Н.В.Самовер "НЕ МОГУ ПОКОРИТЬ СЕБЯ НИ БУЛГАРИНЫМ, НИ ДАЖЕ БЕНКЕНДОРФУ..." Диалог В.А.Жуковского с Николаем I в 1830 году

Фигура Василия Андреевича Жуковского так знакома нам, так привычна. При звуке этого имени возникает особая эмоциональная аура - тихая гармония, нежность, чистота, прозрачная цельность и затаенная печаль. Лебедь. Недаром знавшие Жуковского находили в нем сходство с этой птицей. Тот же элегический образ, запечатленный в сознании исследователей, долгое время определял и продолжает определять направление их интересов. Социальные и политические убеждения поэта до сих пор чаще всего остаются на периферии внимания как нечто вторичное и малозначительное *. Между тем общие мировоззренческие корни объединяют их с нравственными и эстетическими взглядами, которые традиционно считаются для поэта определяющими. Именно в этом подлинная глубина и многогранность его живой личности. Рыцарь-лебедь, Лоэнгрин - вот образ, соединяющий две стороны натуры Жуковского. "У тебя тройным булатом грудь вооружена, когда нужно идти грудью на приступ для доброго дела" **, - в 1840 писал другу П.А.Вяземский, который не раз имел возможность убедиться в-своей правоте. Множество людей, известных и неизвестных, испытали на себе деятельную доброту Жуковского. Неутомимый, настойчивый ходатай за других, он очень редко просил что-либо для себя - неловко, стыдясь непривычной просьбы. Этим смущением обнаруживала себя гордая и сильная душа, превыше всего ценящая независимость и чувство собственного достоинства. Жуковский дорожил внутренней свободой. Она была его главной нравственной опорой в жизни, она же давала право выступать заступником других.

* Классическим примером романтизации образа поэта, влекущей за собой упрощенные представления о его личности и взглядах, остается монография А.Н.Веселовского "В.А.Жуковский: поэзия чувства и "сердечного воображения"" (СПб., 1904). В этом же ключе выдержаны книги, принадлежащие перу Б.К.Зайцева (Жуковский. Paris, 1951), И.М.Семенко (Жизнь и поэзия Жуковского. М., 1975) и др. Статьи, затрагивающие общественно-политические взгляды Жуковского, стали появляться лишь в последние десятилетия. Из работ, отразивших новое видение личности поэта, см.: Библиотека В.А.Жуковского в Томске. 4.1-3. Томск, 1978-1989; Янушкевич А.С. Этапы и проблемы творческой эволюции Жуковского. Томск, 1985.

** Русский архив. 1900. №3. С.385-386.

Жуковский нередко выступал в защиту прав и чести других людей *. Эти случаи многообразны, поэт действует в них разными средствами и с разной степенью успеха, но среди них выделяются такие, в которых он прибегает преимущественно к юридической аргументации. Тем не менее вопрос о правовых взглядах Жуковского никогда специально не поднимался, отчасти потому, что поэта никак нельзя отнести к числу самостоятельных теоретиков в этой области. Его правовые взгляды не образуют стройной системы, однако они входят в качестве важного элемента в общий комплекс общественно-политических взглядов и, в конечном счете, обусловливаются его мировоззрением.

* См. ряд заметок Н.Ф.Сумцова, опубликованных в "Харьковском университетском сборнике в память В.А.Жуковского и Н.В.Гоголя" (Харьков, 1903): "В.А.Жуковский как филантроп", "В.А.Жуковский и Т.Г.Шевченко", "В.А.Жуковский и А.Мещевский", "В.А.Жуковский и А.И.Герцен" и др. Заступничеству поэта за И.В.Киреевского посвящена статья М.И.Гиллельсона "Письма Жуковского о запрещении "Европейца"" (Русская литература. 1965. №4). О ходатайствах Жуковского за осужденных декабристов см.: Иезуитова Р.В. Жуковский и его время. Л., 1989. С. 168-192). Перечень таких работ можно было бы продолжить.

Правовая тематика впервые серьезно привлекла внимание Жуковского в 1826-1827. Никогда ранее он не интересовался юриспруденцией, но катастрофа 14 декабря многое перевернула в России. Из царя она сделала следователя, из потенциальных реформаторов - государственных преступников, из поэта - адвоката. Н.И.Тургенев - член семьи, с которой Жуковского связывали теснейшие дружеские узы, - будучи вне России, неожиданно для себя оказался в роли беглого преступника, заочно судимого и осужденного на смерть (замененную вечной каторгой). Он разом лишился честного имени, имущества, Родины, прикованный к Англии, которая дала ему убежище. Братья декабриста были потрясены: Сергей не выдержал удара и скоро, помешавшись в уме, умер, Александр, жертвуя собственной карьерой и репутацией, посвятил всего себя спасению брата. Сам Н.Тургенев находился в очень тяжелом моральном и физическом состоянии. Мог ли Жуковский оставаться в стороне? Вместе с А.Тургеневым он включился в подготовку юридического опровержения приговора. Это и заставило его вплотную заняться изучением права, в особенности уголовного и процессуального.

Собственно русское правоведение мало что могло дать ему. Оригинальных мыслителей оно еще не выдвинуло, немногие печатные труды были посвящены в основном описанию и обоснованию существующей весьма несовершенной системы правосудия. Главный ее порок состоял в том, что продолжали оставаться в употреблении средневековый по духу розыскной (иначе следственный или инквизиционный) процесс и теория формальных доказательств, подвергнутые беспощадной критике виднейших западных теоретиков еще во второй половине XVIII в.

Между тем уголовно-правовая проблематика, тесно связанная с государствоведением и вопросом о правах человека, была довольно популярна у либералов. Тот же Н.И.Тургенев в 1822 составил проект введения в России начал "французского", т.е. смешанного следственно-состязательного процесса - словесного производства дел, гласности, более четкого разделения функций следствия и суда, права обвиняемого на защиту посредством адвоката, суда присяжных.

За границей Жуковский нашел куда более богатую пищу для своих правовых штудий. Особенно полезным оказалось пребывание во Франции, где он внимательно наблюдал за деятельностью уголовных судов. "Жуковского эти судебные сцены более интересуют, нежели все прочее в Париже" *, - сообщал А.И.Тургенев брату. О серьезности этого интереса свидетельствует намерение поэта написать статью о "криминальном публичном суде" во Франции **.

* Письма А.И.Тургенева к Н.И.Тургеневу. Лейпциг, 1862. С.31.

** См.: В.А.Жуковский-критик. М., 1985. С.225 (письмо Жуковского к П.А.Вяземскому от 26 декабря 1826).

В 1826-1827 поэта окружало как никогда много людей либеральных убеждений: братья Тургеневы, П.Б.Козловский, Ф.Гизо и, наконец, Бенжамен Констан - ведущий теоретик либерализма. Общение с ними послужило катализатором для складывания той либеральной подосновы социально-политических взглядов Жуковского, которая обусловила своеобразие его общественной позиции на многие годы вперед. Не будет преувеличением сказать, что она формировалась в значительной степени на базе изучения права, и прежде всего уголовного процесса. Определяющая для либерального сознания идея суверенитета человеческой личности и комплекс мер, направленных на защиту этого суверенитета, - все это превратилось для Жуковского в осмысленное, пережитое и прочувствованное убеждение.

Осенью 1827, накануне возвращения в Россию, Жуковский закончил работу над запиской о деле Н. И. Тургенева *. Следуя тактике, избранной самим декабристом, он делает в ней основной упор на формальном анализе обвинения, следствия и приговора и на критике их с точки зрения передовой уголовно-процессуальной теории.

* См.: Жуковский В.А. Полн. собр. соч.: В 12 тт. СПб., 1902. Т.10. С.13-23.

Основные идеи записки таковы:

1. "Цель беспристрастного суда есть не обвинение и не оправдание, а одна правда <...> Отыскание вины и отыскание невинности равно должны быть для суда святы, ибо в том и в другом равно может заключаться правда".

2. "Отыскание вины и отыскание невинности" возможно только на основании привлечения доказательств как против, так и за обвиняемого, причем на первое место среди доказательств Жуковский ставит не традиционное для розыскного процесса собственное признание, а "факты", т.е. неопровержимые улики. "Без фактов ни показания свидетелей, ни собственное признание не удовлетворительны, и осуждение на них одних утверждено быть не может".

3. Обвиняемый имеет право защищать себя, более того, это необходимый элемент процесса поиска истины.

4. Формулировка обвинения должна быть однозначной и определенной, и никакие проступки обвиняемого, не подпадающие под это обвинение, не могут приниматься как доказательства вины. Это положение связано с наиболее острой проблемой в деле Тургенева - его неявкой к суду, которая была официально расценена как подтверждение виновности. Жуковский настаивает на том, что виной может считаться лишь то, "что закон предварительно признал виною и чему он предварительно определил наказание". Неявка же по русским законам не подлежит наказанию.

5. Позволено все, что не запрещено законом. Этот важнейший постулат, противостоящий неограниченному произволу властей, Жуковский использует для доказательства того, что подтвержденное свидетельскими показаниями и собственным признанием членство Тургенева в Союзе благоденствия не может вменяться ему в вину, поскольку в то время тайные общества в России еще не были формально запрещены. Но главным аргументом, разрушающим, с точки зрения Жуковского, все обвинение, было утверждение, что суду могут подлежать только действия, а отнюдь не голый умысел, т.е. разговоры, даже если в них порицалось правительство и высказывалось стремление к внутриполитическим переменам *.

* Последнее положение осталось даже после судебной реформы 1864 г. чуждым российскому законодательству.

