Борис Агапов . АК-КОЙ! . . фрагмент, воспроизведенный по вырезке

<...> Хорошо бы создать международный орган по истории знаний, который был бы обязан представить миру правдивую и точную историю того, как в течение тысячелетий шло и идет человечество к познанию природы, какие люди - прекрасные, умные, талантливые и добрые - раздвигали мрак неведомого и передавали один другому луч науки.

Новая всемирная история науки отличалась бы от ранее написанных еще и тем, что она была бы свободна не только от шовинизма, но и от расовых, колониалистских предвзятостей. В ней не было бы "открытия" Америки, поскольку она была "открыта" задолго до Колумба инками, ацтеками, майя и другими коренными американскими народами, культура которых, таинственная, странная и высокая, была уничтожена дикарским вторжением европейских разбойников (в то время передовыми бандитами человечества выступали пиренейцы)... Однако в новой истории познания были бы и Колумб, и Магеллан, и Веспуччи - как зачинатели эры общения. (Конечно, печально, что почему-то на планете Земля каждая, новая эра начинается кровью, но, может быть, когда-нибудь срам этот, наконец, прекратится?).

В новой и честной истории знания удалось бы напомнить человечеству о многих замечательных ученых, несправедливо забытых... Общий смысл ее состоял бы не в борьбе за первенство, а в провозглашении братства ученых всех народов и всех времен.

Когда раскрытие тайн природы и освоение космического пространства станут главной деятельностью людей, историография сделается летописью культуры. Хорошо было бы написать к ней предисловие, в котором охватить период от первых наскальных рисунков до того времени, когда история дипломатов, императоров, полководцев и всего подобного станет чем-то вроде библейской легенды о Каине и Авеле.

Кстати о Каине.

На всю жизнь я запомнил эпизод, рассказанный Араго в "Истории моей молодости". На официальном приеме членов Института - высшего ученого учреждения Франции - Наполеон обходит приглашенных. (Кажется, такое обыкновение свойственно тиранам - они любят фигурять перед многолюдством подобострастных. Гитлер тоже устраивал подобного рода спектакли. "C'est magnifique!" (Это величественно! (фр.)) - издевался Толстой над любоначалием Бонапартовым.) Ламарк, шестидесятипятилетний старик, всемирно знаменитый естествоиспытатель, подносит Наполеону книгу - "Философия зоологии", одно из величайших творений науки девятнадцатого века.

- Что это такое? - кричит Наполеон, - Это ваша нелепая метеорология? Примите! - и он передает книгу адъютанту.

"Бедный Ламарк, - пишет Араго, - тщетно пытавшийся в конце каждой грубой и оскорбительной фразы императора вставить: "Это работа по естественной истории", имел слабость залиться слезами".

Тут Араго написал неточно. Великий Ламарк, человек упорный, смелый, всю жизнь мужественно и даже весело противостоявший невзгодам, заплакал, вероятно, не от слабости и не потому, что счел, будто сама родина, воплощенная в Бонапарте, грубо, по-солдафонски обошлась с ним (на седьмом десятке он уже научился отличать тиранов от народа), а потому, что был оскорблен за науку, за то, чему отдал все свои силы, всю жизнь и что было неизмеримо выше пухленького упыря-капрала, который - увы! - мог хозяйничать в науке, как в своей уборной.

Я живо представляю себе покрасневшее от злобы, холеное и капризное лицо Бонапарта, которое принято было называть "божественным", вероятно, потому, что оно было лишено всякой человечности, и сухое, вдохновенное, прекрасное даже в слезах лицо Ламарка, и тайна тиранства опять встает передо мной. Как, почему это происходит? Почему истерики, палачи, пьянчуги, садисты, неврастеники и предельные пошляки так часто оказывались властителями народов и принимали не только всеобщую покорность, но зачастую и массовое обожание?

