КОГДА кто-то бывал чересчур категоричен, а уж тем более амбициозен в своих суждениях, древние говорили: Quod licet jovi, non licet bovi (что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку). Что и говорить, гений - наивысшее проявление духовных и интеллектуальных возможностей человека. Если угодно с нашей бытовой точки зрения он определенного рода аномалия. Мы прощаем ему такое, что не простили бы себе. Суждения знаменитости мы принимаем на веру. Смутно улавливаем порой: тут вроде бы какой-то перебор, а там - перегиб... Да только не даем себе труда задуматься над ними. Нам некогда. Не лучше ли просто обогнуть камень на дороге, нежели жилиться, сбрасывая его на обочину? А что другой может сломать себе шею споткнувшись, это, как принято говорить теперь, его проблемы...

"НЕ ДОВЕЛОСЬ ЧИТАТЬ ДОКУМЕНТОВ"

Нет нужды доказывать, что в жизни нашего общества совершенно особое место занял Солженицын.

Литературовед, я вижу свою задачу в том, чтобы высказаться по поводу некоторых резких суждений Александра Исаевича о литературе и авторитетах в ней. Убежден, подобный разговор назрел давно.

...Жанр самой знаменитой своей книги "Архипелаг ГУЛАГ" сам автор определил как художественное исследование. Много интересного сказано о природе используемого метода. Например, о "тоннельном эффекте", когда исследователь-художник в большей мере опирается на интуицию и торит путь к цели напрямую, не стремясь вооружиться, так сказать, полной выкладкой фактов. Но как мыслитель незаурядный, как математик по профессии, Солженицын понимает не только преимущества художественного исследования, но и его ограниченность.

"Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не довелось читать документов". И далее: "Все прямые документы уничтожены, или так тайно хранятся, что к ним проникнуть нельзя... Большинство свидетелей убито и умерло. Итак, писать обыкновенное научное исследование, опирающееся на документы, на цифры, на статистику, не только невозможно мне сегодня... но боюсь, что и никогда никому... Метод научного исследования в системе Советского Союза почти закрыт".

Прогноз писателя оправдался не совсем. Уже по ходу появления "Архипелага" в "Новом мире" в 1989 г. "Аргументы и факты" обнародовали результаты изысканий одного из историков: "Архипелаг ГУЛАГ": глазами писателя и статистика". И вот что обнаружилось. Число арестованных по сравнению с выпускаемыми на волю, пишет Солженицын, было в сущности ничтожно. Так, в 1939 г. оно составляло 1-2%. Официальная статистика оперирует совсем другими цифрами. В заключении находилось тогда 134 000 человек. Освобождено 327 400 человек, т.е. 24,4%. (здесь, видимо, опечатка: вероятно - 32740 - V.V.)

Возможно, все цифры требуют дополнительной проверки. Но если в одном случае источник понятен, то в другом, "Архипелаговском", - совершенно неведом. И если принимать за истину живые свидетельства современников о своей судьбе, то совершенно непонятно, откуда у кого-то из них могут появиться обобщающие цифры по ГУЛАГу в целом...

Итак, свои впечатления о виденном и пережитом, кровоточащие факты - одно. Но обобщающие суждения, опирающиеся на факты личного опыта, - совсем другое. Не здесь ли берут начало лагерные мифы? Как пишет Солженицын, лагерный люд весь охоч до создания легенд...

СМЕРТЬ МАЛЬЧИКА И РОЖДЕНИЕ МИФА

О приезде Горького на Соловки в 1929 году рассказывают следующее. Навстречу проезжавшему на пролетке гостю попалась колонна заключенных, тащивших на плечах тяжеленные бревна. Оказался среди лагерников один, сидевший некогда в одной тюрьме с Горьким. Он остановился и успел сказать о бедственном положении своем и товарищей. На глаза именитого гостя навернулись слезы, и он молвил: "Напишите заявление". Кому? Куда? Осталось непонятно. Пролетка тронулась, а Горький умиленно молвил: "Светло-то как, а по часам-то в Москве уже ночь". Турист, любующийся красотами природы да и только...