Однако действительность скоро остудила оптимизм адвокатов Тургенева. Сведущий в особенностях русской судебной системы Д.В.Дашков, познакомившись с запиской, сообщил Жуковскому, что, на его взгляд, надежды на пересмотр приговора нет, несмотря на то, что текст и произвел в нем "моральное убеждение". Жуковский записал его слова: "Нельзя жертвовать общим благом частному, хотя бы то было основано и на несправедливости. Правительство не должно признаваться в несправедливости, оказанной лицу частному" *. И это был отзыв человека, явно расположенного к автору записки и не проявившего ни малейшей личной вражды к Н.И.Тургеневу! Поэт был вынужден признать, что даже самые логически ясные и убедительные, с его точки зрения, рассуждения перед людьми, чье мышление не готово их воспринимать, звучат, в лучшем случае, как глас вопиющего в пустыне. То, что казалось элементарно простым и абсолютно очевидным во Франции, в России обращалось в бессмыслицу. Русское правосознание основывалось на совершенно других началах, и что толку, что с точки зрения Европы эти начала давно устарели!

* Жуковский В.А. Указ. изд. Т.П. С.32. Запись сделана 1 ноября 1827. См.: РГАЛИ. Ф.198. 0п.1. Ед.хр.Зб. Л.1.

В конце 1827 Жуковский все-таки передал свою записку царю, уже почти не веря в успех. Действительно, попытка оказалась тщетной. Записка легла под сукно. После этого мы уже не находим у Жуковского столь четко выраженных юридических деклараций. Но раз сформированные правовые взгляды продолжали по-прежнему определять его поступки и оценки, иногда даже, вероятно, незаметно для него самого.

Провал лобовой атаки привел Жуковского и Тургеневых к идее позиционной войны. Следующие два года проходят в попытках добиться от царя хотя бы смягчения положения изгнанника. Настойчивость ходатайств и демонстративно рыцарственные жесты самого декабриста, заявлявшего, что он готов явиться к личному суду императора, в конце концов едва не привели к тому, что Тургенев оказался в ловушке. Это выяснилось вскоре после аудиенции, данной Жуковскому 1 апреля 1830, и только тогда потрясенные заступники окончательно признали свое поражение *.

* Подробнее об участии Жуковского в деле Н.И.Тургенева см.: Дубровин Н.Ф. В.А.Жуковский и его отношение к декабристам // Русская старина. 1902. №4. С.47-94.

Активные действия в защиту Н.Тургенева и поддержка, в те же годы оказанная опальному П.А.Вяземскому, заметно отразились на политической репутации самого Жуковского. Ill Отделение откровенно выражало сомнения в благонадежности поэта. Наконец, Жуковский, знавший, хотя и не в подробностях, об этих происках, начал чувствовать охлаждение и даже враждебность со стороны Николая. Желая оправдаться и расставить точки над i, он 30 марта 1830 обратился к царю с письмом, завершающимся просьбой о личной встрече. Уже через день аудиенция была дана.

Благодаря пространной дневниковой записи, сделанной Жуковским по горячим следам, мы имеем возможность судить о содержании беседы и о впечатлении, которое она произвела на поэта. И хотя фрагменты этого текста ранее уже публиковались, найденный нами список позволяет представить его в полном объеме *.

* Впервые большие выдержки из этой записи были опубликованы в упомянутой выше статье Н.Ф.Дубровина (С.79-81). С точки зрения текстологии, публикация эта весьма несовершенна: в ряде случаев изменена грамматическая форма слов, при передаче диалога внесены поясняющие слова, отсутствующие у Жуковского. Но главный недостаток публикации состоит в ее очевидной политической тенденциозности. Опущены фрагменты, содержащие наиболее острые высказывания Жуковского, противоречившие официальному образу поэта, довольного действительностью и абсолютно лояльного к Николаю I ("Вместо [того], чтобы слушать меня <...> отвечать нечего", "Этим кончилась первая половина <...> другие остались в стороне", "В разговоре со мною <...> во власти доносчиков" и приписка "на то, что я мог бы сказать..."). В совокупности это составляет около трети текста. К сожалению, оригинал записи затерялся. Восстановить исходный текст позволила обнаруженная в СПб ФАРАН его копия, которой историк пользовался при работе над своей статьей (Ф.100. Ед.хр.273. Л.43-48). Один из листов копии утрачен, однако лакуна пришлась на опубликованный отрывок. Таким образом, дневниковая запись Жуковского воспроизводится в соответствии с копией, хранящейся в архиве РАН, а текст со слов "было напротив дать Вам лучшее мнение" до слов "ни даже Бенкендорфу: у меня" включительно - по статье Н.Ф.Дубровина.

1 Апреля. Письмо, написанное мною, в котором объясняю, что меня чернят и чернят враги литературные. Взгляд на мою прошедшую и настоящую жизнь, которые дают мне право не бояться никаких обвинений тайных. Требую изъяснения *. Мое письмо, по-видимому, производит свое действие: on est gene avec moi. Enfin on m'assigne une entrevue **. Это свидание было не объяснение, а род головомойки, в которой мне нельзя было поместить почти ни одного слова; вместо [того], чтобы слушать меня, мне сказано было, почему я подал повод многим называть меня главою партии ***; наконец, прибавлено было, что хорошее мнение на счет мой не переменилось.

* Имеется в виду письмо Жуковского Николаю I от 30 марта 1830. См.: Жуковский В.А. Указ. изд. Т.12. С.19-22.

** Со мною стесняются, наконец мне назначено свидание (франц.).

*** Затем было написано, но потом зачеркнуто: "но что это нисколько не повредило мне в мнении самого Государя".

Потом разговор перешел к тому, что мною написано *; когда критикует Царь, который (худо зная дело и признаваясь в незнании **), хочет, однако, быть прав, то отвечать нечего. Вообще результатом я доволен: он произвел мир, но заставил меня о многом переменить мнение и многого страшиться в будущем ***.

* Первоначально было написано, но потом зачеркнуто: "к критике моих страниц".

** Первоначально было написано, но потом зачеркнуто: "и признавая свое незнание".

*** Сбоку приписка: "На то, что я мог бы сказать, нельзя было дать писаного ответа, ибо как назвать моих тайных обвинителей? Итак, легче было обратить упреки на меня; это уловка неправых сильных, которые или не хотят быть неправы, или не понимают, в чем они неправы".

- Что ты это написал ко мне?

- Вы знаете или, по крайней мере, должны знать, что я к Вам привязан. А меня Бог знает кто очернил в Вашем мнении.

- Слушай; знаешь пословицу: dis moi qui tu hantes, je te dirai qui tu est *. Ее можно применить к тебе. Несмотря на то, что Тургенев осужден, что я тебе говорил об нем, что ты знаешь, что доказательство существует против него, ты беспрестанно за него вступался и не только мне, но и везде говорил, что считаешь его невиноватым.

- Да я ведь знал его прежде и знаю об нем то, чего правительство не знает. Когда Вы мне сказали...

- Слушай! Ты имел связь с Вяземским, который делал множество непозволительных поступков, врал сам, подбивал врать и действовать других, был настоящий bont-feu **. До вчерашнего дня был он таков. Теперь я сам позволю тебе его обнять. Можно ***. Я все, все это скажу ему сам, когда увижу его; теперь он все загладил своим раскаянием! Он поступил так, как очень редко поступают; смирился, писал к В[еликому] К[нязю]. Если бы он за 4 года сделал это с покойным Императором, то получил бы тоже прощение, и Тот открыл бы ему объятия; теперь все забыто. Но ты навлек на себя нарекания. Тебя называют главою партии, защитником всех тех, кто только худ с правительством ****.

* Скажи мне, с кем ты знаком, я скажу тебе, кто ты (франц.).

** Зажигатель (франц.).

*** Речь идет об истории "примирения" П.А.Вяземского с правительством и возвращения его на службу. В начале 1829 он написал письмо Николаю I с приложением своей "Исповеди". Эти документы, присланные из Москвы Жуковскому в Петербург, были через А.Х.Бенкендорфа переданы царю, однако никакого ответа не последовало. Спустя год Вяземский сам приехал в столицу и узнал, что непременным условием его прощения должно стать примирение с вел. кн. Константином Павловичем, оскорбленным нелицеприятными суждениями о его особе, извлеченными из перлюстрированных писем Вяземского начала 1820-х. В конце марта 1830 он написал великому князю краткое письмо с извинениями, а копию его при своем письме послал Николаю. На этот раз император смягчился, и 18 апреля Вяземский получил назначение на службу, однако не в Министерство юстиции, как надеялся, а в Министерство финансов. Все время, пока тянулось это дело, Жуковский принимал в судьбе Вяземского самое живое участие, несмотря на то, что это явно вредило его собственным отношениям с царем.

**** Среди тех, кому Жуковский оказывал поддержку в конце 1820-х - начале 1830-х, были не только Вяземский и Тургенев, но и ссыльный декабрист Ф.Н.Глинка, А.В.Якушкина - жена декабриста, И.В.Киреевский - будущий славянофил, имевший репутацию либерально настроенного человека.

- Да кто называет? Я никого не знаю! И знать не хочу; живу у себя, делаю свое дело и ни о чем постороннем не забочусь! Моя забота в том, чтобы Вы имели обо мне хорошее мнение, и Вы должны его почерпать из моей жизни, а не из того, что другие говорят обо мне.

- Нет! ты должен об этом заботиться! Ты при Моем Сыне! * Как же тебе слыть сообщником людей беспорядочных или осужденных за преступления?

* С 1825 по 1840 Жуковский официально занимал должность наставника наследника престола вел. кн. Александра Николаевича (будущего императора Александра II).

Этим кончилась первая половина разговора; началась другая, то есть критическая.

Тут еще труднее было отвечать. Предмет щекотливый. А Он говорил то, чего последний ученик сказать не может, что принадлежит не к нашему веку, а к ХI-му. Это доказывает только то, что и самые логические вещи для ума нелогического и не приготовленного никаким образованием, не только не убедительны, но и не понятны. Тут отвечать было нечего. Надобно было если не согласиться, то уступить. К счастию, все, на чем основано было обвинение, принадлежит единственно мне, и другие остались в стороне.

