VIVOS VOCO: А.А. Прокофьева-Бельговская, "Моя жизнь и хромосомы"

Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская - генетик и цитогенетик с мировым именем, блестящий педагог, одна из основателей советской школы медицинских цитогенетиков, член-корреспондент Академии медицинских наук СССР. Она была также очаровательной женщиной, покорительницей мужских сердец, прекрасным оратором, живым и остроумным собеседником. Наша публикация - это черновик доклада, который Александра Алексеевна сделала в день своего 80-летия в Институте молекулярной биологии 26 марта 1983 года. Она не стала дожидаться славословий и похвал в свой адрес, и вместо официального чествования захотела просто рассказать о своей жизни и о своей науке.
В конференц-зале Института молекулярной биологии АН яблоку негде было упасть - почти два часа ее слушали, затаив дыхание. После этого никакие “речи” были просто невозможны. Однако магнитофонная запись ее доклада тут же была изъята по звонку из райкома партии (напомним, это был 1983 год), и до 1993 года она считалась пропавшей. Лишь в 1995 году рассекреченную запись опубликовал журнал “Знание-сила”. Мы же хотим познакомить читателя с сохранившимся в архиве Александры Алексеевны черновиком этого доклада, написанным ею при подготовке к выступлению. Он во многом, хотя и непринципиальном, отличается от того, что она говорила в тот памятный день, но столь же интересен.
Предваряет ее рассказ еще одна чудом сохранившаяся архивная запись (эта запись сделана и хранится в архиве Т.И. Никишановой.). В августе 1978 года в Москве проходил первый после эпохи лысенковщины, и потому памятный многим XIV Международный генетический конгресс. Один из особых вечерних докладов 24 августа в ДК МГУ на этом конгрессе делала Александра Алексеевна, а председательствовал на заседании Н.В. Тимофеев-Ресовский. Его вступительное слово введет читателя в научный контекст жизни А.А. Прокофьевой-Бельговской.

Вступительное слово Н.В. Тимофеева-Ресовского
1978 г.

Перед лекцией Александры Алексеевны я представлю ее тем, надеюсь, очень немногим людям, которые не вполне точно представляют себе, кого они нынче будут слушать. Для этого надобно парой слов, буквально парой слов, напомнить основные этапы развития генетики и цитогенетики, о части истории которых Александра Алексеевна в своей лекции будет говорить подробно.
В-первых, вы все знаете, что Менделем была установлена корпускулярная природа наследственности и что Менделя, к сожалению, преизрядно забыли. Во-вторых, большой этап, который биологи опять-таки несколько прозевали. Это были 70-е, 80-е, 90-е годы, когда окончательно сформировалась ядерная цитология, была изучена и доказана, выражаясь по Вернадскому, всюдность митоза, а в 90-е годы - мейоза. Затем, как вы знаете, в 1900–1901 году произошло вторичное открытие, как часто, но, по-моему, довольно легкомысленно называется, вторичное открытие законов Менделя, в сущности, правил Менделя.
Затем, в самом начале 900-х годов произошла совершенно замечательная вещь. Вильсон, знаменитый американский цитолог, и двое его учеников подумали, головой так сказать, в перерыве между тем, как они смотрели в микроскоп на митозы и мейозы, они подумали мало-мало и сообразили, что, в сущности, открытие и доказательство всюдности митоза и мейоза есть не что иное, как доказательство материальности, как я это часто называю, сумасшедшей гипотезы Менделя, его гипотезы чистоты гамет. В сущности говоря, эти цитологи показали в микроскоп, вместо того, чтобы так называемые слайды показать, а по-нашему, по-старому, в диапозитивы показать хромосомы, они в микроскоп показали действительно иллюстрации к гипотезе Менделя.
Затем, в конце первого десятилетия была сформулирована генетика под именем менделизма и, так сказать, началось бурное, всесветное развитие менделистической генетики. Это основные этапы. Очень скоро связалась генетика с цитологией. Вспомнили Вильсона. Кроме того, Морган был учеником Вильсона. Цитология и генетика породнились, возникла хромосомная теория наследственности. И в 1915 году четыре американских автора, которых мы называли “четыре разбойника”: Морган, Стёртевант, Мёллер и Бриджес написали замечательную книгу “The Mechanism of Mendelian Heredity” (Morgan T.H., Sturtevant A.H., Muller H.J., Bridges C.B. The Mechanism of Mendelian Heredity. N.Y. 1915), в которой, в сущности, была завершена окончательно, для умных людей, хромосомная теория наследственности. Окончательно доказано, и только будучи сумасшедшим или в тяжело пьяном виде можно было после этой книги, прочитавши ее, отрицать хромосомную теорию наследственности.
К тому времени было уже известно на большом материале всесветное, опять-таки всюдное, по Вернадскому, наличие спонтанного мутационного процесса. В 27-м году Мёллер окончательно и бесповоротно показал возможность теми факторами, которые проникают в непосредственное окружение ядра, влиять на мутационный процесс. А до того, в 23-м году опять-таки очень замечательный, немножко односторонний, но замечательный во многих отношениях и по своим научным способностям и талантам и по своему человеческому типу американец Бриджес - один из старших учеников Моргана, в сущности, показал все типы хромосомных, цитогенетических изменений, принципиальных. После этого и в цитогенетическом аспекте ни в чем серьезном и принципиальном сомневаться нельзя было и спорить было не с чем. Ну спорили, сомневались, биология всегда была богата и сейчас остается богатой - ерундой. Этого нельзя, к сожалению, отрицать. И она временами всплывает на поверхность, дает о себе знать.
Затем, в 30-е годы произошли совершенно замечательные вещи. Во-первых, недооцененный человек, который все, в сущности, почти все последующие Нобелевские премии должен был бы получить, Касперсон, швед, физическими методами открыл и описал то, над чем бились так называемые биохимики уже лет почти 20, а именно физико-химическую природу и структуру хромосом, изучив точно, количественно, абсорбцию разных линий ультрафиолетового спектра в гиганских хромосомах слюнных желез дрозофилы и комаров. Вот.
В это же время произошла другая всеми почти, почти всеми вами забытая эпохальная штука. На этих гигантских хромосомах впервые была осуществлена реальная цитогенетическая работа Мёллером и вами, Александра Алексеевна. Это, конечно, создало эпоху для дальнейшего развития генетики и цитогенетики. И, в сущности, вся последующая генетика и цитогенетика 40-х, 50-х и 60-х годов является дальнейшим развитием деталей тех принципиальных этапов, которые были установлены в работах Касперсона и Прокофьевой с Мёллером. Потом, я бы сказал, с точки зрения теоретической, мыслительной и философической было уже нехитро сделать почти все остальное.
Но, к сожалению, вот эти два существеннейших этапа истории забывают сейчас часто, часто увлекается послевоенное поколение ученых всяких, от биологов и генетиков, и цитогенетиков в особенности, только новинками: только то, что сделано не раньше 65 года - это все великие открытия якобы, а то, что сделано раньше, на это, в общем, можно и наплевать. На самом деле дело обстоит как раз наоборот. В сущности, все принципиально важные этапы были сделаны до того, а сейчас, также как часто в целом ряде разделов физики, доделываются дорогостоящие аппаратурные лабораторные детали. А бывало часто в истории вообще мировой науки, что принципиальные основы стоили гроши и делались на пальцах и “на соплях”, как говорилось раньше. А дорого стоит разработка деталей.
А о результате вообще, так сказать, состояния цитогенетики и ее специальных проблем, и расскажет Александра Алексеевна…

