VIVOS VOCO: И. Берлин, "ОРИГИНАЛЬНОСТЬ МАКИАВЕЛЛИ"

В самом количестве интерпретаций политических взглядов Макиавелли есть что-то удивительное. Помимо огромного числа второстепенных мнений и толкований существует более двух десятков основных вариантов трактовок "Государя" и "Рассуждений" [1]. Библиография сочинений на эту тему огромна и растет быстро, как никогда *. Хотя в некоторых из этих работ идет обычный спор об отдельных терминах или положениях, встречающихся в произведениях Макиавелли, разногласия по поводу его политической позиции поразительны.

* На сегодня [1972] полный список включает в себя более трехсот наименований.

Этот феномен будет легче понять, если посмотреть на других мыслителей, чьи взгляды по-прежнему ставят в тупик и волнуют человечество - Платона, Руссо, Гегеля, Маркса. Но тогда можно сказать, что Платон жил в таком мире и писал на таком языке, в понимании которых не может быть уверенности; что Руссо, Гегель и Маркс были плодовитыми теоретиками, но их труды вряд ли могут считаться образцами ясности и последовательности. "Государь" же - это небольшая по объему книга: обычно ее стиль характеризуют как предельно ясный, сжатый и острый - как образец прозрачной прозы Ренессанса. "Рассуждения", не в пример иным трактатам о политике, тоже не отличаются чрезмерным объемом и написаны столь же ясно и понятно. И все-таки единодушия насчет значимости обоих произведений нет; они не вписываются в структуру традиционной политической теории и по-прежнему будоражат сознание людей; "Государь" в течение уже четырехсот лет, а особенно в нашем столетии, вызывает восхищение ряда наиболее влиятельных политиков, которые, как правило, не увлекаются чтением классиков.

Есть что-то особенно волнующее в том, о чем говорил или что подразумевал Макиавелли, что-то, вызывающее глубокое, непреходящее беспокойство. Современные ученые указывают на явные или кажущиеся противоречия между республиканскими (преимущественно) настроениями "Рассуждений" (и "Историй" [2]) и советами правителям-абсолютистам в "Государе". Действительно, разница в тональности обоих трактатов очевидна, имеются и хронологические неувязки, и это лишь обостряет интерес к личности Макиавелли, его мотивам и убеждениям, которые более трехсот лет давали простор для исследований и размышлений литературоведам, лингвистам, психологам и историкам.

Но не это шокировало чувства западных читателей, не только "реализм" Макиавелли или его оправдание жестокости, беспринципности и безжалостности в политике, что так разочаровывало многих позднейших мыслителей, а кое-кого из них побуждало объяснять или оправдывать его апологию силы и обмана. Тот факт, что злые преуспевают, или что аморальное поведение оказывается выгодным, всегда был хорошо известен людям. Библия, произведения Геродота, Фукидида, Платона, Аристотеля - если ограничиться лишь некоторыми фундаментальными творениями западной культуры, - характеры Иакова, Иисуса Навина и Давида, наставление Самуила Саулу, диалог с мелосцами у Фукидида или хотя бы его рассказ об одном жестоком, но отмененном приговоре афинян, философия Фрасимаха и Калликла, советы Аристотеля тиранам в "Политике", речи Карнеада, обращенные к Римскому Сенату, описанные Цицероном, взгляд Августина на светское государство, с одной стороны, и Марсилио Падуанского, с другой, - все это пролило достаточно света на политические реалии, чтобы выбить доверчивость из некритичного идеализма [3].

Едва ли это объясняется лишь прямотой Макиавелли, несмотря даже на то, что он, пожалуй, расставлял точки над "i" решительнее, чем кто-либо до него. И если начальный гневный протест (скажем, Поула или Жантийе [4]), скорее всего, был вызван этим фактом, то протест тех, кто придерживается взглядов Гоббса, Спинозы, Гегеля или якобинцев и их последователей, объясняется чем-то другим. Несомненно, есть какая-то причина, по которой комментаторы без конца ужасаются, а их толкования так сильно расходятся. Эти два явления могут оказаться связанными. Чтобы пояснить природу последнего феномена, позволю себе описать только самые известные конкурирующие интерпретации политических взглядов Макиавелли, начиная с XVI века.

Согласно Альберико Джентили и Гарретту Маттинли, автор "Государя" написал сатиру, поэтому не следует понимать буквально то, что он говорит [5]. Для Спинозы, Руссо, Уго Фосколо [6], Луиджи Риччи (который представляет "Государя" читателям серии "The World's Classics") это повесть-предостережение; ведь как бы там ни было, Макиавелли был пылким патриотом, демократом, сторонником свободы, и "Государь" должен был (Спиноза особенно настаивает на этом) внушить людям мысль, что какими бы ни были тираны и что бы они ни делали, лучше оказывать им сопротивление. Возможно, автор не мог писать открыто из-за противостоящих друг другу сил - Церкви и Медичи, - относившихся к нему с одинаковой (и не без оснований) подозрительностью. Поэтому "Государь" - это сатира.

Для А.Х. Гильберта "Государь" - ни что иное, как типичное произведение того периода, зерцало для правителей, написанное в жанре нравоучения, весьма типичного для Ренессанса, с довольно явными заимствованиями и "подражаниями". Это сочинение талантливее, чем большинство остальных и, конечно, гораздо откровеннее (и влиятельнее); но оно не слишком сильно отличается от них по стилю, содержанию и направленности.

Джузеппе Предзолини и Хирам Гайдн более правдоподобно оценивают его как антихристианское произведение (вслед за Фихте и другими авторами) и видят в нем атаку на церковь и все ее принципы, защиту языческого взгляда на жизнь. Тем не менее, Джузеппе Тоффанин считает Макиавелли христианином, хотя и весьма своеобразным, - с этим мнением отчасти соглашаются Роберто Ридольфи, самый известный современный его биограф, и Лесли Уолкер (английский переводчик и издатель "Рассуждений"). Альдеризио называет его искренним католиком, хотя и не заходит так далеко, как сподвижник Ришелье каноник Луи Машон в своей "Апологии Макиавелли" или анонимный автор XIX в., составитель "Религиозных максим, почтительно выбранных из работ Никколо Макиавелли" (на которые ссылается Ридольфи в заключительной части написанной им биографии).

Для Бенедетто Кроче и его многочисленных последователей Макиавелли - страждущий гуманист. Будучи далеким от того, чтобы смягчать впечатление от описываемых им преступлений, он оплакивает пороки людей, делающие столь жестокие методы политически неизбежными. Макиавелли - моралист, который "порой испытывает нравственное отвращение" при созерцании мира, где политические цели могут быть достигнуты только посредством моральногo зла, и, таким образом, он - человек, который отделил политику от этики. Но для швейцарских ученых Вальдера, Кэги и фон Муралта Макиавелли миролюбивый гуманист, который верил в порядок, стабильность, наслаждение жизнью, в возможность обуздания агрессивных элементов нашей природы и построения гармоничной цивилизации, лучшее воплощение которой усматривал в хорошо вооруженной швейцарской демократии того времени *.