Историю эту мы узнаем из мемуаров доктора географических наук Юрия Чиркова, сопровождающего рассказ многозначительным комментарием: "В Соловецком же эпосе это событие излагалось примерно так". Тем более обоснованным становится вопрос: если колонна и горьковская пролетка разминулись, то кто же мог услышать умилительную фразу слезливого Буревестника? Сам же Юра, будучи еще подростком, свидетелем сцены быть не мог по той простой причине, что попал в лагерь спустя шесть лет после приезда Горького.

Ясно, что перед нами легенда и не совсем безобидная. Однако она бледнеет, превращаясь в ничто в сравнении с другой легендой, запечатленной в "Архипелаге". Многие, наверное, помнят историю другого мальчика, который наедине поведал Горькому страшную правду о Соловках. Но тотчас после отъезда писателя - "едва отошел его пароход, мальчика расстреляли".

Солженицын выдвигает обвинение: "сердцевед! знаток людей!" - "как мог он не забрать мальчика с собою?!" (Как будто вот так, запросто кто-то мог прихватить на волю кого-то из мест заключения!) Непонятно и другое: если разговор происходил наедине, за что же могли расстрелять несчастного ребенка, даже не сделав попытки выяснить содержание беседы? Но дело даже не в этих нелепицах. Неужели не нашлось среди тысяч лагерников хотя бы одного, кто запомнил фамилию мальчишки и не обнародовал, выйдя на свободу?

Авторитет Солженицына как борца с социальным произволом был так велик, что историю с мальчиком приняли за стопроцентную правду. Более того, описывая ужасы Соловков, стали говорить: "по свидетельству Солженицына". Именно такой формулировкой сопровождались резкие антигорьковские пассажи в радиоромане Тома Емельянова о Шаляпине, прозвучавшем в эфире и сопровождавшемся широковещательной рекламой. Можно, конечно, говорить о мнении, утверждении, наконец, убеждении Солженицына. Но не о свидетельстве (которое, по определению, принадлежит лишь очевидцу).

На Соловках Александр Исаевич не был ни во время приезда классика, ни позже. Не только в "Архипелаге" (книге нелегальной), но и в позднейших работах он не упоминает ни одного реального свидетеля соловецкой драмы. Так что в конце концов совершенно неожиданный смысл приобретает крылатая фраза из "Жизни Клима Самгина": "А был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?"

Особенно убедительно звучат критические суждения в адрес Солженицына из уст узников ГУЛАГа, кому посчастливилось уцелеть и выйти на свободу. Писатель Олег Волков, проведший в лагерях и ссылках аж 27 из 97 лет, начинал свой "крутой маршрут" именно на Соловках. Вглядываясь в прошлое глазами лагерников, "...нелегко избавиться от мстительных суждений, - говорит Волков, - Можно сослаться на произведения Солженицына - в них не раз прорывается не угасшая озлобленность". "...Жаль, что Солженицын допускает в ряде мест излишне запальчивые ноты, поскольку перед нами историческое свидетельство".

Эту особенность Александра Исаевича в другой связи отмечает и очень хорошо знавший его по "Новому миру" Владимир Яковлевич Лакшин. Беря под защиту Твардовского, делавшего все, что было в силах его как редактора, Лакшин пишет, что жизнь журнала в эссе "Бодался теленок с дубом" рисуется "с каким-то внутренним раздражением и злорадством..." "Солженицын не вполне безразличен и к сплетне, дурному слуху, недоброму пересуду. Он легко берет их за истину и скрепляет мнением независимого мемуариста".

Сомнительные, а иногда и попросту недостоверные сведения и обобщающие суждения получили распространение во всем мире в огромном количестве (тираж только номеров "Нового мира" с "ГУЛАГом" достигал более полутора миллионов экземпляров).