Однажды мне пришлось увидеть душителя, отправившего на тот свет нескольких людей. Это был высокий худой парень лет тридцати с плоским лицом невежды. Но было в этом лице нечто необыкновенное. В нем была непреклонность и как бы полная уверенность в своей правомочности, в своей "миссии". В его прямом взгляде и в выражении красивого рта чудилось мне нечто уж совсем невероятное: снисходительность. Как будто он говорил: "Конечно, ты боишься смерти... Ну, ничего, ничего, милок, не вертись - так надо!". Мне сказали, что среди заключенных он пользовался высшей властью, хотя и не избил, не убил тут никого. Рассказывали также, что женщины ради него шли на отчаянные дела. И я подумал: а что, если для превращения в Наполеона этому типу не хватало только исторической обстановки, да каких-то стратегических коммуникаций в мозгу, необходимых, когда надо орудовать не в темноте чужой квартиры, а на виду, с большими массами людей? Конечно, хитрость, доходящая до стратегического таланта, и умение одевать преступление в словеса бывают не столь часты. Впрочем, тут всегда можно пользоваться услугами специалистов. Гораздо реже встречается другое, что, вероятно, и надо признать главным.

Каждый наблюдал то странное равнодушие, с которым многие животные относятся к страданиям и гибели своих собратьев. Они их как бы не осознают, не замечают. Это никак не нарушает тонуса их жизни, их поведения. Подобное безразличие почти недоступно человеку. Тот, кто обладает им, может с полным правом быть назван исключительным. Ближайшее окружение выдвигает и поддерживает его, ибо он как бы принимает на себя всю ответственность за кровь и муки подвластных. А ему хоть бы что. Полная, патологическая атрофия человечности спасает его от каких бы то ни было волнений. Такова, как мне кажется, анатомия тиранства. Помню, у Эйзенштейна в его библиотеке была "полка негодяев". Там стояли жизнеописания и мемуары Александра Македонского, Тамерлана, Наполеона, знаменитого американского гангстера Аль-Капоне, убийцы женщин Ландрю, Гитлера, Муссолини.

- Как вам нравится такой горизонтальный монтаж? - спросил меня Сергей Михайлович, проводя рукой по корешкам.

Он любил показывать свои выдумки, на которые был мастер. Но были ли это капризы и шутки? Для тех дубовых людей, которых немало даже среди искусствоведов,-да, шутки, капризы, бесцельные построения... словом, формализм. Но я уверен, что он всегда и по любым поводам упражнялся в монтаже ради главного-ради наилучшего выражения того, что считал необходимым передать людям. И вследствие этой необходимости он выстраивал вещи, кадры, идеи не по привычному ранжиру, а так, чтобы они выражали его представление о мире. И, выстраивая, он подчинял их не утилитарной цели, как это делает конструктор, а цели общения с людьми, как это должен делать художник. И язык его был неисчерпаем.
.

Угловатый грузовичок "АМО-Ф-15". Первый грузовичок, сделанный на заводике АМО - ныне заводище имени Лихачева. Помню, мне было поручено помогать рабочим писать историю автозавода. Горький очень интересовался этим делом. Мы обманули его ожидания. Мы старались, как могли, но потонули в материалах, запутались в оценках людей, не могли осилить композицию громадной картины, которая - что ни новая страница - росла в размерах...

И, наконец, тут же рядом - черный, слоистый, как бы обугленный временем, в два кулака кусок. К нему приклеена надпись:

Ученик А. Е. Фаворского, замечательного химика, много сделавшего в области изучения полимеров, Сергей Васильевич Лебедев считается основоположником промышленности синтетического каучука. Именно благодаря методу, им предложенному, промышленность синтетического каучука Советского Союза заняла перед войной первое место в мире. Его работы легли в основу производства искусственной резины в других странах, так же как в результате его исследований в химии полимеров были сделаны многие важнейшие выводы и у нас и за границей.

По поводу вклада Лебедева в науку о полимерах крупный итальянский ученый Дж. Натта сказал: "Говоря о бутадиене, необходимо напомнить, что первые и наиболее важные результаты в производстве синтетического бутадиенового каучука при помощи анионной полимеризации были достигнуты в России и что 50 лет назад Лебедев и Остромысленский первыми синтезировали бутадиен способом, нашедшим также большое применение в Италии". ("Материалы Международного симпозиума по макоомолекулярной химии". М., июнь 1960 г.).