Если бы я имел возможность говорить, вот что бы я отвечал *: "То, что могло подать Вам повод быть мною недовольным, должно было напротив дать Вам лучшее мнение обо мне. Я защищаю тех, кто Вами осужден или обвинен перед Вами; но это служит только доказательством моей доверенности к Вашему характеру. Разве Вы не можете ошибаться? Разве правосудие (особливо у нас) безошибочно? Разве донесения Вам людей, которые основывают их на тайных, презренных доносах, суть для Вас решительные приговоры Божий **? Разве Вы можете осуждать, не выслушав оправдания? Разве я могу знать об этих доносах? И, зная о них, должен ли я их потому уже признавать истинными, что они доносы, тайные доносы, сделанные Вам и обвинившие перед Вами безответных? И разве могу, не утратив собственного к себе уважения и Вашего, жертвовать связями целой моей жизни?

* Сбоку приписка: "и сделал бы хорошо, но верно бы повредил себе; итак, невозможность говорить некоторым образом послужила мне к добру".

** Первоначально было написано, но затем зачеркнуто: "Разве человек, обвиненный перед Вами теми, кто Вам доносит и которые основывают доносы свои на тайных показаниях, следственно, презренных показаниях, виноват безответно? И могу ли я соглашать связи мои с тем?"

Итак, правилом моей жизни должна быть не совесть, а все то, что какому-нибудь низкому наушнику вздумается донести на меня по личной злобе Бенкендорфу, и против таких презренных клевет не может устоять то, что одно только должно быть принято за правило, когда судишь о человеке: его видимые дела, его характер, его собственный образ мыслей.

Я не могу бегать по улицам и спрашивать у всех возможных на меня доносчиков, что мне думать, что мне делать и кого любить. Если эти доносчики могут быть доступны до Вас, то это Ваше и наше несчастие, ибо в таком случае Вы беспрестанно будете осуждать несправедливо, и мы никогда не можем быть правыми. Поэтому в России один человек добродетельный - это Бенкендорф! Все прочие должны смотреть на него в поступках своих как на флигельмана *. Что он назовет хорошим, то и для них должно быть хорошо; что он осудит, то и они должны осудить. А он произносит свои суждения по доносам, следственно, нравственность наша теперь вся предана на произвол доносчиков: нет никого правых!.. Но это гибель всего! Презрение ко всему и ко всем укоренится в душе Вашей! Около Вас будут жить только те, кои живут предательством. Из остальных одни, меньшая часть, то есть преданные и честные, будут Вам чужды, будут молчать с горем и лишены возможности быть Вам полезными. Между Царем и Россиею будет бездна, огороженная забором из наушников.

* Флигельманом назывался правофланговый унтер-офицер роты, во время учения демонстрировавший ружейные приемы, которые должны были повторять за ним солдаты.

Я, с своей стороны, буду продолжать жить, как я жил. Не могу покорить себя ни Булгариным, ни даже Бенкендорфу: у меня есть другой вожатый - моя совесть, моя верность к Государю. Во всем прочем надобно отдать себя на волю Провидения, которое спасает добрых или губит их для их же добра. В этой одной мысли спасенье. Буду осторожнее, вступаясь за тех, кто в ссоре с правительством, ибо там, где нельзя ничего сделать, а можно только погубить себя, благоразумие велит думать о себе; это не будет эгоизм *.

* На практике Жуковский действовал совершенно противоположным образом. Оскорбленный и возмущенный "головомойкой" 1 апреля, он решился довести до сведения императора написанное еще в январе письмо, где предлагал даровать амнистию всем осужденным декабристам. Поэт понимал, что идет на риск, однако стремился уничтожить малейший оттенок недоговоренности в своих отношениях с Николаем. Он надеялся, что царь оценит благородство его поступка, проявив свойственную ему "рыцарственность" характера, и этот расчет оправдался. Николай предпочел оставить поступок Жуковского без последствий.

---

В разговоре со мною Он не коснулся главного, напротив, удалился от него. Вместо того, чтобы отвечать, кто обвинил меня, в чем и в каких литературных сплетнях. Он сказал, что меня вообще винят по связям моим. Таким образом Он сам меня оправдал. Но что же из всего следует? Если вина состоит в обвинении, а не в поступке, то как избавиться от вины? И какие понятия? Он полагает, что Бенкендорф не может обмануться; Бенкендорф верит своим шпионам (итак, у нас стоит только надеть голубой мундир или иметь сношение с носящим его, чтобы быть чистым). И так ниже и ниже, дойдем до последнего, который клевещет на продажу и часто решит судьбою целой жизни человека. И при таком способе узнавать истину полагают невозможным ошибиться, никогда не спросят обвиненного, на него падает или наказание, или предубеждение *, и ничем уже их снять нельзя, ибо защищаться нет средства, и тебе не поверят. Это инквизиция еще без костров, ибо она только в колыбели, но дайте срок; теперь еще одна только повсюду распространенная тревога; она усилится, место ее заступит ожесточение; тогда начнутся казни, ибо душа Царя во власти доносчиков. Вот бедствия, происходящие от невежества. Мало того, чтобы иметь чистую совесть, надобно иметь и понятия, принадлежащие времени, в коем живешь. Их дает одно просвещение. Просвещение для ума есть то же, что чистая религия для совести. Там, где нет просвещения, каждый имеет свой собственный ум, ум своего места, своей партии, и все они в противоречии, в беспрестанной битве.

* Имеется в виду распространенная в российских судах того времени практика "оставления в подозрении" человека, полностью доказать виновность которого не удалось. Зачастую "оставление в подозрении" применялось вместо оправдания. В сущности таков же был для Жуковского результат аудиенции 1 апреля.

По остроте и нелицеприятности оценок российской действительности и лично Николая I эта запись представляет собой большую редкость в наследии Жуковского, поскольку обычно он избегал называть зло, упоминать о нем, уделять ему внимание. В данном случае этот неписаный закон был нарушен. Горечь личного оскорбления, прибавившись к тревоге просвещенного человека и гражданина, заставила поэта довериться бумаге. Но не более того. Скорее всего, и поразившие его открытия, и тягостные чувства остались тайной для окружающих.

Разговор 1 апреля для обеих сторон был больше, чем простым выяснением отношений. Он высветил непримиримое столкновение двух совершенно различных типов правосознания. Включенный в контекст тургеневского дела (не только чисто хронологически, но и по сути, ведь причиной недовольства царя стали, помимо доносов, и собственные хлопоты Жуковского), он неизбежно отразил в себе свойственный этому делу характер фехтования отточенными правовыми аргументами, особенно со стороны защиты. Но на этот раз на месте обвиняемого оказался сам поэт. Конечно, "головомойка" не суд, но фактически происходит бессознательное проигрывание собеседниками модели следствия и суда, а это значит, что император и поэт реализуют в своем поведении те же установки, которые двигали ими и в случаях настоящих правовых коллизий.

Обвинитель декабристов распекает Жуковского. Адвокат Тургенева оправдывается перед царем. В этом противостоянии Николай I выступает как бы судьей, Жуковский - обвиняемым, однако гармонического взаимодействия в ролевой игре не получается. Собеседников словно разделяет стеклянная стена. Николай пытается судить Жуковского, исходя из собственных понятий о том, как это дблжно делать, Жуковский апеллирует к Николаю, полагая, что тот будет судить в соответствии с его, Жуковского, представлениями о правосудии. Николай обращается к ложному образу обвиняемого, Жуковский - к ложному образу судьи. Поэт - не тот обвиняемый, которого видит в нем Николай, и сам царь - не тот судья, которого ищет в нем Жуковский. Так возникает ситуация "разговора глухих". Единственный выход из нее - признать реальность, отбросить самообман, позволяющий вести диалог с вымышленным образом собеседника, и принять шок от невозможности взаимопонимания с настоящим оппонентом. Этот выход и находит Жуковский, но не во время аудиенции, а уже по окончании ее, и то, что таким образом открывается ему, - и составляет содержание записанного им комментария к разговору. Это ведет к усложнению жанровой природы текста. Обычная дневниковая заметка приобретает сначала черты "воображаемого разговора" поэта с императором, а затем и черты публицистического произведения.

Вчитаемся, не торопясь, в запись от 1 апреля 1830, начав с самого начала ее: "Взгляд на мою прошедшую и настоящую жизнь, которые дают мне право не бояться никаких обвинений тайных". Здесь, в прелюдии разговора, уже завязывается первый узел будущего конфликта. Тайные обвинения, о которых говорит поэт, - это доносы. В чем же их сила и особая власть над человеком? Тайна обвинения означает беззащитность обвиненного перед клеветником: ведь стоит оклеветанному узнать, кто и в чем его обвиняет, ему легко будет оправдаться. С точки зрения Жуковского, тайный характер обвинения - верный признак его лживости. Он знает, что чист, и полагает, что одно это дает ему право презирать доносы. Тем не менее это так, только если соблюдено одно условие, столь естественное для поэта, что ему даже не приходит в голову его специально формулировать: условие, что обвиняемый и клеветник ведут тяжбу перед лицом беспристрастного судьи, настроенного на поиск истины и способного ее воспринять. Но если судья привык к тайным обвинениям и видит в них норму? Если для него конфиденциальность доноса - лучшее свидетельство серьезности обвинения? Эти вопросы еще не заданы, но их не избежать, а теме доноса предстоит стать лейтмотивом всего разговора.

Жуковский приступает к описанию самой аудиенции.

"Это свидание было не объяснение, а род головомойки, в которой мне нельзя было поместить почти ни одного слова; вместо того, чтобы слушать меня, мне сказано было, почему я подал повод многим называть меня главою партии..."

Тон письма от 30 марта вывел Николая из себя. В нем император безошибочно уловил нотку оскорбительного для себя великодушия; нисколько не сомневаясь в своей правоте, Жуковский соглашается оправдываться, как бы снисходя к его, Николая, недомыслию. Для царя это нестерпимо. Судя по письму, Жуковский рассчитывает на активную роль в предстоящем разговоре, ведь это он первым предпринял наступательные действия, потребовав объяснения, - тем хуже для него. Николай решительно перехватывает инициативу, огорошивает поэта потоком своих инвектив, не дает ему ни слова вставить в оправдание.