Доклад А.А. Прокофьевой-Бельговской

1983 г.

Для меня Родина начинается с полей и лесов, проселочных дорог и заливных лугов чудной речки Плюссы. Это Псковская область, километров триста пятьдесят от Ленинграда, двадцать километров от железной дороги. Здесь прошло мое детство, здесь я провожу лето с тех пор, как себя помню и до последних лет. Это родина моих предков - крестьян, мамы и отца.

Моя мама, Елена Осиповна Смурова, славилась в наших местах не только красотой (у нее были пышные каштановые вьющиеся волосы и синие глаза), она славилась также изумительным даром рассказчицы.

Зимой, когда деревушки заметало снегом, в конце прошлого века, когда не было ни электричества, ни радио, ни телевидения, в темные вечера в наших местах молодежь и пожилые собирались в какой-нибудь избе и при свете лучины или маленькой лампы вместе пряли, вязали, пели, и эти вечера назывались “супрядки". В нашей деревушке украшением этих вечеров была мама. Она окончила три класса церковно-приходской школы, но читала массу книг, которые привозили с собой в деревню охотники и ей оставляли. Обладая прекрасной памятью и даром воображения, она рассказывала наизусть все, что прочитала: Мцыри, стихи Некрасова, Пушкина, рассказы Чехова, Толстого.

Полагаю, эти рассказы были иногда изменены ее творческим воображением, но они завораживали слушателей, и послушать мамины рассказы на супрядки темными снежными вечерами с фонарями приходили из соседних деревень.

Отец был скромный человек. Он тоже окончил лишь три класса церковно-приходской школы. В наших местах хозяйство достается старшему и среднему сыну, младшие уезжают в город. Отец был младшим в семье. Как правило, из наших мест ехали в Петроград и поступали рабочими на заводы: Ижорский, Треугольник, Путиловский (ныне Кировский). Отец, по-видимому, способный, окончил краткосрочные курсы и стал первоклассным кассиром. Он работал последовательно на Ижорском заводе, на Треугольнике и потом осел на Путиловском заводе за Нарвской заставой, где мы и жили в маленьком деревянном домике.

Лето 1919 года как всегда мы проводили в деревне - я, мои сестры, брат и мама. Мне было 16 лет, я переходила в десятый класс. В это лето армия Юденича наступала на Петроград. Основные силы шли по железной дороге Псков–Ленинград, но неожиданно одним летним днем в нашей деревне появилась белая гвардия. Появилась как чужой, далекий, незнакомый мир: блестящие офицеры в английских френчах, на ногах - коричневые краги, с хлыстами, сияющими погонами. С населением они обращались вежливо и высокомерно. Население притихло.