* "Швейцарцы - это самые свободные [liberissimi] люди, потому, что они лучше всех вооружены [armatissimi]" ("Государь", гл.XII).

Для неостоика Юстуса Липсиуса [7] и, столетие спустя, для Альгаротти (в 1759) и Альфьери (в 1786) он был пылким патриотом, видевший в Чезаре Борджа [8] человека, который, будь он жив, смог бы освободить Италию от французских, испанских и австрийских варваров, растоптавших и унизивших ее, ввергнувших в нищету, упадок и хаос. Гарретт Маттинли не может в это поверить, поскольку для него совершенно очевидно: самому Макиавелли было ясно, что Чезаре - человек некомпетентный, фигляр и жалкий неудачник. А вот Эрик Фёгелин полагает, что человеком, чей образ витал перед мысленным взором Макиавелли, был не Чезаре, а скорее всего Тамерлан.

Для Кассирера, Реноде, Ольшки и Кейта Хэнкока Макиавелли - трезвый специалист, не связанный ни этическими, ни политическими принципами, объективный исследователь политики, нравственно-нейтральный ученый, который (как утверждает Карл Шмид) предвосхитил Галилея в применении индуктивных методов к социальному и историческому материалу и не имел никакой моральной заинтересованности в использовании сделанных им технических открытий - одинаково готовый отдать их и освободителям и деспотам, хорошим людям и подлецам. Реноде описывает его метод как "чисто позитивистский", Кассирер - как относящийся к "политической статике". Однако, по мнению Федерико Шабода, Макиавелли свойственна не холодная расчетливость, а страстность, доходящая до потери чувства реальности; Ридольфи тоже говорит об il grande appassionato [9], а де Капрариис считает его несомненным мистиком.

Для Гердера он прежде всего прекрасное отражение своего века, человек, чувствующий реалии своего времени, который точно описал то, что другие не признавали или не понимали, неисчерпаемый источник тонких наблюдений для своих современников, что признают Ранке и Маколей, Бёрд, а в наши дни Дженнаро Сассо. Для Фихте он человек, глубоко постигший реальные исторические (или сверхисторические) силы, которые формируют людей и изменяют их нравственное сознание, кроме того, человек, который отверг христианские принципы ради требований разума, политического единства и централизации. Для Гегеля он гений, который видел необходимость объединения хаотического конгломерата крохотных и слабых княжеств в единое целое. Некоторые его средства могут вызвать отвращение, но это частности, обусловленные особенностями того - уже минувшего - времени; тем не менее, как бы ни устарели его наставления, он понял нечто более важное - требования своего века, - что настал час рождения современного, централизованного, политического государства, и установил "истинные фундаментальные принципы" *, необходимые для его создания.

* Если рассматривать "Государя" в его историческом контексте - раздробленная, оккупированная, униженная Италия, - он перестанет восприниматься как "безучастный компендиум, пригодный для любых условий, другими словами, ни для чего не пригодный" и "предстанет перед нами как истинно великое творение подлинного политического ума высокой и благородной направленности" (Hegel. .Samtliche Werke. Leipzig, 1923, Bd.7, S.113). В той же работе Гегель выступает в защиту "властной руки завоевателя" (die Gewalt eines Eroberters), который станет объединителем германских земель. Он считал Макиавелли своим предшественником, жившим в аналогичной ситуации в Италии.

Мнение о том, что Макиавелли был прежде всего итальянцем и патриотом, обращавшимся преимущественно к людям своего поколения, и если не к одним флорентийцам, то во всяком случае только к итальянцам, и потому оценивать его надо исключительно (или хотя бы главным образом) в рамках соответствующего исторического контекста, одинаково разделяют Гердер и Гегель, Маколей и Бёрд, де Санктис и Орест Томмазини *. Однако, с точки зрения Герберта Баттерфилда и Раффаэлло Рамата, Макиавелли не достает научного и исторического чутья. Находясь под сильным влиянием классических авторов, он устремляет свой взор в воображаемое прошлое; выводит свои политические максимы из догматических аксиом, рассуждая неисторически и априорно (согласно Лаури Хуовинену), - иными словами, используя метод, который уже выходил из употребления в то время, когда он писал. Считается, что из-за своего рабского подражания античности он уступает в плане исторического чутья и проницательности cвоему другу Гвиччардини (главным образом потому, что у того находят слабые начала современного научного метода).

* Особенно Томмазини в своем громадном компендиуме "La vita e gli scritti di Niccolo Machiavelli nella loro relazione col machiavellismo" (vol.1: Rome-Turkin-Florence, 1883; vol.2: Rome, 1911). В связи с этим Кассирер резонно и справедливо замечает, что оценивать - или судить взгляды Макиавелли только как отражение его времени - это одно; а утверждать, что он вполне сознательно обращался только к своим соотечественникам и даже, если верить Бёрду, не ко всем, - это совсем другое и приводит к неверному пониманию и самого Макиавелли, и цивилизации, к которой он принадлежал. Ренессанс не рассматривал себя в исторической перспективе. Макиавелли искал - и полагал, что нашел - вечные, универсальные истины о социальном поведении. Не пойдет на пользу ни ему, ни истине, если мы станем отрицать или игнорировать те неисторичные положения, которые он разделял со своими современниками и предшественниками.

Похвала, воздаваемая ему немецкой исторической школой во главе с Гердером, включая марксиста Антонио Грамши, за те таланты, в которых они видят его силу, - реалистичное ощущение своего времени, понимание быстро меняющихся социальных и политических условий Италии и Европы, краха феодализма, возникновения национальных государств, изменения силовых отношений между итальянскими принципатами и т.д., - эта похвала должна была бы раздражать человека, который был уверен, что открыл вечные истины. Он мог так же ошибаться в природе своего открытия, как ошибался его соотечественник Колумб. Если историческая школа (включая марксистов) права, то Макиавелли не сделал и не мог сделать того, на что претендовал. Но не лучше ли предположить, что он и не претендовал на это; есть масса доказательств, которые опровергают предположение Гердера и подтверждают мнение о том, что цель Макиавелли - открытие вечных принципов политической науки - была не чем иным, как утопией, и что он был ближе всех к ее достижению.

Для Бэкона * (как для Спинозы, а позднее и для Лассаля) он прежде всего крайний реалист, избегающий утопических фантазий. Боккалини шокирован им, но не может отрицать точности и важности его наблюдений; так же и Майнеке, для которого Макиавелли - отец Staatsrason [10], с помощью которого он воткнул кинжал в тело западной политики, нанеся ей рану, как вылечить которую знал только Гегель (это оптимистическое мнение, высказанное в 1920-е годах, очевидно исчезло после Второй мировой войны).