Стремление Жуковского говорить, оправдываться более чем естественно - оно симптоматично. Он мыслит категориями состязательного процесса, для него обвинение само по себе - ничто, оно необходимо должно уравновешиваться оправданиями обвиненного. В то же время, с точки зрения Николая, обвинение имеет самостоятельную ценность даже до выяснения его истинности. В той системе координат, в которой существует его правовое мышление, обвинитель всегда имеет преимущество перед обвиненным, поскольку он уже делом доказал свою верность (конечно, он мог в доносе и ошибиться, но само побуждение, заставившее его донести, уж несомненно чистейшее!), а тот, на кого по милости доносчика падает обвинение, может быть, на самом деле и невиновен, однако он пассивен, никак не проявил себя, а это позиция темная и ненадежная. Потенциально такой человек вполне мог бы быть виновен.

В конечном счете, проблема доноса - это и было то "главное", в чем Жуковский стремился разобраться, вызывая монарха на разговор. Помимо чувства личного оскорбления, им двигало желание в откровенном диалоге с царем так или иначе разрешить мучительное противоречие между идеалами собственного морального и правового сознания и настойчиво дававшей себя знать действительностью.

Первая же реплика Николая задала тональность предстоящего разговора. "Что ты это написал ко мне" - недовольство письмом, вызванное не только его независимым и требовательным тоном, но в не меньшей степени и самим фактом его написания.

"Как смеешь оправдываться?" - звучит в этой фразе. Защищая себя в собственном деле, Жуковский как бы посягает на право, принадлежащее только царю, в данном случае выступающему в роли судьи, - право определять истину. В практике инквизиционного процесса обвиняемый только отвечает на предлагаемые ему вопросы и, желательно, кается в своих вольных и невольных прегрешениях. Ему надлежит быть абсолютно пассивным, активность - привилегия судящего. Дважды повторенный окрик "Слушай!", которым царь пресекает попытки Жуковского заговорить, в этом отношении чрезвычайно выразителен.

Дальнейшее развитие разговора не сулило поэту ничего хорошего. В словах императора слышится угроза: "Знаешь пословицу «Скажи мне, с кем ты знаком, я скажу тебе, кто ты»? Ее можно применить к тебе". В самом деле, обилие среди друзей Жуковского людей сомнительной, с точки зрения властей, благонадежности определенным образом характеризовало его самого. По мнению Николая, такого рода дружбу можно вменить поэту если не в вину, то в упрек. Однако сам Жуковский видит в ней заслугу и честь, а вовсе не вину. "Лучшие люди были моими друзьями" *, - писал он в письме от 30 марта. Эти люди - братья Тургеневы, Вяземский, Пушкин наравне с Карамзиным, которого и сам царь во всеуслышание мог назвать ангелом. Они умны, честны, сильны, независимы - в глазах Жуковского это делает их "лучшими людьми", но с иных позиций те же качества можно истолковать как свидетельства неблагонадежности. Из дальнейших высказываний Николая становится видно, что именно так и происходит.

* Жуковский В.А. Указ. изд. Т. 12. С.20.

Наконец проясняются причины царского гнева. К удивлению Жуковского, это вовсе не "литературные сплетни". "Несмотря на то, что Тургенев осужден, что я тебе говорил об нем, что ты знаешь, что доказательство существует против него, ты беспрестанно за него вступался и не только мне, но и везде говорил, что считаешь его невиноватым", - вот первая. В этой фразе, как в капле воды, отразились те черты правосознания Николая, которые не могли не шокировать Жуковского. По мнению царя, оказывать Николаю Тургеневу какую-либо поддержку не дблжно, поскольку доказано, что он виноват. Но Жуковский не скрывает, что не считает Тургенева виновным, и взбешенный Николай в который раз пытается доказать поэту то, что для него самого совершенно очевидно. Стоит повнимательнее присмотреться к его аргументации. Первый приходящий ему в голову довод таков: виновность Тургенева подтверждается самим фактом его осуждения. Разумеется, логически именно осуждение должно базироваться на доказательстве вины, а не наоборот, но здесь важнее другое - Тургенев осужден официально, после этого выражать сомнения в виновности - значит покушаться на авторитет осудившей его власти. Здесь четко проявляется одно из принципиальных различий позиций Жуковского и Николая I. Власть, по мнению царя, должна обладать абсолютным авторитетом непогрешимости потому только, что она власть. Эта идея отчетливо выразилась в цитированном выше отзыве Дашкова на записку в защиту Тургенева.

В правовой сфере покорность властям выше истины, так как истина - всего лишь частное дело отдельного человека, а власть составляет основу общества и государства. Однако эта власть, столь могучая и грозная, подчиняющая себе людей, на деле оказывается абсолютно зависимой от них. Именно они создают ее авторитет. Они обязаны его создавать, обязаны творить себе кумира и ему поклоняться. Им внушается, что общество лишь орудие вездесущей власти, что их предназначение - подчиняться ей. Так безграничная власть незаметно перерождается, теряет самое себя и в реальности заменяется безграничным подчинением. Между тем, с точки зрения Жуковского, авторитет власти хотя и должен быть, конечно, абсолютен, но отнюдь не a priori. Практически она сама должна стремиться к его созданию, добиваясь любви и уважения людей. Она для них, для общества. Настоящий, живой и прочный авторитет власти должен основываться на ее справедливости, а не на самом факте ее бытия.

Эти мысли можно найти в набросках незаконченной статьи, предназначенной поэтом для сборника под названием "Собиратель", изданного крохотным тиражом в 1829. Наставляя своего ученика - наследника престола, а может быть и его августейшего родителя, Жуковский пишет: "Власть царя происходит от Бога - народ будет этому верить, но тогда, [когда] ее божественное происхождение будет для него очевидно! А оно будет очевидно в одной только благотворности <...> Государь любим и уважаем своим народом только тогда, когда он любит и уважает свой народ. Силой не возьмет он ни любви, ни уважения; сан царский есть только средство, а не право <...> Цель государя не власть, а благо !" *.

* РГАЛИ. Ф.198. 0п.1. Ед.хр.Зб. Л.5-6.

Второй аргумент Николая звучит совершенно естественно в устах человека, мыслящего категориями розыскного процесса. Виновность Тургенева достаточно обосновывается тем, что есть доказательство против него. Николай не хочет слушать оправданий и объяснений. "Доказательство" убедило его, следовательно, Тургенев виновен. Другими словами, процесс логического доказательства вины просто-напросто подменяется убеждением судьи.

Николай уверен, что всего этого достаточно, чтобы для всякого была несомненна виновность Тургенева. Тем более возмутительными представляются ему поступки поэта.

И тут делается заметным второе важнейшее противоречие между Жуковским и Николаем. Речь идет о статусе человеческой личности по отношению к государству. Император исповедует принцип иерархической подчиненности личности государству, порождающий целый комплекс правовых и моральных следствий.

Согласно ему, приговор суда - это санкция, налагаемая государством на отдельного человека, вследствие чего осужденный автоматически делается изгоем. Контакт добропорядочных людей с ним нежелателен, ибо что может быть общего у честного человека с преступником? В этой системе честный человек противостоит преступнику как человек вообще - нечеловеку. Практически человек обретает себя лишь в государстве, и его "человечность" не есть неотъемлемое качество, а всего лишь статус, которого можно однажды лишиться. Отсюда только шаг до фантасмагории "Носа" или "Подпоручика Киже".

Осужденный исключается из круга обычных человеческих отношений. Дружбу с ним не следует поддерживать, так как это означало бы, что некто различает в преступнике вину его и личность. В то время, как государство осуждает его как персонифицированную вину и, во всяком случае, как единое целое, недопустимая частная независимость позволяет себе с этим не считаться! Защищая личность другого, она и сама тем самым отстраняется от государства; публичное высказывание подобных взглядов едва ли не равносильно призыву к бунту, однако именно таким образом ведет себя Жуковский, и неудивительно, что на него ложится тень подозрения в неблагонадежности.

"Ты имел связь с Вяземским, который делал множество непозволительных поступков, <...> был настоящий boute-feu", - продолжает Николай.

Жуковский дружил с "зажигателем"! Однако сам Жуковский полагал, что дружит с Петром Андреевичем Вяземским, и искренне не видел в этом ничего дурного. Для него высокое внутреннее достоинство личности Вяземского было куда важнее его "зажигательских" воззрений, которые Жуковский далеко не всегда одобрял. По мнению поэта, острый язык и даже оппозиционные настроения - все это само по себе еще не много значит. Главное в человеке - его нравственные устои, вечное, непреходящее в нем. Если в душе есть добро, заблуждения страстей и разума рано или поздно рассеются.

Столь мирные и с виду далекие от всякой социальности взгляды, тем не менее, неизбежно приводили Жуковского к подспудному противостоянию официальной идеологии. Утверждение приоритета личности перед властью, государством и обществом - идея из арсенала тогдашнего западного либерализма. В России же она совершенно неуместна, ее носители обречены на затяжной конфликт с окружающей жизнью.

Для Жуковского этот конфликт проявляется в том, что некие блюстители чужой благонадежности называют его "главой партии" недовольных. "Да кто называет? - кипятится поэт. - Я никого не знаю и знать не хочу; живу у себя, делаю свое дело и ни о чем постороннем не забочусь!" Заметим, что Жуковский не ограничивается одними оправданиями и уверениями в собственной верноподданности, что вполне удовлетворило бы его собеседника. Подчеркивая, что знать не желает доносчика и не уполномочивал никого вмешиваться в его дела, он в принципе восстает против доносительства. Донос придает общественную значимость тому, в чем Жуковский видит просто домашнее дело - дружбе, литературным отношениям и т.п. В размышлениях Жуковского идея автономности личности от государства возникает вновь, однако в несколько ином повороте, таящем в себе возможность возникновения реальных трений с властями. Отстаивание неприкосновенности частной жизни, сопротивление вмешательству в нее доносчика, в данном случае выступающего как правительственный информатор, может быть воспринято как крамольная попытка скрыть нечто от правительства, "бдительность коего должна быть обращена на все возможные предметы" *. Последнюю недвусмысленную формулировку почти семь лет спустя найдет человек, по должности покровительствовавший шпионам и доносителям, - А.Х.Бенкендорф.

