"Письмо о Киеве" - сочинение парадоксального содержания и парадоксальной судьбы. Во-первых, несмотря на название, в нем ни слова не говорится о Киеве (до этого города, который Бальзак именовал "северным Римом", писатель в конце концов добрался в октябре 1847 г., однако рассказ о путешествии на Украину прервал раньше); во-вторых, написанное тогда же, осенью 1847 г., в украинском имении Эвелины Ганской Верховня, оно оставалось неопубликованным до 1927 г.

В тексте "Письма о Киеве" сочетаются два разных жанра. Первый, наиболее очевидный, это путевые записки. Бальзаковский вариант рассказа о путешествии отличается, помимо иронического стиля, чрезвычайной подробностью и практичностью; сообщаемые писателем сведения о расписании железных дорог, об удобстве или неудобстве той или иной пересадки с поезда на поезд, об обстоятельствах найма экипажа украсили бы любой путеводитель. Кроме того, в полном соответствии с традицией Бальзак перемежает свой рассказ об увиденных сельских и городских пейзажах этюдами на тему национальных характеров (немецкого, еврейского, русского), пристрастных и односторонних, как и полагается таким этюдам, которые невозможны без "выпячивания" некоей одной черты в ущерб всем прочим. Второй жанр – это публицистическая статья на тему "Чего нам (европейцам) следует ожидать от России". И здесь Бальзак достаточно оригинален. Оригинален тем, что пытается найти "золотую середину" между диаметрально противоположными точками зрения на Россию, присутствовавшими во французской прессе эпохи Реставрации: республиканской и легитимистской.

Для республиканцев было очевидно, что Россия – деспотия, империя кнута, угнетающая своих подданных и постоянно грозящая нашествием чужим; монархисты-легитимисты не менее страстно и убежденно изображали Россию единственной европейской страной, где царит порядок и социальный мир, где императора и подданных соединяют отношения любви и доверия, какие возможны только в большой дружной семье между отцом и детьми. У этой последней точки зрения имелась давняя и своеобразная предыстория: в XVІІІ веке французские философы-энциклопедисты также возлагали большие надежды на Россию, видя или, скорее, желая увидеть в ней идеал, впрочем, не монархический, а прогрессистский - истинно просвещенную монархию; Бальзак хорошо помнил об этом, свидетельством чему – его ссылки на "похвалы, которыми энциклопедисты, Гримм и Вольтер осыпали Екатерину II".

Обе точки зрения были предельно заострены и пристрастны; под пером тех и других авторов Россия представала страной предельно мифологизированной, но творцы мифа этого не сознавали или, во всяком случае, не признавали. Бальзак же в самом начале своего очерка не только показывает, что он прекрасно сознает условность того и другого мнения о России, но и декларирует намерение избежать обеих этих крайностей; впрочем, и здесь не обходится без иронии, ибо "золотая середина", о которой он мечтает, - это еще и название политической партии, которая при Июльской монархии находилась во Франции у власти и к которой Бальзак, противник июльского режима, относился более чем скептически. К тому же "золотая середина" получается у Бальзака весьма своеобразная; "суммируя" противоположные точки зрения на Россию, он в одном месте, рассуждая о русской покорности, ставит Россию в пример другим нациям, так же это делали идеализировавшие ее легитимисты, а в другом толкует (вслед за многими предшественниками, в числе которых был и такой знаменитый, как Наполеон) об угрозе, которую таят в себе русские – новые варвары, которые вот-вот завоюют Европу.

Наконец, на писателя оказывали давление личные обстоятельства двоякого рода. Во-первых, Бальзак, даже если бы и хотел, не стал бы говорить о России дурно, ибо имущественные дела графини Ганской зависели от русских властей: лишь в их воле было разрешить ей выйти замуж за иностранца и при этом сохранить свои поместья (кстати, в результате, хотя поведение Бальзака во время его пребывания на Украине было сочтено "безупречным", ради того, чтобы свадьбы состоялась, Ганской пришлось подарить свои земли дочери). Во-вторых, Бальзака, создателя таких фигур, как Вотрен или Феррагус, всегда завораживали сильные личности, которые не покоряются обстоятельствам, а сами подчиняют их себе; именно таким ему виделся император Николай І, "олицетворяющий власть, как она описана в «Тысяче и одной ночи»”, государь, в сравнении с которым "стамбульский падишах – все равно что простой супрефект ”, и именно этот культ силы и воли явился, по-видимому, одной из причин перехода Бальзака в самом начале 1830-х гг. из лагеря либералов в стан монархистов.

Как бы там ни было, попытка Бальзака так или иначе избегнуть односторонности русофильских и русофобских сочинений своих современников (по его выражению в письме к Ганской от 31 января 1844 г., он старался писать "не за и не против России") заслуживает самого пристального внимания.

"Письмо о Киеве" - очерк в форме письма, обращенного к Арману Бертену (1801—1854), с 1841 г. директору официозной газеты "Журналь де Деба", в которой Бальзак намеревался напечатать свои путевые заметки. Намерение это, однако, осталось невыполненным; писатель оборвал "Письмо" на середине и оставил рукопись в Верховне, откуда ее в 1854 г. переправили его вдове в Париж.

На русский язык "Письмо о Киеве" раньше не переводилось и составить представление о нем можно было лишь по цитатам, приведенным в статье Л.П.Гроссмана "Бальзак в России" (Лит.наследство. Т.31/32. М., 1937).

Перевод выполнен по изд.: Balzac H.de. Oeuvres completes. Paris, 1976. T. 26. (Les Bibliophiles de l’originale). В примечаниях использованы некоторые сведения из этого издания, а также из изданий: Les cahiers balzaciens, publies par Marcel Bouteron. 1927, № 7; Pierrot R. Honore de Balzac. Paris, 1994; Pierrot R. Eve de Balzac. Paris, 1999; Pierrot R. Chronologie: Balzac en son temps // Balzac H. de. Lettres а Madame Hanska. Paris, 1990. T.1. P. XXIX—LXXVI.

 

Не будь у меня в запасе историй чрезвычайно любопытных, я бы не стал браться за это письмо и рассказывать вам об одном из моих путешествий. В последнее время многие люди так сильно злоупотребляют самой идеей путешествия, что поначалу я решился не только ничего не говорить, но и ничего не писать о тех странах, где побывал: во-первых, чтобы избежать банальностей, во-вторых, чтобы не говорить о себе, ибо из всех местоимений самую большую скуку навевает на читателя именно "я"; вдобавок лично я – человек в высшей степени веселый и жизнерадостный, а публика ни за что не хочет верить тем, кто пишет в манере превосходного аббата Гальяни *.

* Аббат Фердинандо Гальяни (1728-1787) - итальянский философ, прославившийся остроумными афоризмами.

Всякий писатель, который вовремя бросает читателю, тонущему в пучине скуки, шутку, за который тот бы мог ухватиться, получает в награду подлое прозвание "шут". Что, впрочем, вполне естественно в стране, превыше всего ставящей людей серьезных, иначе говоря, тех, чьи тяжеловесные сочинения приносят большую выгоду дантистам: эти лекари то и дело пополняют свои кошельки, вправляя челюсти, вывихнутые от зевоты. Именно такая судьба постигла единственного смельчака, который отважился прочесть путевые заметки литератора-пуританина, посетившего Америку (незадачливого храбреца зовут Гарнье; проживает он на улице Шпоры) *.

* Французские исследователи, комментировавшие "Письмо о Киеве", называют этот намек темным и не поддающимся разъяснению. В самом деле личность "Гарнье, проживающего на улице Шпоры", остается загадочной, однако относительно "литератора-пуританина, посетившего Америку", можно, как мне кажется, с большой долей вероятности утверждать, что это Алексис де Токвиль (1805-1859), автор книги "Демократия в Америке" (1835-1840), постоянный предмет ехидных (и совершенно несправедливых, ибо Токвиль был умным человеком и серьезным мыслителем) насмешек Бальзака; по-видимому, именно в него метил он в "Монографии о парижской прессе" (1843) в главке о человеке, написавшем "скучную книгу", "разом нравственную, правительственную, философическую, филантропическую, из которой по всякому поводу и даже без повода можно извлечь несколько более или менее звучных страниц" и которую "никто не читает, но все утверждает, что прочли" (Бальзак О. Изнанка современной истории. М., 2000. С. 371-372).

Наконец, существует еще одна причина, кажущаяся мне вполне уважительной, о чем я и объявляю перед лицом всего литературного мира, дабы принести пользу: тот, кто желает быть забавным и говорить правду о людях, вещах и всех особенностях, отличающих одну страну от другой, лишает себя возможности в эту страну возвратиться. Поскольку Киев находится в России, вы наверняка уже вообразили, что я призову на помощь все свое лукавство, что я не скажу ни слова правды, что я буду тем более сдержан в своих отзывах, что одна прославленная книга, говорят, навлекла на себя нерасположение России в лице ее императора *; между тем я имею полную возможность изъясняться свободно, и вот почему. Я не лицемер, я уже давно выражал восхищение абсолютной властью, делая всего одну оговорку: в этом мире абсолютной власти не существует. То, что я говорю, вовсе не парадокс. Я предпочитаю власть одного человека власти толпы, ибо чувствую, что с народом никогда не смогу договориться, никогда не сумею его соблазнить, те же, кто пытались это сделать, весьма жестоко в этом раскаялись; напротив, с одним человеком, будь то даже величайший из деспотов, я, не сочтите это за бахвальство, надеюсь договориться без особого труда.

* Речь идет о книге Астольфа де Кюстина (1790-1857) "Россия в 1839 году" (1843), которая сразу по выходе была запрещена в России и стала предметом нескольких официозных опровержений, написанных русскими авторами (К.К.Лабенский, Я.Н.Толстой, Н.И.Греч), но опубликованных по-французски и вне России. Министр просвещения С.С.Уваров был убежден, что наилучшим способом борьбы с Кюстином стал бы выпуск опровержения, сочиненного русским автором (например, самим Уваровым), но выпущенного за подписью какого-нибудь знаменитого французского писателя (метод, которую в меньшем масштабе постоянно практиковал агент Третьего отделения в Париже Я.Н.Толстой, печатавший свои опровержения антирусских статей французской прессы в качестве реплик французских подданных). Первоначально на роль знаменитого француза, согласного предоставить свое имя русской пропаганде, прочили Бальзака, который был заинтересован в добрых отношениях с русским правительством из-за своей связи с русской подданной Эвелиной Ганской и вдобавок собрался приехать в Россию вскоре после выхода книги Кюстина. Использовать его в этом качестве предложил российский поверенный в делах Н.Д.Киселев, однако Бальзаку соответствующее предложение, по-видимому, даже не было сделано, опровержения на Кюстина он не написал и с Николаем І в Петербурге не общался (если Кюстина российский император принимал крайне приветливо и вел с ним пространные беседы, на что француз, по его мнению, отплатил черной неблагодарностью, то после появления "России в 1839 году" желание общаться с заезжими французскими знаменитостями у Николая пропало). Подробнее см.: Кюстин А.де. Россия в 1839 году. М., 2000. Т. 1. С. 488-500.

Заметьте, дорогой Арман, что вы поддерживаете правительство, которое воображает, будто сумело добиться сердечного согласия между народом и государем, а добивается оно этого очень простым способом - теша умы, сердца и желудки семи сотен особ *, не говоря уже об общественном мнении, представляемом прессой, которая, по моему убеждению, есть не что иное, как отвлеченный народ, душа народа или, если угодно, его кровь. Между тем пресса только и делает, что готовит восстание идей, от которого недалеко и до исполинского восстания народа (заметьте, что я, в отличие от бессовестной Оппозиции, вижу в восстании проблему, но не превращаю его в систему) **. Одним словом, хоть я и не русский, у меня, в отличие от всех прочих европейцев, посещающих Россию, нет ни малейшего желания осуждать ее так называемый деспотизм. Больше того, я отдаю русскому правительству предпочтение перед другими кабинетами хотя бы в рассуждении занимательности: оно, что ни говори, бесконечно забавнее обеих наших палат.

* Речь идет о двухпалатном парламенте Франции.

** Бальзак был убежден в том, что политические журналисты недостаточно осознают ответственность за последствия своего влияния на публику - влияния, которое зачастую расшатывает устои государства и лишает его стабильности; в финале "Монографии о парижской прессе" он называет газеты "хронической болезнью, поразившей все стороны жизни современной Франции", силой, которая "подчинила своим законам правосудие", "подмяла под себя королевскую власть, частную промышленность, семью, интересы людей" (Бальзак О. де. Изнанка современной истории. С. 435).

Я убежден, что между шутками "Шаривари", "Корсара" и прочих наших листков относительно северного колосса, самодержавия, кнута и льстивыми похвалами, которыми энциклопедисты, Гримм и Вольтер осыпали Екатерину II, существует золотая середина. Россию никогда еще никто не ценил так, как должно: артиллерия мысли подвергала ее обстрелу, ее позорили и поносили, однако она, точно неуязвимый медведь, невзирая ни на что, движется вперед. Между тем в интересах Европы рассмотреть Россию более пристально: Наполеон перед смертью признался, что видит в ней источник опасности для Европы, ибо Старому Свету грозит либо слепая сила республик, либо слепая сила варварского нашествия *. Таково завещание великого военачальника. Я не собираюсь сочинять толстый том под названием "О России", я намерен лишь написать своего рода предисловие, а в нем предупредить читателей: "Берегитесь!" Я не могу и не хочу говорить всю правду, однако во всем, что я говорю здесь походя, шутки ради, нет ни слова лжи.

* Имеются в виду слова Наполеона, сказанные им на острове Святой Елены и дошедшие до нас в передаче Э. де Лас-Каз (" Памятные записки, веденные на Святой Елене ", 1823, запись от 18 апреля 1816); перечисляя те политические силы, которым он еще может понадобиться (короли в борьбе с восставшими народами; восставшие народы в борьбе с королями, и проч.), экс-император сказал: "Наконец, последняя, наиболее вероятная возможность: ко мне прибегнут для борьбы с русскими ; ибо ныне состояние дел таково, что, не пройдет и десяти лет, вся Европа может стать либо казацкой, либо республиканской; а между тем эти государственные мужи меня свергли…".

Многие глупцы утверждали, что Его Величество император российский намеревался нанять французского сочинителя для опровержения книги г-на де Кюстина и одарил меня в пору моего пребывания в Петербурге немалым числом крестьян. Итак, для начала я торжественно объявляю, что я не подходил к императору Николаю ближе, чем на пять метров, что он никогда со мною не виделся и, следовательно, не говорил и, наконец, что он отбыл в Варшаву спустя шесть дней после моего прибытия в российскую столицу: изъясняйся я стилем путевых заметок, это позволило бы мне прийти к выводу, что он бежал. Он не только не дал мне денег, но, напротив, нажился на мне, ибо, позволив мне провести полтора месяца в Петербурге, где я не видел ровно никого, отправил меня в Тауроген в экипаже, который у французов именуется по-простому почтовой каретой, у русских же украшен императорском гербом и запряжен подчас двумя десятками лошадей *.

* Бальзак провел в Петербурге около двух месяцев, с 29 июля по 7 октября 1843 г.; Тауроген - город в Ковенской губернии, на русско-прусской границе. Николай І в августе 1843 г. выехал через Варшаву в Берлин для отдачи визита прусскому королю Фридриху-Вильгельму ІV (брату императрицы Александры Федоровны), который был в России в 1841 и 1842 гг. Бальзак видел императора на смотре войск 9/21 августа 1843 г.в Красном Селе, но представлен ему не был. Здесь и далее факты из биографии Бальзака приводятся по работам Роже Пьерро: Pierrot R. Honore de Balzac. Paris, 1994; Chronologie: Balzac en son temps // Balzac H. de. Lettres a Madame Hanska, Paris , 1990 . T.1. P. XXIX-LXXVI.

Все, что говорено и писано о красоте императора, - чистая правда  *; в Европе, не говоря уже о других частях света, нет никого, кто мог бы с ним сравниться. Холодность его деланная: подобно Наполеону, он умеет улыбаться самым неотразимым образом. Сегодня император Николай один в целом свете олицетворяет власть, как она описана в "Тысяче и одной ночи". Николай - калиф в мундире. В сравнении с ним стамбульский падишах – все равно что простой супрефект. Что касается меня, то я весьма сожалею о том, что не сумел рассмотреть как следует древнюю и великую фигуру самодержца: в Азии повсюду, куда проникла Ост-Индская компания, стригущая всех под одну гребенку, самодержавных монархов истребили англичане, в Персии правители вконец измельчали, и лишь в Китае и Японии государь ныне представляет то же, что и в России.

* О красоте Николая І писал, в частности, Кюстин, который, несмотря на все инвективы в адрес самодержавия, был не меньше Бальзака очарован зрелищем российского императора, его "ослепившего": "Такого человека нельзя судить по меркам, пригодным для обыкновенным людей […] его великолепное чело, черты, в которых есть что-то от Аполлона и от Юпитера, его почти неподвижное, внушительное, повелительное лицо, облик, скорее благородный, нежели добросердечный, подобающий более статуе, чем человеку, - все это оказывает неодолимое воздействие на всякого, кто приближается к его особе. […] Человек, которому я, вопреки всем своим представлениям о независимости, готов был простить то, что он - абсолютный монарх шестидесяти миллионов подданных, был в моих глазах существом высшего порядка" (Кюстин А. де. Россия в 1839 году . Т.1. С. 260, 263; см. также: Там же. С. 198-199, 566, 593). В письме к Ганской от 31 января 1844 г. (впрочем, писавшемся, вероятно, с учетом возможной перлюстрации), Бальзак говорит, что, обедая с Жорж Санд и рассказывая ей о российском императоре, сказал: "Если бы вы его увидели, то немедленно влюбились без памяти и сделались из революционерки поклонницей самодержавия", чем привел Жорж Санд "в ярость" (Balzac H. de. Lettres a Madame Hanska. Paris, 1990. T. 1. P. 791).