* "Нам есть за что благодарить Макиавелли и других авторов такого же рода, которые открыто и прямо рассказывают о том, как обычно поступают люди, а не о том, как они должны поступать" (The Works of Francis Bacon. L., 1857-1874, vol. 5, р. 17, 76: De augmentis. Book 7, ch. 2, Book 8, ch. 2;). Ср. с афоризмом Макиавелли из письма к Гвиччардини: "Я верю, что самый верный способ попасть в Рай - это научиться не превращать жизнь в Ад". (Machiavelli N. Lettere familiari. Florence, 1883, № 179). А.П. д'Энтреве любезно обратил мое внимание на этот примечательный отрывок, хотя, насколько я знаю, нет причин полагать, что Бэкону он был знаком. Наверное, не был он известен и Т.С. Элиоту, который писал: "Лорд Морли... намекает, что Макиавелли... видел только половину правды о человеческой природе. То, чего Макиавелли не усматривал в человеческой природе, - это миф о доброте человека, который заменял либеральной мысли веру в Божественную Благодать" (For Lancelot Andrewes. L., 1970, р. 50).

Для Кёнига он вовсе и не реалист и не циник, а скорее эстет, стремящийся убежать из хаотического и убогого мира, каким была в то время находившаяся в упадке Италии, в мечту, навеянную чистым искусством, человек, который, не заботясь о практике, нарисовал идеальный политический ландшафт, во многом (если я правильно это понимаю) напоминающий идеальный город, изображенный Пьеро делла Франческа [11]. "Государь" должен быть прочитан как идиллия, написанная в лучших неоклассических, неопасторальных, возрожденческих традициях (хотя де Санктис во втором томе своей "Истории итальянской литературы" считает, что он не вписывается в традиции гуманизма по той причине, что Макиавелли чуждо образное мышление).

Для Р. Серено это, конечно, фантазия, но глубоко разочарованного человека, и в посвящении "Государя" слышится "безнадежная мольба" жертвы "тяжкой и непрестанно враждебной судьбы". В подтверждение этого тезиса приводится психоаналитическое толкование одного темного эпизода из жизни Макиавелли.

Для Маколея Макиавелли - политический прагматик и патриот, который прежде всего заботился о независимости Флоренции и приветствовал любую форму правления, которая ее обеспечит. Маркс называет "Историю Флоренции" "шедевром", а Энгельс (в "Диалектике природы") говорит о Макиавелли как об одном из "титанов" Возрождения, как о человеке, свободном от petit-bourgeois взгляда на мир. Советская критика более амбивалентна *.

* Единственное известное мне подробное освещение взглядов Макиавелли, предпринятое крупным большевистским интеллектуалом, - это не долго просуществовавшее предисловие Каменева к русскому переводу "Государя" (Москва, 1934), переведенное на английский язык под названием "Preface to Machiavelli" (New Left Review. 1961, No 15, May-June. Р.39-42). В нем полностью реализован историко-социологический подход, критикуемый Кассирером. Макиавелли описан как активный публицист, исследующий "механизм борьбы за власть" внутри и между итальянскими принципатами, как социолог, в совершенстве проанализировавший "социологические джунгли", которые предшествовали формированию "сильного, национального, по сути дела буржуазного" итальянского государства. Его почти "диалектический" подход к проблеме власти и свобода от метафизических и теологических фантазий делают его достойным предшественником Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Эти высказывания были приведены на процессе Каменева, где их заклеймил главный обвинитель Вышинский.

Для реставраторов недолговечной Флорентийской республики он, очевидно, был не чем иным, как продажным и вероломным льстецом, готовым служить любому хозяину, который безуспешно пытался заискивать перед кланом Медичи в надежде снискать их благосклонность. Джордж Сабин (в своем знаменитом учебнике A History of Political Theory) * рассматривает его как антиметафизического эмпирика, Юма или Поппера своего времени, свободного от обскурантских, теологических и метафизических предрассудков. Для Антонио Грамши он прежде всего революционный новатор, мечущий перуны в отживающую феодальную аристократию, папство и их приспешников; его "Государь" - это миф, который знаменует господство новых, прогрессивных сил.

* Sabine G. H. A History of Political Theory. London, 1951.

Подобно Якобу Буркхардту и Фридриху Майнеке, К.И. Фридрих и Чарльз Синглтон утверждают, что Макиавелли разработал концепцию государства как концепцию произведения искусства; великие люди, которые основали или поддерживают человеческие объединения, подобны художникам. Их цель - красота, а главное свойство - понимание материала: они лепят из людей так же, как скульпторы творят из мрамора и глины. Политики, с этой точки зрения, покидают сферу этики и приближаются к эстетике. Синглтон доказывает, что оригинальность Макиавелли заключается в его взгляде на политическое действие как на разновидность того, что Аристотель называл "созиданием", цель которого - внеморальный артефакт, объект красоты, иначе говоря, цель, внешняя для человека (в данном случае - особые устои человеческого общежития), - а не "поступком" (каковым Аристотель и Фома Аквинский считали политическое действие), цель которого внутренняя и нравственная, не создание объекта, а выработка особого - правильного - образа жизни или существования.

Эта позиция недалека от той, которой придерживаются Виллари, Кроче и другие, поскольку приписывает Макиавелли отделение политики от этики. Синглтон переводит учение Макиавелли о политике в сферу искусства, которая мыслится как внеморальная.

Кроче предает ей собственный независимый статус: политика ради политики.

Но самую распространенную оценку Макиавелли, по крайней мере как политического мыслителя, дают большинство ученых и писателей елизаветинской эпохи: для них это человек, которого дьявол уполномочил вести добрых людей к погибели, это великий разрушитель, учитель зла, le docteur de la sceleratesse [12], вдохновитель Варфоломеевской ночи, прототип Яго. Это "кровожадный Макиавель" знаменитых "четырехсот запрещенных ссылок" елизаветинской литературы. Его имя - "Старина Ник" - еще один синоним извечного врага рода человеческого. Для иезуитов он "соучастник дьявола в преступлениях", "писатель без чести и без веры, а "Государь", по словам Бертрана Рассела, это "руководство для гангстеров" (ср. с оценкой Муссолини: vade mecum [13] для государственных деятелей, - которую, может статься, молчаливо разделяют и другие главы государств). Этот взгляд, общий и для протестантов и для католиков, для Жантийе и Франсуа Отмана, для кардинала Поула, Бодена и Фридриха Великого, разделяют все авторы многочисленных сочинений на тему "Анти-Макиавелли", последними из которых являются Жак Маритен и Лео Штраус.

На первый взгляд есть что-то странное в столь глубокой разноголосице мнений *. Какой другой мыслитель развернул перед изучающими его учеными так много граней своих идей? Какой другой писатель - а он не был даже признанным философом - побуждает своих читателей столь много и непримиримо спорить о своих целях? Причем я должен повторить, что стиль Макиавелли не отличается темнотой; почти все его истолкователи отдают должное его краткой, сухой и прозрачной прозе.