* Цит. по: Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1987. С. 198.

К числу своих сугубо частных дел поэт относил и взаимоотношения с императором - отцом его ученика. Попытка доносчика тайно повредить ему во мнении государя так возмутила Жуковского, что в запальчивости он, сам не замечая этого, делает Николаю жесткий выговор: "Вы должны его [то есть мнение о Жуковском. - Н. С.] почерпать из моей жизни, а не из того, что другие говорят обо мне". Опять, как в письме от 30 марта, он позволяет себе требовательный тон. Он всегда готов оказать уважение сану монарха, но только не ценой собственного унижения.

Жуковский стремится к личностному контакту, недаром он настаивает на том, чтобы Николай видел в нем если уж не друга, то давнего знакомого, которого он должен оценивать сам по своей совести, а не просто безликого подданного, которого безличный государь судит по доносам. Только так удастся ему в диалоге с самодержцем сохранить свое достоинство. Однако на царя подобные притязания производят только негативное впечатление. В соответствии с его идеалом патриархального самодержавия, государь на престоле - сверхличность. Он имеет наружность обычного человека, у него личностный, часто явно субъективный подход ко всем делам, он требует, чтобы ему доверяли, как отцу, но в то же время в нем надо почитать безличную верховную власть. Другие личности могут быть в чем-то ему подобны, но ни в коем случае не равны. Не случайно, слыша от своих подданных благоговейное "Ваше Величество", он обычно обращался к ним на "ты". Осмелиться сказать такому властелину "Вы должны", да еще так непринужденно, как это не раз делал Жуковский, можно только будучи полным безотчетного ощущения внутренней моральной свободы.

Подобные оговорки в личных беседах и письмах обитатели Зимнего дворца прощали, великодушно относя их на счет безобидной странности поэта. Иначе обстояло дело с более серьезными "проступками" Жуковского. "Ты при моем сыне! Как же тебе слыть сообщником людей беспорядочных или осужденных за преступления?" - одергивает его Николай. Обвинения, выдвигавшиеся против Жуковского, помимо своего прямого смысла имели для царя и еще одно, особое значение. Всесильный император, как огня, боялся "толков". Что если в обществе скажут: "Государь ошибается, держа при своем сыне единомышленника таких людей, как Вяземский и Тургенев"? Впрочем, появление доносов само по себе свидетельствовало о том, что такие толки уже идут и что часть общества позволяет себе сожалеть о неудачном выборе наставника для наследника. Николай был твердо убежден в недопустимости таких самостоятельных суждений. Все тридцать лет своего царствования он вел упорную и безнадежную борьбу с "гидрой" общественного мнения, и промахи приближенных, дававшие пищу молве, воспринимал очень болезненно.

"...наконец, прибавлено было, что хорошее мнение на мой счет не переменилось". Неожиданный конец для столь суровой головомойки! В действительности Николай нисколько не сомневался в благонадежности Жуковского, иначе, конечно, не оставил бы его при наследнике. Значит, Жуковский оправдан? Нет. Поведение поэта провоцирует "толки", и это делает его в глазах царя виноватым, виноватым не тем, что неблагонадежен, а тем, что его обвиняют. Обвинение приобретает некую самостоятельность и вопреки здравому смыслу неизбежно замарывает того, кого оно хоть раз коснулось. Смутное ощущение того, что ситуация имеет какой-то неуловимо абсурдный оттенок, беспокоит Николая. Отсюда бессмысленное выплескивание недовольства на источник раздражения - на Жуковского, которого сам же царь признает невиновным. По замечанию поэта, "это уловка неправых сильных, которые или не хотят быть неправы, или не понимают, в чем они неправы".

Характерно, что царь объявляет о своей уверенности в невиновности Жуковского лишь после того, как обрушил на его голову все ложные обвинения. Признание истины по своему значению стоит для Николая на самом последнем месте, и это вопиющим образом противоречит тому, чего ожидал от него Жуковский. Вновь друг против друга встают два типа правового мышления: один нацелен на поиск истины, другой - на расследование обвинения.

Вторую половину аудиенции царь посвятил вразумлению и наставлению Жуковского. "Он говорил то, чего последний ученик сказать не может, что принадлежит не к нашему веку, а к ХI-му", - сформулировано неясно, но, по-видимому, были непосредственно затронуты те юридические проблемы, которые в предыдущей части беседы лишь подразумевались *. На это указывает содержание последующих рассуждений Жуковского.

* Приношу искреннюю благодарность А.Л.Зорину, поделившемуся со мной догадкой, что речь здесь идет о законодательном, а не литературном памятнике.

Николай высказался резко и определенно, не оставив собеседнику ни малейшей возможности дать его словам какую-нибудь смягчающую трактовку. Жуковский был поражен. Архаичность правосознания самодержца выступила вдруг так рельефно, что натолкнула его на конкретную историческую аналогию. XI век - век "Русской правды". Этот законодательный памятник Жуковский хорошо знал, и не только из Карамзина. Еще в 1817 он слушал в Дерптском университете лекции историка Густава Эверса, а в 1826 вышла знаменитая книга Эверса "Das alteste Recht der Russen in seiner geschichtlichen Entwickelung" (в русском переводе 1835 года - "Древнейшее русское право в историческом его раскрытии") *.

* В составе сохранившейся части библиотеки Жуковского этой книги нет.

Произведенного там разбора достаточно, чтобы выделить характерные особенности древнего права, продолжавшие жить в сознании русского монарха восемьсот лет спустя. Во-первых, это нечеткая квалификация видов преступлений и слабое различение стадий преступления. Во-вторых, объединение суда и следствия в одних руках. В-третьих, отсутствие презумпции невиновности, приводящее к тому, что не обвинитель доказывает свое обвинение, а обвиняемый - свою невиновность. В этих случаях так же легко проводятся параллели с тургеневским делом, опалой Вяземского и другими случаями, бывшими у Жуковского перед глазами, включая и те, что затрагивали его лично.

Но как бы то ни было, "когда критикует царь, который (худо зная дело и признаваясь в незнании) хочет, однако, быть прав, то отвечать нечего. <...> Это доказывает только то, что и самые логические вещи для ума нелогического и неприготовленного никаким образованием, не только не убедительны, но и не понятны".

Крайне редко у Жуковского вырывались столь убийственные высказывания в адрес царя. Должность наставника наследника престола заставляла его много размышлять над тем, какими качествами должен обладать правитель, в особенности самодержец, и как привить их своему воспитаннику. Среди этих качеств было и такое, как способность к конструктивному диалогу, умение уважать чужие суждения и корректировать собственные на основании логики и объективных знаний. Дилетантизм и самоуверенность, не украшающие и частного человека, в государе становятся опасными. Из просветителя и хранителя народа они превращают его в губителя, в покровителя зла и невежества. Жуковский не мог не чувствовать в этом угрозу не только для отдельных лиц, чьи взгляды, по несчастью, не совпадали со взглядами императора, но и для государства в целом.

У поэта не осталось сомнений в том, что Николай не умеет не только по достоинству оценить, но даже просто правильно понять его поступки. Осознание бесплодности собственных усилий больно задевает его, и начинается взволнованный монолог. Пускай царь и не услышит его, Жуковскому необходимо выговориться, еще раз испытать свою совесть, утвердиться в своей правоте. "Я защищаю тех, кто Вами осужден или обвинен перед Вами; но это служит только доказательством моей доверенности к Вашему характеру", - пишет он. Все, что ему довелось выслушать в тот день, заставило Жуковского вынести, к сожалению, не самое благоприятное заключение об уме монарха. Но ведь личность не исчерпывается умом - эта спасительная мысль распространялась не только на Вяземского и Тургенева, но и на Николая I.

Характер - главное в человеке, полагал Жуковский, а что касается характера Николая, то он неоднократно называл его "великим". Трудно судить, чего в этом было больше: искреннего убеждения или бессознательного самообмана. Нельзя не признать, что наряду со многими отрицательными качествами царю было присуще и своеобразное обаяние сильной и цельной личности, привлекавшее к нему людей *. Российский государь должен обладать характером великого человека, иное было бы бедствием для страны, где так много зависит от личных качеств самодержца, - так рассуждал не один Жуковский. Но величие характера, по мнению поэта, предполагало умение радоваться исправлению собственных ошибок, жертвуя самолюбием во имя конечного торжества истины. "Минута, в которую открывается невинность или в которую хотя бы часть вины снимается с осужденного, есть лучшая минута царей"  **, - писал он Николаю в конце 1827, препровождая ему вторую оправдательную записку Тургенева. Тогда это письмо вызвало негодование великого князя Константина Павловича, нашедшего, что "принципы, которыми он [Жуковский. - Н.С.] пользуется, несовместимы с порядком вещей, установившимся в нашем государстве"  ***.

* См., напр., проницательную характеристику, данную ему в воспоминаниях А.Ф.Тютчевой (Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров: Воспоминания. Дневник: 1853-1882. Тула, 1990).

** Русский архив. 1895. №7. С.520.

*** Красный архив. 1925. Т.6(13). С.69 (письмо Константина Павловича к Николаю I).

Демонстрация "доверенности к характеру" Николая была для поэта весьма многозначительным жестом. Это как бы обязывало царя проявить те качества, которых ждал от него Жуковский. Однако надежды далеко не всегда сбывались. Отстаивая правду, Жуковский пытался опереться на характер Николая-человека, причем не столько на подлинный характер, сколько на такой, каким сам желал его видеть. В это же время недоброжелатели Жуковского смотрели на вещи более реалистично и успешно пользовались такими особенностями Николая-властителя, как неприязнь к чужой независимости, затаенная боязнь неведомой оппозиции, доверие к тайным обвинениям.