Через два дня они ушли. Все свободно вздохнули. В деревнях местная интеллигенция организовалась в отряд зеленых. Они тоже ушли и с ними оба учителя школы. Белая гвардия дошла до Гатчины (двадцать пять километров от Ленинграда).

Железная дорога была разрушена. Вернуться в Ленинград было невозможно, на зиму 1919–1920 года я застряла в деревне.

В сентябре ко мне пришли крестьяне: учителя не вернулись, дети болтаются, ты грамотная, иди в школу учительствовать. Я согласилась. Школа стояла между тремя деревнями. Два больших класса. Я была одна и старушка сторожиха. Два шкафа с учебниками. По школьным учебникам я составила план, как буду учить ребят первого, второго и третьего классов. Когда 15 октября в школу с шумом стали приходить толпы ребят, я сначала оробела, но не подала виду. Шестьдесят ребят. Я собрала их в одном классе и рассадила в три колонны: колонна первоклашек, колонна второго класса, колонна третьего. Старшим дала писать сочинение, как они провели лето, в средней колонне решали задачу, а я с первым классом стала учить буквы. Как ни странно, я быстро вошла в тайну, как вести занятия одновременно с тремя классами. Школа стояла у леса. Зимой вечером и ночью к ней подходили волки, но я не боялась. Вечерами готовилась к экзамену за десятый класс. Крестьяне меня кормили.

К весне железная дорога была восстановлена, и из Лужского района, из отдела народного образования ко мне выехал инспектор. Он просидел три дня на уроках и обнаружил у меня незаурядные педагогические способности. Я была командирована в Ленинград на три года в Ленинградский губернский институт народного образования. В дальнейшем он был объединен с Герценовским педагогическим институтом.

В 1924 году я его окончила по специальности биология. Весь мой выпуск подал заявление в отдел народного образования, чтобы нам предоставили самую трудную школу Ленинграда и весь основной состав учителей и директорат школы был представлен нашим выпуском.

Такая школа нашлась. Это была 69 школа на Обводном канале недалеко от Лиговки. Ленинградцы знают этот страшный район бандитизма, поножовщины, жутких криков на задних дворах. В 69 школу никто не хотел идти. Учителя там больше месяца не могли работать.

69 школа - это отдельная большая глава в жизни и моей, и всех моих коллег. Тогда еще не было знаменитой книги Макаренко. Каждый из нас подходил к разболтанным, грязным ребятам с глазами взрослых, умудренных опытом людей своими методами. Я приглашала ребят посидеть со мной после уроков и поговорить о жизни - ради чего стоит жить, о любви, о добре и зле, о героизме и трусости. И ребята, особенно отчаянные хулиганы с жаром участвовали в этих беседах.

Проходя как-то по коридору мимо класса, где преподавал литературу Николай Леонидович, я иногда заходила в класс и в полной тишине слушала, как он читал:

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка.
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука…

Ученики сидели, завороженные музыкой стиха. В 69 школе началась моя первая и наиболее интенсивная в жизни общественная работа. Школа шефствовала над несколькими заводами, и я была основным лектором, на которого присылали запросы. Читала лекции на Треугольнике, на обувной фабрике “Победа”, на Красном Путиловском. О чем только я не читала: о звездах и туманностях, о Солнечной системе, о происхождении и развитии жизни на Земле, о происхождении человека.

Удивительно, но огромным успехом пользовались мои лекции на Путиловском заводе по анатомии человека. Лекции я читала в обеденные перерывы, там же, в цехе. Рабочие завтракали, я вешала таблицы на какие-нибудь краны или станы и с увлечением читала, как устроено и работает сердце, легкие, и меня жадно слушали. Наибольшим успехом пользовалась лекция о скелете. Два мальчика везли огромный мужской скелет. Из школы на трамвае ехали до Нарвских ворот, а дальше пересаживались со скелетом на маленький трамвайчик и ехали до завода. Скелет водружали в цеху на станок, и я рассказывала про строение конечностей, ребра, череп. Рабочие трогали этот скелет, пересчитывали ребра и удивлялись, что у человека есть остаток хвоста.

Мы жили в небольшом деревянном домике, в четырехкомнатной квартире. Две комнаты занимали я и родители, а две комнаты - рабочий завода Клюев с женой. У него по вечерам стали собираться рабочие, десять - пятнадцать человек. Бурно что-то обсуждали. Иногда, когда они приходили рано, а Клюева и его жены еще не было дома, они заходили ко мне в комнату. Я работала за своим столом, они разговаривали, и я невольно прислушивалась.

Обсуждался вопрос о положении крестьянства при социализме и судьбе сельского хозяйства. Напомню, что значительная часть рабочих “Красного путиловца” были крестьяне. Они были недовольны, не согласны с политикой партии, направленной на коллективизацию сельского хозяйства. Они говорили о необходимости продолжения внутрипартийной дискуссии по вопросу сельского хозяйства. Говорили: Ленин большую часть жизни прожил за границей, никогда не жил в деревне, совершенно не представляет, что такое сельское хозяйство. Приходил Клюев, рабочие запирались у него в комнате, за полночь продолжались обсуждения...