МАКСИМ ГОРЬКИЙ - ПЕВЕЦ ГУЛАГ'а

Внимательный читатель мог заметить, что имя Горького вообще в книгах Солженицына встречается нередко. И в "Раковом корпусе", и в "Красном колесе", что, разумеется, неудивительно. Такое уж видное место занял Горький в духовном обиходе страны, будучи поставлен на самый высокий из всех возможных пьедесталов. Поставлен не только временем, читательским вниманием, мировой славой, но и тогдашним партийно-государственным начальством страны. А вот к этому руководству по причинам вполне понятным Солженицын не испытывал ни малейшего пиетета. И уж вовсе непримиримым стало это отношение, когда молодой, во цвете лет офицер в конце войны был арестован и перед ним открылась жуткая правда ГУЛАГа. Той страшной системы лагерей, которая размахнулась на гигантской территории и стала местом гибели бессчетного количества людей, сплошь и рядом не повинных ни в чем. Системы, узнав о которой из "Архипелага", мир содрогнулся от ужаса.

Вряд ли надо напоминать читателям, как живописует Солженицын приезд Горького на Соловки: заключенные на "жердочках", газеты "вверх ногами"...

Горького привело в абсолютный восторг все, и свои эмоции он выплеснул в восторженном отзыве о работе чекистов. "Я не в состоянии выразить мои впечатления в нескольких словах. Не хочется, да и стыдно (!) было бы впасть в шаблонные похвалы изумительной энергии людей, которые, являясь зоркими и неутомимыми стражами революции, умеют, вместе с тем, быть замечательно смелыми творцами культуры".

Солженицын выносит Горькому беспощадный, "расстрельный" приговор: "Сталин убивал его зря, из перестраховки. Он воспел бы и 37-й год".

Мало-мальски смекалистый читатель не может не задуматься над одним словечком, которое как бы мимоходом обронил мастер словесного искусства: "воспел бы". То есть пришел бы в восторг от той страшной мясорубки, которую закрутила сталинская команда, залив страну морями крови... (Правда, с другой стороны, не совсем понятно, зачем же Сталин убивал своего верного вассала, воспевавшего эту систему...) Ну да стоит ли придираться к таким "мелочам"? Международный авторитет Солженицына, сенсационность разоблачительной книги были столь велики, что сделанный им личный вывод вошел в научную литературу как неоспоримая истина. В знаменитом (и чрезвычайно полезном в целом) "Лексиконе русской литературы ХХ века" крупного немецкого филолога Вольфганга Казака читаем: вернувшийся на родину "Горький полностью встал на сторону установившейся системы, он даже выступил в защиту приводивших в ужас исправительно-трудовых лагерей" (см. А. Солженицын, "Архипелаг ГУЛАГ", т.2, 1974, с.61-85)".

Благодаря автору "Архипелага" в критике утвердилась приговорно-безапелляционная терминология: "полностью встал", "всегда и во всем был с Лениным и Сталиным согласен" (М. Волина, "Куранты"), "Горький по возвращении ни разу не поднял голоса в защиту народа, в защиту культуры, правды, справедливости, закона" (Б. Васильев, "Известия") и т.д. Словом, как говорится, пробы ставить негде. Злодей с головы до пят. Несколько иную позицию занимают те, кто знаком с Соловками по собственному печальному опыту. Дмитрий Лихачев характеризует поездку Горького как выражение компромисса личности и власти: "Горькому дали понять, что если он отведет все обвинения от лагеря, то режим будет смягчен. Наверное, так оно и было... Горький сдержал слово, палачи - нет". Так что, возможно, позиция Горького была не стопроцентно провальной?

ЧЕМ ВОСХИТИЛСЯ ГОРЬКИЙ НА СОЛОВКАХ

...Пробыл Горький на Соловках недолго. Приехал на пароходе "Глеб Бокий" из Кеми 20 июня. Согласно сведениям "Летописи жизни и творчества А.М. Горького", уже 21 числа выезжает в Мурманск. Вечером 23-го, проехав по железной дороге весь север Карелии и Кольский полуостров, - он в Мурманске.

У Солженицына своя хронология. Он пишет, что Горький только еще 23-го отплыл с Соловков. То есть срок краткого пребывания удлиняется на сутки или более.