Развертывалось своего рода состязание: обе стороны стремились убедить царя в чистоте своих намерений, но одна с помощью доноса, а другая подчеркнуто демонстрируя свою честность и бесстрашие. Увы, в этом состязании перевес был явно не на стороне поэта.

Жуковский чувствовал это и все же с трудом соглашался верить в свое поражение. Оттого так беспокойно звучит крещендо жестких вопросов: "Разве Вы не можете ошибаться? Разве правосудие (особливо у нас) безошибочно? Разве донесения Вам людей, которые основывают их на тайных, презренных доносах, суть для Вас решительные приговоры Божий?"

На первый взгляд может показаться, что здесь затрагиваются лишь некоторые прикладные аспекты судопроизводства: компетентность судьи, справедливость приговора, приятие или неприятие доносов. Но, как всегда у Жуковского, даже как бы случайные высказывания по предметам, далеким от круга его обычных интересов, скрывают в себе серьезную идейную подкладку. По сути дела, поднята тема истины и возможных ее искажений в ходе процесса. И тут в тексте впервые начинает просматриваться особая смысловая линия, связанная с религиозными ассоциациями. Она проходит едва заметным пунктиром, внешне почти ничем себя не проявляя, но ее присутствие - сигнал того, что затронуты наиболее глубокие мировоззренческие пласты сознания поэта. В "приговорах Божиих", которые упоминает Жуковский, узнается понятие, которому суждено стать сердцевиной его позднейших философских и политических раздумий. Это понятие Божией правды.

В статье 1850 года "Иосиф Радовиц" Жуковский провел различие между истиной, доступной рациональному познанию, и правдой, познаваемой сердцем. Правда - явление нравственного мира, но именно она составляет сущность всякой истины. Везде, где дело идет об истине, в том числе и в уголовном процессе, неизбежно встает вопрос о Божией правде. Неужели мнения Бенкендорфа, основанные на доносах, можно принимать за истину?

Недоумение Жуковского смешивается с возмущением. В ком или в чем тогда истина? В доносе? В Бенкендорфе? Если так, то Бенкендорф оказывается противостоящим самому Богу, занимая тем самым структурное место сатаны - отца лжи. И сам император, доверяя доносам, проявляя безответственную самонадеянность там, где речь идет о судьбе человека, закономерно делается причастным к тому же роковому противостоянию. Эта мысль неотвязно мучила Жуковского многие годы, то тут, то там возникая в его дневниках и письмах. В книге "Мысли и замечания", предназначенной стать как бы его духовным завещанием, итогом накопленного за долгую жизнь высокого и горького знания, он писал: "Признавать свою волю за высшую волю есть святотатство; произвол есть нарушение Божией правды и самый опасный враг власти самодержавной" *. При жизни автора эти строки не увидели света.

* Жуковский В.А. Указ. изд. Т.II. С.37.

"Разве Вы можете осуждать, не выслушав оправдания? Разве я могу знать об этих доносах?" Жуковский продолжает свое риторическое вопрошание, но, конечно, ему самому все предельно ясно. Речь идет о способах выяснения истины - вещах, абсолютно очевидных для человека, чье правосознание сформировалось на основе современных европейский идей. Принцип состязательности, отсутствовавший в тогдашнем русском судопроизводстве, требовал всестороннего исследования дела, так как истина содержится не в обвинении или оправдании, а во всей полноте реальной жизни. Необходимо также, чтобы обвиняемый знал, в чем конкретно его обвиняют и кто обвинитель. Без этого полноценное оправдание невозможно. Неопределенность обвинения - одна из наиболее зловещих черт инквизиционного процесса, именно она почти наверняка губит обвиняемого. Розыск, не связанный формулировкой обвинения, приобретает самодовлеющий характер и стремится развиваться бесконечно. Человек, однажды попавший в эти сети, практически обречен, любой факт его жизни, ставший известным следствию, может быть истолкован как усугубляющий вину. Фактически его судят не за конкретный проступок, а за то, что, согласно доносу, он вообще преступен. Именно по такой модели действовал обычно Николай, отправляя правосудие как официально (в деле Тургенева), так и неофициальным образом (применительно к Вяземскому и самому Жуковскому).

С точки зрения Жуковского, все это юридический и моральный нонсенс, равно как и сам феномен доноса. "Должен ли я их [доносы. - Н.С.] потому уже признавать истинными, что они доносы, тайные доносы, сделанные Вам и обвинившие перед Вами безответных?" - недоумевает он. Донос для него не полезное сообщение, а напротив - совершенно неинформативная вещь, хотя бы в нем и содержалась правда, поскольку он стоит вне нормальной системы изыскания истины. Даже сам этот термин, в юридической литературе нейтральный, в устах Жуковского становится ярко эмоционально окрашенным и означает исключительно ложный донос.

Свое отношение к доносчикам и доносам поэт прямо выскажет позднее, при более трагических обстоятельствах. В январе 1837 некое "доверенное лицо" сообщило в III Отделение, будто бы после смерти Пушкина он тайно вынес с его квартиры какие-то бумаги. Узнав об этом, Жуковский взорвался. "Всегда ли они [доносчики. - Н.С.] понимают то, что слышат? - писал он, обращаясь к шефу жандармов. - Всегда ли хотят понимать, ибо им нужна не истина? - всегда ли хотят понимать, ибо служат с предубеждением и всегда дают толкование пристрастное тому, что слышат? и, наконец, достойны ли доверия, будучи недостойны уважения? Между тем их слова часто решают участь человека и на всю его жизнь. Ибо клевета, как бы она, впрочем, нелепа ни была, всегда достигает своей цели, и легче сдвинуть с места гору, нежели стереть то клеймо, которое клевета налагает" *. В этих строках сконцентрировался весь опыт Жуковского, плоды раздумий над судьбами друзей и собственными столкновениями с доносами и клеветой.

* Цит. по: Щеголев П.Е. Указ. изд. С.215.

Однако подстраивать свои поступки под особенности восприятия предполагаемых доносителей он не научится никогда. Причина этого заметна уже в записи от 1 апреля 1830.

"Разве могу, не утратив собственного к себе уважения и Вашего, жертвовать связями целой моей жизни?" - это рассуждение в высшей степени характерно для Жуковского. Главной моральной потребностью поэта была потребность в самоуважении. Предъявляя высокие требования к другим, он вдвое строже спрашивал с себя. Царь может уважать его, только если он действительно достоин уважения, и важно, что критерий достоинства находится в руках Жуковского: если я сам себя не уважаю, не за что меня и царю уважать. Следование закону совести для него превыше угождения государю - в этом отношении пятнадцать лет, проведенные при дворе, никак не повлияли на поэта. Он упорно не желал смириться со своим положением слуги (пусть и привилегированного, но слуги!) и, невзирая на неудачи, продолжал добиваться от Николая уважения - как человек от человека, фактически как равный от равного. Это было для него вечным источником проблем и конфликтов.

В те годы он однажды записал: "Надобно быть или рабом владыки, или рабом долга. В последнем случае сохранение своего достоинства. Но это сохранение не без тяжелых ощущений. И тот, кто считает его выше всего, как человек бывает подвержен тяжким испытаниям, которые именно тем тяжки, что всегда низко быть им подверженным" *. Занимая независимую позицию, всем своим поведением демонстрируя, что ориентируется на собственные нравственные ценности, а не на благоволение монарха, поэт неизбежно навлекал на себя подозрение в политической оппозиционности.

* РГАЛИ. Ф.198. 0п.1. Ед.хр.Зб. Л.6. Запись датирована 14 октября без указания года и находится между текстами, относящимися к 1829 и 1831 гг.

И опять Жуковский возвращается к теме доноса: "Итак, правилом моей жизни должна быть не совесть, а все то, что какому-нибудь низкому наушнику вздумается донести на меня по личной злобе Бенкендорфу..." Пройдет около двух десятилетий, и он развернет эту мысль, переведя ее из личного в социально-политический план.

"Там нет народного благоденствия, где народ чувствует себя под стесняющим влиянием какой-то невидимой власти, которая вкрадывается во все и бременит тебя во все минуты жизни, хотя, впрочем, до тебя непосредственно и не касается, - напишет он в заметке, озаглавленной при посмертной публикации "Деспотизм". - Это стеснительное чувство <...> бывает в таком случае, когда правительство вмешивается не в одну публичную жизнь, но хочет распоряжаться и личною, и домашнею жизнию <...> когда мы вечно под надзором полиции. В таком случае власть от верховного властителя переходит к исполнителям власти и в них становится не только обременительною, но и ненавистною"  *. Не составит труда по этому описанию узнать феномен, позднее получивший наименование полицейского государства.

* Жуковский В.А. Указ. изд. Т.II. С.34.

Полицейское государство является таковым по отношению к человеческой личности. Посягая на неотъемлемо присущую ей свободу, оно стремится низвести человека на вторые роли, ограничить его жизнь исполнением определенных механических функций и оценивает его чисто формально, только с точки зрения функциональной пригодности. Вся натура Жуковского восставала против такого насилия над индивидуальностью. "Одно только должно быть принято за правило, когда судишь о человеке: его видимые дела, его характер, его собственный образ мыслей", - этому нравственному кредо, записанному 1 апреля 1830, он оставался верен всю жизнь.

Утверждая, что судить о человеке надлежит, исходя из него самого, а не из суждений доносчика, Жуковский держится в рамках рациональной системы, в которой "факты" - доказательства pro et contra выстраиваются в логическую конструкцию, по ступеням которой объективный разум восходит к открытию истины. Донос чужд этой системе; исходя из ее принципов, его можно только осудить и отвергнуть, но не понять. И это непонимание делает Жуковского вдвойне беззащитным. Позднее, наученный печальным опытом, он станет лучше разбираться в том, с чем ему поневоле приходилось сталкиваться, но сейчас, пытаясь осмыслить явление доноса, поэт упускает из виду, что донос вовсе не нуждается в связи с истиной, так как не к ней он стремится и не ею проверяется. Основная его ценность не информационная, а знаковая, которую ему придает заявленная цель - изобличение зла. Донос - благонамеренный поступок. Доноситель - человек благонамеренный по определению, следовательно, обвиненный - это тот, против кого выступил человек благонамеренный... Логика здесь слабая, но для "нелогического" ума единственно убедительная.