* Одно из самых лучших и ярких описаний множества конкурирующих между собой интерпретаций "Государя" содержится в статье Э.У. Кохрейна, на основании которой в основном и составлен наш перечень. О более ранних спорах вокруг Макиавелли см. в образцовой и отчасти непревзойденной книге: Villari P. The Life and Times of Niccolo Machiavelli. L., 1898, и тех работах, которые в ней цитируются.

Чем же он привлекает внимание? Ограничусь указанием лишь на несколько очевидных моментов. Безусловно, вызывает изумление мыслитель, до такой степени свободный от того, что нас приучили считать обычными предпосылками мышления того времени. Макиавелли даже не упоминает о естественном праве - основной категории, с помощью которой (или, скорее, с помощью многочисленных разновидностей которой) христиане и язычники, телеологи и материалисты, юристы, теологи и философы до и, разумеется, спустя много десятилетий после него, обсуждали вопросы, которыми он занимался. Он, конечно, не философ и не юрист: однако он был знатоком политики, начитанным и образованным человеком. Старое христианско-стоическое учение к тому времени уже не имело того влияния, особенно среди ранних гуманистов, каким оно когда-то пользовалось в Италии. И все же, учитывая, что Макиавелли ставил своей целью по-новому осмыслить поведение человека в обществе, от него можно было бы ожидать если не явного опровержения или отрицания, то хотя бы замаскированной критики положений, которые, по его мнению, оказались для многих роковыми. Главное, он уверяет нас, что его путем до него никогда не шел ни один человек, и в данном случае это не просто слова: действительно, есть что-то необычное в том, что он полностью игнорирует банальные и общепринятые понятия и категории, с помощью которых самые известные мыслители и ученые того времени привыкли выражать свои мысли. Не удивительно, что Жантийе в сочинении "Contre-Machiavel" осуждает его именно за это. До Макиавелли только Марсилио отважился сделать то же самое: Невилл Фигжис оценивает это как трагический разрыв с прошлым.

Отсутствие у Макиавелли главных понятий христианской психологии и теологии - таких, как грех, благодать, искупление, спасение, - должно удивлять меньше: не многие гуманисты, современники Макиавелли, пользовались ими. Наследие средневековья явно шло на убыль. Но у Макиавелли - и на это стоит обратить внимание - нет ни малейшего следа телеологии Платона или Аристотеля, никаких ссылок на идеальный порядок, какое-либо учение о месте человека в природе, в великой цепи бытия, чем сильно интересовались мыслители эпохи Ренессанса - и что, например, Фичино, Пико или Поджо [14] фактически считали само собой разумеющимся. У Макиавелли нет ничего такого, что Поппер называет "эссенциализмом" [15], что априори и совершенно непосредственно открывается разуму или интуиции о неизбежном развитии людей и социальных групп в определенных направлениях, - к той цели, какую предназначил им Бог или природа. Его метод и склад ума - сугубо эмпирические. Даже учение Макиавелли об исторических циклах не обосновано на метафизическом уровне.

Что касается религии, то для него это не более чем социально-необходимый инструмент, чисто утилитарный цемент: критерием полезности религии является ее роль в качестве гаранта солидарности и сплоченности. Подчеркивая огромную социальную значимость религии, он предвосхитил Сен-Симона и Дюркгейма. Из всех людей он больше всего восхищается великими основателями религий. Некоторые разновидности (например, римское язычество) полезны для общества, так как делают его могущественным и жизнеспособным; другие же, наоборот, ведут к упадку и разложению (например, христианство с его смирением и отрешенностью от мира). Ослабление религиозных связей есть часть общего упадка и разложения: религия необязательно должна основываться на истине, лишь в том в случае, если это дает социальный эффект. Вот причина того благоговения, которое он испытывает перед теми, кто основал свои общества на крепком духовном фундаменте: Моисеем, Нумой, Ликургом [16] .

Предположение о существовании Бога и божественного закона - несерьезно; каковы бы ни были личные убеждения нашего автора, атеист может читать Макиавелли с полным одобрением. Нет у него ни почтительности к авторитетам и их предписаниям - ни малейшего интереса к личной совести, ни к прочим метафизическим и теологическим вопросам. Единственная свобода, которую он признает, - это свобода политическая, свобода от произвольного деспотичного правления, то есть республиканский строй, независимость одного государства от других государств (скорее даже города или patria, ибо термин "государство" в данном случае, может быть, преждевремен *).

* Соответствующие соображения по этому вопросу, вызывающему горячие споры, см. в работах: Whitfield J. H. Machiavelli. Oxford, 1947. Р. 23-25; Hexter J. H. Il principe and lo stato // Studies in the Renaissance. 1957, ( 4. Р.113-135. Противоположной точки зрения придерживаются: Chiapelli F. Studi sul linguaggio del Machiavelli. Florence, 1952. Р. 59-73; Ercole F. La politica di Machiavelli. Rome, 1926. Р. 328-330. Еще раньше Гильберт выступил против Эрколе в статье: The Concept of Nationalism in Machiavelli's Prince // Studies in the Renaissance. 1954, № 1. Р. 38-48. См. также: Dowdall H. C. The Word "State" // Law Quarterly Review. 1923, № 39. Р. 98-125; автор этой статьи заходит слишком далеко, когда склоняется к мысли о том, что, введя слово "государство", Макиавелли основал современную политическую науку.

Нет у него и представления о правах и обязанностях корпораций и неполитических учреждений, церковных или светских, - зато необходимость абсолютной централизованной (если не сказать, верховной) власти принимается как нечто само собой разумеющееся. Едва ли есть у него хоть какое-то чувство истории: люди везде и всегда одинаковы, и то, что подходило античности - методы лечения, ведения войн, управления государством - безусловно годится и сейчас. Традиция ценится главным образом потому, что является источником социальной стабильности.

Так как не существует далеких божественных предначертаний, к которым должно приближаться творение, и нет никакого платоновского идеала для общества и для отдельных индивидов, то нет и понятия прогресса, материального либо духовного. Предполагается, что благословенный классический век можно восстановить (если судьба не будет чересчур неблагосклонной), если будут достаточные для того знания и воля, если правитель будет наделен virtu [17], а под его водительством окажутся хорошо обученные и доблестные граждане. Нет никаких намеков на то, что поток событий жестко детерминирован; ни fortuna, ни necessita [18] не властны над всем существующим; нет никаких абсолютных ценностей, которых люди, на свою беду, не знают или отвергают.

Разумеется, он свободен и от тех пережитков традиционной метафизики истории, которым отдавали дань в своих работах даже такие сугубо светские гуманисты, как Эджидио и Понтано [19] , не говоря уже о других, более ранних авторах "зерцал для правителей", так же, как и Макиавелли, постоянно имевшие дело с конкретными и практическими проблемами своего времени, но напрочь лишенные того таинственного предчувствия наступающей научной революции, которое придает ему столь современный оттенок. И все же вовсе не эти особенности Макиавелли так сильно очаровывают и ужасают читателей, начиная с его времени и заканчивая нашим. "Учение Макиавелли, - писал Майнеке, - было мечем, пронзившим тело политики западного человечества, и вызвавшим протест и отчаянное сопротивление".