После Октябрьских праздников Клюев исчез. Жена его плакала. Сказала мне, что прошли массовые аресты рабочих. За Нарвской заставой стало тихо. Потом, годы спустя, прорабатывая историю партии, я узнала, что эти волнения означали знаменитую ленинградскую оппозицию, возглавляемую Троцким, Зиновьевым и Каменевым *.

* Александра Алексеевна ошибается. Троцкий не входил в Ленинградскую оппозицию. Эти три имени соединили позже в так называемом деле “Антисоветского троцкистско-зиновьевского центра”.

Однако за Нарвской заставой эти имена в то время я никогда не слышала. Удивляла меня формулировка некоторых положений, приписываемых оппозиции. Например, оппозиционеры отвергали политику союза рабочего класса и трудящегося крестьянства, проповедовали неизбежность столкновения между рабочим классом и крестьянством. Эта формулировка противоречила ситуации и событиям за Нарвской заставой, где большая часть рабочих была тесно связана с трудовым крестьянством.

Мне кажется, что если бы в 1927 году руководители партии и правительства по вопросу сельского хозяйства прислушались бы к голосу ленинградской оппозиции, не были бы сделаны катастрофические ошибки, приведшие в ряде областей к гибели сельского хозяйства, уходу людей с земли в города и исчезновению вообще многих деревень с лица земли.

Но я стояла в стороне от политики. Меня занимала наука. В 1924 году, работая в школе, читая лекции на заводах, я одновременно поступила в университет на кафедру генетики. Заведующий кафедрой профессор Ю.А. Филипченко принадлежит к числу выдающихся русских и советских биологов первой половины XX века. С его именем связано начало преподавания генетики как самостоятельной дисциплины. Он организовал в 1919 году первую в нашей стране кафедру генетики в ЛГУ и создал первые отечественные учебники по генетике.

Его широкие научные и практические интересы охватывали растениеводство, животноводство и генетику человека. Он сам в университете вел пять курсов и, будучи блестящим лектором, привлекал огромную аудиторию. Для получения конкретного материала по наследованию нормальных признаков и прежде всего одаренности у человека он организовал сбор, путем специально разработанных анкет, материала для составления родословных. Результаты обширной обработки этих анкет были сведены Ю.А. Филипченко в специальной статье “Интеллигенция и таланты” (Филипченко Ю.А. Интеллигенция и таланты // Изв. Бюро по евгенике АН СССР. 1925. № 3. С. 83–101). При анализе вопроса о том, откуда берутся гении и таланты, Филипченко исходил из данных, что основное значение имеет не среда, а наличие наследственных задатков, создающих те неповторимые комбинации, которые лежат в основе развития таланта.

Эта статья вызвала огромную критику в связи с уже развернувшейся бурной дискуссией по вопросу наследования приобретенных признаков. Ламаркистские представления о природе и причинах возникновения наследственных изменений пользовались в то время широким признанием. Отрицание наследования приобретенных признаков служило своего рода лакмусовой бумажкой для установления порочности методологических взглядов ученого в материалистическом понимании живой природы. Ю.А. Филипченко и вся кафедра генетики занимали в этом вопросе бескомпромиссную позицию.

В 1929 году Ю.А. Филипченко и Н.И. Вавилов были основными организаторами 1-го Всесоюзного съезда генетиков и селекционеров. Ю.А. Филипченко на этом съезде на пленарном заседании сделал блестящий доклад о проблеме гена. В 1930 году он организовал лабораторию генетики, и в этот же год он умер в возрасте 48 лет.

Об Ю.А. Филипченко - блестящем ученом, организаторе науки, популяризаторе генетических знаний в широких кругах населения прекрасную книгу написал его ученик Н.Н. Медведев. Но опубликовать эту книгу стоило большого труда. И в 1978 году все еще одним из камней преткновения была та же статья “Интеллигенция и таланты”. Книга в конце концов была опубликована при содействии А.А. Баева и главного редактора журнала “Вопросы философии” И.Т. Фролова.

Прекрасная статья Ю.А. Филипченко “Хромосомы и наследственность”, опубликованная в “Природе” в 1919 году, имела решающее значение в моей жизни.

Уже в университете я провела обширные исследования мейоза у Hemiptera *, опубликованные за рубежом. По окончании университета я начала работать в лаборатории генетики, организованной Ю.А. Филипченко в Академии наук. После его смерти заведующим лабораторией стал Н.И. Вавилов, который и преобразовал ее в Институт генетики, который после ряда катаклизмов превратился в современный Институт общей генетики им. Н.И. Вавилова.

* Hemiptera (лат.) - отряд насекомых

Первые мои работы с хромосомами были связаны с академиком С.Г. Навашиным - первым академиком, избранным в Советском государстве. Блестящий исследователь хромосом, основатель русской классической школы, он первый показал, что хромосомы представляют собой не палочки и шарики, а сложно организованные тела. Уже в 1914 году он установил, что каждая хромосома имеет два плеча, и это определяется тем, что нить веретена в митозе никогда не прикрепляется к концу хромосомы, а делит хромосому на два плеча. Он установил этот принцип на хромосомах растений и предложил мне исследовать хромосомы животных. Я подтвердила эту закономерность на хромосомах дрозофилы и форели.

