизни, и если было бы две жизни, то и их бы не хватило. Мне все же это кажется преувеличением.
Современники так описывали портрет Шеррингтона: небольшого роста, примерно 5 футов 6 дюймов (165 см), очень точен и аккуратен в движениях; пристальный взгляд и, несмотря на небольшую близорукость, неизменное пенсне. Живые, насмешливые серые глаза и веселая, легкая, дружелюбная манера общения. Это был один из самых мягких людей, каких я когда-либо встречал, он редко сердился и вместо этого обычно говорил "ну, дорогуша моя..." или "очень, очень досадно". Его мягкость в обращении не исключала сильных эмоциональных вспышек.
Перед моим мысленным взором Шеррингтон и поныне стоит как живой. Я помню и его добродушное похихикивание, и заразительный смех, представляю, как благодаря своей необычайной зрительной памяти он воспроизводит опыты прошлого века и рассказывает об их авторах. Когда бывал в настроении, он становился первоклассным рассказчиком. Отличался наблюдательностью настоящего биолога. Эта наблюдательность казалась тем более удивительной, что обычно он выглядел типичным рассеянным ученым, но когда спускался посмотреть, что вы там делаете в лаборатории, то являл собой полную противоположность - воплощение абсолютной сосредоточенности и острого интереса. При демонстрации опытов в аудитории он никогда ни в чем не ошибался. До самого конца сохранял тайную привязанность к своему первому микроскопу. Его последняя экспериментальная работа, как и первая, была гистологической и касалась так называемых "краевых клеток" в спинном мозге.
Шеррингтон отличался от большинства физиологов, которых я знал, тем, что получил в юности глубокое гуманитарное образование, которое оказывало на него сильнейшее влияние всю жизнь. В молодости это отразилось в его занятиях поэзией, а в пожилом возрасте в трудах: "Человек по своей природе", "Жан Фернель", "Гёте" и, разумеется, в его интересе к людям.
НАСЛЕДИЕ
Если говорить об основном направлении дальнейшего развития физиологии центральной нервной системы, то здесь павловская теория, похоже, не оказала сколько-нибудь заметного влияния. Физиология, а затем и отпочковавшаяся от нее нейрофизиология пошли по пути, указанному Шеррингтоном. Все по-настоящему значительные теоретические и экспериментальные достижения этого столетия (включая даже кибернетику) основываются на изучении нейронов и различных типов их взаимодействия - химического, электрического или пространственного. Все то немногое, что мы знаем об "обучении" - это знание на клеточном уровне.
Перевод с английского доктора биологических наук В.М. Ковальзона