VIVOS VOCO: Гилберт Кит Честертон, "Серый цвет" и др.

Вероятно, многие сочтут, что нынешнее лето не слишком подходит для прославления английского климата. Но я буду славить английский климат до самой смерти, даже если умру от него. Нет на свете погоды лучше английской. В сущности нигде, кроме Англии, вообще нет погоды. Во Франции - много солнца и немного дождя; в Италии - жаркий ветер и ветер холодный; в Шотландии или Ирландии - дождь погуще и дождь пожиже; в Америке - адская жара и адский холод; в тропиках - солнечные удары и для разнообразия удары молний. Все сильно, все резко, все- вызывает восторг или отчаяние.

И только в нашей романтической стране есть поистине романтическая вещь - погода, изменчивая и прелестная, как женщина. Славные английские пейзажисты (презираемые в наш век, как и все английское) знали, в чем тут разница. Погода была для них не фоном, не атмосферой, а сюжетом. Они писали погоду. Погода позировала Констеблю. Погода позировала Тернеру, и зверская, надо сказать, была у нее поза. Пуссен и Лоррен писали предметы - древние города или аркадских пастушков в прозрачной среде климата.

Но у англичан погода - героиня, у Тернера - героиня мелодрамы, упрямая, страстная, сильная, поистине великолепная. Климат Англии - могучий и грозный герой в одеждах дождя и снега, грозы и солнца- заполняет и первый, и второй, и третий план картины. Я признаю, что во Франции многое лучше, чем у нас, не только живопись. Но я гроша не дам за французскую погоду и погодопись - да у французов и слова нет для погоды. Они спрашивают о ней так же, как мы спрашиваем о времени.

Чем изменчивей климат, тем устойчивей дом. В пустыне погода однообразна, и арабы кочуют в надежде, что хоть где-нибудь она другая. Но дом англичанина не только крепость: это волшебный замок. В лучах и облаках рассвета или заката он то глиняный, го золотой, то слоновой кости. Из моего сада виден лес на горизонте, и в полном смысле слова он меняется триста шестьдесят пять ней в году. Иногда он близок, как изгородь, иногда - необычайно далеко, словно невесомые и огненные вечерние облака. Кстати, тот же принцип можно применить к нелегкой проблеме брака. Изменчивость - одна из добродетелей женщины. Она помогает нам избежать грубых соблазнов многоженства. Если у вас хорошая жена, вы в духовном смысле обеспечены гаремом.

Люди, не разбирающиеся в погоде, называют серый день бесцветным. Это не так. Серое - это цвет, иногда очень густой и красивый. Очень обидно слышать про "серые, одинаковые дни". С таким же правом можно сказать "зеленые, одинаковые деревья". Конечно, серое небо ~ шатер между нами и солнцем; честно говоря, такой же шатер и дерево. Но серые зонтики различаются и цветом, и плотностью не меньше, чем зеленые. Один день серый, как сталь, другой - как голубиное крыло; один напоминает о морозе, другой - о сытном дыме из кухонной трубы. Что может быть дальше друг от друга, чем неуверенность серого и решительность красного? Однако серое и красное могут смешаться - на утреннем небе, например, или в теплом дымчатом камне, из которого в западных графствах строят маленькие города. В тех краях даже самые серые дома - розоватые, словно в их печках так много тепла и радости, что они светятся изнутри, как облако. Странствуя там, я забрел на извилистую дорогу и увидел дорожный столб с надписью "Облака". Я не пошел по ней: я испугался, что городок недостоин названия или я недостоин городка. Но как бы там ни было, в маленьких селениях из тепло-серого камня есть очарование, которого никогда не добиться изысканным красным тоном аристократических предместий. Рукам теплее у пепла Глэстонбери, чем у искусственного пламени Кройдона.

Враги серого (эти коварные, наглые, испорченные люди) очень любят еще один довод. Они говорят, что в серую погоду все блекнет и только в сиянии солнца оживают краски неба и земли. Действительно, только на солнце предстают во всей прелести предметы третьестепенных, сомнительных цветов: торф, гороховый суп, эскиз импрессиониста, бархатная куртка, шоколад, какао, маслины, сланец, лицо вегетарианца, пемза, грязь, тина, копоть, старые ботинки.

Но если у вас здоровый негритянский вкус, если вы засадили садик геранью и маками, расписали дом синькой и киноварью, если вы, допустим, носите алый фрак и золотую шляпу, вы не только будете видны в серейший из серых дней - вы заметите, что именно в такой день ваши любимые краски особенно хороши. Вы поймете, что они еще ярче в пасмурный день, потому что на сером фоне светятся собственным светом. На сером небе все цветы - фейерверк; они причудливы, как рисунок огнем в призрачном садике ведьмы. Ярко-синий фон убивает синие цветы. А в серый день незабудка - осколок неба, анютины глазки - открытые глаза дня, подсолнечник - наместник солнца.

