Н.А. Павлович

(из книги "Невод памяти")
.

Говорить о Марии Вениаминовне Юдиной - это говорить о музыке. Но музыки я не знаю, я только ее люблю. Мария. Вениаминовна за роялем - это львиная сила, не женская и не женственная стихия, это суровая мысль, нерастраченная страсть, огненный взмах больших сумрачных крыльев. Я любила слушать Баха и Бетховена в ее исполнении и не любила Моцарта, и на это она обижалась и однажды резко оборвала меня, когда я сказала ей об этом. Но Мария Вениаминовна - моя Маша - была в жизни бездомным духом музыки. Так я написала ей на своей книге "Думы и воспоминания" - "Бездомному духу музыки". У нее была квартира в фешенебельном московском доме, но это было жилье или келья, а не то, что мы называем квартирой. Много книг, рояль, взятый напрокат, а не свой, старые стулья, раскладушка, на которой она спала. Никакого уюта, кроме любимой набалованной кошки. Стеклянная дверь на балкон, которая месяцами - осенними и зимними - так и стояла разбитой, пока друзья не починят. Очень мало простой и невкусной еды. Разве что друзья принесут. Вот Маша на эстраде - старое бархатное платье и тапочки или кеды. Вот Маша на улице - 20-градусный мороз, она в летнем плаще, на голове платок, а в 15-градусный - нет и платка. Только пышные темные, чуть-чуть подернутые сединой волнистые волосы. На руках - перчатки. Варежки не любила. А эти изработанные пальцы в старых перчатках, кончики пальцев часто в крови от сильных ударов по клавишам. У Маши профессорская пенсия - 160 рублей в месяц. Но денег нет никогда. Она все раздает, и родным, и нуждающимся знакомым и незнакомым; сама голодная, посылает в больницу туберкулезной девушке - курицу. Если подарить ей самой туфли, она их отдаст. Когда нужно было ее хоронить, нашлись только две рубашки и это черное, кое-где заштопанное концертное платье. Его отгладили и надели на мертвую. Так она и лежала в гробу.

. .

Однажды она пришла ко мне, стала на пороге и сказала: "Музыка - это шум". Новый юдинский афоризм я приняла очень спокойно: "А в чем дело, Машенька?" Она вошла, села и торжественно объявила: "Я поступаю в архитектурный институт. - "Почему?. - "Всю жизнь я занималась чужими произведениями. Я играла не свое, а Бетховена, Баха, Бартока. Прекрасно, только не свое. Я всегда должна была с ними-считаться и передавать их людям. Хватит! Теперь я буду создавать свое. Она уже перешагнула через приемный возраст, но профессора института были ее поклонниками, и ее приняли. Она стала часто приходить ко мне с рулонами каких-то чертежей, и наконец развернула и с торжеством показала первое свое архитектурное произведение, несколько напоминающее дачную уборную. Я лицемерно восхитилась. Сама она была в большем восторге, чем после концертных оваций. Но скоро эта блажь прошла, и она вернулась к музыке. Затем начались годы увлечения поэзией и публичным чтением стихов Хлебникова, Заболоцкого и других поэтов. Этой декламацией, пропагандирующей их творцов, она перемежала музыку на своих концертах. Но я ни разу не слышала, как она читает. Самой ей это чтение доставляло удовлетворение. Знаю, что к своим концертам она готовилась очень тщательно. Мои друзья имели счастье (или несчастье) жить в первом этаже под ее квартирой - на полудачной Тимирязевской улице. С 10-ти часов вечера до 3—4-х часов утра со всей юдинской силой она повторяла одни и те же пассажи по сто раз. Соседи были ее поклонниками, но выдержать длительно ее упражнения было невозможно. Они взмолились, чтобы музыка кончалась не позже 12 часов, так как перестали спать. Мария Вениаминовна пришла в негодование и стала искренне их презирать за неуважение к ней и кощунственное отношение к музыке. А у меня во время войны было действительное счастье работать с Марией Вениаминовной. Она преподавала тогда в Московской консерватории вокалистам, и там понадобились переводы на русский язык текстов хоралов Баха. Перевод должен был быть эквиритмичным, со всеми совпадающими ударениями, чтобы его можно было петь буквально как немецкий текст. При этом надо было учитывать еще характер гласных. Злоупотребление, скажем, звуком "у" давало бы завыванье. Мария Вениаминовна сама занималась со мной и объясняла и редактировала эти переводы. Перевела я по ее рекомендации и текст хора в бетховенской Девятой симфонии, которая исполнялась в консерватории. Еще воспоминание: мы встретились на первом исполнении Пятой симфонии Шостаковича. Маша с восторгом говорит: "Он нас всех поставил на колени. Последние годы жизни Марии Вениаминовны омрачились катастрофой: она попала около площади Восстания под машину. Ей раздробило ключицу и пальцы руки. Казалось, что с исполнительской деятельностью все кончено. Но с невероятным терпением и мужеством она, преодолевая боль, лечится гимнастикой и массажем и понемногу начинает играть. Конечно, это не прежняя игра, но она играет. Мы сидим рядом на гражданской панихиде по Корнею Ивановичу Чуковскому, и она шепчет мне: "Я им предлагала играть, но они (устроители) отказали. - "Но как вы можете?" - спрашиваю я. - "Могу все, где можно пропустить больной еще палец". А он долго не поддавался лечению. Она считала своим долгом играть на гражданских панихидах людей, которых любила и чтила. Так играла она, провожая в последний путь художника Льва Александровича Бруни, и мальчик - сын его, сказал матери: "Мария Вениаминовна так играет, точно папочкина душа летит. . . Так торжественно и тихо играла она на панихиде академика Николая Иосифовича Конрада. Это была, кажется, последняя панихида, на которой она играла. Было это в Институте востоковедения. Так прощалась она с другом своим, художником Владимиром Андреевичем Фаворским, который оставил нам ее прекрасный портрет за роялем. Музыка была выражением ее строгой и чистой души. Мария Вениаминовна не укладывалась в обычные житейские рамки, поэтому она и раздражала, и изумляла, и восхищала знавших ее людей, но сейчас и рамок этих нет. С нами остались только она сама и музыка. Публикация Т. Бедняковой

.