Дальнейшие мои исследования на хромосомах связаны с открытием в 1933 году политенной природы хромосом в слюнных железах двукрылых и приездом в Институт генетики по приглашению Вавилова из Америки профессора Г. Мёллера. В течение пяти лет работы Мёллера в Институте генетики мы выполнили с ним около десяти цитогенетических исследований. Идея и генетическая разработка этих исследований принадлежали Мёллеру, а мне - хромосомный анализ. Кроме основного исследования по искусственному получению мутаций все они вошли в список работ, за которые Мёллер получил Нобелевскую премию. <…>

Но в 30-е годы исследования эти развивались уже в неспокойной обстановке. На горизонте появился академик Т.Д. Лысенко. Уже к 1936 году организовалась открытая оппозиция классической генетике. По указанию Н.И. Вавилова, директора института, все сотрудники были вовлечены в разъяснительную работу - статьи, доклады, направленные на доказательства правильности менделизма-морганизма и хромосомной теории наследственности.

Все было безрезультатно. Тучи над генетикой сгущались.

В 1933–1939 годах исчезли ленинградские лидеры генетики Г.Д. Карпеченко и крупнейший хромосомолог Г.А. Левитский. Угроза нависла над Н.И. Вавиловым. В 1940 году он был снят с поста директора Института генетики и во главе института стал Лысенко. Н.И. Вавилов - гордость советской и мировой науки - исчез. Про этот мрачный период истории советского государства и истории генетики еще не написано полной книги, но мы уверены, и это важно для будущих историков, что ничто не забыто и никто не забыт.

В 1941 году Лысенко “расчищает” Институт генетики. Сокращены почти все генетики. Из менделистов-морганистов оставлен Т.К. Лепин - специалист по генетике пшениц, М.Л. Бельговский - как специалист-генетик дрозофилист и хранитель самого большого тогда в стране фонда линий дрозофилы. К ней Лысенко относился резко отрицательно, как к основному объекту исследований формальных генетиков. И в тоже время он боялся фонд ликвидировать - “а кто его знает, может быть здесь что-то есть”. Бельговскому было дано указание “вести фонд так, чтобы ни одна муха не погибла”.

Я была оставлена на тот случай, если, как он говорил, скажут, что Лысенко разогнал всех генетиков, он ответит: “У меня работают три менделиста-морганиста, в том числе Прокофьева-Бельговская”.

Все попытки уйти из Института генетики в кольцовский институт Лысенко пресекает, президиум АН без согласия Лысенко ничего сделать не может.

22 июня 1941 года. Утро. После длительной тишины по радио голос Левитана… началась война. Я впервые пережила тяжелое известие, сердце оборвалось. В считанные мгновения вся жизнь, весь мир - все предстало в новом свете катастрофы… На той же неделе в биоотделении АН женщины, научные сотрудники, организуют в Градской больнице краткосрочные курсы медсестер. В конце сентября мы их оканчиваем. У меня диплом с отличием хирургической медсестры.

Академиков и детский сад АН, в котором мой пятилетний сын, эвакуируют в Сибирь (Казахстан, курорт Боровое). Организуется эвакуация сотрудников АН и их семей. Милице Николаевне Любимовой-Энгельгардт и мне поручается выдавать путевки на места в поезде-эшелоне. Мы сидим в здании президиума АН, огромная очередь сотрудников и членов их семей тянется от дворца в Нескучном саду на улицу. Мы работаем целую неделю с краткими перерывами там же, в Нескучном, для сна, а очередь все не кончается. У нас вышли уже все бланки, рассчитанные на места в эшелонах. Мы сами заказываем их машинописные копии, ни с кем не согласуя, чтобы, пусть в тесноте, уехать могли все.

С последним эшелоном уезжает Милица Николаевна с двумя маленькими дочками, детьми Владимира Александровича Энгельгардта. Эшелоны ночами под бомбежкой идут в Среднюю Азию.

В биоотделении остаются только записавшиеся в добровольное ополчение и медсестры, всего человек пятьдесят. Страшная ночь 16 октября. Кругом грохочут бомбы, пожары, грохот наших зениток. Немцы близко у Москвы. Мы получаем приказ явиться в подвал Горного института у Калужского метро с медицинскими сумками и рюкзаками. В подвале наш добровольный отряд во главе с Сисакяном из Института биохимии. Мы сидим долго в подвале, содрогаемом разрывами падающих вблизи бомб. Часа в два ночи в подвал приходит сумрачный военный и объявляет: “Товарищи, оружия нет. Одна винтовка на десять человек. Мужчины выступают на окраину Москвы. Женщины - быстро по домам. С собой мы их брать не можем”.

В ту же ночь меня вывез из Москвы мой брат, полковник Военной академии механизации и моторизации - академия эвакуировалась в Ташкент.