Тем и прекрасен цвет, который называют бесцветным. Он сложен и переменчив, как обыденная жизнь, и так же много в нем обещания и надежды. Всегда кажется, что серый цвет вот-вот перейдет в другой - разгорится синим, просветлеет белым, вспыхнет зеленью или золотом. Неопределенно, неуверенно, он что-то сулит нам. И когда над нашими холмами - серое небо, а на наших висках- седые волосы, мы должны об этом помнить.

О ЛЕЖАНИИ В ПОСТЕЛИ

Лежать в постели очень хорошо, если у вас есть длинный, до потолка, цветной карандаш. Можно, конечно, приспособить щетку,
правда, нельзя размахнуться и класть большие мазки - краски потекут вам на нос волшебным цветным дождем. Боюсь, придется ограничиться черно-белым рисунком. Потолок подойдет как нельзя лучше - на что еще нам, в сущности, потолок?

Но если б я не лежал в постели, я бы никогда об этом не узнал. Годами искал я в современных домах большую белую плоскость - ведь бумага мала для аллегорий, а мне, как говорил Сирано, il me faut de geants *. И нигде, ни в одной комнате, я ничего не находил. Цветочки, крапинки, клетки роились между мной и желанной плоскостью: стены, как ни странно, были оклеены обоями, а обои - усеяны неинтересными, до смешного одинаковыми штучками. Я никак не мог понять, почему один произвольный симзол, явно лишенный мистического или философского значения, должен испещрять мои милые стены наподобие сыпи. Не лучше было и на полу. Турецкий ковер оказался бессмысленной и пестрой мешаниной, как вязкие сласти под названием "турецкая услада". Кстати, какая у турков услада? И куда бы я ни обращал взор, сжимая в руке карандаш или кисть, я видел, что меня опередили, - испортили стены, обивку, занавески нелепым, неумелым рисунком.

* Мне нужны великаны (фр.).

Мне было негде рисовать, пока я не залежался в постели. Тогда, только тогда белое небо засияло надо мной - просторное, незапятнанное небо, воплощающее, подобно раю, свободу и чистоту. Но увы! Как и всякое небо, оно пока что недосягаемо; оно отдаленней и строже, чем синее небо за окном. Мне не разрешили писать на потолке щеткой. Я пошел на уступки - я предложил сунуть щетку в плиту и сделать черно-белый эскиз; но и это не прошло. Однако я твердо убежден, что именно моим собратьям-лежебокам пришло в голову украсить плафоны дворцов и своды храмов толпами падших ангелов и победоносных богов. Я уверен, что если бы Микеланджело не предавался славному и древнему занятию, он бы не догадался перенести на потолок капеллы немыслимые события, которые могут происходить только на небе.

В наши дни к лежанию в постели относятся лицемерно и неправильно. Много сейчас симптомов упадка, но один опасней всего: мы носимся с мелочами поведения и забываем об основах нравственности.Нынешнее укрепление третьестепенных запретов еще хуже, чем ослабление запретов первостепенных. Упрек в плохом вкусе гораздо страшней теперь, чем упрек в распутстве. Чистоплотность уже не идет вслед за праведностью, чистоплотность - важней всего, а праведность - прямое оскорбление. Драматург может нападать на брак, пока не затронет сетских приличий; и я не встречал пессимистов, которые возмущаются пивом, но не возражают против яда. Особенно остро это проявляется во всем, что связано со здоровьем. Вставать рано - условность, которую не грех и нарушить; теперь же ее считают одной из важнейших добродетелей. Это и удобно, и не бесполезно, но никакой добродетели тут нет. Скупцы встают рано; еще раньше, если верить слухам, встают воры.

Нам грозит большая опасность: механизм поведения работает все четче, а дух слабеет. На самом же деле мелкие, будничные действия должны быть свободными, гибкими, творческими; а вот принципы, идеалы - твердыми и неизменными. Теперь все не так: наши взгляды то и дело меняются, завтрак - неизменен. Я бы предпочел, чтоб у нас были твердые взгляды, а завтракать можно где угодно - в саду, на крыше, на дереве. Пусть, исходя из общих аксиом, люди спорят в лодке или на воздушном шаре. Мы угрожающе много говорим о манерах; а это значит, что мы превозносим добродетели непрочные, условные и забываем о других, которые не введет и не отменит никакая мода, - о добродетелях безумных и прекрасных, об острой жалости, об острой нетерпимости ко злу. Можно привыкнуть вставать в 5 часов утра. Нельзя привыкнуть к мученической смерти - первая попытка чаще всего оказывается последней. Подумаем немного о том, готовы ли мы к внезапной доблести. Ведь, может быть, когда я встану, я сделаю что-то немыслимо, безрассудно хорошее.

Однако я должен предостеречь всех, кому внове славное искусство лежания в постели. Те, кто может работать лежа (как журналисты), и те, кто не может (как, скажем, китобои), не должны, конечно, этим злоупотреблять. Но сейчас я говорю не о том. Я хочу предостеречь от другого: лежите в постели без всяких оснований - надеюсь, вы понимаете, что я говорю не о больных. Если здоровый лежит в постели, пусть он не ищет оправданий - тогда он и встанет здоровым. Если же у него найдется веская научная причина - он встанет ипохондриком.