Историки науки считают исследования Лебедева в области полимеризации блестящими. Они приводят его слова, сказанные еще при защите магистерской диссертации в 1913 году. "Сфера явлений полимеризации, - сказал он, - настолько нова и обширна, что настоящее исследование является лишь фрагментом... того образа, который получит со временем эта область".

Вот его портрет. Очень русское, красивое, немного грустное и немного насмешливое лицо с усталыми глазами человека, слишком много работающего. Орден Ленина на лацкане пиджака... Тут же репродукция другого портрета, сделанного Анной Петровной Остроумовой-Лебедевой, его женой, известной и превосходной художницей.

Ее акварели и гравюры, все о Ленинграде - Смольный, площадь биржи через колонны, Фонтанка с пароходиками. Сенатская площадь, сфинксы на набережной... Небольшие работы в неярких красках, без каких-нибудь эффектов с первого взгляда могут и не поразить воображение, но я не знаю мастера, столь точно и скромно передавшего созерцание города на Неве. Кажется, почти безлюдны улицы, площади, аллеи, кажется, почти бесшумны: только город. Но сама архитектура, поднявшаяся над водами и как бы порожденная ими, столь населена историей, столь полна жизнью поколений, к которым и сам принадлежишь, что стоит только всмотреться - и уже входишь в рамку рисунка, и уже идешь по деревянным торцам Невского, по гранитным плитам набережных, вдоль чугунных оград, мимо колонн и пилястров, в тени монументально украшенных стен или в желтом солнце осенних дерев... Как это могло быть: бездарные правители и бессмертная красота? А вот так: Воронихин, Щедрин, Растрелли, Пушкин, Гоголь, Блок, Андрей Белый... В кристалле каждого рисунка, в каждом созерцании города удельная плотность воспоминаний - громадная...

По этой красоте ленинградской выходили к Неве Лебедев со товарищи рубить лед для опытов или тащили в лабораторию закупленные материалы, а ночами "в свободное от работы время" выдували стеклянные части приборов, паяли, монтировали, слесарили... восьмеро энтузиастов, не записанных в русский былинный эпос. Богатырь Киберкштис и благородный рыцарь Краузе, и богатырская чета Вороновых, и лихой казак Виноградов Иван Алексеевич, прозванный Волжским, и Яков Слободин, и Якубчик Анастасия свет Иосифовна... Уже перестало хватать всех ингредиентов Военно-медицинской академии и университета. уже бочонковидные бутылки из-под лимонада, куда вливали будущую резину, были перебиты, а оставалась еще пропасть работы, неоткуда было взять денег, без них же действовать дальше было невозможно.

И вот приходит Лебедев к Кирову. Тот принимает приветливо.

- Слышал о вас, - говорит.

"Я не стал посвящать его в подробности всех работ, хотя результаты были хорошие. Из осторожности сказал, что не знаю, что из этого выйдет. Если не жалко, то мы, мол, просим денег. Но предупреждаю, сумма нужна большая.

- Очень большая?

Я говорю:

- Очень большая! Я даже боюсь назвать.

- Ну, произнесете, может быть? - улыбнулся он.

- Нужно тринадцать тысяч рублей, чтобы обеспечить год работы. Он еще раз улыбнулся.

- Да, сумма громадная.

Я так смутился, что сказал:

- Ну, в крайнем случае можно и сократить, если трудно получить такие деньги.

- Я шучу,- говорит.- Это же мелочь для такого дела... Даже если никакой гарантии в успехе нет".

В ночь с тринадцатого на четырнадцатое января 1931 года после полуночи сквозь терпкий ленинградский мороз, наклонив головы от вьюжного ветра, быстрым шагом шли пятеро. Они несли шину. Ее только что сварили на "Красном треугольнике", и надо было ее испытать на Опытном заводе. Первую шину из лебедевского каучука. В кармане у ведущего - и для глаза невидим и от вьюги невредим - лежал документ. За подписью и печатью удостоверялось, что шина сия не украдена, а направляется на испытания и потому чтоб не задерживали по дороге. С этой январской ночи 1931 года и началась в Советском Союзе промышленность синтетического каучука.

Июль 1998