Все, кто в последнее время писали о России, совершали величайшую ошибку, глядя на эту страну сквозь конституционную призму, рассматривая ее сквозь лондонские или парижские очки. Авторы эти не хотели признать, что русский характер есть характер по преимуществу азиатский; они напоминали игроков в вист, которые, не зная ничего, кроме виста, метали бы громы и молнии против людей, играющих в преферанс (русская игра) или реверси *, и отпускали более или менее остроумные шутки насчет глупого народа, который не понимает всех прелестей благородной игры в вист.

* Реверси - карточная игра, в которой выигрывает взявший наименьшее число взяток. Слово "preference" (предпочтение), несмотря на свое французское происхождение, обозначало карточную игру только в России (где эта игра вошла в моду как раз в 1840-е гг.), а во Франции употреблялось только в своем прямом значении; из французских карточных игр наибольшее сходство с преферансом имел пикет.

Однако довольно предисловий; пора перейти к сути дела; впрочем, чтобы порадовать любителей неизбитых истин, поделюсь еще одним соображением касательно опубликованных на сегодняшний день книг о России. Скажем откровенно: в России никто из их авторов не бывал. Французские торговцы, обосновавшиеся в русских городах, если и возвращаются в Россию, то вконец обрусевшими, так что ничего, кроме восхвалений российского императора и русской нации, от них не услышишь. Поэтому от них толку ждать не приходится. Что же касается до торговцев идеями и любознательных путешественников, то для них Россия исчерпывается Петербургом и Москвой. Они посещают две столицы, соединенные великолепной дорогой длиною в шестьсот верст, и пребывают в уверенности, будто повидали Россию. Между тем знают они о ней столько же, сколько тот, кто побывал в Кантоне, знает о Китае *, а по возвращении под видом истинного обозрения империи, занимающей уже ныне территорию гораздо более обширную, нежели Римская империя при Августе, предлагают вниманию публики тысячу нелепиц. Таково мое мнение о прославленном сочинении г-на де Кюстина. Если исключить из этой книги все мысли князя Козловского, чье имя позволительно назвать, ибо его уже нет на этом свете **, если вычеркнуть из нее две или три вымышленные истории, которыми автор обязан императору, то останутся лишь колкости относительно установлений, с неизбежностью вытекающих из сурового климата, совершенно ложные рассуждения на политические темы ***, описания русской роскоши и упакованные в весьма изящную оболочку общие места. Г-жа де Сталь достовернее изобразила Россию на нескольких страницах "Десяти лет в изгнании" ****, чем г-н де Кюстин во всем своем пространном сочинении.

* Кантон - китайский порт, с давних пор открытый для иностранных кораблей и, следовательно, достаточно космополитический, чтобы не давать верного представления о национальной специфике Китая.

** Кюстин плыл из Любека в Петербург на пароходе "Николай І" в обществе князя Петра Борисовича Козловского (1783-1840), дипломата, мыслителя и острослова, в чьи уста он в своей книге вложил множество нелицеприятных суждений о российской истории и русском национальном характере, по большей части вполне соответствующих известным нам убеждениям Козловского ; хотя в тексте книги Козловский именуется "князем К***", для русских современников личность этого персонажа не составляла загадки; подобную откровенность Кюстин позволил себе потому, что к моменту выхода книги князя уже три года не было на свете и, следовательно, Кюстин мог не бояться навлечь на него императорский гнев. Что касается самого Бальзака, то его связывали с Козловским сложные узы: дочь князя Петра Борисовича Софья (1817-1878) воспитывалась в доме графини Гвидобони-Висконти (урожденной Френсис-Сары Лоуэлл), в которую на рубеже 1820-1830-х гг. был страстно влюблен сам князь и которая позже стала возлюбленной Бальзака; в ее доме Бальзак познакомился и подружился с Софьей Козловской, которой посвятил рассказ "Кошелек". Однако отца Софьи Бальзак лично не знал, так как познакомился с графиней Висконти в 1835 г., а Козловский, проведший тридцать лет в Европе, в сентябре 1834 г. выехал из Парижа в Россию. О Козловском см.: Козловский П.Б. Социальная диорама Парижа. М., 1997. С. 5-6, 173-178.

*** По-видимому, ложными монархисту Бальзаку представлись признания Кюстина, который поведал в своей книге, что ехал в Россию также убежденным легитимистом, а вернулся оттуда противником абсолютной монархии и сторонником представительного правления как наименьшего из зол.

**** В книге "Десять лет в изгнании" (изданной посмертно в 1821 г.) Жермена де Сталь рассказывает, как, не чувствуя себе защищенной от преследований ненавидевшего ее Наполеона даже в своем швейцарском имении Коппе, она в 1811 г. отправилась в долгое путешествие через Австрию, Россию и Швецию, с тем чтобы в конце концов добраться до Англии; часть книги посвящена пребыванию де Сталь в России. Бальзак вообще относился к де Сталь не без скептицизма; в данном случае противопоставление ее Кюстину призвано скорее публично указать на несогласие Бальзака с точкой зрения Кюстина, которого он, впрочем, высоко ценил именно как создателя путевых заметок и называл (в связи с выходом в 1838 г. книги "Испания при Фердинанде VІІ") "путешественником по преимуществу" (Balzac H. de. Correspondance. Paris, 1964. T. 3. P. 426), но от которого старался "дистанцироваться", чтобы не повредить свою репутацию в глазах российского императора.

Последний серьезный автор, побывавший в России, это г-н Сиприан Робер *; он неизменно вел себя как герой, он сумел много повидать; однако на славянские народы он смотрел в панславистский лорнет и руководствовался неисполнимой мечтой о будущем союзе славянских народов; он ездил по России так, как ездил бы по Германии пропагандист "Молодой Германии" **. Между тем союз славян, который, подобно снежному кому, прокатится по всему земному шару, - идея в настоящее время столь же бессмысленная, что и объединение всех народов Германии. Политики из квартала Сен-Марсо, мечтающие о федерациях ***, не подозревают, подобно всем французским творцам утопий, о глубокой ненависти, которую питают друг к другу народы, входящие в одну семью.

* Либеральный французский публицист, знаток славянской культуры и славянских языков, сменивший Адама Мицкевича на кафедре славянских литератур в Коллеж де Франс, Сиприан Робер (1807 - ?) был представителем так называемого "славянского панславизма" : в отличие от сторонников "панславизма русского" (французских авторов, которые поддерживали русских славянофилов и мечтали о соединении всех славянских народов под эгидой России), "славянские панслависты" считали, что России - "империи кнута" - в таком союзе места быть не должно. В 1842-1845 гг. Сиприан Робер опубликовал в " Ревю де Де Монд " серию статей под общим названием "Греко-славянский мир", а 1 ноября 1846 г. - статью "Два панславизма" (отд. изд. 1847). Взгляды С.Робера были весьма радикальны и существенно отличались от бальзаковских (см. ниже примеч. 42). Вопрос о том, бывал ли С.Робер в России, в силу малой изученности биографии этого автора (неизвестна даже дата его смерти), остается открытым. Бальзак, по всей вероятности, опирался на редакционное примечание к статье С.Робера "Об объединительном движении в Восточной Европе" ("Ревю де Де Монд", 1 ноября 1844), посвященной в большой степени описанию русских пейзажей. Примечание это сообщало: "Г-н Робер только что возвратился из очередного путешествия по греко-славянским странам", однако неясно, побывал ли Робер среди славян, находящихся под властью Австрии или Турции, или же на территории Российской империи. Отзывы русских о его пребывании в России нам неизвестны, картины же русских пейзажей, нарисованные им, достаточно стереотипны и изобилуют статистическими сведениями, что косвенно указывает на их книжные источники.

** "Молодая Германия" - группа оппозиционно и франкофильски настроенных немецких литераторов и журналистов 1830-х гг.(Л.Бёрне, К.Гуцков, Л.Винбарг и др.); в 1835 г. их произведения были осуждены Союзным сеймом. Сведения о взглядах и принципах "Молодой Германии" Бальзак мог почерпнуть из недавней (15 марта 1844) статьи Сен-Рене Талландье в "Ревю де Де Монд".

*** Парижский квартал Сен-Марсо, располагавшийся на левом берегу Сены (его главной артерией была улица Муфтар), принадлежал к числу беднейших кварталов Парижа; здесь пользовались популярностью имена Марата и Робеспьера и их современных последователей: социалиста Этьенна Кабе и революционера Филиппа Буонарроти. Идея федерации, или соединения разных муниципалитетов или провинций в одну "семью" на основах равенства и братства и без подчинения единой самодержавной власти, зародилась во Франции в первые годы французской революции.

Поляки так же страстно любят русских, а русские – сербов и молдаван, как пруссаки—австрийцев, а баварцы – жителей левого берега Рейна *, как французские янсенисты - иезуитов, а французские республиканцы – сторонников правящей династии. Итак, суждения г-на Сиприана Робера пострадали от влияния панславизма, а форма изложения – от чрезмерного увлечения Византией. Тем не менее статьи этого путешественника, не объехавшего и десятой части обширной Российской империи, обладают немалыми достоинствами; они полны сведений, причем сведений истинных. Вдобавок филологические познания этого автора серьезнее, чем те, какими могут похвастать многие другие знатоки России. Достойно ли он справился с задачей, какую сам себе поставил? Сочинения его остались в России почти незамеченными. Вот единственный ответ, какой мы можем дать на этот вопрос. А теперь – в путь!

* По условиям Люневильского мира 1801 гг. Бавария потеряла Рейнский Пфальц - территорию, принадлежавшую Баварскому королевству, но располагавшуюся отдельно, на левом берегу Рейна. После падения Наполеона территория эта снова сделалась немецкой, но здесь остались сильны французские традиции и воспоминания о жизни в составе Франции.

Француз – существо исключительное (ибо для чего же наделен он острым умом, как не для того, чтобы быть исключительным и считать все нефранцузское варварским!), поэтому подавляющее большинство французов не знают, что такое Киев – город, название которого все русские произносят как Киеф. Между тем Киев, столица Украины, – святой город, бывшая столица России, татарский и русский Рим, основанный раньше Москвы и бывший резиденцией царей в те времена, когда цари подчинялись монгольским ордам и должны были в знак вассальной зависимости пробавляться объедками, которые оставлял им хан. В прошлом веке такими объедками сделались сами ханы; цари проглотили их. Теперь в России есть всего один царь; последний хан, обладавший властью более на словах, нежели на деле, звался Крым-Гиреем *; напрасно, впрочем, цари, объятые гордостью победителей, не сохранили этого титула; полагаю, что окружение из пяти-шести ханов было бы царю очень к лицу в отношении политическом, однако в России нынче нет ни ханов, ни владетельных князей, точно так же как во Франции нет ни герцогов Бургундских, Аквитанских или Бретонских, ни графов Шампанских. При особе царя состоят одни лишь адъютанты. Ханство было одним из огромнейших государств, какие знала история человечества . Оно занимало добрую треть средневекового мира. Ныне о нем напоминают лишь роговая музыка, дозволяющая земным царям приступить к трапезе после того, как встанет из-за стола азиатский властитель; церемония эта кажется нам смешной, когда речь идет о хивинском хане, однако она дает представление о могуществе этого варварского императора, повелевавшего царями. Великий хан пребывал неуязвимым среди своих пустынь; нет сомнения, что в отношении политическом нынешние правители России многому у него научились.

* Гиреями или Гераями называлась династия крымских ханов, правивших полуостровом с начала XV века до присоединения Крыма к России в 1783 г.; последним ханом Крыма был Шагин-Гирей, правивший с 1776 г. Хан Крым-Гирей, упомянутый Бальзаком очевидно из-за присутствия в его имени слова "Крым", правил полуостровом в более ранний период - в 1756-1764 гг.

Побывав в католическом Риме, я горячо желал увидеть Рим православный. Петербург – город-младенец, Москва – взрослый человек, Киев же – старец, чей возраст - вечность. ПризнАюсь, впрочем, что мною двигала не только любознательность, но и чувство куда более настоятельное. Истинной и серьезной причиной, заставившей меня двинуться в путь, стала дружба, возраст которой исчисляется уже полутора десятками лет. Прежде я встречался со своими друзьями на больших дорогах; теперь мне захотелось побывать у них дома *. Я слышал о степях, крестьянах, управляющих, метелях, евреях, союзе цивилизации с варварством рассказы столь фантастические, что Украина стала казаться мне единственным местом в мире, где я смогу увидеть людей по-настоящему новых, вещи поистине небывалые. Между тем в эту часть Российской империи путешественники заезжают особенно редко. Впрочем, может ли хвастать своими странствиями тот, кто знаком с Арелем, сопровождавшим мадемуазель Жорж на берега Днепра и приобщал украинских казаков к красотам французской трагедии и порокам современной драмы **. Последние представители великой семьи творцов, посетившие Россию, - Лист и Берлиоз  ***; ни тот, ни другой не сказали мне ни слова о своих поездках по огромной империи, с которой они собирали дань, употребляя вместо кнута дирижерскую палочку. Берлиоз, по всей вероятности, пораженный совершенным согласием между народом и царем, понял, что в стране, исполненной гармонии, ему места нет; от Архангельска до Варшавы, от Кяхты до Черного моря, от Камчатского залива до залива Финского тянется великолепный, нескончаемый органный пункт. Оба музыканта, привлеченные в Россию слухами о любви царя к музыке, признали, что созданная им партитура стоит несравненно выше всех их симфоний и фантазий. Вообразите голос, звук которого разносится от озера Байкал до Чудского озера, от Америки до Азии, под аккомпанемент колокольчиков фельдъегеря. Из всего этого следует, что, не будь у меня даже друзей в окрестностях Киева, я все равно отправился бы в Киев ради торжества словесности и местной истины.

* Речь идет об Эвелине (Еве) Ганской (урожденной графине Ржевуской; 1804-1882), многолетней возлюбленной, а с 14 марта 1850 г. жены Бальзака; их знакомство началось с восторженного письма за подписью "Иностранка", которое жена украинского помещика Вацлава Ганского отправила Бальзаку из Одессы 28 февраля 1832 г.; первая их встреча состоялась в сентябре 1833 г. в Невшателе; затем они виделись в январе 1834 г. в Женеве (с этого момента началась их любовная связь), в мае 1835 г. в Вене, летом 1843 г. в Петербурге (в это время Ганская уже полтора года как была вдовой), весною-осенью 1844 г. в Германии и во Франции, в марте-апреле 1846 г. в Италии и Швейцарии. Наконец, осенью 1847 г. он отправляется в украинское имение Ганской Верховня, откуда совершает поездку в Киев и где остается до января 1848 г.

** Имеется в виду турне по России, которое в 1840 г. организовал для знаменитой трагической актрисы мадемуазель Жорж, своей любовницы, директор парижского театра "Порт Сен-Мартен" Шарль-Жан Арель (1790-1846); постановка пьесы Бальзака "Вотрен", осуществленная в марте 1840 г. в театре Ареле, была запрещена из-за сходства заглавного героя в исполнении Фредерика Леметра с королем Луи-Филиппом, и это запрещение довершило разорение Ареля, чьи дела к этому моменту были и без того неблестящи.

*** Франц Лист гастролировал в России весной 1843 г., Гектор Берлиоз (которому Бальзак по такому случаю одолжил шубу) - в феврале-мае 1847 г. Отношения Бальзака с Листом испортились после пребывания этого последнего в Петербурге, где он - по рекомендации Бальзака - познакомился с Ганской и - чего Бальзак, естественно не рекомендовал и не одобрил - стал весьма настойчиво ухаживать за ней, причем ухаживания эти произвели на Ганскую немалое впечатление.

Бог знает, какие меры предосторожности принимали Дидро, Мерсье де ла Ривьер * и Наполеон перед тем, как отправиться в Россию! Один взял с собой пятьдесят тысяч франков, другой – пятьсот тысяч солдат. Мерсье вдобавок написал завещание. Дидро двинулся через Голландию; Наполеон – сразу несколькими путями. Повторяю еще раз, того, кто собирается в эту страну, не обнадеживают ни примеры знаменитостей, ни опыт людей самых заурядных.

* Дени Дидро отправился в Россию по приглашению Екатерины ІІ и провел при петербургском дворе несколько месяцев в 1773-1774 гг.; впечатление, произведенное на него реальной Россией, оказалось менее радужным, чем парижские философические представления об идеальной "просвещенной монархии". Мерсье де Ла Ривьер (1720 - ок. 1793) - экономист и правовед, в 1747-1758 гг. советник парижского парламента, затем интендант острова Маврикий, принципиальный сторонник свободы торговли и отмены запретительной системы, автор книги "Естественный порядок политических обществ" (1767), в которой доказывал, что абсолютная монархия способна обеспечить личную свободу надежнее, чем республика или конституционная монархия (эту систему Мерсье де Ла Ривьер назвал "легальным деспотизмом") . Мерсье де Ла Ривьер был первым французским философом, приехавшим в Россию по приглашению Екатерины ІІ; он прибыл в Петербург в начале октября 1767 г., когда Комиссия для сочинения проекта нового уложения, к деятельности которой императрица рассчитывала его привлечь, уже начала свою работу, однако из-за политических интриг в России "не прижился" и уже в феврале 1768 г. отправился обратно в Париж. См.: Бильбасов В.А. Исторические монографии. СПб. 1901. Т. 4. С. 3-83.