Между тем из написанного Горьким очерка видно, сколь плотной была программа его двухдневного пребывания на Соловках, совсем не оставлявшая свободного времени. Он осмотрел кирпичный, кожевенный и конский заводы, сельскохозяйственную опытную станцию, кустарные мастерские, молочное хозяйство (удои до семи тысяч литров в год)... Разумеется, посетил "довольно богатую библиотеку и музей". Прослушал концерт в бывшей трапезной монастыря, расширенной в расчете человек на семьсот. Репертуар - изысканный: увертюра к "Севильскому цирюльнику", Венявский, Рахманинов... Исполнители - "разумеется, заключенные".

С заключенными-то, и прежде всего с уголовниками, имел он немало бесед, содержание которых воспроизводит довольно подробно. Но с высоким гостем о злоупотреблениях властей они вряд ли говорили.

Кстати, не только академик Лихачев против крайностей в освещении жизни на Соловках. Интеллигентнейшая женщина Адамова-Слиосберг, помнится, полемизировала с автором "Архипелага" и вспоминала, как она и ее подруги, жительницы монастырской кельи, делали по утрам зарядку, учили французский язык...

А вот что пишет Лев Разгон, лучшие годы которого съел ГУЛАГ: "... первые годы Соловков были совершенно своеобразными... Запертые на острове люди (политические. - В.Б.) могли жить совершенно свободными, жениться, разводиться, писать стихи или романы, переписываться с кем угодно, получать в любом количестве любую литературу и даже издавать собственный литературный журнал, который свободно продавался в киосках "Союзпечати".

Ясно, что все это - лишь до поры. Но было же. А не упоминают подобные факты и сцены потому, что они делают не таким мрачным лагерный "негатив". Не надо забывать при этом, что Соловки совсем не были лагерем типичным (как Колыма, Воркута и т.д.). В них было немало показушного. Оттого-то Горького и упросили приехать именно сюда.

ЗВЕРИ И ЛЮДИ

Много внимания уделив всякого рода издевательствам над людьми, Солженицын лишь мимоходом упоминает о хорошо отлаженном хозяйстве на Соловках, опиравшемся, впрочем, на давние монастырские традиции. Между тем Горький осмотрел достопримечательности не только главного острова - Соловецкого, но побывал и на островах Муксолма. Здесь поразил его огромный зверопитомник: целые улицы с вольерами, в которых выводили соболей и лис. Пушнина была одной из самых доходных статей бюджета соловецкого "государства".

На одном из архивных снимков рядом с Горьким в зверопитомнике изображен Глеб Бокий (чьим именем, кстати, назван пароход, на котором приехал высокий гость на острова).

Попутно: вряд ли Горький с одобрением отнесся к затее с такими наименованиями. Когда позже собравшемуся в поездку по Волге писателю подадут к причалу теплоход с именем "Максим Горький" на борту, писатель выразит явное неудовольствие. Впрочем, произойдет это в 1935 году, когда к его великому огорчению с карты России уже исчезнет и название Нижний Новгород...

Вернемся, однако, с волжских просторов на пятачок острова-лагеря и попытаемся восстановить портрет одного из честолюбивых сталинских "палачей".

Из послужного списка Глеба Ивановича Бокия. Родился в 1879 г. В 21 год вступил в РСДРП. Участник революции 1905-1907 гг. и Октябрьской революции. Член Петроградского военно-революционного комитета. В 1918 г. зам. председателя, а затем председатель Петроградского ЧК. С 1921 г. в органах безопасности. Позднее член ЦИКа СССР. В 1929 г. курировал Соловецкий лагерь. В 1937 г. расстрелян. По характеристике Льва Разгона, состоявшего с Бокием в родстве, был Глеб Иванович человеком мягким, интеллигентным, свято верившим в то, что делает доброе дело, борясь с преступностью разного рода, перевоспитывая "молодняк". Но об этом чуть позже.

А пока такой вот не совсем заурядный факт из биографии именитого чекиста. Оказывается, он по просьбе Горького и вместе с ним боролся за спасение от гибели Великого Князя Гавриила Константиновича. И происходило это сразу после кровавого 30 мая 1918 года - трагедии в доме Ипатьева в Екатеринбурге, когда была расстреляна царская семья. Кому же не ясно, что инициатива и действия Горького (а значит, и его союзников) носили достаточно откровенно выраженный оппозиционный характер.