Что же такое было во взглядах Макиавелли, что все опрокинуло? Что было тем "кинжалом" и той "незаживающей раной", о которых говорит Майнеке, тем "самым большим увечьем, которое было нанесено практическому разуму людей", каковое столь красноречиво осуждает Маритен? Если не реализм Макиавелли (безжалостный, но едва ли до него неведомый) и не его (сравнительно оригинальный, но к XVIII веку довольно распространенный) эмпиризм производили такой фурор в течении всех этих столетий, то тогда - что же?

"Ничто", - отвечает один комментатор: "Государь" - это просто классификация форм правления и правителей и тех методов, какими они пользуются для сохранения власти. Только это - и ничего более. А все "эмоции и споры" вокруг него вызваны, очевидно, чуть ли не повсеместным неправильным прочтением этого исключительно ясного, нейтрального в моральном плане текста.

Я упомянул об этой не такой уж редкой точке зрения во имя объективности. Мой ответ на этот вопрос станет понятен, если перед этим я изложу (в кратком и упрощенном виде), насколько я их понимаю, позитивные убеждения Макиавелли.

Как Цицерон и Тит Ливий - римские писатели, чьи идеалы постоянно витали перед мысленным взором Макиавелли, он был убежден: люди, во всяком случае, лучшие из них, всегда стремятся к свершениям и славе, что обеспечивается совместно построенным и постоянно опекаемым сильным и хорошо управляемым социальным целым. Этого достигнут только те, кому известны соответствующие факты. Если вы ошибаетесь и пребываете во власти иллюзий, то у вас, что бы вы ни делали, ничего не получится, ибо непонимание реальности (или, что еще хуже, ее игнорирование или пренебрежение ею) в конце концов приведет вас к поражению. Мы можем достигнуть того, что желаем, только если сначала поймем самих себя, а потом свойства того материала, с которым нам предстоит работать.

Поэтому наша первая задача - приобретение соответствующих знаний. Для Макиавелли это знание преимущественно психологическое и социологическое: лучший источник информации - сочетание тонкого наблюдения современной реальности и мудрости, которую можно почерпнуть у лучших наблюдателей прошлого, особенно у великих умов античности, у мудрецов, чьей компании (как он сам говорит в своем знаменитом письме к Веттори) он ищет, отвлекаясь от обыденных повседневных занятий. Эти высокие души, гуманные по своей сути, щедро и великодушно дают ответы на его вопросы; именно они убедили его в том, что люди нуждаются в крепком и энергичном гражданском правлении.

Разные люди преследуют разные цели, и в каждом таком случае от них требуется соответствующее умение. Скульпторы, врачи, солдаты, архитекторы, государственные деятели, любовники, авантюристы - все они преследуют свои особые цели. Чтобы обеспечить возможности их достижения, требуются правительства, так как нет скрытой руки, которая привела бы все эти человеческие деяния в состояние естественной гармонии. (Такой подход весьма типичен для итальянского гуманизма времен Макиавелли).

Правители нужны людям потому, что они нуждаются в ком-то, кто повелевал бы теми, у кого разные интересы, кто обеспечил бы им безопасность, стабильность, защиту от врага, создал бы социальные институты, с помощью которых они могли бы удовлетворять свои потребности и осуществлять свои стремления. Они никогда не добьются этого, если не станут лично и социально здоровыми; только адекватное образование может сделать их духовно и интеллектуально сильными, решительными, честолюбивыми и способными к действенному объединению во имя порядка, власти, славы, успеха.

Существует техника правления - в этом у него сомнений не было, - хотя правители и их подданные могут смотреть на вещи по-разному, а значит, и по-разному к ним относиться. Все зависит от перспективы: "Люди, рисующие какой-нибудь вид, спускаются в долину, чтобы видеть очертания гор и возвышенностей, и высоко поднимаются на горы, чтобы видеть долины" *.

* "Государь", посвящение

Одно несомненно: если у кормила правления нет твердой руки, то корабль государства потонет. Человеческое общество пребудет в хаосе запустения до тех пор, пока им не станет управлять знающий специалист; и хотя сам Макиавелли приводит аргументы в пользу свободы и республиканского правления, бывают ситуации, когда сильный государь (герцог Валентино [20] или даже Медичи, если его призыв был искренен) предпочтительнее слабой республики.

Со всем этим согласились бы Аристотель и поздние стоики. Но из того факта, что существует такая вещь, как искусство управления, необходимое для достижения целей, к которым стремятся люди, вовсе не следует, что Макиавелли не заботился о том, как применять это искусство, а просто написал учебник по научно-политическим "директивам", в моральном плане нейтральным, - wertfrei [21]. Учебник, как и задумывалось, получился слишком схематичным.

Людей следует обучать поведению, так же, как и профессии. Не существует априорного пути к знаниям о человеческом материале, с которым приходится иметь дело правителю. Без всякого сомнения, человеческая природа неизменна, и пределы ее реакции на изменяющиеся ситуации можно установить (у Макиавелли нет ни малейшего представления о систематической эволюции людей или общества как самоизменяющихся сущностях); но знание это можно приобрести только путем эмпирического наблюдения.

Люди не таковы, как описывают их те, кто их идеализирует - христиане и прочие утописты, - но и не таковы, какими изображают их те, кто хочет, чтобы они стали совсем иными по сравнению с тем, какими они на самом деле были всегда и какими не могут не быть. Люди (по крайней мере его соотечественники, для кого и о ком он писал) представлялись ему по большей части "неблагодарными, изменчивыми, лицемерными, скрытными, трусливыми и жадными... высокомерными и подлыми; в силу природной склонности они делаются наглыми, когда дела у них идут хорошо, и жалкими и раболепными, лишь только беда коснется их".

Они мало заботятся о свободе - имя значит для них больше, чем реальность, - поэтому ценят они ее меньше безопасности, собственности и жажды мщения. Эту жажду мщения правитель может ввести в разумные рамки. Людей легко развратить, но трудно исправить. Они одинаково чувствительны и к страху, и к любви, они преклоняются и перед жестоким Ганнибалом, и перед гуманным Сципионом. Если нельзя соединить эти чувства, то предпочесть следует страх: при условии, что он не породит ненависть, которая разрушит тот минимум уважения, который подданные должны оказывать своим правителям.

Общество - это поле битвы, на котором решаются конфликты и между группами, и внутри них. Как добиться того, чтобы контролировать эти конфликты путем разумного сочетания убеждения и силы? Как и в медицине, архитектуре или военном искусстве, мы можем получить систематическое знание о необходимой технике лишь в том случае, если обратимся к практике (и теории) самых успешных обществ, которые нам известны, а именно - классических времен.