Будь я Ламартином или Виктором Гюго, я мог бы, подобно Наполеону, увлечь Европу за собой, обойдясь, впрочем, без такого обилия обозов и полевых госпиталей, какое имелось у него; но я проявил героизм иного свойства и отправился в дорогу в полном одиночестве, без единого слуги, запасшись только письмом от Джеймса Ротшильда, дающим право на получение суммы в десять раз меньшей, чем та, какой располагал советник парламента Мерсье де ла Ривьер; впрочем, я почел необходимым сообщить графу Уварову, что я не знаю ни одного из наречий, употребительных в тех краях, по которым мне предстоит проехать, и потому прошу отрекомендовать меня местным властям *. Со своей стороны, г-н Киселев ** благоволил вручить мне письмо, рекомендующее мою персону российским таможенным чиновникам, и вот, захватив с собою один дорожный сундучок и один саквояж, я двинулся в путь по-английски, не имея с собою, однако, ни desk ***, ни единого клочка бумаги, за исключением собственного паспорта; проехать мне предстояло восемьсот лье. Не скажу, чтобы русских не удивило то, что я совершил, хотя вообще в том, что касается скорости передвижения, удивить их трудно; дело в том, что эти восемьсот лье я одолел за восемь дней ****. Неисправимый порок моей натуры состоит в том, что я не умею ждать. Если я куда-то еду, а тем более еду к друзьям, я не стану фланировать и бесцельно транжирить время. Самая быстрая почта одолевает это расстояние за тринадцать дней; письмо с извещением о своем приезде я опередил на целых десять дней.

* Это письмо Бальзака к министру народного просвещения С.С. Уварову не сохранилось; известно ответное письмо Уварова от 6 сентября 1847 г., в котором министр просвещения сообщает Бальзаку, что генерал-губернатор Украины Бибиков знает о его приезде и готов оказать ему помощь и покровительство, и галантно заверяет автора "Человеческой комедии" в том, что никто в России не осмелится "предпринять что бы то ни было против писателя, чью сторону наверняка примут все женщины, которые жадно проглатывают его сочинения и прежде всего женщины тридцатилетние, составляющие у нас, по выражению из парламентских отчетов, «подавляющее большинство»" (Balzac H. de. Correspondance. P., 1969. T. 5. P. 244 - 245).

** Николай Дмитриевич Киселев (1800-1869), российский поверенный в делах во Франции, с 1841 г. заменял графа П.П.Палена, который сохранял звание чрезвычайного и полномочного посла России лишь номинально, а на самом деле находился вне Франции. 21 августа он поставил Бальзаку визу на паспорте для поездки в Россию.

*** Пюпитр (англ.).

**** Бальзак выехал из Парижа в воскресенье 5 сентября в 8 часов вечера; до Верховни, украинского имения Э.Ганской, он добрался вечером понедельника 13 сентября 1847 г. Лье равняется 4 километрам.

Нет ничего более лживого, чем реклама железных дорог. Тридцать раз мне доводилось читать на последней странице "Дебатов", что поезда Северной железной дороги * доставляют пассажиров из Парижа в Берлин за шестьдесят часов, из которых шестнадцать часов занимает дорога в почтовой карете от Гамма до Ганновера. Поскольку от Ганновера до Берлина и от Берлина до Кракова железные дороги тянутся без перерыва, так что пассажирам, движущимся вперед и днем, и ночью, приходится лишь пересаживаться из одного состава в другой, я полагал, что через четверо суток окажусь в Кракове. Я отправился на площадь Биржи, в контору путешествий, дабы за пять франков удостовериться в справедливости рассказов об этой сказочной быстроте. В конторе мне выдали безукоризненно точный бюллетень, в котором были указаны время отправления поездов и цена билетов **; заодно меня предупредили, что мне придется проделать в почтовой карете еще один отрезок пути - от Мысловице до Кракова. Таким образом, в сентябре 1847 года железнодорожное сообщение между Парижем и Краковом прерывалось дважды: в Гамме и в Мысловице; дорога от Гамма до Ганновера занимала шестнадцать часов; дорога от Мысловице до Кракова – два. Спешу, впрочем, сообщить, что нынче рельсы покрыли и оба помянутых участка дороги ***, так что теперь из Парижа в Бердичев можно добраться за шесть дней, а не за восемь, какие потратил на эту дорогу я; правда, двое суток я, как вы скоро увидите, просто-напросто потерял. Что касается дороги от Парижа до Гамма, тут реклама Северной железной дороги говорила чистую правду. От Парижа до Кельна поезда летят, как стрела. Из провизии я взял с собой в дорогу морские галеты, крепкий кофе, сахар, говяжий язык в оболочке и оплетенную бутылочку анисовой водки. На восемь дней мне должно было этого хватить, молоко же я собирался покупать по пути, спрашивая у немцев milk, а у поляков liko.

* Первый участок этой железной дороги был открыт в январе 1846 г., а 13 июня этого года был открыт Северный вокзал. " Дебаты " - официозная газета " Journal des Debats ".

** Билеты от Парижа до Берлина стоили в 1847 г. 125 франков в первом классе и 96 франков 5 сантимов во втором ; железнодорожное сообщение было в три раза быстрее, чем поездки в дилижансах, причем обходилось пассажирам дешевле (так, путь от Парижа до Лилля в купе дилижанса стоил 40 франков, а в первом классе железной дороги 28, 60 франков). Чтобы сравнить цену билетов с доходами Бальзака, достаточно привести цифры из издательских договоров, заключенных Бальзаком в 1847 г.: 22 января он уступил Луи-Мари Перре, директору газеты "Сьекль", право на переиздание ряда произведений, входящих в состав "Человеческой комедии" (общим объемом 100 печатных листов), за 10 000 франков; 11 марта 1847 г. директору газеты "Конститюсьонель" Луи Верону право на переиздание ряда произведений из состава "Человеческой комедии" в качестве приложения к "Конститюсьонель" за 15 600 франков, 27 марта 1847 г. книгопродавцу Луи Петиону - право на переиздание недавно опубликованного романа "Кузен Понс" за 6000 франков. Впрочем, Бальзак все равно нуждался в деньгах и не мог расплатиться с кредиторами, поскольку все заработанное уходило на устройство роскошного дома на улице Фортюне (ныне улица Бальзака), где писатель планировал поселиться после женитьбы на Ганской.

*** Железнодорожное сообщение между Парижем и Краковым открылось через месяц с небольшим после отъезда Бальзака из Франции, 13 октября 1847 года.

В Брюссель вы прибываете в семь часов утра, и вас тотчас везут через весь город на станцию кельнской железной дороги. Поскольку на перегрузку товаров и багажа требуется время, узникам железнодорожных вагонов дают два часа передышки. Время это они употребляют на совершение туалета и завтрак. Расположившись в огромном трактире прямо против вокзала, я заметил, что один из моих товарищей по заключению, зашедший позавтракать в тот же трактир, смотрит на меня с тем вниманием, с каким обычно разглядывают несчастных ученых обезьян, именуемых европейскими знаменитостями, к которым – заслуженно или нет – причисляют и меня. Между тем, несмотря на мое пресловутое знание человеческого сердца, я решительно не мог определить, желает ли мне этот незнакомец добра или зла.

Драматургов постоянно бранят за театральные совпадения, которыми они злоупотребляют в своих пьесах; вот, однако, случай совершенно достоверный. Г-н Киселев, брат одного из российских министров, рассказывал мне в Париже о своей невестке, рожденной Потоцкой, которая, как он узнал, обосновалась в городе Палермо, где наняла дворец. Кого же я увидел, войдя в вокзал и ступив на дощатый перрон? г-жу Киселеву со всем семейством, включая ее сестру г-жу Нарышкину: эта гомбургская королева как раз возвращалась домой, в свой карточный замок *. Нет ничего удивительного в том, что мы оказались в одном вагоне. Поскольку Потоцкие состоят в родстве со всеми польскими семействами и, следственно, обе дамы прекрасно знают тех друзей, к которым я направлялся, мы провели время в приятной беседе и не заметили, как доехали до Кельна; там прекрасные спутницы оказали мне важную услугу: помогли отыскать мой багаж среди тысячи других баулов и чемоданов, которые извергались из вагонных недр на крохотный участок платформы и в полном беспорядке громоздились один на другой (одно из самых бессмысленных установлений, какие мне приходилось видеть в жизни). Без помощи моих любезных спутниц я надолго застрял бы на станции, ибо кельнские таможенники не сильны во французском, а девять вечера - не слишком подходящее время для поисков переводчика. Я простился с моими покровительницами не без грусти, ибо для путешественника, не знающего иностранных языков, любая местность – пустыня. В этот момент я особенно остро ощутил все преимущества сошествия Святого Духа на апостолов **. Впрочем, нынче это чудо совершается запросто: достаточно платить по тридцать су за урок, выказывая мало ума и много памятливости. Мне уже приходилось прежде останавливаться в гостинице "Рейн"; к счастью, лицо мое достаточно выразительно и надолго запечатлевается в памяти, поэтому достойный хозяин этого заведения признал меня и назавтра в пять утра доставил на станцию.

* Брат Н.Д.Киселева граф Павел Дмитриевич Киселев (1788-1872), с 1837 г. министр государственных имуществ, был женат на Софье Станиславовне, урожденной графине Потоцкой (1801-1875), с которой, однако, с 1829 г. жил в разъезде. Ее сестра Ольга Станиславовна (1802-1861) была замужем за генерал-майором в отставке Львом Александровичем Нарышкиным (1785-1846), который в 1843 г. во время пребывания Бальзака в Петербурге был весьма предупредителен по отношению к "певцу идеальной женщины" (письмо Нарышкина к Э.Ганской цит. по: Pierrot R. Eve de Balzac. Paris, 1999. P. 171) и даже, послужив посредником между французским писателем и шефом жандармов, передал Бальзаку приглашение Бенкендорфа посетить смотр войск в Красном Селе. С.С. Киселева (которую П.А.Вяземский за ум и красоту придумал прозвище "похотливая Минерва") постоянно жила вне России; она владела особняком в городе Гомбурге, где поселилась для того, чтобы иметь возможность постоянно посещать тамошнее казино.

** "И исполнились все [апостолы] Духа Святого и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещавать" (Деяния, 2, 4).

После чего я в полном одиночестве, без спутников, не в силах вымолвить ни единой фразы, не зная даже, как спросить свой багаж, двинулся в сторону Гамма. Между тем еще накануне вечером от хозяина гостиницы "Рейн" я узнал то, о чем умалчивает реклама железной дороги в Париже, а именно, что мне, возможно, предстоит провести в Гамме целый день. Дело в том, что из Гамма в Ганновер путешественников доставляют экипажи, которые по неспешности могут соперничать с улитками, - впрочем, по мнению немцев, экипажи эти движутся с ошеломительной быстротой, отчего в Германии им и присвоено звание schnell-post, или быстрая почта. Эта быстрая почта движется со скоростью около двух лье в час – примерно как наши тяжелые дилижансы 1820 года. Лошадей перепрягают на каждой почте (в Германии их называют станциями) и там же берут новых пассажиров. При такой скорости передвижения для того, чтобы одолеть 24 немецкие мили *, отделяющие Гамм от Ганновера, требуется не 16, а 50 часов; кроме того, оказалось, что заказывать место в почтовой карете, следующей из Гамма в Ганновер, следует заблаговременно, ибо пассажиры, записанные заранее, имеют преимущество перед незаписанными, а списки в Гамм поступают из Кельна. Поскольку записаться в одиннадцать вечера не представлялось возможным, в мою беспокойную душу вселилась ужасная тревога : ведь я понимал, что стоит мне промедлить с отъездом из Гамма, как всей стройной системе прибытий и отправлений придет конец: мне придется подолгу ждать следующего поезда и в Ганновере, и в Берлине. А это означало бы потратить в три раза больше времени и в три раза больше денег, а главное, испытать в три раза больше скуки!

* Немецкая миля равнялась семи с половиной километрам.

И вот мы в Гамме; поезд останавливается в чистом поле; хорошо еще, что погода стоит прекрасная.

Что ж, - говорю я самому себе, - пора вспомнить все те уроки мимики, какие получил я невольно в Опере от Мазилье, Петипа, Натали Фицджеймс и прочих прославленных танцовщиков и танцовщиц.

Багаж наш выкидывают на площадку, огороженную веревкой; увидев мой чемодан и мою картонку со шляпой, я указываю за них с криком: "Это мое!” и предъявляю свои бумаги. Немецкий мальчишка, в котором я по некоторым приметам опознаю рассыльного, подхватывает мои вещи и усаживает меня в омнибус, так сильно напоминающий дилижанс, что я готов поверить, будто уже еду в Ганновер. Меж тем покамест мы направляемся всего-навсего на гаммскую почтовую станцию. Там глазам моим снова предстает море чемоданов на узеньком пятачке: три сотни баулов, принадлежащих трем десяткам пассажиров! Три десятка пассажиров штурмуют кассу, а три сотни баулов обрушиваются на голову двух пруссаков, обязанных все их взвесить и занести в списки. Кто из нас не слыхал разговоров о французской горячности, кто не ужасался рассказам о чудовищных ураганах! – ничто, однако, не сравнится с той бурей эгоизма, какую поднимают пассажиры. Англичане, рассекая людскую толпу и океан багажа, как нож рассекает яблоко, держались со своей обычной невозмутимостью, к месту и не к месту поминали своего посланника и в результате проходили повсюду первыми. Юркие евреи проскальзывали под рукой у англичан и оказывались перед кассой раньше них, к великому изумлению сынов Альбиона и их супруг, которые восклицали: "О-о-о!" Меня раз двадцать оттесняли от заветного окошка, но мне повезло дважды: во-первых, некий еврей, приняв мой чемодан, на который я бросил шляпную картонку, за свой, вытащил его из кучи и только потом осознал свою ошибку; во-вторых, мой брюссельский товарищ по вагонному заключению, увидев это, сказал мне на прекрасном французском языке: “Вы в затруднении, господин де Бальзак, позвольте мне быть вашим переводчиком”.

Это меня спасло; мы поели в одном и том же трактире и двинулись в путь в одной и той же карете. Выехав из Гамма, мы спросили у бравого молодого немца, когда примерно прибудем в Ганновер, и тут только узнали, что проделать нам предстоит двадцать четыре мили и что если мы одолеем их за пятьдесят часов, то сможем гордиться такой совершенно исключительной быстротой!.. Услыхав это, я испустил вопль ужаса, ибо тотчас подсчитал, что из-за трех часов, потерянных в Гамме, мы не сможет уехать из Ганновера вечерним поездом, который я присмотрел себе еще в Париже, а для того чтобы успеть к самому раннему утреннему поезду, который уходит из Ганновера в шесть утра, гаммской почтовой карете следовало ехать со скоростью карет бордоских. На мое счастье, мой товарищ по вагонному заключению, доктор Рот, врач австрийского посольства, везший донесения г-ну Меттерниху, разделял мои взгляды на скорость передвижения, подобающую путешественникам; он, как и я, считал, что за час нам следует оставлять позади не меньше двенадцати лье *. Между тем я еще прежде решил, что, если мне не удастся уехать в карете быстрой почты, стоит прибегнуть к почте экстренной. Расспросив добряка немца, мы решились действовать именно таким образом.

* Поскольку одно лье равнялось 4 километром, то получается, что Бальзак говорит здесь о скорости 48 километров в час. Между тем чуть ниже, рассказывая о германских скоростях передвижения, он называет максимальной скорость в три лье, то есть в 12 километров.Французские комментаторы считают, что и в первом случае вместо 12 лье следует читать 12 километров, или 3 лье.

В Германии существуют четыре скорости передвижения; как вы скоро убедитесь, в этой стране путешественников грабят особенно лихо. Положительная степень почтового сообщения – это eil-wagen, дилижансы, движущиеся со скоростью одно лье в час, иначе говоря, экипажи-раки. Лишь только дорога выгибается, подобно спине дебелой красавицы, кондуктор слезает со своего места, пассажиры – со своих, все закуривают трубки, а лошади идут шагом; если же предстоит спуститься с горки, ничуть не более крутой, чем парижский бульвар Монмартр, кучер останавливает карету и принимается вставлять спицы в колеса, причем выполняет эту операцию с немецкой добросовестностью. Сравнительная степень немецкого почтового сообщения – это schnell-post, экипажи-улитки, в одном из которых мы как раз и находились. Пять - десять карет скорой почты движутся одна за другой, причем главная карета отличается тем, что ее пассажиры остаются на своих местах вплоть до конечной станции, дополнительные же кареты сменяются на каждой станции. Наконец, превосходная степень – это extra-post, экстренная почта, которая в теории одолевает за час одну немецкую милю; двигайся карета экстренной почты по прямой без остановок, она, возможно, и в самом деле развила бы такую скорость, однако, поскольку на каждой станции пассажирам приходится менять не только лошадей, но и карету, экстренная почта, по моим впечатлениям, постоянно превращается в почту скорую. Если иметь собственную карету и заплатить немецким кучерам экстренной почты гораздо больше, чем нужно заплатить кучерам французским для того, чтобы один из них сказал про вас другому: "Можешь отвезти этого господина, он настоящий француз!", - так вот, если заплатить им столько, то они, пожалуй, повезут вас со скоростью три лье в час, что и происходит на перегоне между Форбахом и Франкфуртом, к величайшему восторгу немцев, считающих подобную стремительность настоящим чудом.