С помощью Бокия князя удалось извлечь из заточения, и Горький поселил его в своей квартире на Кронверкском проспекте, а потом выхлопотал разрешение на выезд, помог перебраться в Европу. (Заметим попутно, что благодаря ходатайству Горького была досрочно освобождена с Соловков фрейлина Ю. Данзас.

Свои воспоминания о Бокии Разгон резюмирует следующим образом: "Глеб Иванович Бокий принадлежал, конечно, к совершенно другой генерации чекистов, нежели Ягода, Паукер, Молчанов и другие..."

Вот таких "палачей" и имел в виду Горький, когда писал свой отзыв о чекистах как удивительных творцах новой культуры. Ни они, ни воспитываемые ими люди, самостоятельные, гордые, Сталину становились не нужны. Ему все больше требовались "винтики".

Ну а в завершение этого раздела - маленький пример личного участия Горького в перевоспитании молодых правонарушителей. Поражавший современников бесконечно многообразными связями с самыми разными людьми, Горький как-то высмотрел среди лагерников начинающего стихотворца Павла Железнова. Трудно сказать, как бы сложилась его судьба, если бы не Горький. Во всяком случае, в поэме, посвященной своему наставнику, Железнов пишет о том, что лишь его внимание и добрые слова о первых шагах в литературе предостерегли от участия в "мокром деле". При содействии Горького Железнов поступил в университет. Успешно окончив его, он стал профессиональным писателем. В годы войны сменил перо на винтовку и пошел на фронт защищать Родину от фашистов.

ТАК ПОЧЕМУ ЖЕ И ЗАЧЕМ ВОЗВРАЩАЛСЯ ГОРЬКИЙ В СОЮЗ

Охарактеризовав двухдневное путешествие Горького на основе слухов и предположений, Солженицын делает следующий вывод обобщающего характера. Приведем его полностью. "Жалкое поведение Горького после возвращения из Италии до смерти я приписывал его заблуждениям и неуму. Но недавно опубликованная переписка 20-х годов дает толчок объяснять это ниже того: корыстью. Оказавшись в Сорренто, Горький с удивлением не обнаружил вокруг себя мировой славы, а затем - и денег (был же у него целый двор обслуги). Стало ясно, что за деньгами и оживлением славы надо возвращаться в Союз и принять все условия. Тут он стал добровольным пленником Ягоды. И Сталин убивал его зря, из перестраховки: воспел бы и 37-й год".

Каждого, кто мало-мальски знаком с биографией Горького, строки эти должны бросить в холодный пот. Но не будем давать воли эмоциям. Спокойно разберемся во всем по порядку.

Касательно "неума" спорить просто нет смысла. Заблуждения... Они действительно были, и крупные порой. О них довольно много сказано в моей книге "Горький без грима. Тайна смерти" (1996). (Немало в книге и о Соловках.) Но вот тезис о том, что поведение писателя с возвращения из Италии "и до смерти" оставалось одинаковым, абсолютно не соответствует действительности. Упомянутая книга и посвящена анализу того, как менялась позиция Горького в сторону критицизма, нарастания самостоятельности, противостояния усиливавшемуся сталинскому тоталитаризму. Что и привело к убийству Горького. (По Солженицыну же, как я говорил, совершенно непонятно, за что Сталин отправил "в лучший мир" своего верного вассала.)

О какой конкретно переписке 20-х годов идет речь, не знаю, но объяснять возвращение "корыстью" - значит совершенно не понимать масштабов личности этого "океанического человека" (Б.Пастернак).

В Сорренто "полон двор обслуги"... "Дворец в Москве, имение в Подмосковье...". Воистину какая-то эскалация абсурда.

Во время нашей с Александром Исаевичем встречи в августе 1995 года, когда я заговорил о Горьком, "патриарх" мельком бросил: "Ну да, особняк Рябушинского" и поспешил сменить тему.