Впервые в жизни Жуковский стал тогда жертвой доноса и ощутил на себе его губительную магию. В аналогичной ситуации два года спустя он напишет: "Могу ли <...> иногда не приходить в совершенное уныние, видя <...> что меня опутывает мало-помалу какая-то волшебная сеть, которой невидимых нитей никакая сила разорвать не может? И что можно противопоставить такой силе? Бороться с нею было бы безрассудно"  *. В самом деле, даже одного анализа записи от 1 апреля 1830 достаточно, чтобы увидеть, что малейшая попытка освободиться фактически лишь туже затягивала путы. Всякое слово или действие Жуковского в свою защиту все больше выявляло органическое несоответствие всего строя мышления поэта тому, чего от него требовала окружающая действительность, и этим самым подтверждало основательность обвинений.

* Цит. по: Гиллельсон М.И. Указ. соч. С. 116.

И все-таки поэт упорно продолжал держаться за право быть самим собой. Это была отнюдь не наивная близорукость, как казалось тогда многим, а напротив - сознательная, мужественная позиция. Жуковский превосходно понимал, как легко мог бы избежать доносов и подозрений. Для этого нужно было всего лишь сменить нравственные ориентиры. Но сознание пагубности такой перемены удерживало его. Эта нравственная коллизия отразилась и в записи от 1 апреля 1830. "Все <...> должны смотреть на него [Бенкендорфа. - Я. С.] в поступках своих как на флигельмана, - пишет Жуковский. - <...> А он произносит свои осуждения по доносам, следственно, нравственность наша теперь вся предана на произвол доносчиков: нет никого правых!"

"Нет правых", если считать, что правда имеет какой-то особый статус, что она вечна и независима, что она Божия правда, а не правда власти - преходящая правда этого мира. Где же источник правды: Бог или Бенкендорф, и даже не он, а самый подлый доносчик? Стоит совершиться здесь подмене, и нравственность теряет опору в Божией правде, а значит гибнет вообще, так как для нее необходимо основание вечное, неколебимое, внеположенное изменчивой жизни, что одно позволяет вводить эту жизнь в определенные рамки, давать ее разнообразным проявлениям абсолютные оценки. В подобном контексте строевая метафора "Бенкендорф - флигельман" вполне уместна. За ней стоит кошмарный образ России, превращенной в огромный плац, где люди, как безликие и безвольные механизмы, маршируют, готовые всякую минуту повиноваться любому приказу.

Так в привычной, обжитой реальности один за другим перед Жуковским открываются новые пугающие смыслы. Отдадим ему должное - в эпоху официального оптимизма немногим доводилось испытывать боль таких прозрений.

"Но это гибель всего! - продолжает поэт свой воображаемый монолог перед царем. - Около Вас будут жить только те, кои живут предательством. Из остальных одни, меньшая часть, то есть преданные и честные, будут Вам чужды, будут молчать с горем и будут лишены возможности быть Вам полезными. Между царем и Россиею будет бездна, огороженная забором из наушников".

Острое ощущение гибельности того направления, в котором развивается общество, заставляет Жуковского доискиваться до основы, до самого истока неблагополучия. "Кто образует народ, кто доставляет ему просвещение, кто действует на его нравственность, кто возбуждает в нем честолюбие благородное, кто приводит в движение все его силы?" - спрашивал он еще в 1829, и сам отвечал: "Государь - законодатель, просветитель, представитель воли народа" *.

* РГАЛИ. Ф.198. 0п.1. Ед.хр.Зб. Л.4об.

Мера ответственности, лежащей на государе, огромна. Каждая его ошибка способна отозваться в обществе лавиной зла и бедствий. И далеко не случаен здесь выбор слова "бездна". Оно принадлежит к тому же синонимическому ряду, что и "ад", "преисподняя", "геенна". Не пропасть, но бездна грозит разверзнуться между царем и Россией. Царь, отрекшийся, пусть и невольно, от Божией правды, неизбежно остается в окружении иуд. Его нравственная связь с народом разорвана, отныне он царь льстецов и доносчиков. Он заставит отвернуться от себя немногочисленных строгих и требовательных друзей, подобных самому Жуковскому. А что же другие, "бОльшая часть" - те, кого взволнованный поэт в своей записи пропустил, хотя думал, как видно, и о них?

Более подробное развитие этой же мысли находим в письме Жуковского Бенкендорфу относительно запрещения журнала И.В.Киреевского "Европеец" в 1832 году. Правительство, пишет он, "предубежденное ложными показаниями <...> видит оппозицию там, где ее нет, причисляет к ней некоторых перед ним обвиненных людей, тревожит их умы, отталкивает их от себя и через то если не обращает их в своих действительных противников, то отымает у них всякую деятельность, лишая одних средства сделаться людьми полезными, а другим, менее твердым в правилах, давая направление действительно вредное. Но такая оппозиция не есть ли произведение самого правительства?" *.

* Цит. по: Гиллельсон М.И. Указ. изд. С. 115.

Такова в представлении Жуковского общая картина последствий раскола между "правительством" (это понятие практически тождественно понятию "государь") и обществом. Из недр бездны выходят чудовища - к этой догадке поэт еще вернется.

Но сначала он пытается подвести итоги беседы: "Вообще результатом я доволен: он произвел мир, но заставил меня о многом переменить мнение и многого страшиться в будущем". Слабость этого самоуспокоения очевидна - слишком серьезное "но" противостоит ему. Но что такое "многое"? Позволим себе высказать предположение.

Еще в 1817, когда завязалось его близкое знакомство с Николаем Павловичем - тогда еще великим князем, Жуковский питал к нему неподдельную симпатию, а после событий междуцарствия 1825 года она перешла в стойкую, всеохватывающую идеализацию молодого самодержца. Это чувство поэт сознательно культивировал в себе, на нем основывал свои надежды на великое будущее России, и долгое время ничто не могло поколебать его. Но вот настал момент, когда дальше игнорировать действительность стало невозможно. Весной 1830 Жуковский впервые пережил жестокое разочарование в Николае. То, что раньше он считал случайными отклонениями общественной жизни от ее внутренних здравых начал, вдруг предстало как закономерное, предрешенное, в первую очередь, качествами самого царя. Поэтом овладели страх и беспокойство. Однако просто отказаться от своих чаяний, примириться с невозможностью их осуществления он не мог. Требовалось, во-первых, найти способ достойного сосуществования со злом, коль скоро ни закрыть на него глаза, ни победить его в открытой борьбе было невозможно. Во-вторых, необходимо было оживить надежду, восстановить оптимистическое видение будущего - единственное спасение от отчаяния.

Первую проблему Жуковский решает достаточно быстро и просто - еще теснее затвориться в своем кругу с немногими близкими по духу людьми, бесстрашно "продолжать жить, как я жил", руководствуясь при этом не идеей служения обществу, а лишь долгом перед своей совестью, перед Богом. Практически это не означало отказа от общественных интересов, а только еще более смещало в них акцент с социального на духовное, нравственное содержание.

Вторая же задача оказалась более сложной. Быстрого ответа в немногих словах поэт на смог найти, но внимательно присмотревшись к тому, что он делает, говорит и пишет в последующие годы, можно заметить, как изменяется в его сознании образ царя. Вынужденный признать, что монарха-строителя, деятеля наподобие Петра Великого, разумного пахаря на ниве государственного благоденствия из Николая I скорее всего не выйдет, поэт начинает видеть в нем преимущественно отца и покровителя народа, чье воздействие на жизнь общества имеет более моральный, нежели материальный характер. Фигура "рыцаря на престоле" постепенно приобретает не меньшую, а то и ббльшую значимость, чем собственно практические деяния венценосца. Фактически это означает корректировку взглядов Жуковского на движущие силы российской истории.

Простые и ясные просветительские по своей природе представления о прогрессе как следствии мудрых преобразований общественных институтов, законодательства и прочих материальных составляющих социальной жизни все заметнее уступают место окрашенному в мистические тона патернализму, близкому к идеалу Гоголя, выраженному в "Выбранных местах из переписки с друзьями". Недаром впоследствии и Жуковский придет к признанию особости духовного и исторического пути России. Впрочем, это дело довольно отдаленного будущего, а пока поэт еще придерживается мнения о единстве судеб России и Европы. Но зерно уже брошено в землю. В муках и поисках начинается формирование той жизненной и политической позиции, которая определит последние десятилетия его жизни.

Между тем в записи Жуковского происходит перелом. От пересказа беседы поэт переходит к анализу и размышлениями по поводу услышанного. Первое, что он замечает: "В разговоре со мною он не коснулся главного, <...> кто обвинил меня, в чем и в каких литературных сплетнях". Главное, с точки зрения обвиненного, - выяснить имя обвинителя и формулировку обвинения. Не зная наверняка, Жуковский догадывался, что одним из его тайных обвинителей мог быть Булгарин. В письме к Николаю от 30 марта он писал:

"Думаю, что Булгарин (который до сих пор при всех наших встречах показывал мне великую преданность) ненавидит меня с тех пор, как я очень искренно сказал ему в лицо, что не одобряю того торгового духа и той непристойности, какую он ввел в литературу, и что я не мог дочитать его Выжигина <...> после я услышал, что Булгарин везде расславляет, будто бы Киреевский [имеется в виду И.В.Киреевский - внучатый племянник Жуковского, также литературный оппонент Булгарина. - Н.С.], написал ко мне какое-то либеральное письмо, которое известно и правительству"  *.

* Жуковский В.А. Указ. изд. Т. 12. С.21.