В результате когда мы, ценою неимоверных усилий, пересели из кареты скорой почты в карету почты экстренной, то обнаружили, что та карета, которую мы только что покинули, нас обогнала. Между прочим, покинули мы ее не без сложностей: дело в том, что три сотни баулов были погружены вперемешку в три главных кареты, поэтому когда на первой же станции мы захотели воспользоваться своим правом и пересесть из скорой кареты в экстренную, все пассажиры-немцы сочли это безумием, а евреи, прекрасно знающие здешние обычаи, подняли нас на смех; что же касается кондуктора, то он решительно воспротивился нашему намерению. Тогда я попросил доктора предъявить бумагу, удостоверяющую, что он курьер, везущий дипломатические донесения. Поскольку нести ответственность за задержку корреспонденции, адресованной князю Меттерниху, кондуктору не хотелось, он позволил нам рыться среди багажа, загромождающего три империала; только злость и желание поскорее добраться до цели помогли нам отыскать наши чемоданы всего за час. Во Франции подобные происшествия произвели бы целую революцию. Французы бы не замедлили взбунтоваться. А что сделали немцы? Набив трубки и закурив, они с улыбкой наблюдали за нашими бессмысленными манипуляциями.

Флегма немцев поистине великолепна. Вот одно из тысячи происшествий, изображающих характер этого народа. Два поезда прибывают на вокзал города Зорау – железнодорожного узла, где каждый из них должен переменить путь. Процедура эта совершается ежедневно около восьми часов вечера. Однажды тот поезд, что обычно приезжает вторым, прибывает в Зорау первым и в нем уже на станции обнаруживается некая неисправность. Второй поезд, раньше всегда приезжавший первым, останавливается напротив, по другую сторону платформы, однако прибывшие на нем не могут даже вообразить, что их опередили. Люди из второго поезда думают, что напротив стоит какой-то другой поезд, задержавшийся на станции, или товарный состав. В результате мирные немцы, поджидая друг друга, хотя и те, и другие уже на месте, ночуют каждый в своем поезде; кто спит, кто курит, а вокзальные служащие прогуливаются по перрону, не задаваясь никакими вопросами. Около восьми утра один надворный советник, проведший ночь в вагоне, проголодался и пошел позавтракать в вокзальную ресторацию. Там он встретил другого надворного советника, оба церемонно раскланялись и, разговорившись о причинах задержки, которая начала казаться им, пожалуй, чересчур долгой, выяснили, что каждый из них прибыл как раз в том поезде, какого с нетерпением ожидает другой. Ни один из пассажиров не возроптал; напротив, добрые немцы были несказанно рады столь удачной встрече двух советников, принесшей им столь скорое избавление.

Я узнал эту историю от четы молодоженов, которые ехали в одном из поездов и, бесспорно, имели ничуть не менее веские причины не роптать на задержку. Поскольку оба поезда все равно выбились из расписания, решено было прогреть котлы, а тем временем всем подкрепить силы. Завтрак локомотива и пассажиров занял полтора часа, затем настало время возвратиться в вагоны, однако начальникам поездов пришлось, дабы не прослыть варварами, подождать, пока те, кто сел за стол последними, окончат трапезу.

Разыскав наш багаж, мы уселись в карету экстренной почты и добрались до следующей станции чуть позже покинутой нами быстрой почты; тут только мы поняли, каким образом хозяева экстренной почты дурачат путешественников, не имеющих собственной кареты. Среди бела дня, платя наличными и пользуясь всевозможными льготами, мы, однако же, тратили на каждой станции не менее двадцати минут: нужно было переменить карету, запрячь лошадей, выписать квитанции. Пришлось нам ехать со скоростью четвертого уровня, доступной одним лишь дипломатам. Дело в том, что путешественник, который располагает паспортом курьера, везущего дипломатические донесения, может потребовать себе курьерских лошадей. Курьерские же лошади слывут такими быстрыми, что способны одолеть одну немецкую милю за полчаса, то есть развить ту же скорость, что и наши почтовые кареты, а между тем не могу не заметить немцам, что вообще их почтовые лошади бегут легко и свободно, без всякого усилия, ибо дороги в Германии ровные – не то что во Франции с ее пересеченной местностью, и стоило только посулить кучерам дополнительную плату, как они развивали превосходную скорость, которая позволяла наверстать время, потерянное на станциях. Тем не менее каждый начальник станции, узнав о нашем намерении поспеть на утренний шестичасовой ганноверский поезд, с тем чтобы днем оказаться в Берлине и три часа спустя выехать в Бреслау, объяснял нам, что мы желаем невозможного, особенно если учесть, что мы потеряли шесть часов, покуда стояли в Гамме, а затем меняли быструю почту на экстренную. Как вам нравится эта эксплуатация путешественников ? У каждой из четырех немецких скоростей своя цена. В этом – вся Германия ; здесь и у трактирщиков, и у фабрикантов к вашим услугам целая гамма цен. Повсюду вас ждут степени положительная, сравнительная и превосходная. Немцы по большей части довольствуются сравнительной степенью, быстрой почтой ; они не торопятся, ибо, кажется, полагают, что можно вместить в один день несколько и призанять времени у вечности. И при всем этом французские коммунисты еще надеются взбунтовать Германию *, а некоторые весьма остроумные и весьма патриотические немцы убеждали меня: "Дайте срок, если этот медведь проснется, его уже не остановишь! Вспомните Лютера!" Во-первых, во времена Лютера немцы не курили, а во-вторых, Лютер посулил Германии богатую добычу – дележ монастырских земель.

* Возможный источник этого утверждения - статья " Политические публицисты и конституционной движение в современной Пруссии ", опубликованная в " Ревю де Де Монд " 15 апреля 1847 г. Ее анонимный автор утверждал: "Коммунизм в Германии […] нельзя назвать ни оригинальным, ни глубоким; первые его проповедники просто-напросто взяли за образец наших, французских коммунистом; они воскресили наших великих людей и наши тайные общества, о которых все успели позабыть, и отправились на другой берег Рейна потрясать этой ветошью, словно новеньким знаменем. Большинство тамошних коммунистических публикаций - не что иное, как разбор или перевод сочинений наших коммунистов" (Revue des Deux Mondes. 1847. T. 18. P. 377).

Глубокой ночью мы добрались до какого-то небольшого городка в королевстве Ганновер; на смену кареты и лошадей здесь ушло столько времени, что я совершенно потерял терпение; у доктора же, казалось, нервы были сделаны из железа; возмутился он лишь тогда, когда я его о том попросил. Помощник смотрителя, который потратил четверть часа на то, чтобы разыскать в недрах своего хозяйства карету, удалился,чтобы некоторое время спустя вернуться. – С лошадями, думаете вы? – Ни в малейшей степени.

Он вернулся с разысканным в конюшне полицейским предписанием, гласившим, что после полуночи на перемены кареты и лошадей полагается тратить полчаса. Заметьте, что на немецких станциях распрягающий кучер никогда не помогает запрягающему; приезжий занимается лишь своими собственными лошадями; то, что произойдет с пассажирами в ближайшем будущем интересует его, сколько бы ему ни платили, так мало, что можно подумать, будто ему страстно хочется полностью лишить их возможности продолжать путь. Придя в бешенство и понимая, чем может грозить нам потеря нескольких минут, я вытащил из кармана монету в 100 су и крикнул по-французски: "Вот вам предписание!" Говорят, что Луи-Филиппу недостает могущества; я, напротив, могу засвидетельствовать, что одно лишь изображение этого государя восторжествовало над ганноверской флегмой.

Мы двинулись в путь через шесть - семь минут. Скоро вы убедитесь, как много значили для нас эти минуты. Никогда еще мне не доводилось так приятно проводить время в дороге (я имею в виду путешествия в обществе иностранцев), как на сей раз. Доктор Рот, как и все немцы, принадлежащие к среднему сословию, - человек чрезвычайно сведущий и притом, подобно Корефу, Гейне и советнику Кольбу *, набравшийся в Париже некоторой французской живости. Он коллекционер, поэтому мы завели разговор о фарфоре, и он разрешил кое-какие мои сомнения относительно керамики. Мы проехали двадцать четыре мили и всю дорогу болтали без умолку.

* Родившиеся в Германии писатель Генрих Гейне (1797-1856) и врач Жан Фердинанд Кореф (1783-1851), пользовавшийся большой популярностью среди пациентов из высшего общества, жили в Париже постоянно, первый с 1831 г., второй - с 1823 г. Что же касается друга Гейне Густава Кольба (1798-1865), с 1837 г. редактора крупнейшей немецкой газеты " Allgemeine Zeitung", выходившей в Аугсбурге, то относительно сколько-нибудь продолжительного пребывания в Париже этого немца никаких сведений нет.

Чем большее число станций мы оставляли позади, тем сильнее надеялись прибыть в Ганновер вовремя. Наконец, к величайшему удивлению тех немцев, которые в этот ранний час уже поднялись с постели, мы влетели в город, точно молния, и взмыленные лошади, дымящиеся, как локомотив, галопом доставили нас к вокзалу в ту самую минуту, когда раздался последний звонок, извещающий об отправлении поезда. Чудо свершилось – свершилось, впрочем, только потому, что последний перегон измерялся всего четырьмя милями; если бы нам пришлось менять лошадей еще один раз, все наши старания оказались бы совершенно бесплодными, а деньги – потраченными без всякой пользы; однако перспектива получить золотой дукат так ободрила последнего кучера, что он сравнялся в быстроте с бордоскими почтовыми каретами, которые порой достигают скорости 5 лье в час; вдобавок дорога здесь гладкая, как лист бумаги. В три часа пополудни мы были уже в Берлине, назавтра утром – в Бреслау, а около двух часов добрались до железнодорожного узла, от которого отходит дорога на Вену; здесь нам с доктором пришла пора прощаться; однако любезный австриец отыскал среди путешественников брата русского консула в Кракове, который направлялся в этот город, и передал меня ему с рук на руки. Эта круговая порука учтивости позволила мне не знать тревог вплоть до самых Бродов. Брат консула, служащий, кажется, адъютантом виленского губернатора, обходился со мною в высшей степени предупредительно. Тем не менее, поскольку мы ехали в разных вагонах, мне то и дело приходилось пускать в ход свои мимические таланты; например, стоя на перроне, я, к счастью, успел заметить, как мой багаж погружают в поезд, следующий в Вену. Тотчас я принялся размахивать тростью и возопил: "Это мое! Это мое! Мысловице! Краков!"

Ничто не изумляет немцев так сильно, как шум, производимый французами ; для них это вещь настолько неслыханная и варварская, настолько противная их нраву, что они даже утрачивают свою невозмутимость; точно так же при крике: "Пожар!" все жители маленького немецкого городка выглядывают в окна и в эту минуту их безмятежные глаза загораются любопытством. Похожие происшествия приключились со мной в Гейдельберге и в Лозанне, где, однако, живость моя навлекла на меня подозрения в том, что я нетрезв, - подозрения, для которых, признаюсь, мой яркий цвет лица дает некоторые основания. Что же касается моего одинокого бунта на узловой станции, то он закончился явлением вокзального начальника, знающего французский и понимающего, чем грозит недоразумение с багажом путешественнику, который вдобавок еще и не говорит по-немецки; начальник водворил мой чемодан в вагон, следовавший в Мысловице, и заверил меня, что впервые видит подобное оскорбление его величества багажа; судя по изумлению, которое было написано на лицах всех немцев, ставших свидетелями этой сцены, он говорил правду.

Таким образом, к моему великому удовлетворению, французская горячность одержала победу над немецкой флегмой: все кругом восклицали: "Mein Gott !" и "Terteifel!", чем убедили сотню пассажиров, что я, выражаясь языком водевилей, "никого не пил" и что у меня были все основания огласить станцию воплями: "Это мое! Это мое!", которые привели окружающих в ужас, ибо я кричал так же сильно, как намереваюсь кричать в палате депутатов, когда у меня наконец появится возможность призвать ее членов к порядку *.

* Боже мой; черт побери ! (нем.).

** Среди прочих неосуществившихся проектов Бальзака было намерение стать депутатом.

В Краков нас вез издыхающий локомотив; двигатель его работал на сосновых дровах, и в скорости он явно уступал бордоской почтовой карете. Вдобавок мне присоветовали не ехать до Мысловице, а сойти раньше, в Глейвице. Хотя Мысловице находится всего в трех милях от Кракова, объяснили мне, лошадей там нанять невозможно и приходится выписывать их из самого Кракова; в результате из-за немецкой неспешности путешественники нередко десять, а то и двенадцать часов проводят в Мысловице под открытым небом, даже ночуют там, а затем узнают, что свободных карет нет и надобно подождать еще. Из Глейвица же в Краков ходит дилижанс. Мы с русским адъютантом единодушно решили сойти в Глейвице. Боже милосердный! Побывав в этих краях, понимаешь французского солдата, который при виде подобных картин воскликнул: "И это они называют родиной!" Что здесь за трактиры! Что за еда! Что за свирепые манеры! Мясо, которые здесь подают, - просто-напросто моток бечевки. Вы думаете, что едите, а на самом деле перебираете пеньку, куски которой застревают у вас между зубами. В результате, заплатив бешеные деньги, вы получаете кучу совершенно непригодной в пищу кудели.

Между Глейвицем и Краковом проходит граница; по этой причине нам пришлось подвергнуться таможенному досмотру и переменить карету, поскольку наемная карета из одной страны не имеет права въезжать на территорию другой. Позволить иностранной карете проехать шесть лье по вашей земле – это уже называется международным транзитом. Никогда в жизни не забуду ту сцену, которую устроил мне австрийский служащий; не подозревая, что я не знаю ни слова по-немецки, он покраснел от ярости, видя, что я стою перед ним в его канцелярии с пакетами в руках и не сняв шляпы; меж тем сам он принимал меня в халате, домашних туфлях и ночном колпаке. Он спросил, где меня воспитывали; мой русский спутник ответил, что, пусть даже чиновник считает иначе, воспитан я превосходно; впрочем, когда он объяснил мне, из-за чего разгорелся скандал, я тотчас принес свою шляпу на алтарь мира, иначе говоря, положил ее на прилавок. Чиновник этот потратил не меньше получаса на то, чтобы найти весы и взвесить дукаты *, потребованные им у моего спутника в уплату за провоз нескольких галстуков, которые были куплены в Вене, но, побывав в Пруссии, от одного этого, по мнению стража порядка, сделались прусскими. Он взвесил три десятка дукатов, прежде чем выбрал пять дукатов, которые пришлись ему по нраву. Он утверждал, что не способен определить, в самом ли деле галстуки произведены в Австрии.

* Дукат - золотая монета, стоимость которой в разных странах была различной; в Австрии курс дуката равнялся 11, 90 франкам, в Пруссии - 10, 26 франкам. В России дукат (именуемый червонцем) - 5 рублям, или 20, 42 франкам.

Поскольку по правилам таможенный досмотр нам следовало бы пройти в Кракове, он привесил к галстукам пломбы и выписал мне квитанцию, удостоверяющую, что таможенная пошлина заплачена. На все это ушло два с половиной часа. Само собой разумеется, что русский консул, узнав об этом деле, попросил брата не предпринимать ничего для возвращения назад этих пяти дукатов. Если бы даже удалось выиграть это дело у австрийской таможни, это отняло бы у консула не меньше полутора месяцев. Поверите ли, но я второй раз в жизни стал свидетелем происшествия такого рода! У г-жи Нарышкиной была с собой корзинка с рукоделием, а в ней шерстяные нитки для вышивания, купленные в Германии, ибо превосходство немецких ниток над французскими не подлежит сомнению; так вот, хотя г-жа Нарышкина заплатила пошлину за свое дорожное рукоделие на границе с Бельгией, ей приказали заплатить ее вторично на границе с Пруссией. Она воспротивилась, мелкий прусский таможенник изъял корзинку и отправился с нею в Ахен к своему начальнику. Поверите ли? Начальник в течение двадцати минут разбирался с этим делом, поблагодарил своего подчиненного за бдительность и постановил, что за нитки – хотя их немецкое происхождение не составляло тайны, – следует заплатить. Кто и когда отомстит таможенникам за все издевательства, каким они подвергают путешественников?

Мне самому ни один таможенник ни разу не причинил зла; больше того, повсюду они обходились со мной весьма учтиво; к тому же я убежден, что со стороны путешественника заниматься контрабандой не только подло, но и глупо – слишком уж ничтожно количество товара, которое он способен провезти через границу; тем не менее мне довелось видеть на таможне такие сцены, какие вогнали бы в краску дикарей. Чем, например, оправдать поведение таможенников в обоих только что рассказанных случаях ? Стремясь услужить государству, они просто-напросто обобрали путешественников ! А потраченное даром время! А чемоданы, в которых все перевернуто вверх дном, так что потом приходится упаковывать вещи заново! О русской таможне в Радзивилове мне рассказали столько ужасных историй, что я нарочно взял в дорогу старое белье, старое платье, старые перчатки и старые сапоги, одним словом, запасся багажом, к которому придраться невозможно.

В Кракове в расстался с превосходным русским попутчиком; далее мне предстояло ехать с венской почтой, которая следует через всю Галицию из Кракова в Лемберг; однако венская почта в Краков вовремя не прибыла, и мне пришлось прибегнуть к услугам почты краковской, которая отправлялась только вечером. Выехав из Парижа, я двигался вперед днем и ночью без остановок, не замечая усталости, и потому счел, что, если теперь позволю себе хоть немного расслабиться, то погибну; итак, я предпочел осмотреть Краков и гордость прежней Польши - знаменитый краковский собор, защитой которого прославил себя в прошлом веке г-н де Шуази *.