Конечно, теории Макиавелли опираются не на научные принципы XVII века. Он жил за сто лет до Галилея и Бэкона, и его метод - смесь кустарного эмпиризма, наблюдения, знания истории и свойственной ему проницательности - чем-то напоминает эмпирическую медицину в донаучном мире. Он знал огромное количество правил, полезных максим, практических советов, разрозненных идей, особенно исторических параллелей, хотя сам считал, что открыл общие законы, вечно неизменные regole generali [22]. Пример триумфа или падения в античном мире, красочно описанный каким-нибудь древним автором, имеет в глазах Макиавелли больший вес, чем тот почти уже общепринятый в его время исторический анализ, мастером которого был Гвиччардини.

Но больше всего он призывает остерегаться тех, кто видит людей не такими, каковы они есть, а смотрит на них сквозь очки, разукрашенные своими собственными надеждами и желаниями. Честные реформаторы, например, знаменитый глава Флорентийской республики Пьеро Содерини [23], у которого служил Макиавелли, или гораздо более одаренный Савонарола (отношение к которому у него весьма противоречивое) пошли ко дну и погубили других главным образом потому, что подменяли представления о сущем представлениями о должном, ибо и тот и другой в каком-то смысле утратили чувство реальности.

Это были люди совершенно разные. Савонарола обладал огромной волей, тогда как Содерини, по мнению Макиавелли, был человеком нерешительным и недалеким. Но и тот, и другой неверно понимали, как употреблять власть. В решающие моменты они продемонстрировали недостаток чувства verita effettuale [24] в политике, непонимание того, что работает на практике - реальной силы, армии. Тексты Макиавелли содержат массу предостережений от использования ненадежных источников информации, например, информации, получаемой от эмигрантов, чьи умы искажены их желаниями и не могут обеспечить объективного взгляда на вещи, и от тех, чей разум затуманен страстью, которая искажает их взгляд ( это общее место для гуманистов).

Что же приводило и будет приводить таких государственных деятелей к погибели? Зачастую лишь их идеалы. Что не так с этими идеалами? Они недостижимы. Как можно убедиться в этом? Это одно из оснований, на которых в конечном счете держится претензия Макиавелли быть мыслителем высшего ранга. У Макиавелли есть ясное представление о том обществе, которое он хочет увидеть построенным на земле, или (если это звучит слишком вызывающе для такого конкретного и прикладного мыслителя) об обществе, которое он хочет увидеть в своей стране, может быть, даже при жизни, в крайнем случае - в пределах предсказуемого будущего. Он знает, что такой порядок может быть создан, поскольку нечто похожее уже существовало в прошлом в Италии или в других странах, например, в швейцарских и германских городах или в больших централизованных государствах того времени. Он не просто хочет создать или восстановить такой порядок в Италии, в нем он видит самое благоприятное состояние, которое, как показывают история и наблюдение, может быть достигнуто людьми.

Источником наблюдений была в основном Италии того времени; история же для него есть то, что написано великими историками, писателями, которыми он больше всего восхищается, - римлянами, греками, авторами Ветхого Завета. Где люди сумели достичь самых больших высот? В Афинах в эпоху Перикла и в Римской республике до ее падения, - в величайший период человеческой истории, когда Рим правил миром. Но Макиавелли неплохо отзывается и о правлении "добрых императоров" от Нервы до Марка Аврелия. Он не чувствует никакой надобности доказывать, что то были звездные часы человечества; он уверен, что это станет очевидным для любого, кто посмотрит на те эпохи и сравнит их с худшими периодами, каковыми являются: последние годы Римской республики, затем падение Рима, вторжение варваров, средневековый мрак (хотя, возможно, он оценивал его в иных терминах), разделы Италии, слабые, нищенствующие и раздробленные итальянские княжества его времени, беззащитные перед топчущими их грозными армиями больших, хорошо организованных государств севера и запада.

Он не считает нужным подробно это доказывать: ему кажется предельно ясным (как, наверное, и большинству людей того времени), что Италия и в материальном, и в моральном плане находится в скверном положении. Ему не нужно было объяснять, что он подразумевает под пороком, разложением, слабостью, жизнью, которая недостойна людей. Хорошее общество - это общество, в котором есть стабильность, внутренняя гармония, безопасность, справедливость, чувство силы и великолепия, как в Афинах в период расцвета, в Спарте, в царствах Давида и Соломона или некогда в Венеции, но прежде всего - как в Римской республике. "Поистине, нельзя не удивляться, какого величия достигли Афины в течение ста лет после освобождения от тирании Писистрата. Но еще удивительнее величие Рима после освобождения от власти царей" *.

* "Рассуждения". II, 2.

Причина такого величия объясняется тем, что там были люди, которые знали, как сделать государство великим. Они добивались этого, развивая в людях такие свойства, как внутренняя моральная стойкость, великодушие, сила, жизнеспособность, щедрость, преданность и, главное, дух общественности, гражданское чувство, забота о безопасности, могуществе, славе и расширении своего отечества. Древние развивали эти качества всеми возможными средствами, среди которых были пышные зрелища и кровавые жертвоприношения, возбуждавшие чувства людей и пробуждавшие в них воинственный дух; но особенно использовались для этого законодательство, а также образование, которое поощряло языческие доблести. Сила, величавость, гордость, суровая простота, стремление к славе, энергичность, дисциплина, antiqua virtus [25] - вот что способствует величию государства. Агесилай и Тимолеон, Брут и Сципион - вот его герои, а не Писистрат и не Юлий Цезарь, которые уничтожили республиканский строй и истребили его дух, играя на человеческих слабостях. Но не стоит ограничиваться примерами только Греции и Рима: Моисей и Кир заслуживают не меньшего уважения, чем Тезей и Ромул - умные и безупречные люди, отцы наций, которые не напрасно их почитают.

Что было сделано однажды, можно сделать вновь. Макиавелли не верит в необратимость исторического процесса и уникальность каждой его фазы. Великолепие античности может быть восстановлено, если только энергичные, одаренные и достаточно реалистичные люди зададутся такой целью. Чтобы излечить вырождающееся население от его болезней, основатели новых государств или религий вынуждены бывают прибегать к жестким мерам, использовать силу и обман, коварство и жестокость, предательство и убийство невинных людей, иначе говоря, к хирургическим мерам, которые требуются для того, чтобы отсечь от тела гниющие части и вернуть его в здоровое состояние.

Конечно же, эти приемы могут понадобиться и после того, как общество исцелится, так как люди слабы и неразумны и все время норовят отклониться от норм, которые только и могут удержать их на должной высоте. Значит, надо держать их в узде с помощью таких мер, которые, может быть, и не соответствуют расхожей морали. Но если они не в ладах с этой моралью, то как и чем можно их оправдать? Мне кажется, что здесь главный узел всей концепции Макиавелли. В каком-то смысле подобных правителей оправдать можно, а в каком-то другом - нельзя; и оба эти смысла надо развести более четко, чем счел это необходимым сделать Макиавелли, ибо он не был философом и не ставил себе целью проверку или хотя бы подробное изложение, раскрывающее смысл его идей.