ХОР

Один из самых ярких признаков нашего отдаления от народа - то, что мы почти совсем перестали петь хором. А если и поем, то несмело, а часто и неслышно, по-видимому, исходя из неразумной, непонятной мне мысли, что пение - искусство. Наш салонный аристократ спрашивает даму, поет ли она. Старые застольные демократы говорили: "Пой!", и человек пел. Я люблю добрый дух старых пиров. Мне приятно представлять, как мои предки, немолодые почтенные люди, сидят вокруг стола и признаются хором, что никогда не забудут старых дней и тра-ля-ля-ля-ля, или заверяют, что умрут во славу Англии и о-го-го-го-го.

Даже их пороки (благодаря которым, боюсь, многие слова этих песен оставались загадкой) были теплей и человечней, чем те же самые пороки в современном баре. Человек, хлебнувший пурпурного вина, чтобы из крыльев дружбы не выпало пера, приятней того, кто выпил ровно столько же виски с содой и просит не забывать, что он пришел один и на свой счет никого поить не обязан. Старинные веселые забулдыги (со всеми своими тра-ля-ля) веселились вместе, и людям ох этого было хорошо. Современный же алкоголик (без всяких этих тра-ля-ля) - неверующий отшельник, аскет-атеист. Лучше бы уж он курил в одиночестве опиум или гашиш.

Но старый добрый хор хорош не только тем, что он сближает людей. У хора - даже комического - та же цель, что у хора греческого. Он связывает эту, вот эту историю с миром, с философской сутью вещей. Так, в старых балладах, особенно в любовных, всегда есть рефрен о том, что трава зеленеет, или птички поют, или рощи цветут весной. Это - открытые окна в доме плача, через которые, хоть на секунду, нам открываются более мирные сцены, более широкие, древние, вечные картины. У многих деревенских песен про убийства и смерть - удивительно веселый припев, как пение петуха, словно хор протестует против мрачного взгляда на жизнь. В "Беркширской беде" долго поется про злодейку-сестру и преступного мельника, но тут врывается хор:

А я буду верен любимой моей,
Если не бросит меня.

Это в высшей степени разумное решение должно обратить нас в мир нормального, напомнить нам, что не только беда есть в Беркшире. Несчастную девицу утопили, мельника (к которому мы успели искренне привязаться) повесили, но рубином сверкает вино, цветут у речки сады. Сердитое нетерпение застольного припева совсем не похоже на ту покорность судьбе, которую проповедуют гедонисты вроде Омара Хайяма. Но есть в них и общее - и там и тут человек выглядывает за пределы беды. Хор смотрит поверх голов утопленницы и повешенного и видит бесчисленных влюбленных, гуляющих по лугам.

Вот этого и нет у нас. Мы разучились очеловечивать трагические истории. Современное произведение искусства обязано, как говорят теперь, быть насыщенным. Не так легко объяснить, что это такое. Грубо говоря, это значит, что оно должно выражать одну идею, по возможности, неверную.

Современные мрачные писатели пишут в основном рассказы; если бы они писали пространней, где-нибудь да прорвалась бы радость.

Рассказы эти - вроде уколов: и быстро, и очень больно. Конечно, они похожи на жизнь - на то, что спучается с некоторыми людьми в наш славный век успеха и науки. Они похожи на болезненные, большей частью короткие современные жизни. Но когда изысканные натуры перевалили через страшные случаи и стали писать страшные книги, читатели заволновались и потребовали романтики. Длинные книги о черной тоске городов поистине невыносимы. У "Беркширской беды" есть припев. У лондонской его нет.

Люди обрадовались повествованиям о чужих временах и странах, обрадовались отточенным, как меч, книгам Стивенсона. Нет, я не так узок, я не считаю, что только романтики правы. Надо время от времени вспоминать и о нашей цивилизации. Надо запечатлеть смятение одинокого и отчаявшегося духа, хотя бы для того, чтобы в лучшие времена нас пожалели (а может, преклонились перед нами). Но мне хотелось бы, чтобы хоть изредка вступал хор. Мне бы хотелось, чтобы после мучительной, как агония, главы врывался голос человечества и орал читателю, да и писателю, что это еще не все. Упивайтесь жестокостью и сомнением, только бы вовремя звенел припев.

Например, мы читаем: "Гонория бросила томик Ибсена и тяжело побрела к окну. Она ясно поняла теперь, что ее жизнь не только сложней, но и холодней и неприютней, чем жизнь бескрылых мещан. И тра-ля-ля-ля-ля!"

Или: "Молодой священник горько усмехнулся последним словам прабабушки. Он знал слишком хорошо, что, с тех пор как Фогг установил закон наследственной косматости козлов, религиозная этика строится на совершенно новых основаниях. И о-го-го-го-го".

Или так: "Юриэль Мэйблум мрачно смотрел на свои сандалии. Он понял наконец, как бессмысленны путы, связывающие мужчину и женщину; понял, что каждый из них должен идти своей дорогой, не пытаясь перекинуть мост через бездну, разделяющую души".

И тут ворвется оглушительный хор бессмертного человечества: "А я буду верен любимой моей, если не бросит меня".

Перевела с английского Н. Трауберг