* Речь идет о соборе Святого Вацлава, в восемнадцати капеллах которого похоронены польские короли и королевы, а также многие другие прославленные особы. Во время осады краковского замка в 1772 году русскими войсками под командованием Суворова среди защитников замка особенно отличились два француза: бригадиры Галибер и де Шуази; 15 апреля осажденные сдались, но Суворов из уважения к этим двум храбрым бойцам не стал забирать у них шпаги.

Ради этого собора стоит ехать в Краков; капеллы с гробницами так великолепны, что подобные им можно увидеть разве что в Риме или в некоторых бельгийских церквях. Гробы из чеканного позолоченного серебра покрыты изображениями битв, насчитывающими до семи или восьми сотен фигур людей и коней. Бронзовые двери часовен напоминают двуличные шали: рисунок чеканных арабесок с каждой стороны разный, качество же их такое превосходное, что доказывает: в XIV столетии бронзу и медь умели обрабатывать гораздо лучше, чем сегодня. Собор этот полон настоящих сокровищ. Заметьте, что повидать сокровищницу в собственном смысле слова я не успел: не хватило времени получить необходимое разрешение. Но в соборе и без того есть на что посмотреть: серебряные статуи, серебряные чеканные алтари, священные сосуды. Здесь покоятся Батории, Корибуты, Ягеллоны * и представители других славнейших польских родов. Что же касается самого Кракова, то это – труп столицы **, в котором, для полной достоверности, кишат черви, а именно евреи. Венская почта тронулась в путь одновременно с краковской; ничего ужасного с ней не случилось, опоздала она только из-за избытка пассажиров и багажа. Две главные кареты, три дополнительные – всякий, кто знает Германию, поймет, что не опоздать она не могла.

* Батории - древний венгерский княжеский род; Стефана Батория (1533-1586) польская шляхта в 1576 г. избрала королем Польши. Князь Корибут (в крещении Димитрий) Ольгердович; 1377-1399) - внук великого князя литовского Гедимина, великий князь Трубчевский, Брянский и Новгород-Северский, родоночальник князей Трубецких, а также литовских княжеских родов в Польше: Воронецких, Вишневецких, Збаражских и Порецких. Ягеллоны - польская королевская династия (1386-1572).

** До разделов Польши Краков был местом коронации (до 1734 г.) и погребения польских королей; с 1815 до 1846 г. он имел статус независимой республики; после 1831 г. служил убежищем полякам, которые не теряли надежды поднять восстание против России и Австрии и восстановить независимую Польшу; их поддерживали поляки-эмигранты, жившие во Франции. В начале 1846 г. австрийские власти, осведомленные о планах повстанцев, спровоцировали восстание крестьян против помещиков-поляков, а затем сами же его жестоко подавили; 18 февраля 1846 г. войска России, Австрии и Пруссии оккупировали Краков, а в апреле-мае того же года монархи этих трех держав договорились о присоединении его к Австрии, которая взамен уступила России и Пруссии некоторые части Галиции. Это решение вызвало возмущение либеральной политической элиты Франции и Англии.

Ночь я провел в Величке; из-за темноты мне не удалось увидеть знаменитые соляные копи; пришлось отложить это до другого раза. Пересекая Галицию, я убедился, что все тамошние помещики осыпают проклятиями польских эмигрантов, которые вздумали из Парижа воевать с Австрией без ружей и сабель, без артиллерии и пороха; ибо если Австрия безжалостна, то польские изгнанники, укрывшиеся в Париже, безмозглы. Политическая непоследовательность эмигрантов так же велика, как и их ненависть к соотечественникам, покорившимся власти австрийцев. Я слышал жалобы обиженных: они бросали больше упреков парижским заговорщикам, нежели венским угнетателям. Парижские поляки обольщают себя утопическими мечтаниями *, они уже давно ничего не знают о собственной стране и, ради того чтобы гальванизировать собственное национальное чувство, готовы обречь на смерть шесть тысяч помещиков и шестьдесят тысяч крестьян; ибо – примите это к сведению – шестьдесят тысяч крестьян умерли этой зимой от голода и болезней. Эти несчастные, которым правительство обещало дать землю и свободу, сочли себя настолько богатыми, что и не подумали трудиться; землю они оставили под паром, а сами погибли от нищеты, голода и гнилой горячки. Конечно, месть австрийцев оказалась ужасна: они, возможно, из экономии, натравили невежественные массы на помещиков; однако у австрийского правительства есть оправдание: оно защищалось, что же касается парижских поляков, то они нападали, причем без малейшей надежды на успех. Для заговорщика ошибка – преступление; для угнетателя преступление – ошибка **. Вот вывод, который должно извлечь из последних происшествий в Галиции.

* В пассаже Бальзака о поляках-повстанцах можно усмотреть скрытую полемику с Сиприаном Робером, на которого он ссылается в начале "Письма о Киеве". Робер, посвятивший польским событиям февраля 1846 г. специальную статью "Заговор наславизма и польское восстание" ("Ревю де де монд", 15 марта 1846 г.), видел в действиях поляков плод желания славянской расы "подарить миру свободу, какой он еще не видел". Утверждая, что полякам совершенно чужды идеи коммунизма, Робер, однако, тут же сообщает: "Славяне всех стран убеждены, что освободиться они могут лишь с помощью нового 1789 года", а лозунги повстанцев в его передаче носят откровенно эгалитаристский характер: "Долой аристократию, долой привилегии ! С этой минуты все мы, поляки, должны быть равны, ибо все мы дети одной матери - родины, и одного отца - Господа Бога!". По мнению Робера, восстание поляков доказало, что "славяне желают добиться для себя свободы большей, чем та, какой пользуется конституционная Европа". Очевидно, что Бальзак оценивает и замыслы поляков, и попытки их исполнения отнюдь не так восторженно.

* Бальзак перефразирует реплику, приписываемую либо Фуше, либо Талейрану: "Это хуже, чем преступление; это ошибка" (фраза, сказанная, по легенде, после расстрела в 1804 г. Наполеоном герцога Энгиенского).

Галицийские помещики, возможно, были бы не прочь восстать, ибо австрийский гнет невыносим в Галиции, как и в Италии, и заставляет мечтать о гнете русском; однако достоверно известно, что те жители Галиции, которых заговорщики попытались привлечь на свою сторону, воскликнули в один голос: "Где ваши пушки? Где ваше оружие? Где ваши союзники, ваши помощники? У нас не осталось ничего, даже дедовских сабель, а в таких условиях бунтовать могут лишь безумцы!" Бешеные коммунисты отвечали, как в 1792 году: "Пусть умрут люди, но восторжествуют принципы!" * За эту кровавую глупость галицийцы поплатились сотней тысячей жизней и упадком края, который оправится от разрухи не прежде, чем через десять лет. Во Франции ораторы обеих палат внимали полякам, ибо известно, какое значение придают во Франции громким речам и страстным протестам. Тем временем Галицию зарезали, и эта резня, подобная той, какую учинили турки на Хиосе **, красноречивее любых фраз. То, что я говорю здесь, обречено на неуспех; но это правда: по всем дорогам бродят отощавшие от голода призраки; их кнутом отгоняют от карет, откуда, не будем скрывать, падает на землю щедрая милостыня.

* Бальзак перефразирует лозунг, выдвинутый в 1791 г. в ходе обсуждения Учредительным собранием вопроса об эмансипации чернокожего населения французских колоний; противникам этой меры, считавшим, что после освобождения рабов Франция может лишиться своих колоний, Дюпон де Немур, а затем Робеспьер противопоставили свою точку зрения, в афористической форме выраженную во фразе: "Пусть погибнут колонии, но пусть восторжествует принцип" (то есть гуманность и свобода).

** Эту резню турки устроили в 1822 г., когда населявшие остров Хиос греки восстали против турецкого владычества.

Спустя неделю после моего отъезда из Парижа, в пять часов утра, я въехал в Броды, город, который целиком и полностью принадлежит одному волынскому помещику * и в котором идет бойкая торговля. Камеры наших тюрем выглядят гораздо более привлекательно, чем комнаты в лучшей гостинице Брод, именуемой "Россия". Прошло пять часов, прежде чем хозяин и слуги изволили проснуться. Настоящее путешествие для меня должно было начаться только в Бродах, ибо я был уверен, что куда труднее одолеть сто лье, отделяющие Броды от Бердичева, чем семьсот лье, отделяющие Париж от Бродов. Сложности обнаружились очень скоро. Евреи отмечали один из своих больших праздников **, а когда евреи празднуют, торговая жизнь останавливается.

* Бальзак имеет в виду представителя знатного польско-литовского рода Радзивиллов; см. ниже: "славный город Бердичев - родной брат города Броды, также принадлежащий Радзивиллам".

* Еврейский новый год (Рош Ашоне), пришедшийся в 1847 г. на 11 сентября.

Начиная с Бродов в здешних краях всему хозяева евреи. Ни в одной книге я не нашел правдивого рассказа об этом покорении Польши евреями. Правда же заключается вот в чем: еврей царствует, хотя и не правит! * В Германии или Франции евреи – такие же люди, как мы с вами **; их религия и нравы так сильно переплавились в жизни того общества, к которому они принадлежат, что в еврее не осталось ничего еврейского, помимо торгашества и алчности; однако алчность эта облекается в приличные формы, торгашество обретает французский лоск; еврей становится поэтом, как Гейне, композитором, как Мейербер или Алеви, коллекционером, как Фульд ***, щедрым меценатом, как Ротшильды; между тем начиная с Кракова вы видите повсюду одних только талмудистов. Поэтому когда император Франц II, этот государь-шутник, который ждет своего историка, но дождется его не раньше, чем через три десятка лет, вошел в главную синагогу города Броды и увидел настоящих евреев в полном облачении, он наклонился к сопровождавшему его князю и с видом человека, разгадавшего сложную загадку, воскликнул: "Наконец-то я понял, отчего прозываюсь королем иерусалимским!" ****

* Бальзак перефразирует политическую формулу Тьера, с помощью которой либеральные политики и публицисты в 1830 г. и позже обозначали свое понимание конституционной монархии: "Король царствует, но не правит".

** Мысль, важная для понимания отношения Бальзака к евреям: жители польских городков вроде Бердичева казались ему людьми, не имеющими ничего общего с его парижскими знакомцами вроде знаменитого банкира и покровителя искусств Джеймса Ротшильда (1792-1868) и его жены Бетти, в салоне которой Бальзак был завсегдатаем и которая отличалась безупречным вкусом и прекрасными манерами; поэтому если вторых он судит по законам светского общества, то к первым относится как к экзотическим дикарям. См. : Pierrot R. Notes sur Balzac et les Juifs // Revue des etudes juives. 1987, janvier-juin. T. CXLVI, fasc. 1-2. P. 85-99. Вообще отношение Бальзака к евреям включало в себя очень сложный комплекс чувств, от восхищения их силой и могуществом (очевидного, например, в повести " Гобсек ") до презрения к их "недоцивилизованности". Как пишет автор новейшей монографии "Евреи в творчестве Бальзака" Кетти Купфер, "Бальзак колеблется между идеалом "Песни песней" и реальностью бердичевского гетто, он благодарен Ротшильдам, которые не раз оказывали ему помощь, и полон зависти к евреям - финансистам и деловым людям, преуспевшим на том пути, на каком его самого ждали одни неудачи. Его раздирают противоречия между искренним восхищением, какое вызывает у него этот народ, на протяжении многих столетий не прекращающий борьбы за свое существование, и отвращением, которое он, вслед за многими современниками, питает к этому странному, чужеродному племени " (Kupfer K. Les Juifs de Balzac. Paris, 2001. P . 341).

*** Коллекцию картин, каталог которой включал 3000 наименований, собрал Луи Фульд, один из представителей знаменитого банкирского дома. О перечисленных Бальзаком немецких евреях, обосновавшихся в Париже и прославивших французскую культуру, см.: Espagne M. Les Juifs allemands a Paris a l'epoque de Heine: La translation ashkenase. Paris, 1996.

**** После Фридриха II (1194-1250), который в 1229 г. захватил Иерусалим, все германские императоры носили титул королей иерусалимских - титул чисто номинальный, поскольку сам Иерусалим с 1244 года принадлежал мусульманам. Франц ІІ (1768-1835) - в 1792-1806 гг. император "Священной Римской империи", с 1806 г. австрийский император под именем Франца І.

Ни в одной стране мира еврейская нация не пустила корней так глубоко и так нагло, как в Польше; я понимаю императора Николая, который, по слухам, питает отвращение к этой сорной траве, без всякого права забравшей себе такую большую власть. Евреи в здешних краях сохранили все свои обычаи, они не сделали ни одной уступки нравам той страны, где им довелось поселиться. В России им запрещено приобретать земли или брать их в аренду: они могут лишь торговать и пускать деньги в рост, и они торгуют так, что любо-дорого посмотреть. Я видел их в маленьких городках: они кишат там, как мухи, шествуют в синагогу в облачении, которое вызвало у меня улыбку, ибо показалось мне маскарадным платьем, но которое ни у кого, кроме меня, не вызывало никакого удивления.

Польские евреи ни на минуту не могут забыть о тех притеснениях, от которых в Средние века страдали их предки; поэтому обыкновение держать свое состояние всегда при себе сделалась поистине неотъемлемой чертой этого племени. За исключением двух-трех богатейших еврейских семейств из Бердичева и Николаева, которые, впрочем, того и гляди удостоятся дворянского звания и баронского титула, все остальные евреи хранят свои доходы следующим образом: жены их носят особые головные уборы вроде тюрбанов, расшитые жемчугами и украшенные двумя огромными шарами из прочих драгоценностей; в них-то и заключается состояние еврейского семейства. Дело еврея – заменять мелкие жемчужины на более крупные, крупные – на еще более крупные, тусклые – на более яркие, а затем – на сияющие безупречным блеском. То же и с брильянтами. Неудивительно, что иные еврейки носят головные уборы ценою в сто, двести, триста, а то и шестьсот тысяч франков, а это в переводе на польские деньги равняется миллиону. Неудивительно также, что жемчугов в этих краях видимо-невидимо и что жемчуга эти – самые красивые в мире. Кто не слышал о восхитительных ожерельях Валевских, графини Киселевой, княгинь Сангушко *! В Польше ожерелье, стоящее тысячу дукатов, - такая безделица, что никто не обращает на него ни малейшего внимания! Когда я впервые увидел в Дрездене жемчуга супруги графа Фаддея Валевского **, я остолбенел; мне знакомы жемчуга из сокровищниц Вены, Дрездена и Петербурга, так что жемчугами меня не удивишь, но я никогда не видел, чтобы камни такой идеальной формы, такой величины, такого невообразимого блеска украшали белую, как снег, грудь особы, чье состояние, впрочем немалое, не идет ни в какое сравнение с прославленными состояниями Браницких, Ганских, Потоцких, Сангушко, Чарторыйских и проч. Тогда же я узнал, что графиня Валевская получила в наследство еще три жемчужных ожерелья, причем одно из них было в шестнадцать ниток.

* Сангушко - княжеский род литовского происхождения; после второго раздела Польши большинство поместий князей Сангушко вошло в состав Российской империи. Княгини Сангушко - по-видимому, жены сыновей князя Евстафия Иеронимовича Сангушко (1768-1844) и его жены, урожденной Клементины Чарторыйской; Роман Сангушко был женат на Наталье (урожд. графине Потоцкой), а Ладислав - на Изабелле (урожденной княжне Любомирской). За княжной Марией Сангушко (1830-1903), дочерью князя Романа, ухаживал в конце 1840-х гг. князь Андрей Мнишек, брат Жоржа Мнишека, женатого на дочери Евы Ганской Анне (см.: Balzac H. de. Lettres a Mme Hanska. T.2. P. 694).

** Графиня Констанция Валевская (урожд. Вылежинская) была женой графа Фаддея Валевского и племянницей Вацлава Ганского (мужа возлюбленной Бальзака). В Дрезден Бальзак впервые попал в октябре 1843 г., на обратном пути из Петербурга; второй раз он приехал туда в мае 1845 г., чтобы встретиться с Э.Ганской.

Вообще в Польше все владелицы жемчугов, боясь, как бы они не утратили блеска, не расстаются с ними ни днем ни ночью. Жемчуга – все равно что модные наряды; их нужно уметь носить. Что такое жемчуг, по-настоящему понимают только в Польше. Жемчуга графини Киселевой великолепны; в тот день, когда я встретил ее в австрийском посольстве, одна нитка порвалась и жемчужины усыпали пол. Быть может, это было просто кокетство? Не знаю; фермуаром в том ожерелье служил брильянт знаменитой гречанки *, цена которому – миллион; он известен под именем брильянта Потоцкой.

* Знаменитая гречанка - красавица Софья Константиновна Глявоне (1760-1822), вышедшая замуж вторым браком (в 1798 г.) за графа Станислава Феликса Потоцкого (1752-1805); мать С.С.Киселевой и О.С.Нарышкиной (см. выше).

- Евреи, - сказала графиня со своей обычной непринужденностью, - дают мне за него пятьсот тысяч франков!