Попытаюсь изложить это более ясно. Обычно говорят, что Макиавелли отделил политику от морали - что он советовал в случае политической необходимости совершать такие действия, которые осуждает традиционная мораль: например, перешагивать через трупы ради пользы государства. Оставляя в стороне вопрос о том, какова была его концепция государства и был ли он одержим ею, скажу, что мне это противопоставление кажется неправомерным. Ибо цели, которые защищает Макиавелли, таковы, что мудрые люди, понимающие реальность, могут, по его мнению, посвятить им свою жизнь. В этом смысле конечные цели, независимо от того, вписываются ли они в рамки иудео-христианской традиции, как раз и являются тем, что обычно признается моральными ценностями.

Нельзя сказать, что Макиавелли строго различает моральные и политические ценности. То, чего он достиг - это не освобождение политики от этики или религии, что Кроче и многие другие комментаторы оценивают как самую большую заслугу Макиавелли; границу, причем еще более резкую, он провел между двумя несовместимыми идеалами жизни, а следовательно, и между двумя типами морали. Один из них - мораль языческого мира, ее ценности - мужество, стойкость в беде, общественное служение, порядок, дисциплина, счастье, стабильность, справедливость и, в первую очередь, личная инициатива, обладание знаниями и силой, необходимыми для достижения поставленных целей. Воплощением этого для читателя эпохи Ренессанса были Афины, как их описывал Перикл, Древний Рим времен республики в изображении Тита Ливия, упадок и гибель которого оплакивали в свое время Тацит и Ювенал. Для Макиавелли то были лучшие времена человечества, которые он, будучи гуманистом эпохи Возрождения, хотел бы вернуть назад.

Этому моральному миру, в котором воплощаются основные цели людей, независимо от того, как они осознаются, противостоит прежде всего христианская нравственность. Идеалы христианства - милосердие, сострадание, жертвенность, любовь к Богу, прощение врагов, презрение к благам мира сего, вера в загробную жизнь, вера в спасение души - понимаются как высшая ценность, намного превосходящая любую социальную, политическую или иную земную цель, любое экономическое, военное или эстетическое соображение и даже несопоставимая с ними. Макиавелли ничуть не сомневается, что из людей, которые верят в такие идеалы и живут в соответствии с ними, в принципе невозможно построить удовлетворительное (в "римском" смысле слова) человеческое сообщество. Дело вовсе не в недостижимости идеала из-за человеческих недостатков, первородного греха, несчастья, невежества или нехватки материальных ресурсов.

Иначе говоря, Макиавелли считал, что невозможность построения и даже попыток построения благого христианского государства обусловлена не тем, что обычные люди не способны на практике достигнуть достаточно высокого уровня христианской добродетели, - такова, может быть, неизбежная участь грешного человека. Как раз наоборот: Макиавелли убежден, что именно то, что обычно считается главными христианскими добродетелями, какова бы ни была их внутренняя ценность, и является непреодолимым препятствием для построения того общества, о котором он мечтал; более того - которого, по его мнению, естественно хотят все нормальные люди, ибо такое сообщество, на его взгляд, удовлетворяло бы всем человеческим потребностям и отвечало бы интересам людей.

Если бы люди были не такими, каковы они есть, то, может быть, они и сумели бы создать идеальное христианское государство. Но ему ясно, что тогда они коренным образом отличались бы от того, чем были всегда. Строить же общество или обсуждать перспективы для существ, которых никогда не будет на земле, совершенно бесполезно; такой разговор не имеет смысла и только плодит мечты и пагубные заблуждения. То, что должно быть сделано, следует формулировать на языке реального, а не воображаемого; искусство государственного управления интересуется только теми действиями, которые находятся в пределах человеческих возможностей, каковы бы они ни были; людей можно изменить, но только до такой степени, которая не принимает фантастических размеров. Ратовать за идеальные меры, подходящие разве что для ангелов, как это, по его мнению, слишком часто делали прежние политические мыслители, есть не что иное, как мечтательность и безответственность, ведущие к гибели.

Макиавелли и не думает отрицать, что то, что христиане называют добром, и на самом деле добро, а то, что они называют добродетелью или пороком, действительно есть добродетель и порок. В отличие от Гоббса или Спинозы (или философских учений XVIII века, а по сути дела и ранних стоиков), которые пытались определить нравственные понятия так, чтобы они пришлись впору тому сообществу, которое разумные люди, если они последовательны, должны хотеть построить, Макиавелли не отвергает обычные понятия - традиционную моральную лексику человечества. Он не говорит и не подразумевает (как делали некоторые радикальные философские реформаторы), что смирение, доброта, духовность, вера в Бога, святость, христианская любовь, неколебимая правдивость, сострадание - плохие или не имеющие значения свойства, а жестокость, вероломство, силовая политика, принесение невинных людей в жертву ради социальных соображений и т.д. - вещи хорошие.

Но если мы будем руководствоваться историей и опытом мудрых государственных мужей, особенно древнего мира, проверенным на практике, то увидим, что христианские добродетели, например кротость или забота о спасении души, и нормальное, стабильное, сильное и энергичное общество на земле на самом деле совместить невозможно. Поэтому человек должен выбирать. Выбор в пользу христианской морали означает политическое бессилие: вас будут использовать и подавлять сильные, умные, честолюбивые, беспринципные люди; если же вы хотите создать великое общество наподобие Афин или Рима в их лучшие времена, то придется отказаться от христианского образования в пользу другого, более подходящего.

Макиавелли не философ и не имеет дело с абстракциями, но выдвигаемое им положение непосредственно касается политической теории: ведь фактически эти две цели, в каждую из которых люди, очевидно, могут с равным правом уверовать (и которые, добавим от себя, могут их чрезвычайно возвысить), несовместимы друг с другом. По его мнению, обычно случается так, что люди, поскольку они не могу определить для себя, по какому из этих путей идти ("люди обыкновенно предпочитают средний путь, который и есть самый пагубный, ибо они не умеют быть ни вполне честными, ни вполне гнусными"), пытаются найти компромиссы, колеблются и падают между двумя стульями, а в конце концов оказываются слабаками и неудачниками.

Все, что ведет к снижению политической активности, им отвергается. В знаменитом отрывке из "Рассуждений" он говорит, что христианская вера делает людей "слабыми" и превращает их в добычу "злых людей", так как они "больше озабочены тем, как бы вынести обиды, чем мщением". Главный результат воздействия христианского учения - уничтожение духа гражданственности и выработка привычки безропотно сносить унижения, чтобы захватчики и деспоты не встречали слишком большое сопротивление. Поэтому христианство в этом смысле проигрывает по сравнению с римской религией, которая делала людей более сильными и более "дикими".