В Киргизии во Фрунзе я нашла биоотделение и Институт генетики, который расположился на гостеприимной Киргизской селекционной станции. Там мы и прожили всю войну. Но М.Л. Бельговский, в отличие от других сотрудников Лысенко, не был забронирован и был призван в артиллерийское училище в Алма-Ате, и как артиллерист прошел всю войну в армии Рокоссовского. Будучи математиком, он был в расчете артиллерии и, начав рядовым, дошел до штаба дивизии.

Период моей работы в Институте генетики у Лысенко, как ни удивительно, был наиболее плодотворным в моей научной работе. Причина этого была в полной свободе: я не писала ни планов, ни отчетов. Но мне предоставляли по распоряжению Лысенко все, что было необходимо для моей работы. После войны в 1945 году мы вернулись из эвакуации обратно в Москву. У меня было почти закончено крупное исследование: на хромосомах Drosophila melanogaster я установила феномен гетерохроматинизации.

При исследовании хромосом в линии D. melanogaster, мозаичной по окраске тела, было обнаружено, что направление развития признака - доминантное или рецессивное - определяется не просто наличием соответствующего гена в участие хромосомы, но состоянием этого участка в ядре. Доминантное проявление признака обусловлено эухроматическим состоянием участка хромосомы, содержащего нормальный аллель гена. Но если этот участок гетерохроматинизируется, то развитие признаков, контролируемых этим участком, идет в рецессивном направлении. <…> Лабильное состояние участка и мозаичное проявление признака определялось в исследованных линиях дрозофилы тем, что в результате перестроек - инверсий и транслокаций - данный локус был приближен к гетерохроматическому району. Это исследование и составило центральный раздел моей докторской диссертации, защищенной в мае исторического для всей биологии нашей страны 1948 года.

В мае же защитил докторскую диссертацию крупнейший генетик с мировым именем Н.И. Шапиро. Генетика, основанная на хромосомной теории наследственности, при молчаливом одобрении партии и правительства, была объявлена лженаукой с соответствующими последствиями для всех ученых, стоящих на позициях классической генетики.

В сентябре я и Н.И. Шапиро были вызваны на пленум ВАКа, председателем которого в те годы был С.В. Кафтанов. Н.И. отказался идти, так как судьба диссертаций, и его и моей, была предрешена. Однако я не хотела отступать молча. Я пошла. Огромная комната была полна - присутствовали все члены ВАКа. Кафтанов, произнеся хвалебные слова о научной ценности моей диссертации, закончил свое выступление так: “Таким образом, мы считаем ваш труд несомненно заслуживающим присуждения вам докторской степени. Мы только просим вас, оставив вашу диссертацию полностью как она написана, в заключении написать одну фразу: “Все, что изложено в этой диссертации, подтверждает правильность положений мичуринской биологии, сформулированных Т.Д. Лысенко””. Я ждала всего, чего угодно, любого разгрома, но только не этого.

Я ответила: “Скажите, если бы любому из вас, потратившему годы жизни на выяснение важных закономерностей в вашей науке, предложили: для получения докторской степени вам достаточно написать, что все, что вы открыли, подтверждает правильность антинаучных положений, отбрасывающих вашу науку на полвека назад, и вы бы это написали, продолжали бы вы после этого уважать себя и стали бы после этого уважать вас ваши коллеги и ученики?” Аплодисментов не было. Нет. Я вышла из зала при гробовом молчании.

Через неделю я и Н.И. получили краткие извещения, что в связи с тем, что диссертации не согласуются с положениями мичуринско–лысенковской биологии, они не могут быть утверждены.

Исследования по классической генетике и цитогенетике с 1948 года были прекращены почти на десять лет. Генетики, как мы говорили, были разосланы “охранять границы Советского Союза”. Выдающиеся генетики Б.Н. Васин и Е.Т. Васина-Попова - в Южно-Сахалинский филиал АН, дрозофилисты С.Н. Сидоров и Н.Н. Соколов - за Полярный круг, в район Норильска исследовать песцов, Камшилов - на Баренцово море, на биостанцию Дальние Зеленцы, дрозофилист Ю.Я. Керкис - в Среднюю Азию председателем овцеводческого совхоза. Пострадали и исследователи, никогда не бывшие генетиками, но высоко ее ценившие, среди них рыцарь генетики Ю.И. Полянский, отправленный в Дальние Зеленцы на Ледовитый океан.

Я была оставлена в Москве и приглашена во Всесоюзный институт антибиотиков, в котором и проработала почти десять лет с 1948 по 1957 годы. Мне пришлось овладевать новой специальностью - цитология и цитогенетика актиномицетов - продуцентов антибиотиков стрептомицина, ауреомицина, терромицина, эритромицина. Задача исследования состояла в выявлении характеристик мицелия при промышленном получении антибиотиков. Вначале было тоскливо работать с организмами, у которых не только хромосом нет, но и полового процесса нет. Аппарат наследственности и развития у актиномицетов представлен нуклеоидами.

Довольно быстро я обнаружила, что к актиномицетам полностью применимо основное положение, установленное для клеток эукариот: делящаяся клетка не работает, активно метаболизирующая клетка не делится.