Не менее знамениты и жемчуга рода Сангушко, но о них у нас еще будет случай поговорить, когда дело дойдет до сокровищ, хранящихся в Киеве. Что же касается евреев, то понятно, что тем, у кого есть такие ожерелья и жены в таких головных уборах, не страшны никакие беды. Все евреи разбираются в жемчугах и брильянтах, можно сказать, с рождения; начав осваивать эту науку еще во чреве матери, они с самого юного возраста привыкают разглядывать драгоценности и определять, сколько они стоят.

Евреи никогда не вступают в брак с христианками, но им случается перейти в христианство ради того, чтобы получить дворянство и приобрести в собственность земли. Существует немало польских и русских семейств еврейского происхождения. С евреями в Польше дело обстоит так же, как с метисами в Соединенных Штатах : оказывается, что первородное пятно невозможно смыть даже в пятом поколении ; польские вельможи ничего не забывают. Перейти в христианство евреев заставляет исключительно желание упрочить накопленные богатства; крещение – их патент на благородство. Подобно каторжникам, актерам и всем прочим париям, стоящим вне закона, евреи стараются не выходить за пределы своего круга; у них своя вера. Никто не сравнится с ними в искусстве дерзкой спекуляции. Огромные состояния возникают неведомо откуда и исчезают неведомо куда. Полтора десятка лет назад, например, Натансон из Бродов владел пятьюдесятью миллионами. Что сталось с этим богатством? Вопрос неразрешимый. Сегодня на смену банкиру Натансону пришли другие: в Бродах царит швейцарский банк Хаузнера, а в Бердичеве – банк Гальперина *, первым шагам которого покровительствовали те друзья, ради которых я тронулся в путь.

* Эту фамилию Бальзак использовал в романе "Изнанка современной истории" (1846-1848), назвав одного из персонажей, еврея по национальности, гениального врача по призванию и коммуниста по убеждениям Гальперсоном.

Евреи – страшные плуты; в этом отношении они сродни китайцам. Невозможно даже вообразить число лошадей, украденных ими, особенно на границе. Если дело идет о крупной сумме денег, еврей не отступит ни перед чем, даже перед убийством. У этого племени странные обычаи и суеверия; оно хранит верность самым диким обыкновениям. Так, если в роду находится еврей, начисто лишенный способностей к вымогательству, не умеющий ни вытравлять дукаты, ни обрезать рубли, ни обманывать христиан, и потому проводящий время в праздности, евреи кормят его, дают ему денег и поклоняются ему как великому гению; в цивилизованных странах все делается противоположным образом: там гений слывет глупцом в глазах обывателей. Впрочем, еврейский святой обязан постоянно читать Библию, поститься и молиться, словно дервиш. У семейства Ротшильдов есть свой святой, гений в этом роде.

Евреи из Бродов даже за миллионы не прервали бы праздничные церемонии, поэтому я не мог ни с кем условиться о поездке из Бродов в Бердичев; между тем я не желал останавливаться до тех пор, пока не доберусь до гостеприимного дома своих друзей. Другое препятствие заключалось в русской таможне: она открывается не раньше десяти утра, а ведь русская таможня – учреждение политическое; там проверяют паспорт, и, будь даже твои бумаги выправлены по всей форме, тебе могут отказать в праве на въезд. Хозяин гостиницы “ Россия" посоветовал мне отправить паспорт таможенникам, чтобы выяснить, сочтут ли они его годным. Рекомендательному письму, которым я запасся, он явно большого значения не придавал. Это честный юноша был не в ладах с французским; о Франции он знал только понаслышке; он поведал мне, что за год в Броды приезжают от силы три представителя французской нации, если, конечно, не считать компаньонок и учителей, которые тянутся в Россию нескончаемой чередой, и настоятельно советовал мне дождаться честного еврея, который постоянно занимается подобными перевозками и наверняка возьмется доставить меня в Бердичев всего за неделю. Услышав слово "неделя”, я испустил вопль, грозивший мне отлучением от церкви, ибо могло показаться, что в меня вселился бес.

- Я-то рассчитывал оказаться в Бердичеве через сутки!

Расчет этот, позволительный для российского императора, но решительно неуместный в устах одинокого путешественника, который прибыл в Броды в лембергской почтовой карете и может сам унести весь свой багаж, насмешил моего собеседника; он покачал головой, но потом сказал, что русский консул проживает в той же гостинице, что и я. "Отлично! – вскричал я. - Это очень кстати". После чего, вытащив свою визитную карточку, я попросил хозяина гостиницы отнести ее консулу и спросить, может ли он меня принять. Должен отдать справедливость этому достойному юноше: он немедля отправился к консулу и возвратился, не помня себя от изумления. Русский консул в Бродах * оказался человеком в высшей степени любезным, как почти все русские чиновники за границей.

* К услугам этого русского консула, "превосходного г-на Краузе", или Клаузе, как порой называет его Бальзак в письмах (Balzac H. de. Correspondance. T. 5. P. 497), писатель неоднократно прибегал впоследствии, когда ему требовалось переслать письмо или посылку из Франции в Россию или из России во Францию.

Выслушав меня и увидев печать русской миссии в Париже, он тотчас написал в Радзивилов к г-ну Гаккелю, предводителю тамошних русских таможенников, приложил к письму мой паспорт и отправил все это с нарочным – разумеется, за мой счет.

- Г-н Гаккель – милейший человек, - сказал консул, - не каждый день ему выпадает такая удача, и он, конечно, не позволит вам уехать…

Я вздрогнул.

- Он не позволит вам уехать сразу и задержит вас ненадолго, чтобы насладиться вашим обществом.

Я облегченно вздохнул.

Консул пригласил меня позавтракать, познакомил со своей сестрой, однако состояние моего туалета после семидневного безостановочного путешествия во всевозможных видах транспорта, от поездов до почтовых карет самых разных стран, не позволило мне принять приглашение, и я отказался, сославшись на необходимость обменять деньги перед въездом на территорию Россию. Мне нужно было повидать старика Гальперина, к которому у меня имелось рекомендательное письмо, однако он еще не кончил исполнять свой долг перед Богом. Этот бердичевский царек объявил, что не выйдет из синагоги прежде вечера. Пришлось мне отправиться в банк Хаузнера, где я обменял наполеондоры на рубли, половинки, четвертинки, пятые и десятые части рубля. Чего только я не наслушался от человека из гостиницы "Россия", служившего мне проводником в прогулках по Бродам!

- Вы, сударь, - уверял он меня, - не знаете, что это такое – ездить по России! Пятидесяти рублей серебром вам до Бердичева не хватит; самые ловкие купцы, который по шесть раз в год ездят из Брод в Киев, - и те получают лошадей, только если дают взятки смотрителям почтовых станций. Те вечно говорят, что лошадей нет, и проч.

Пятьдесят рублей серебром – это двести двадцать франков, поскольку рубль серебром равняется четырем франкам десяти сантимам, а рубль ассигнациями – двадцати двум су. Хозяин гостиницы подтвердил мне сказанное его слугой, а когда я снова заговорил о возможности добраться до Бердичева за сутки, двигаясь со скоростью четыре лье в час, как почтовая карета, следующая из Петербурга в Тауроген, на его губах опять заиграла давешняя лукавая улыбка. Поскольку мне нужен был экипаж, он сосватал мне прелестную бричку, которую требовалось переправить в Киев, за что мне даже готовы были вручить некую сумму на дорожные расходы, однако, узнав, что лошади будут почтовые, посредник, уже согласившийся было дать мне шесть рублей из двадцати пяти, которые я просил, отказался наотрез. Этот отказ меня заинтриговал; я вновь прибегнул к помощи гостиничного слуги, и он объяснил мне, в чем заключалась моя неосторожность.

- Русские кучера – дикари, они мчатся с такой скоростью, что экипаж не доедет даже до Дубно…

Такое начало не предвещало ничего хорошего. Главные дороги в России великолепны, они ровны и широки, как Елисейские поля в Париже, с дорогами же помельче дело обстоит куда хуже. Во всей империи только и есть, что шоссе между Петербургом и Москвой и между Петербургом и Таурогеном, которое на две трети совпадает с дорогой, ведущей в Варшаву. Ни проселочных, ни губернских дорог нет и в помине; передвигаться более или менее беспрепятственно можно только зимой, на санях *. Хозяин гостиницы сказал, что приезжий из Житомира продает экипаж, именумый будой; я осмотрел эту повозку из дерева и ивовых прутьев. Она представляет собой продолговатую корзину, поставленную на длиную жердь и снабженную четырьми колесами; по совету хозяина гостиницы я предложил за нее пять рублей; поляк требовал сначала двадцать пять рублей (сто франков), затем пятнадцать рублей, затем ушел, чтобы дать мне созреть. Таков польский нрав. В результате он не получил ничего.

* Ср. сходные впечатления французского дипломата барона Поля де Бургуэна, который в 1828 г., во время русско-турецкой войны, ехал по приглашению Николая І из Петебурга в Измаил, на театр военных действий: русские дороги " широки, как наши Елисейские поля; они проложены в чистом поле совершенно прямо, обсажены четырьмя рядами великолепных берез, но на них никогда не ступала нога человека с лопатой и тачкой. "Наши русские дороги, - предупредил меня один весьма любезный обитатель Санкт-Петербурга, - разбивают за двое суток экипажи французские, английские и венские; экипажей, изготовленных местными мастерами, хватает на восемь дней быстрой езды, а это много" (Bourgoing P. de. Souvenirs d'histoire contemporaine. Paris, 1864. P. 422-423); о том же писал и Кюстин (см.: Кюстин А. де. Россия в 1839 году. Т. 2. С. 32-33).

Спроси он с меня шесть рублей, я бы ему их дал, теперь же ему, вероятно, пришлось удовольствоваться суммой вдвое меньшей. Хозяин трактира заметил, что этот экипаж был в плохом состоянии, а сломайся он, я попал бы в руки к евреям, которые содрали бы с меня за починку больше, чем за покупку; точно такой же экипаж,только в хорошем состоянии, сказал он, я могу найти на каждой станции. Между тем нарочный не возвращался. Хозяин трактира посоветовал мне позавтракать, уверяя, что я вполне успею это сделать. Внезапно в комнату входит некто, усаживается и спрашивает меня:

- Вы г-н Бальзак?

- Да, сударь, - отвечаю я, полагая, что имею дело с каким-то полицейским чином.

- Ах, как я рад! Я Жанен *.

* Отношения между Бальзаком и Жюлем Жаненом (1804-1874), известным прозаиком и критиком, регулярно печатавшимся в той самой газете "Журналь де Деба", для которой было предназначено "Письмо о Киеве", были в 1840-х гг. весьма напряженными: два литератора регулярно обменивались колкостями в печати; понятно, что, выводя на страницах "Письма о Киеве" безвестного француза с такой фамилией (существовал ли он в самом деле или был выдуман), Бальзак стремился произвести комический эффект и лишний раз уколоть своего соотечественника.

- Я к вашим услугам; чем могу быть полезен?..

– Это я к вашим услугам, - отвечает Жанен, - в Бродах я едва ли не единственный говорю по-французски, я родом из Невшателя; лишь только здесь появляется француз, как тотчас посылают за мной, и я ему помогаю, ведь французам здесь нелегко приходится; но они попадают в здешние края так редко! Здесь французы в диковинку.

Все это он проговорил на одном дыхании.

- Так вы, значит, собрались в Россию? Вы не ведаете, что творите!..не понимаете, что вам грозит; здесь ведь не Европа, здесь Китай; граница с Китаем проходит через Радзивилов. Вы по-польски говорите?

- Нет.

- Значит, вы говорите по-русски?

- Нет.

- И путешествуете в одиночестве?

- Да.

Жанен осмотрел меня с ног до головы, словно экзотическое животное, и отправился рассказывать всем обывателям, населяющим Броды, о явлении невиданном и неслыханном. Последним французом, который оказался в Бродах не по торговым делам, был г-н де Фужер. Он ехал к дядюшке, который обосновался на Украине в 1790 году и разбогател. Ужас, объявший незнакомца, постепенно передался мне, и я начал терять неистощимую решимость – следствие моей горячей крови, служащей мне куда лучше, чем холодная кровь – людям хладнокровным, но около полудня нарочный наконец возвратился с моим паспортом и уверениями, что в Жаненов Китай меня непременно впустят. Убедившись в этом, хозяин гостиницы любезно предоставил мне собственную карету и лошадей, и я отправился в Радзивилов.

Вы спросите, отчего я ничего не говорю о тех городах и краях, через которые проехал; все дело в том, что повсюду я видел одну и ту же равнину, один и тот же немецкий город вроде Висбадена, где побольше, а где поменьше. От Рейна до Карпат тянется песчаная, не слишком плодородная равнина. В Кракове перед вашими глазами оживают пейзажи, оставленные во Франции. Галиция – край длиною сто лье и шириною тридцать, - простирается у подножия Карпат ; местность там пересеченная, как во Франции, дороги также похожи на французские, однако деревень кругом почти нет. Почтовые станции расположены в маленьких городках, замки прячутся от посторонних глаз так старательно, что я не разглядел даже Пшеворского замка, принадлежащего князю Генриху Любомирскому *, хотя сам в нем обедал.

* Князь Генрих Любомирский (1777-1850) - родственник Ганской (он приходился двоюродным братом ее тетке графини Розалии Ржевуской, урожденной Любомирской), знаменитый коллекционер ; Бальзак познакомился с ним в 1835 г. в Вене, где был вместе с Ганской. В имении Любомирского Бальзак обедал в пятницу 10 сентября, на пути из Велички в Лемберг (ныне Львов).

Ганновер, Магдебург, Бреслау – города вроде Франкфурта.

Берлин, в котором я бывал и прежде, сильно уступает Нанту. Что бы ни предпринимали прусские короли, им никогда не удастся сообщить Берлину вид веселый и приятный. Этот город похож на словарь, и как бы быстро он ни развивался, - а число жителей в нем растет так стремительно, что скоро он обгонит Вену, - Вена всегда останется источником веселья, а Берлин – источником скуки. Полагаю, что все дело здесь в протестантизме. В рассуждении скуки Берлин – близкий родственник Женевы. В Женеве все хорошее – от природы, а все дурное – от человека. Теперь вообразите Женеву, затерянную среди песчаной пустыни, и вы поймете, что такое Берлин. Быть может, однажды этот город сделается столицей Германии, но и тогда он все равно останется столицей скуки. Именно эта бездонная скука заставляет прусских королей измышлять для солдат остроконечные наколенники и постоянно менять пуговицы у их мундиров ; они хотят развлечься и потому играют в солдатиков.

Пружина, приводящая в движение прусский гений, которому суждено расшевелить всю Германию, - это вечное желание спастись от скуки; именно ему обязаны немцы тем очаровательным подобием конституции и парламента, какое в одно прекрасное утро предстало перед их взорами. Депутаты, в особенности те, что представляли Рейнскую провинцию, не поняли, что прусский король искал одних лишь развлечений, и, хотя наличие аристократического сословия свидетельствовало неопровержимо, что все это затеяно шутки ради, рейнские депутаты продолжали принимать все за чистую монету. Французские газеты, плохо разбирающиеся в берлинских нравах, едва не испортили дело, обидевшись на довольно-таки нелепые обвинения, выдвинутые прусским королем против Франции. Им было невдомек, что король шутит *.

* Бальзак имеет в виду недавние события внутриполитической жизни Пруссии: 3 февраля 1847 г. король Фридрих-Вильгельм ІV, сделав уступку либералам, издал указ о созыве общепрусского сейма, состоящего из восьми провинциальных ассамблей, и 11 апреля сейм этот собрался на первое заседание. Однако в своей речи король тотчас же предупредил депутатов, что ни о каком ограничении королевской власти, ни о каком принятии конституции или настоящем народном представительстве им помышлять не следует. Французская пресса оценила поведение Фридриха-Вильгельма ІV весьма критически.

"Трудно понять, - писала 23 апреля 1847 г. газета "Журналь де Деба", - к чему окружать себя самыми выдающими людьми своего королевства, а затем сообщать им, что они "не должны выражать сегодняшних мнений", к чему собирать огромную массу депутатов, а затем отказывать этому собранию в каком бы то ни было политическом значении, к чему, наконец, провозглашать с таким шумом указ, в котором можно видеть подобие конституционной Хартии, а затем высказывать высочайшее презрение к «клочкам бумаги», из которых некие безумцы пытаются соорудить преграду между престолом и Господом".

Однако основной источник бальзаковской тирады по поводу прусского короля и его поведения весной 1847 года - "Политическая хроника" В. де Марса, опубликованная 15 февраля 1847 года в "Ревю де Де Монд". Если о непоследовательности короля, который созывает подобие парламента, но отказывает ему в каких бы то ни было полномочиях, писали и другие журналисты, то на антифранцузский подтекст действий Фридриха-Вильгельма ІV обратил внимание только автор "Ревю де Де Монд".