Действительно, он не ошибся. Булгарин видел в нем чрезвычайно влиятельную фигуру во враждебном ему стане "литературных аристократов". Отсюда и неприязнь, и желание опорочить поэта в глазах верховной власти. Нам известно два письма Булгарина шефу жандармов с жалобами на Жуковского, оба на грани доноса *. По всей видимости, они не дают полного представления об атмосфере, сгустившейся в то время вокруг поэта, но и они достаточно показательны. Жуковский силен при дворе, и это заставляет Булгарина быть осторожным. В его письмах нет прямых политических обвинений, подобных упомянутому поэтом, однако Жуковский представлен в роли гонителя честного, благонамеренного, принципиального и в высшей степени патриотически настроенного автора. Логика рассуждений Булгарина проста: если он сам как писатель и журналист пользуется покровительством графа Бенкендорфа, если его деятельность удостаивалась высочайшего одобрения и официально признана здравой и полезной, то тот, кто эту деятельность не уважает и не приемлет...

* Письмо от 27 апреля 1827: ГАРФ. Ф.109. Секретный Архив, 0п.1. Ед.хр.1886. Л. 17-18; письмо от 25 января 1830: Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература: 1826-1855. СПб., 1909. С.270.

Вывод предлагалось сделать самому Бенкендорфу. И вывод был сделан - об этом свидетельствует записка, составленная для Николая I управляющим III Отделением М.Я. фон Фоком несколькими месяцами позднее описываемых событий.

"Литераторы, замеченные в антимонархическом направлении и в духе отрицания, сплотились в союз под руководством Жуковского и князя Вяземского, - сказано в этой записке. - Их перья никогда ни слова не написали в пользу правительства, и когда несколько новых адептов сделали попытку сочинить оды во славу последней кампании [т.е. русско-турецкой войны 1828-1829. - Н.С.], они их высмеяли и не пропустили в печать. <...> Не подлежит <...> сомнению, что существует большая партия недовольных, мечтающих о перемене образа правления в России, но единомышленники распространяют свое влияние различным образом <...> однако без организационного ядра" *.

* Цит. по: Медведев М.М. Грибоедов под следствием и надзором // Литературное наследство. М., 1956. Кн.1. С.488-489.

По мнению Фока, эта "партия" представляла собой не более не менее как остатки декабристской тайной организации. В этом фантастическом предположении в преувеличенном виде отразился характер обвинений, которые намеками выдвигал против Жуковского Булгарин. Фок, как известно, пользовался его консультациями.

А поэт продолжает вспоминать бросившиеся ему в глаза странности недавней беседы: "<...> он сказал, что меня вообще винят по связям моим. Таким образом он сам меня оправдал". По мнению Жуковского, утверждение, что его винят "вообще" по связям, равносильно оправданию, поскольку это означает признание того, что на нем лично никакой вины нет. Однако это очевидно только для человека, уважающего достоинство личности и готового признать, что она может представлять из себя нечто и сама по себе, взятая вне своих связей. Николай таких взглядов отнюдь не разделял. Не ему - носителю тоталитарных идеалов - было поощрять антропологический либерализм Жуковского. Его мышлению свойственна иная логика, согласно которой безусловное оправдание частного человека невозможно в принципе. Индивидуум, изъятый из общественной структуры, лишенный опеки государства, ущербен, его понятия о добре и зле явно несовершенны, поэтому подозрение лежит на каждом как первородный грех: если ты и не грешишь сейчас, то согрешить способен.

В таком моральном климате самая невероятная клевета способна принести желанные плоды. Апеллировать к правосудию бесполезно, оно порочно в самых глубинных своих основаниях. "Если вина состоит в обвинении, а не в поступке, то как избавиться от вины?" - в этом указании на внутреннюю абсурдность господствующего типа правосознания Жуковский выступает в редком для него амплуа теоретика-юриста. Он обобщает здесь и личный опыт "отеческой" головомойки, и опыт Вяземского, которого ошельмовали без суда, и опыт Н.Тургенева, которого судили и приговорили на основании разноречивых показаний свидетелей, не приняв во внимание его оправданий, не исследовав дела должным образом (следовательно, по логике Жуковского, в таком случае нельзя и говорить о вине). Правосудие, которое нуждается в вине сильнее, чем в истине, - еще одна черта действительности, способная внушить опасения за будущее страны, с жестокой очевидностью предстала перед поэтом.

Остается дорисовать картину.

"Он [император. - Н.С.] полагает, что Бенкендорф не может обмануться; Бенкендорф верит своим шпионам. <...> И так ниже и ниже, дойдем до последнего, который клевещет на продажу и часто решит судьбою целой жизни человека. И при таком способе узнавать истину полагают невозможным ошибиться, никогда не спросят обвиненного, на него падает или наказание, или предубеждение, и ничгм уже их снять нельзя, ибо защищаться нет средства и тебе не поверят. Это инквизиция еще без костров, ибо она только в колыбели, но дайте срок; теперь еще одна только повсюду распространенная тревога; она усилится, место ее заступит ожесточение, тогда начнутся казни, ибо душа царя во власти доносчиков".

Практически Жуковский перечисляет здесь признаки розыскного процесса, абсолютно неприемлемые для его правосознания. И хотя в русском правоведении термин "инквизиционный процесс" появится позднее, суть этого явления поэт уловил и передал верно. Он достаточно хорошо знал, что такое инквизиция. В 1830 она продолжала существовать в Испании (отменена в 1834), в Сардинии (1840), в Тоскане (1852) и в Риме (1859). Но не менее важно и другое. Понятие "инквизиция" чаще всего ассоциировалось тогда с преследованием инакомыслия. Словарь В.И.Даля среди прочих дает такое определение инквизиции - "суд на разномыслящих". В таком смысле употребял это слово и Жуковский, которому довелось примерить на себя и своих друзей роли жертв инквизиции. Более того, ему пришлось признать, что и это лишь симптом, знаменующий куда более опасные процессы. В собственной судьбе Жуковский со страхом ощутил отблеск грядущей судьбы всей России. Из имевшихся у него перед глазами предпосылок он вывел предсказание грядущего раскола и неумолимой раскачки общества, в конце концов взорвавшей его изнутри. Бессмысленный гнет порождает ожесточение, цепная реакция взаимных обид неудержимо устремится к насилию и крови. В чем же спасение? Где выход, и есть ли он? Поэт подавлен и выхода пока не видит.

Несомненно, размышляет он, что корень зла в том, что "душа царя во власти доносчиков". Но если этим все и ограничивается, тогда ситуацию еще можно исправить. Жуковский верит в добрую волю Николая. Тут-то и приходится ему пожалеть, что не сообщил царю все свои догадки и опасения. Рядом с записью непроизнесенного монолога возникает приписка, автокомментарий к упущенной возможности: "и сделал бы хорошо [высказав это. - Н.С.], но, верно бы, повредил себе". Жуковский запомнил этот урок, сделал выводы из него и через два года при подобных обстоятельствах вел себя уже иначе. Свое понимание того, как правительство само провоцирует раскол общества и, вслепую борясь с воображаемой оппозицией, создает себе действительных врагов, он изложил в письме Бенкендорфу в связи с делом "Европейца". Себя он не берег. Это письмо он, как предполагал опубликовавший его М.И.Гиллельсон, сам прочел шефу жандармов, чтобы непосредственно видеть, какое впечатление оно произведет.

А еще через пять лет в первом варианте записки в защиту памяти Пушкина, обращенной к тому же Бенкендорфу, появятся слова:

"Такого рода инквизиция производит только обоюдное ожесточение, весьма ненравственным образом действует на общество, из которого исчезает всякое спокойствие, всякая взаимная вера, и, пугая правительство призраками, заставляет его видеть врагов и тайные замыслы там, где их никогда не бывало, ничего не устраняет, напротив, сама производит ту вражду, которую отразить думает, и своими, по большей части ни на чем не основанными, опасениями оскорбляет и честных людей, стоящих доверенности, и пылких, но благородных, или, что еще хуже, основанными на толкованиях пристрастных и несправедливых, только тревожит и сердит умы и, обнаруживая невольно перед ними какую-то беспокойную робость, невольно и их заставляет бояться чего-то им неизвестного. Такого рода общее, неопределенное беспокойство в умах производимое, есть состояние вредное: оно, как гнилой воздух, портит кровь и всю конституцию общества и производит, наконец, те сильные болезни, оканчивающиеся или разрушением, или долгим выздоровлением"  *.

* Цит. по: Щеголев П.Е. Указ. изд. С.206-207.

К этому тексту 1837 года вполне естественно примыкает заключение, сделанное в 1830:

"Вот бедствия, происходящие от невежества. Мало того, чтобы иметь чистую совесть, надобно иметь и понятия, принадлежащие времени, в коем живешь. Их дает одно просвещение. Просвещение для ума есть то же, что чистая религия для совести. Там, где нет просвещения, каждый имеет свой собственный ум, ум своего места, своей партии, и все они в противоречии, в беспрестанной битве".

Для наставника наследника престола этот вывод стал руководством к действию. В нем весь Жуковский. Чем бы поэт ни занимался, литературой ли, педагогикой ли, просто ли жил, общаясь с людьми, просвещение (в первую очередь нравственное) всегда оставалось его главной целью. Спасение России в просвещении как народа, так и самого царя. Только просвещение позволит им увидеть свои общие интересы, непреложные ценности, которые надо беречь обеим сторонам. И тогда станет невозможной ситуация, когда монарх, наделенный благородным, "рыцарским", как говорил Жуковский, характером, будет сочетать с ним отсталые, средневековые по сути "понятия". Подобно тому, как религия является для совести непоколебимой опорой, мерилом, точкой отсчета, дающей возможность ориентироваться в мире, так и просвещение для ума должно служить средством обуздания его произвола, средством открыть уму глаза и показать ему абсолют Божией правды. Только так, по мнению Жуковского, может быть преодолено разделение и достигнут всем желанный идеал общественного единства. Не насилием создастся гармония, а лишь добрым согласием просвещенных людей, равно сознающих значение Божией правды и равно стремящихся к ней.

Таков итог размышлений Жуковского. 1 апреля 1830 стало для него днем тяжелого испытания. Он выдержал его: ни подлость, ни отчаяние не пустил в свою душу. Остался верен себе, своей лебединой натуре.

 

---

---

Октябрь 2002