Действительно, мицелий с крупными многочисленными нуклеоидами при ограниченном содержании в нем цитоплазмы всегда неактивен в отношении синтеза антибиотика. Высоко продуктивным является мицелий, процессы в котором определяются ростом цитоплазматической массы при блокированном делении ядерных элементов. Физиологи определили состав питательной среды, необходимой для обеспечения этих типов развития мицелия, и для регламента промышленного производства антибиотиков актиномицетного происхождения был организован микроскопический контроль, с деталями для каждого актиномицета.

Когда в 1956–1957 году появилась возможность вернуться к исследованиям на хромосомах, я расставалась с актиномицетами, которым отдала почти десять лет жизни - с грустью.

Всем вдумчивым биологам и физикам был очевиден катастрофический вред, нанесенный закрытием генетики всем биологическим наукам и связанными с ней медицине и сельскому хозяйству. Длительное время попытки доказать это высоким руководящим кругам были безуспешными. Поворот произошел благодаря прогрессивно развивающимся за рубежом исследованиям по влиянию ионизирующей радиации на наследственную структуру организмов, включая человека. Необходимость развертывания этих исследований у нас в стране была очевидной. Физики И.В. Курчатов и И.Е. Тамм настойчиво доказывали это представителям высшего уровня руководства, и в 1956 году добились успеха. В этот год, после ухода А.И. Опарина, на пост академика-секретаря отделения биологических наук был избран В.А. Энгельгардт.

По представлению отделения 22 июня 1956 года президиум АН учредил в составе Института биофизики АН лабораторию радиационной генетики, и ее заведующим стал Н.П. Дубинин. В этой лаборатории постепенно собрались все генетики, рассеянные по разным учреждениям Москвы и разбросанные по стране.

Начался новый этап генетических исследований в стране. Он был направлен на выяснение закономерностей действия ионизирующей радиации на хромосомы растений, дрозофилы, мышей и обезьян. Мы развернули также исследования на культуре клеток человека.

В 1958 году в Женеве Научный комитет по радиации при ООН готовил 8-ю сессию. Наше Министерство иностранных дел и Комитет по атомной энергии приняли решение об участии советских генетиков в этой сессии.

Решение было смелым, так как мы только полтора года работали на хромосомах, тогда как другие страны, особенно США, вели интенсивные исследования по действию ионизирующей радиации на хромосомы уже несколько лет. Важнейший вопрос, который решался в то время, состоял в выяснении дозы радиации, удваивающей спонтанный уровень мутационного процесса. Наши данные, полученные в Институте цитологии и генетики СО АН и в Москве, в лаборатории радиационной генетики, указывали на высокую радиочувствительность хромосом человека.

Зарубежные исследования определили дозу радиации, которая удваивает частоту естественных мутаций у человека, в 150 рентген. Согласно нашим, еще немногочисленным данным, эта доза лежала в пределах 10 рентген. Защищать эту точку зрения в ООН на 8-й сессии Научного комитета в Женеву в составе делегации были посланы я и М.А. Арсеньева. Возглавлял делегацию В.А. Энгельгардт. Доклад был поручен мне. Я сидела перед флажком Советского Союза, чувствовала огромную ответственность и неуверенность из-за скромного объема фактических данных, полученных в нашей стране за полтора года.

Передо мной блестящий доклад по действию радиации на хромосомы мышей делал американский генетик Рассел: доза, удваивающая частоту спонтанных мутаций была определена в 100 рентген. За ним выступала я с хромосомами человека и удваиваемой дозой в 10 рентген. Доклад произвел большое впечатление, горячо обсуждался, и среди вопросов был вопрос о том, каким образом, работая с хромосомами человека не больше полутора лет, мы получили, хотя и небольшой, но вполне достоверный материал? Я ответила, что доктор Рассел работал несколько лет в своей лаборатории с одним своим коллективом. Данные же, которые я представила, есть результат работы за короткое время, но нескольких коллективов разных институтов.

По окончании доклада ко мне подходили многие участники сессии и говорили, что никогда не подозревали, что русский язык так красив. Каждая страна в ООН представляет доклад на своем языке. Вокруг зала - кабины с переводчиками. После доклада ко мне подошла толпа переводчиков с огромным букетом цветов: “нам никогда не приходилось получать от перевода такого удовольствия - так четка и ясна была мысль и так прекрасен язык”.

Весной 1962 года В.А. Энгельгард предложил мне перейти от Дубинина в руководимый им Институт радиационной и физико-химической биологии, теперь Институт молекулярной биологии, и организовать там лабораторию общей и космической кариологии.

Никакие возражения против столь грандиозного названия лаборатории не помогли - оно звучало как музыка в ушах руководства.

Работа лаборатории сразу в основной своей части сосредоточилась на исследовании метафазных хромосом человека методами, разработанными только что за рубежом и означившим новую эпоху в генетике и цитогенетике человека. Оказалось возможным исследовать хромосомы индивидуально каждого человека. Мы определяли частоту разрывов хромосом у летчиков - кандидатов в космонавты после их испытания в экспериментальных условиях невесомости, динамизма, перегрузок и т.д. Мы установили большие различия в этом отношении между отдельными летчиками и рекомендовали этот тест при отборе их в полеты. Исследовали и хромосомы Юрия Гагарина до его полета. Однако по возвращении на Землю он был уже недоступен для исследования его хромосом.