"Печально наблюдать, - пишет он, - что первая попытка улучшения политического устройства Пруссии сопровождается подчеркнутым изъявлением холодности по отношению к Франции. Всеми возможными способами прусский монарх постарался выразить, что предпринимаемая им реформа не имеет ничего общего с реформами французскими. Указ подписан 3 февраля - в тот самый день, в который некогда началось великое движение, освободившее Пруссию от французских завоевателей. Признак ли это слабости или мудрости, однако германские государи полагают необходимым возбуждать в сердцах своих подданных ненависть к Франции, не имеющую под собой никаких оснований, ибо источником ее служат страсти давно угасшие. […] Жаль, что Фридрих-Вильгельм ІV злоупотребляет этим средством. Когда в 1840 году он возвратил старому Арндта кафедру истории в Боннском университете, когда в 1845 году он произнес на приеме в честь английской королевы Виктории тост, в котором по-детски приравнял ее имя к победному кличу, он был проникнут той же идей, какая, к несчастью, владела им и при подписании указа от 3 февраля; идея эта заключается вот в чем: чтобы лучше управлять Германией, следует указать ей свободы, не являющиеся свободами французскими, следует напомнить ей о существовании Франции, непохожей на сегодняшнюю Францию, жаждущую мира. Если Германия заблуждается насчет этих намерений прусского короля, то лишь потому, что ей угодно заблуждаться. Комментарий к королевскому указу, помещенный в официальной газете, - комментарий откровенно антифранцузский… " (Revue des Deux Mondes. 1847. T. 17. P. 774 - 775); Эрнст Мориц Арндт (1769-1860) своими стихами способствовал патриотическому подъему в Пруссии в годы борьбы против Наполеона; в 1845 году, принимая королеву Викторию в замке Брюль, Фридрих-Вильгельм ІV напомнил в своем тосте о "счастливом братстве" немецкой и английской армий и обыграл созвучие имени королевы со словом "виктория", то есть "победа", имея в виду победу над французами при Ватерлоо).

Тот, кому довелось ехать по Германии с скоростью почтового голубя и видеть по двенадцать часов подряд одну и ту же плоскую равнину, понимает, почему ни один умный человек до сих пор не взялся описывать эти печальные края. Тут сразу понимаешь, отчего Германия так гордится Рейном и Дунаем, окрестностями Дрездена и Бадена: дело в том, что среди этих просторов ничего более замечательного не сыщешь. Да и то баденские красоты принадлежат скорее Швейцарии, а пейзажи Вюртемберга прелестью своей обязаны Альпам.

По другую сторону Карпат равнина появляется вновь и тянется от Галиции до Черного моря, от Балтики до Урала, прерываемая только киевскими холмами, самый большой из которых не выше Монмартра. Итак, по выезде из Бродов я снова оказался на песчаной скатерти, окаймленной бесконечными сосновыми лесами, которые соединяют Россию и Австрию таким бесконечными множеством троп, что, кажется, хватило бы на всех путешественников без изъятия. На пути моем встречались рифы в виде срубленных сосен, но кучер мастерски прокладывал путь между ними, так что спустя полчаса довольно быстрой езды мы въехали на большой плац, напоминающий парижское Марсово поле; по одну его сторону располагался огромный сарай, укрывавший в своих недрах австрийскую таможню, а по другую – деревянная застава. Не зная языка, я ничего не мог сказать своему кучеру; он остановился перед другим сараем, который, по-видимому, представлял собою нечто вроде постоялого двора. Поскольку погода стояла прекрасная, я отправился пешком через это бескрайнее поле к заставе, за которой виднелись с русской стороны две постройки. Я решил, что в них располагаются гауптвахта и таможня – и не ошибся.

Превосходный хозяин гостиницы из Бродов объяснил мне, что покинуть Австрийскую империю невозможно, не получив письменного разрешения от австрийского полицейского из Бродов. Выяснилось, что этот чиновник также обитает в гостинице "Россия" и говорит по-французски; он был так любезен, что без долгих проволочек выдал мне листок голубой бумаги для вручения начальнику австрийского караула.

Подле русской заставы я увидел чиновника с лицом приятным и умным, похожего на француза из хорошего общества; мне он напомнил Жюля де Рессегье *. Заметив на его груди много орденов, я удивился, ибо не мог поверить, что сам г-н Гаккель вышел мне навстречу, однако не успел я поклониться, как незнакомец на прекрасном французском языке, без малейшего акцента, осведомился, я ли это, а в ответ на мой вопрос удостоверил, что он и есть г-н Гаккель, начальник таможни. Хотя в Петербурге г-н Тимирязев вел себя со мною так же учтиво и доброжелательно, как и высшие чины французских таможен, я с изумлением убедился, что радзивиловская учтивость превосходит петербургскую **. По знаку г-на статского советника огромная карета, запряженная четверкой лошадей, подъехала ко мне, слуги подхватили мой багаж и положили его на переднее сидение, и вот каким образом я пересек границу пресловутого Китая, о котором толковал мне швейцарец Жанен.

* С графом Жюлем де Рессегье (1789-1862), поэтом и прозаиком, Бальзак встречался в салоне Эмиля и Дельфины де Жирарден.

** Бальзак был так благодарен начальнику радзивиловской таможни Павлу Францевичу Гаккелю (к услугам которого, на сей раз на правах старого знакомого, он прибегал также и осенью 1848 г.), что, по словам его сына, прислал ему из Франции 17 томов своего собрания сочинений с собственноручной надписью на каждом томе "Г-ну Гаккелю с уважением от автора" (см.: Balzac H. de. Correspondance. Paris, 1969. T.5. P. 912).

- Долг прежде всего! – сказал г-н Гаккель. – Пройдемте со мною, и пускай таможенники займутся досмотром.

Таможенники нас уже поджидали; чемодан мой был открыт и исследован со всей возможной предупредительностью. После этого г-н Гаккель сказал: "Оставляю вас в обществе моих подчиненных, а сам пойду предупредить госпожу Гаккель; она надеется, что вы закусите с нами чем бог послал".

Я попытался было отказаться, ссылаясь на то, что ехал из Парижа в Радзивилов целую неделю без остановки, но г-н Гаккель заверил меня, что слава моего имени извинит все изъяны моего туалета, и это решило дело. Несколько минут спустя я уже входил в деревянный дом, каких видел множество в окрестностях Петербурга. Г-н Гаккель представил меня своей супруге, которая сообщила, что они недавно перебрались в Радзивилов из Архангельска, где г-н Гаккель десять лет командовал тамошней таможней. Вот что такое Россия. Здесь ты в мгновение ока переносишься из ледяного климата в южные края.

Мне рассказывали, что один православный епископ из Иркутска, получив новое назначение на Волынь, вскоре умер, не снеся безжалостной жары. Он оживал, лишь когда наступала зима и столбик термометра опускался до двадцати градусов ниже нуля, лето же проводил в погребе. Г-н Гаккель сообщил мне, что предшественник его отправился в Петербург на место г-на Тимирязева, а тот стал членом Государственного совета, что доставило мне немалую радость, ибо я желал этому любезному начальнику над грозными петербургскими таможенниками всяческого преуспеяния. Г-н Гаккель оказался человеком не только умным, но и образованным; что же касается трапезы, то она своим великолепием напомнила мне последний мой французский обед в Тилле у Верона *. Тут были тонкие вина, гигантские рыбины, восхитительная дичь. После отъезда из Парижа я впервые обедал, как полагается; мог ли я вообразить, что эту возможность предоставят мне в таком крохотном городке, как Радзивилов!

* Речь идет об имении к северу от Парижа, возле городка Гонес, принадлежавшем Луи Дезире Верону (1798-1867), врачу и журналисту, который в 1831-1835 гг. был директором парижской Оперы, а в 1844 г. стал директором газеты "Конститюсьонель", в которой в марте-мае 1847 г. печатался роман Бальзака "Кузен Понс".

Французские читатели при слове "городок" представят себе дома, улицы, общественные заведения; между тем Радзивилов есть не что иное, как скопление деревянных лачуг, до сих пор не рухнувших исключительно благодаря особой милости провидения к России. Стоят эти лачуги на голой земле, мостовой нет и в помине.

Я поделился с г-ном Гаккелем своими тревогами, и он с очаровательной снисходительностью успокоил меня, пообещав отправить со мною одного из своих слуг, человека надежного, который будет расплачиваться за меня на станциях. Надежда беспрепятственно добраться до Бердичева вдохнула в меня новые силы: освободившись от тревог, видя, что чудесное избавление пришло от того самого, кто в Париже виделся мне главной препоной на моем пути, я вновь стал самим собой и завел с любезной четой Гаккелей разговор веселый и оживленный, ибо радость победила усталость, всецело, казалось, мною овладевшую. Веселость мою, впрочем, развеяла непреклонность полицмейстера, который, не имея печатных бланков, наотрез отказывался выдать мне предписание для станционных смотрителей. Уговорить его не было никакой возможности; он объяснял, что весьма сожалеет, но против правил не пойдет. Он уже два месяца просил прислать ему бланки, но так ничего и не получил. В этом эпизоде – весь дух русского общества.

Покорствовать, покорствовать, несмотря ни на что, покорствовать с опасностью для жизни, покорствовать даже тогда, когда покорность бессмысленна и противоестественна. Эта русская покорность особенно поражает того, кто знаком с решительной неспособностью к повиновению, царящей во Франции. Покорность эта составляет главное различие между Россией и Польшей. Поляк повиноваться не способен; он любит не исполнять приказания, а сам их отдавать. Неумеренная независимость польского ума, его беспокойность проявляется решительно во всем; она разрывает даже узы семейственные: ни в какой другой стране не увидите вы таких процессов между членами одной семьи. Это природное расположение и погубило Польшу. Страна повиновения, страна покорных славян, не могла не поглотить страну славян непокорных, страну, которой сама мысль о повиновении внушала ужас.

Дисциплина помогла Риму покорить мир; позднее слепая покорность варваров их вождям помогла северным ордам завоевать Европу. Наполеон на мгновение подчинил себе Европу именно потому, что сумел заставить французов повиноваться, и если когда-нибудь Россия завоюет мир, она будет обязана этим исключительно покорности ее обитателей. Мне не составит труда показать, что русские созданы для того, чтобы покорять другие народы, и в этом им нет равных.

Что же касается Франции, то умные люди не могут не скорбеть о духе неповиновения, царящем сегодня в нашей стране; точно так же, как и поляки, французы всё подвергают обсуждению, всё отрицают и страдают великой непоследовательностью в мыслях; каждый француз желает стать существом высшего порядка, подобно тому как при империи каждый желал стать полковником; каждый создает собственную систему, чтобы иметь повод для мятежа. Перемены в нашем национальном характере настораживают, ибо они грозят нам теми несчастьями, что обрушились на Польшу. Чем, кроме изъянов в умонастроении, можно объяснить крах – ныне совершенно бесспорный - нации некогда весьма воинственной, которая две сотни лет назад насчитывала тридцать два миллиона человек, а за последние два столетия утратила один за другим Кенигсберг, Данциг, Галицию, великое княжество Познанское, Украину, Литву – территории, по величине не уступающие королевствам, - ныне же, по выражению одного остроумного человека, утратив даже имя, становится свидетельницей гибели последних остатков своего величия, последних вельмож, которые сами приближают свой смертный час!

Покорность – та хартия, в согласии с которой существует Россия, и императоры изо всех сил стараются поддерживать в своих подданных этот дух. Вот два анекдота, доказывающих, как далеко заходят они в этом рвении. Истории эти величественны в своем роде, однако во Франции мало найдется умов, способных оценить величие преподанных уроков. Французы увидят в них одно лишь варварство. В награду за услуги, оказанные России Суворовым, император Павел приказал устроить в честь него триумф. В Петербурге была воздвигнута триумфальная арка; народу и войскам было приказано отдавать Суворому в дороге почести, достойные Государя. Предполагалось, что император встретит русского героя под аркой. Меж тем благодаря болтливости одного из подчиненных Сувовова императору становится известно, что в сражениях при Треббии и при Нови полководец в пылу атаки отдал приказ некоему генералу, которому, по регламенту, он его отдавать права не имел. Тотчас Суворов впадает в немилость, император не желает его видеть; народ и вельможи следуют его примеру; Суворов впадает в отчаяние и умирает *.

* Анекдот в основном соответствует действительности (кроме сообщения о том, что император Павел шел за гробом Суворова): получивший от императора 28 октября 1799 г. за швейцарский поход звание генералиссимуса, Суворов должен был вернуться в Петербург триумфатором, под барабанный бой, пушечную пальбу и звон колоколов; однако полководец вместе с армией еще не успел добраться до столицы, а настроение императора уже успело измениться; ему, в частности, не понравилось, что Суворов, в нарушение устава, держал при себе дежурного генерала. В результате полководцу было объявлено порицание, о котором следовало оповестить всю армию. Торжественная встреча в Петербурге была отменена и даже запрещена, опальный Суворов въехал в столицу без всяких почестей и две недели спустя, 6 мая 1800 г., скончался.

И после этого вы хотите, чтобы русские в чужих краях не чувствовали на себе постоянно всевидящее око своего государя? После смерти Суворова император присутствует на его похоронах; наказанный преступник остается героем, а Павел, которого совершенно напрасно объявляли безумцем, идет за его гробом, представительствуя за всю Россию. Вот другой случай. Нынешний император возвращался на пакетботе в Кронштадт. В ту самую минуту, когда корабль с императорским флагом приготовлялся войти в гавань, английское торговое судно, пользуясь попутным ветром, выходило из нее на всех парусах. Капитан пакебота, видя, что англичанин остановиться не может, ложится в дрейф; император осведомляется о причинах задержки, и капитан указывает ему на английское судно, объясняя, что, продолжай он свой путь, избежать столкновения с англичанами не было бы никакой возможности. Император отвечает одним лишь взмахом руки, но взмахом недвусмысленным: царь должен двигаться по прямой, не взирая ни на какие препятствия. Капитан дает команду идти вперед, налетает на английское судно, проделывает в нем пробоину, наносит немалый ущерб и собственному кораблю – зато император продолжает двигаться по прямой. Капитан получил в награду повышение по службе и крест, английские моряки – немалую сумму денег *. Вот каким способом России следует пролагать себе дорогу повсюду.

* Возможный источник этого - впрочем, совершенно фантастического - эпизода - книга Ивана Головина "Россия при Николае І", вышедшая в 1845 году в Париже. Головин, резко критический по отношению к Николаю и его империи, приводит в качестве доказательства "непросвещенного деспотизма" российского царя следующий эпизод: "Увидев линейный корабль «Россия» еще в пору его постройки, Николай нашел его недостаточно просторным и, не слушая возражений кораблестроителей, приказал расширить палубу. В результате корабль этот сделался наихудшим во всем русском флоте и в плавание его отправляют крайне редко. Когда Николаю приходит на ум покомандовать кораблем, а такая блажь посещает его едва ли не всякий раз, когда он выходит в море, капитан корабля помещается у него за спиной и знаками показывает своим подчиненным, что они не должны исполнять приказы его величества, - в противном случае кораблю вместе с августейшим пассажиром грозила бы неминуемая гибель" (Golovine I. La Russie sous Nicolas II. Paris, 1845. P.175).

Понятно, каких мыслей русский народ о своем императоре! До двух солдат дошли слухи о расколе в православной церкви; один говорит другому на деревенском наречии:

- Господь Бог, кажись, сбился с панталыку.

- А нам-то что за дело! царь даст чин святому Николаю.

В Российской империи чины – то же самое, что звания в империи Китайской ; это мера бытия всякого русского. Впрочем, говорят, что императору показалось, будто чины ограничивают пределы его власти, и он намерен их упразднить ; ведь иерархия чинов позволяет императору назначать на те или иные должности лишь людей в соответствующем чине. Поэтому, если и сыщется в четырнадцатом классе человек гениальный, император не сможет назначить его на такую должность, какую вправе занимать только чиновник четвертого класса *. Мы во Франции претерпеваем все неудобства, какими чревата система чинов, не имея, однако же, тех вознаграждений, какими богата система самодержавная. В самом деле, министров у нас избирают исключительно из числа пэров или депутатов. На всякое место есть свой распорядок; есть чин и у депутатов: им положено платить в год не меньше 500 франков налогов. В конечном счете претендентов на министерские посты набирается два десятка, не более. Людовик XIV мог брать таланты там, где их находил; нынешней власти это не позволено. Возраст, ценз – вот наши чины. Отсюда та геронтократия, которая затрудняет действия французского кабинета и делает его беззащитным перед лицом любой опасности.

* В полном соответствии со своими монархическими принципами Бальзак критикует систему "чинов" (табель о рангах) не потому, что она препятствует инвидидуальной свободе (точка зрения, представленная, например, у Кюстина, определявшего чин как "нацию, разделенную на полки, военное положение, на которое переведено все общество", как способ подавить "паству, которая чересчур много думает и чересчур независима" - Кюстин А. де. Указ. Соч. Т. 1. С. 420), но потому, что она сковывает свободу самого монарха.

Впрочем, мои новые друзья нашли способ обойти препятствие, вставшее на моем пути; они наняли мне частных лошадей и отправили в Дубно, снабдив письмом к тамошнему полицмейстеру, у которого, надеялись они, сыщутся для меня бланки. По России невозможно ездить без особой бумаги, обязующей смотрителей давать проезжающему лошадей. Называется эта бумага подорожная.

Тем не менее все приготовления закончились только к одиннадцати вечера ; таким образом, в Бродах и Радзивилове я застрял на восемнадцать часов. Скоротать время мне помогла г-жа Гаккель, созвавшая в свою гостиную все тамошнее начальство. Власть тех, кто возглавляет наши таможни, не идут ни в какое сравнение с властью, какой наделен г-н Гаккель. В его ведении находятся сто пятьдесят лье границы, за которой он обязан наблюдать в отношении политическом и коммерческом; вследствие этого в его подчинении трудится целая армия чиновников. Жалование его исчисляется сорока тысячью франков ; сам же он состоит в подчинении у киевского генерал-губернатора, которому мне посоветовали представиться. Губернатор этот, прославленный генерал Бибиков, командует Волынией, Украиной, Подолией и частью Белоруссии – территорией куда больше Франции *. Одно это замечание поможет вам ощутить бескрайность российской империи: здесь у всего исполинская величина.