Никакого дворца, никакого поместья у Горького в описываемую пору не было и в помине. Останавливался он у бывшей супруги Екатерины Павловны в Машковом переулке. Или на казенных дачах в Морозовке и Краскове, так же отличающихся от дворцов, как сверхскромный садовый домик от крепостных бастионов новых русских, обнесенных неперелазным забором. Сталин навязал Горькому особняк позже, в 1931 году. И вот как Горький выражал свое отношение к этой монаршей милости: "Приехала милиция и сообщила, что для Горького ремонтируется какой-то дворец или храм на берегу Москвы-реки, точно она не знает. Но я совершенно точно знаю, что мое поселение во дворце или храме произведет справедливо отвратительное впечатление на людей, которые, адски работая, обитают в хлевах. Это будет нехорошо не только для меня. По сей причине я убедительно прошу: вопроса о вселении моем во дворец не решать до моего приезда".

И наконец, о мировой славе, иссыхавшей, как ручеек в засуху.

В марте 1928 года Горькому исполнилось шестьдесят. Помпезных торжеств он не любил. Труженик до мозга костей говаривал: "Юбилей - это очень мешает работать". Но читающий мир не мог обойти стороной такое событие. Приветствия хлынули разом из десятка государств, разделенных тысячами километров.

Горького восторженно приветствовали крупнейшие писатели и деятели культуры: Шервуд Андерсон, Я.Вассерман, Жорж Дюамель, Альберт Эйнштейн, Лион Фейхтвангер, Леонгард Франк, Джон Голсуорси, Кнут Гамсун, Арнольд Цвейг, Эптон Синклер и многие, многие другие.

Каждый из этих замечательных людей прислал свое приветствие, вошедшее в коллективный "Альбом-адрес". Но каждый же из них без колебания подписался бы под теми словами, которые шли от сердца Стефана Цвейга: "Как будто весь народ из своей огромной <...> массы выслал Вас вперед как свидетеля, чтобы Вы дали образ его сущности, высказали его сокровеннейшие мысли и желания, и Вы честно и блистательно выполнили эту великую миссию. Если мы сегодня много знаем о русском народе, если мы его любим и верим в силу его духа, то этим мы в огромной степени обязаны Вам, Максим Горький..."

Что касается пика солженицынских обвинений - "воспевания 37-го года", уже говорилось выше. Остается только добавить мнение историка Роберта Конквеста, автора книги "Большой террор": при Горьком этот террор начаться не мог.

Что же реально двигало Горьким, когда он принимал решение о возвращении в Союз? Это прекрасно поняли даже его современники эмигранты, при всем несходстве его и их жизненных позиций. В статье "Трагедия Горького глазами эмигрантов" ("Известия", 14.08.97) я писал о том, что, по убеждению лучших умов россиян, вытесненных за рубеж, Горьким, этим фанатическим приверженцем ЗНАНИЯ, двигала идея просвещения страны, ее европеизации, "окультуривания". Может быть, Горький велик в первую очередь именно как просветитель.

В заключение еще об одном полемическом пассаже Солженицына - что Горький, в гроб сходя, благословил "Архипелаг".

Державин, сходя в гроб, благословил "племя младое, незнакомое" - новую поросль жизни. Благословение же того "Архипелага", антижизнь которого скрупулезно воссоздал Солженицын, действительно равно духовной смерти. Но, надеюсь, мы могли убедиться, что применительно к Горькому все обстоит неизмеримо сложней. И все, что написано о нем в приводившейся выше "убойной" цитате из "Архипелага", - самая злая из всех неправд, какими только писатель "награждал" другого. Так что процедура вколачивания гвоздей в крышку гроба оказалась явно преждевременной. Однако эхо ударов похоронного молотка звучит в сознании миллионов до сих пор, заглушая оробевший от шока голос здравого смысла.

Слава и авторитет Александра Солженицына безмерны. Но даже Юпитер не может хотеть, чтоб величина его заблуждений перевесила величие завоеванной им славы.

В год присуждения Нобелевской премии первому россиянину и отдавая предпочтение Горькому, Марина Цветаева сказала прекрасно: "Горький - эпоха".

А похоронить эпоху не дано никому.

Март 1998