В.А. Энгельгардт придавал большое значение развитию у нас в стране исследований хромосом человека в норме и патологии, и при его содействии в институте была организована школа для научных исследователей и врачей по методам получения препаратов хромосом и их идентификации.

Мы готовили аспирантов в этой области до тех пор, пока при участии опять же В.А., в АМН академик А.П. Авцын не открыл самостоятельную лабораторию цитогенетики человека в Институте морфологии человека. В дальнейшем вся эта практическая и теоретическая область исследования сосредоточилась в Институте медицинской генетики - директор академик Н.П. Бочков.

В исследованиях хромосом человека мое внимание сосредоточилось также как в исследованиях хромосом дрозофилы - на гетерохроматических районах. Эти загадочные районы привлекают внимание многих исследователей. ДНК этих районов организована чаще всего высокоповторяющимися последовательностями ДНК, не кодирующими белок. Тем не менее, у некоторых организмов они составляют до 60% генома. У человека их 16–20% в геноме. Размеры гетерохроматических районов (ГР) в хромосомах чрезвычайно вариабельны, и если принимать это во внимание, то хромосомный набор каждого человека уникален.

Для ГР характерна высокая лабильность репликации. В клетках различных тканей ГР могут реплицироваться синхронно с набором, поздно реплицироваться, недореплицироваться, совсем прекратить репликацию или амплифицироваться. В районах гетерохроматина у всех организмов локализована гены, ответственные за синтез продуков, необходимых клетке в больших количествах. Возникнув однажды в хромосомах на заре эволюции эукариот (у прокариот гетерохроматина нет) высоко повторяющиеся нетранскрибируемые последовательности, формирующие ГР, сохранились в хромосомах прежде всего потому, что они реплицировались вместе с ними. Но ряд их свойств оказался, по-видимому, полезным для организма, в настоящее время созданы многочисленные гипотезы о функциях ГР, основанные на оценке их свойств. Поразительно, что эволюция Homo sapiens сопровождалась появлением в трех хромосомах, 1-й, 9-й и 16-й, крупных блоков гетерохроматина, которого нет ни у одного из высших приматов (шимпанзе, гориллы, орангутана).

В 1972 году Уолкер выдвинул “гипотезу узнавания”, основанную на свойстве всех ГР конъюгировать между собой, поскольку их ДНК организована сходным образом. Он предположил, что притяжение ГР является исходным моментом в мейотической конъюгации хромосом.

Юнис выдвинул гипотезу, согласно которой ГР являются защитой для расположенных в них жизненно важных генов, таких как рибосомные гены, а также центромеры.

Хач и Мацримас на основании анализа сателлитной ДНК у 20 видов и подвидов рода Dipodomys и повышенной тенденции ГР к разрывам пришли к заключению о фундаментальной роли ГР и сателлитной ДНК в эволюционных преобразованиях структуры хромосом и только этот феномен оценили, как имеющий глобальное значение. Шу отверг все эти гипотезы и предложил свою гипотезу “телохранителя”.

Джон и Миклос критически рассмотрели все высказанные гипотезы и также отвергли их все. Они как фундаментальное, основное свойство ГР рассмотрели их полиморфизм и их значение в мейотической рекомбинации хромосом, повышающий генетическую изменчивость и адаптивные возможности организмов и популяций.

Я полагаю, что важнейшее свойство ГР заключается в лабильности их репликации. Этим они оказывают влияние на включенные в них активные гены, число матриц которых - вслед за недорепликацией или амплификацией ГР - также может изменяться в разных типах клеток в разных особях, в разных видах. То есть, ГР могут существенно влиять на основной метаболизм, связанный с рибосомными РНК и другими продуктами активности генов, содержащихся в ГР. ГР обеспечивают регуляцию и контроль функционирования этих генов.

Мне 80 лет, “мои года - мое богатство”, я вошла в период подведения итогов. Размышляя теперь о функциях гетерохроматических районов, я прихожу к выводу, что правильны все гипотезы. Геном использует в различных условиях развития, в различных условиях жизнедеятельности, в различных своих структурах те или другие свойства гетерохроматина.

Организм задействует самые различные свои свойства, только чтобы выжить. Мутационный процесс часто слишком медлителен, чтобы организм успел адаптироваться к данным условиям среды, и тогда используется лабильность гетерохроматина. Другими словами, если эухроматин, содержащий уникальные гены, монофункционален, каждый локус эухроматина ответственен за синтез лишь одного продукта, то гетерохроматин полифункционален, он используется так, как организму нужно. Эухроматин и гетерохроматин обладают резко противоположными свойствами.

Заключительный итог моих размышлений: хромосома построена на величайшем универсальном принципе организации всего живого - на принципе единства противоположностей. Хромосома являет собой систему, и в этом ее огромное эволюционное преимущество.