* Дмитрий Гаврилович Бибиков (1792-1870), чьему попечению вверил Бальзака министр просвещения Уваров, принимал участие в турецкой кампании 1809 г. и во франко-русской войне 1812 г. (под Бородиным ему оторвало ядром левую руку); Бибиков занимал пост генерал-губернатора киевского, подольского и волынского с 1837 по 1852 г. К покровительству Бибикова Бальзак прибегал и позже, в 1848 и 1849 гг.

Новые знакомые обласкали меня, напоили превосходным чаем, а в кибитку для смягчения толчков положили подушку самого г-на Гаккеля. Вообразите, что для путешествующего в кибитке решительно все равно, одна в нее запряжена лошадь или четверня. Эта повозка из дерева и ивовых прутьев, катящаяся со скоростью локомотива, с безжалостной откровенностью оповещает ваши кости обо всех неровностях дороги; как бы высоко вы ни подскакивали, с какой бы силой ни падали назад на сено, кучера это нимало не беспокоит; его дело погонять лошадей, ваше – терпеть. Император, который путешествует точно таким же образом, однажды вылетел из экипажа и упал в снег; кучер, доехав до станции, оборачивается, а императора нет как нет; отыскали его распростертым на дороге; кучера он простил *.

* По-видимому, отзвуки слухов о самом известном дорожном происшествии, жертвой которого стал Николай І: в 1836 г. по дороге из Пензы в Тамбов около Чембара его коляска опрокинулась и он получил перелом ключицы; впрочем, дело происходило в августе, так что упал император отнюдь не в снег.

 Итак, я двинулся вглубь бесконечной и незнакомой страны в обществе незнакомца, которому, согласно расчету радзивиловского почтмейстера, выдали на дорожные расходы тридцать два рубля серебром. Стояла великолепная ночь, небо напоминало синее покрывало, прибитое серебряными гвоздями. Одиночество мое нарушал только звон колокольчика на шее у лошади, ясный и однообразный; очень скоро я полюбил этот звук всей душой. Какие только мысли не приходили мне в голову! Ровно восемь дней назад я обедал в Тилле у Верона, и сотрапезники мои, узнав, что я собрался в Киев, который отделяют от Парижа восемьсот лье, подняли меня на смех. Поездка из Радзивилова в Дубно – совсем не то, что поездка из Парижа в Гонес. Вокруг дороги стеной стояли темные сосновые леса, и я каждую минуту с опаской ожидал, что бревна, оставленные на дороге русскими лесорубами, окажутся рифами, гибельными для нашего суденышка, однако кучеру темнота нисколько не мешала. То была одна из прекраснейших ночей, какую я провел в путешествии. Невозможно вообразить себе, какое наслаждение – мчаться по неведомой пустыне со скоростью почтового голубя. Это пьянит душу, словно квакерские хороводы. Путешественник и без того пребывает во власти грез, а монотонный звон колокольчика довершает дело.

Наконец, в половине третьего, мы добрались до Дубно; меня высадили во дворе почтовой станции. Вверив свою судьбу русскому провожатому, я бросился на диван, жесткий, словно походная кровать, и впервые за последние девять дней заснул; я спал сном младенца, сном обессилевшего борца, тем сном, от которого не способна пробудить даже пушечная пальба. Утром полицмейстер, настоящий русский в парадном мундире с крестами, подъехал к станции в карете, запряженной четверней, и застал меня за кофе. Подорожная была мне выписана с соблюдением всех необходимых церемоний. Полицмейстер, бывший гвардейский офицер, очень сожалел, что я тороплюсь: жена его была бы счастлива угостить меня завтраком; я пообещал заехать к ней на обратном пути и в десять утра двинулся дальше с твердым намерением заставить кучеров везти меня так же быстро, как возят императора, то есть со скоростью тридцать верст в час. Ради этого я был готов не жалеть копеек на чай. Заметьте, что своего я добился. Не будь я вынужден постоянно терять время на почтовых станциях, меняя лошадей, я одолел бы сто лье за пятнадцать часов, однако на каждой станции мне приходилось задерживаться на полчаса, а ночью даже на три четверти часа. Попасть на Украину! – я не просто хотел, я жаждал этого, ибо Украина означала отдых, а сил у меня оставалось еще на сутки, не более.

Что за путешествие! Провожатый мой, человек закаленный, как мало кто, десятки раз просил меня остановиться, знаками показывая, что он устал и хочет спать, но я твердил: "Бердичев!" И человек этот, привыкший к повиновению, покорно усаживался в кибитку, однако при этом внимательно глядел на меня, желая удостовериться, что я создан из той же плоти и крови, что и он. Страсть сообщает человеку, по видимости самому изнеженному, самому слабому, такую стойкость, какой не дает никакая материальная сила; никогда прежде не выказывал я столько воли, столько нервической мощи. Кони мчались так быстро, что клубы песка и пыли выбивались из-под их копыт прямо мне в лицо. Однако меня переполняло радостное ощущение, что русские кони несут меня быстрее, чем немецкие поезда. Провожатого своего я угощал галетами и французским языком; впрочем, ему более всего понравилась анисовая водка, к которой он то и дело прикладывался с невозмутимым видом.

По пути от Дубно до Аннополя, куда я прибыл около шести вечера, я не видел кругом ничего, кроме сжатых полей, плоских, как крышка табакерки. Через каждые пятьдесят верст рядом с дорогой или на горизонте я замечал великолепный помещичий дом, окруженный парком; его позеленевшая медная крыша сверкала в солнечных лучах. Как непохоже было все, что я видел, на Галицию! То и дело на глаза мне попадались крестьяне и крестьянки, которые весело и беззаботно, едва ли не с песнями, шли в поля трудиться или возвращались домой. Несомненно никто не предупреждал этих людей о моем приближении; никакое начальство не приказывало им веселиться; я видел жизнь, как она есть. Не стану говорить о нынешнем состоянии Галиции, ибо это злосчастное исключение, однако во всех прочих провинциях, которые мне довелось пересечь, местные жители выглядели куда более довольными жизнью, нежели те люди, которые движутся по дорогам Франции. Ничего удивительного: узнав об условиях жизни крестьян в Польше и России, я прекрасно понял, отчего они так счастливы. Не боясь прослыть парадоксалистом, можно сказать, что русский крестьянин в сотню раз счастливее, чем те двадцать миллионов, что составляют французский народ, иначе говоря, те французы, которые не считаются ни богачами, ни, если угодно, людьми зажиточными. Русский крестьянин живет в деревянном доме, обрабатывает собственный кусок земли, равный приблизительно двум десяткам наших арпанов *.

* Арпан - старинная французская поземельная мера, равнявшаяся в среднем 42 арам; таким образом, получается, что каждый крестьянин обрабатывал 8 или даже 12 гектаров (Бальзак называет рядом две разные цифры: 20 и 30 арпанов); называя эти цифры применительно к Киевской губернии, где наделы у помещичьих крестьян были больше, чем в других местах, Бальзак довольно точен (см.: Великая реформа. М., 1911. Т. 6. С. 81; Миронов Б.Н. Социальная история России. СПб., 1999. Т.1. С. 396, 402).

Урожай, который крестьянин с нее снимает, принадлежит не помещику, а ему самому; взамен крестьянин обязан отработать на помещика три дня в неделю, за дополнительное же время ему платят отдельно. Эти сто пятьдесят дней в году необходимы для того, чтобы вспахать помещичью землю, засеять ее и снять урожай. Таким образом, можно сказать, что крестьянин расплачивается за аренду тридцати арпанов земли ста пятьюдесятью днями работы, во Франции же это обошлось бы ему в триста франков. Налоги крестьянин платит ничтожные. В довершение всего помещик обязан иметь большие запасы хлеба и кормить крестьян в случае неурожая. Заметьте притом, что работают крестьяне скверно, так что для помещиков было бы куда лучше иметь дело с людьми свободными, которые, подобно нашим крестьянам, трудились бы за плату; зато крестьянин при нынешнем порядке вещей живет беззаботно, как у Христа за пазухой. Его кормят, ему платят, так что рабство для него из зла превращается в источник счастья и покоя. Поэтому предложите русскому крестьянину свободу в обмен на необходимость трудиться за деньги и платить налоги, и он ее отвергнет.

Те крестьяне, которые выкупают сами себя, - богачи, люди степенные; деньги они не пропивают, а копят. Это – исключение из правила. Когда разразились события в Галиции и сведения о них дошли до волынских крестьян, один из них, спрошенный в узком кругу о том, что бы стал делать местный люд, останься он без помещиков, отвечал:

- Пришлось бы нам их нанять.

Не правда ли, тут самое время воскликнуть вслед за Яном Гусом: "Sancta simplicitas!" *

* По легенде, эти слова ("Святая простота!") воскликнул чешский реформатор Ян Гус (1371 - 1415), увидев, как некая старушка подкладывает полено в костер, на котором его сжигают.

Характер здешних крестьян исчерпывается двумя словами: варварское невежество ; эти люди ловки и хитры, но потребуются столетия, чтобы их просветить. Разговоры о свободе они, точь-в-точь как негры, понимают в том смысле, что им больше не придется работать. Освобождение привело бы в расстройство всю империю, зиждущуюся на послушании. И правительство, и помещики – все, кто видят, как мало толку от работы на барщине, - охотно перешли бы от нынешнего порядка к наемному труду; однако на пути у них встало бы огромное препятствие – крестьянское пьянство. Нынче крестьянин зарабатывает деньги лишь ради того, чтобы купить себе водки. Торговля водкой составляет один из главных источников дохода для помещиков, которые, продавая ее крестьянам, получают назад все, что те им заплатили. Свободу крестьяне поймут исключительно как возможность напиваться до бесчувствия *.

* Традиционный аргумент противников отмены крепостного права; ср., например, в "Записке о древней и новой России" Н.М.Карамзина: "Освобожденные от надзора господ, имевших собственную земскую исправу, или Полицию, гораздо деятельнейшую всех Земских судов, станут пьянствовать, злодействовать - какая богатая жатва для кабаков и мздоимных исправников, но как худо для нравов и Государственной безопасности!" (Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. СПб., 1914. С. 82).

Пьянство же чревато бесчисленными несчастьями. Некоторые из них совершенно очевидны. Во-первых, некому станет пахать и сеять, а значит, начнется неурожай, за которым последуют голод и болезни, как в Галиции; это ослабит империю и нарушит весь порядок русской жизни. У крестьянина потребностей немного. Одежда его проста и недорога. Зимой он носит овчинный тулуп и меховую шапку, которые не знают износу по два десятка лет, а летом – платье из холста. Овчина и холст стоят фантастически дешево. Главное орудие труда, которое верно служит крестьянину всегда и повсюду, - топор. Питается крестьянин хлебом и кашами, которые сам себе готовит; пища эта сытная и здоровая. У крестьян есть коровы, которые приносят им телят и молоко; одним словом, жизнь крестьянина сводится к вещам простейшим. Повозки он сколачивает сам, лошади достаются ему почти даром. Таким образом, русский крестьянин может повсюду проложить себе дорогу, имея все необходимое при себе. Физическая его сила чрезвычайна, ему нипочем самые тяжкие испытания, он фаталист, подобно всем сынам Востока.

Вся эта империя по слову царя может двинуться на Запад; сожалеть ей будет не о чем. Деревянные дома, деревни, города подобны здесь стойбищам кочевников. Кирпичные дома в этой стране наперечет. В управляемых генералом Бибиковом трех губерниях, общая площадь которых не уступает Франции, не сыщется и пяти сотен усадеб, подобных той, куда я направлялся.

От границы до Бердичева я ехал по местности, подобной краю Бос, но краю Бос длиной и шириной в сто лье  *; поля здесь перемежаются с песчаными полосами, поросшими сосновым лесом. К вечеру я добрался до маленького городка Аннополь; на въезде в него я встретил помещика, который в обществе своей супруги прогуливался вдоль каменной ограды – одной из достопримечательностей здешних пустынь, ибо здесь все жилища, даже самые роскошные, окружены изгородями или дощатыми либо бревенчатыми заборами. Парк Браницкого по дороге в Киев ** – единственное место, обнесенное каменной оградой большой протяженности.

* Край Бос - плодородная местность в центре Франции, покрывающая часть департаментов Эр-и-Луар, Луаре и Луар-и-Шер, равнина, засеянная зерновыми, свеклой и картофелем. Общая площадь названных департаментов, равняющая примерно 18000 км² , меньше площади украинской равнины, по которой ехал Бальзак, примерно в 10 раз.

* Имеется в виду Белая Церковь, поместье графа Франца-Ксаверия Петровича Браницкого (1731-1819), великого гетмана коронного польского, после второго раздела Польши генерала-аншефа русской службы.

При виде единственного человека из хорошего общества, который попался мне на пути, я, изнемогая от слабости и голода, вздумал было остановить бричку и попросить прохожего о гостеприимстве, однако уверенность, что меня вот-вот свалит болезнь, и боязнь задержаться у незнакомца слишком надолго заставили меня принять страшное решение: собрав все свое мужество, я двинулся дальше. Назавтра около восьми утра я завидел впереди большой город и обрадовался, ибо был убежден, что это Бердичев. "Наконец-то", подумал я, остро ощутив в эту минуту, как сильно я устал. Оказалось, однако, что за Бердичев я принял совсем другой город - Житомир; из-за своей ошибки я потерял два часа, причем путаница сопровождалась происшествиями столь смешными, а характер евреев вырисовывался в них так полно, что рассказ об этих сценах с участием пяти действующих лиц мог составить превосходную основу и для романа, и для водевиля. Я храню эту историю про запас, надеясь пустить ее в ход на одном из тех похоронно-мрачных обедов, на какие попадаешь порой, вращаясь в свете. История эта обогатит сокровищницу моих дорожных анекдотов.

От потери двух часов я пришел в ярость, удвоил чаевые и заставил кучера гнать лошадей со скоростью тридцать шесть верст в час; благодаря этому около полудня передо мной возник холм, на котором стоит славный город Бердичев - родной брат города Броды, также принадлежащий Радзивиллам. Там я с изумлением узрел картину невиданную: дома в Бердичеве танцуют польку, иначе говоря, клонятся кто вправо, кто влево, кто вперед, а иные из них вообще распадаются на части; величиной они по большей части напоминают наши ярмарочные балаганы, а чистотой – свиной хлев. Для европейца, жителя Парижа, зрелище это столь неожиданно, что свыкнуться с ним удается далеко не сразу. На улицах еврейского стойбища было полным-полно евреев. Оказавшись в Бердичеве, недоумеваешь : неужели в этих домах, которые три парижских рассыльных могли бы унести с собою за один присест, в самом деле живут люди? Меж тем толпа на улицах была столь густой, что, несмотря на свирепые крики кучера, экипаж мой, запряженный шестеркой лошадей, двигался вперед с превеликим трудом; ось кибитки то и дело задевала какого-нибудь глухого ротозея, на что кучер, впрочем, не обращал ни малейшего внимания.

Наконец мы въехали во двор почтовой станции; там, однако, под тем предлогом, что в Бердичеве ожидают светлейшего князя Варшавского *, мне отказали в лошадях. Полицмейстер заметил, что подорожная мне выписана только до Бердичева, а почтмейстер потребовал с меня за лошадей до Верховни шесть рублей. Приведено было множество русских аргументов: до усадьбы целых шестьдесят верст, ехать придется по проселочным дорогам. Все это учтивейшим образом разъяснил мне француз-портной, проживающий в Бердичеве.

* Речь идет об Иване Федоровиче Паскевиче (1782-1856), наместнике Царства Польского с 1832 г.

Между тем евреи, которых я насчитал два с половиной десятка, черные, как семинаристы, со сверкающими на солнце бородами, с горящими, как карбункулы, глазами, обступили меня плотною толпой; все они с алчным видом тянули руки к цепочке от моих часов, желая непременно узнать, сколько она весит, и проверить, сделана ли она из настоящего золота; мне приходилось отгонять их ударами трости. Это неуемное корыстолюбие привело меня в ужас. Не знаю, что бы я делал, если бы не портной: он увел меня в свою суконную лавку и, выставив в дверях караул из приказчиков, дал мне возможность спокойно выпить кофе, а сам тем временем условился с евреями, которые вызвались довезти меня до Верховни без промедления и за цену вполовину меньшую, чем та, какую назначили на станции. Стараниями г-на Равеля, самодержца жилетов и блюстителя элегантности на Украине, в два часа пополудни я продолжил свой путь в еврейской буде.

Тут я увидел настоящие степи, ибо Украина начинается в Бердичеве. По сравнению с нею все виденное прежде – ничто. Передо мною простиралась пустыня, царство хлебов, куперовская прерия с ее безмолвием. Здешние почвы – украинский чернозем, слой черной и жирной земли толщиной до полусотни футов, а то и больше; такие поля никогда не удобряют, а сеют на них только зерновые.

Зрелище это меня ошеломило; я заснул глубоким сном, а в половине шестого был разбужен криком, достойным иудея, узревшего обетованную землю. Передо мною на холме посреди долины - третьей по счету после границы - высился в золотистых лучах заходящего солнца замок вроде Лувра * или греческого храма!

* Сравнение помещичьего дома в Верховне с Лувром пришло Бальзаку в голову еще в 1840 г., когда он получил в подарок от Ганской картину с изображением этого дома. "Я не знал […], что вы владеете Лувром", - писал он ей 16 декабря 1840 г. Дом в Верховне был построен в конце XVІІІ в. итальянским архитектором Блерио.

 

---

Публикуется по тексту, любезно предотавленному переводчиком и комментатором В.А. Мильчиной

---

---

Март 2003