Макиавелли изменил это мнение насчет христианства по крайней мере в двух местах "Рассуждений". В первом он замечает, что христианство привело к столь неудачным результатам только потому, что было неверно истолковано в духе ozio - то есть в духе квиетизма или лености, - хотя в христианстве, конечно, нет ничего такого, что запрещало бы "стремление к возвышению и ограждению отечества". В другом месте он заявляет, что "если бы в христианской республике сохранилась религия, основанная учредителем христианства, государства были бы гораздо счастливее и более согласны между собой, чем теперь", но упадок христианства в Римской церкви привел к противоположному результату - папство разрушило "всякую набожность и религиозность" в Италии, а также ее единство.

Даже если понимать эти слова буквально, а не смотреть на них, как на минимальные неискренние уступки, сделанные с целью ублажить клерикальную цензуру или для того, чтобы избежать гонений, то окажется, что в них утверждается следующее: если бы церковь занимала патриотическую и вполне определенную воинствующую позицию в духе древнеримской antiqua virtus и делала людей мужественными, суровыми, преданными и патриотичными, она оказала бы более положительное социальное воздействие. Но на самом деле она только привела, с одной стороны, к разложению и - по вине папства - к политической раздробленности, а с другой, - приучила людей больше заботиться о мире ином, а здесь, на земле, безропотно сносить страдания ради вечной жизни за гробом. Вот это и разъедает всю структуру общества, играя на руку бандитам и угнетателям.

Политические нападки Макиавелли на Римскую церковь, разделяемые Гвиччардини и другими его современниками, могли бы найти горячих сторонников среди деятелей Реформации. Но его требование, чтобы христианство не ставило чистую совесть и веру в Рай выше земного успеха, а высокое стремление к славе и самоутверждению выше покорности и смирения, удовлетворить было бы гораздо труднее. Макиавелли не находит ничего, что можно было бы критиковать в римском язычестве по причине его чрезвычайной энергичности; он требует похожей религии - не обязательно совсем нехристианской, но достаточно энергичной, нацеленной на практические цели и не менее эффективной. Вполне допустимо сделать из этого вывод (как уверяют нас Фихте и Предзолини), что он является скорее неумолимым критиком истинно христианских институтов, нежели их защитником. По стопам Макиавелли идут более поздние мыслители, которые разделяют либо его представление о человеке с естественными потребностями (материалисты XVIII века, Ницше, социал-дарвинисты), либо (Руссо и некоторые позитивисты XIX века) его гражданские идеалы.

Важно отметить, что Макиавелли не отрицает напрямую ни христианскую мораль, ни ценности, принятые в том обществе, к которому принадлежал он сам. В отличие от моралистов-теоретиков вроде Гоббса или Спинозы, он не дает новых дефиниций терминов с тем, чтобы приспособить их к требованиям разумного эгоизма и показать христианские добродетели, скажем, сострадание, смирение, самопожертвование, послушание как слабости или пороки. Он ничего не переиначивает: то, что люди называют добром, то и есть на самом деле добро. Слова типа buono, cattivo, onesto, inumano [26] и т.п. употребляются им в том смысле, в каком употреблялись они в то время и в каком используются в наши дни. Он только говорит, что если следовать этим добродетелям, невозможно построить общество, которое, будучи однажды увиденным (на страницах истории или в политическом воображении), обязательно пробудит в нас, в любом человеке, страстное к себе стремление.

Одно из самых важных мест находится в десятой главе первой книги "Рассуждений": Макиавелли проводит различие между хорошими и плохими римскими императорами в духе Тацита или Диона Кассия и добавляет: "Если есть в нем [государе] что-нибудь человеческое, он откажется подражать примеру времен зла и возгорится сильным желанием подражать примерам доброй эпохи" - "доброй", очевидно, не в христианском смысле. Уайтфилд не считает его ни пессимистом, ни циником. Возможно, циником он и не был - это тонкий вопрос: границу между цинизмом (а также пессимизмом) и последовательным реализмом иногда провести сложно. Но Макиавелли не тот человек, который питает надежды в общепринятом смысле этого слова. Тем не менее, как и всякий мыслитель-гуманист от эпохи Возрождения и вплоть до наших дней, он убежден, что если бы только удалось познать истину - настоящую истину, а не небылицы поверхностных моралистов, то это помогло бы людям понять самих себя и позволило пойти дальше по пути развития..

Кроме того, он убежден, что качества, которые необходимы людям для того, чтобы оживить buoni tempi [27], несовместимы с качествами, которые прививает им христианское воспитание. Он не пытается подправить христианское представление о добродетельном человеке. Он не говорит, что святые не являются святыми, или что благородное поведение - не благородно и не заслуживает восхищения; он говорит только о том, что этот тип доброты не может, по крайней мере в традиционно принятых формах, создать или поддержать сильное, безопасное и энергичное общество и это имеет роковые последствия. Он говорит, что в нашем мире люди, которые следуют таким идеалам, обречены на поражение и на то, что бы вести других к гибели, поскольку их взгляд на мир основан не на истине и даже не на verita effetuale - истине, удостоверяемой успехом и опытом, - которая (сколь бы жестокой она ни была) всегда менее разрушительна, чем истина иного рода (какой бы ни была она благородной).

Если два отрывка, процитированные выше, понимать буквально, то христианство, по крайней мере теоретически, может обрести форму, совместимую с теми качествами, которые он прославляет; неудивительно, однако, что он не развивает свои мысли в этом направлении. Идея подобного христианского государства - если он серьезно над ней задумывался - должна была казаться ему утопичной, как и представление о мире, в котором все, или почти все люди добрые. Христианские принципы ослабляют в людях гражданские добродетели. Размышление о том, какую форму должно или могло бы (если все-таки допустить невероятное) принять христианское государство, было для него ни чем иным, как бесполезным (и опасным) времяпрепровождением.

Из истории и своего личного опыта он знал, что христиане, то есть люди, которые на самом деле исполняют христианские заповеди, это люди добрые, но если они будут править государством на основе этих заповедей, то приведут его к краху. Подобно князю Мышкину из "Идиота" Достоевского, гонфалоньерам [28] Флорентийской республики, действовавшим из самых лучших побуждений, подобно Савонароле, они обречены терпеть поражения от реалистов (Медичи, папы или короля Фердинанда Испанского), которые понимают, как создавать прочные институты, которые готовы, если понадобится, строить их даже на костях невинных жертв. Я хотел бы еще раз подчеркнуть, что Макиавелли открыто не отрицает христианскую мораль: он только указывает, что она, по крайней мере у правителей (а в какой-то степени и у подданных), несовместима с теми социальными целями, к которым, по его мнению, естественно и вполне разумно стремятся все люди. Можно заботиться о спасении души, можно создавать великое и славное государства, оборонять его или ему служить, но нельзя заниматься и тем и другим одновременно.

Это подробное и выразительное развитие аристотелевского obiter dictum в "Политике", где говорится о том, что хороший человек не обязательно должен быть и дельным гражданином (хотя Аристотель, конечно, не имеет в виду спасения души). Макиавелли нигде не говорит о том, что оценивает один образ жизни выше, чем другой. Когда он пишет, что "ненависть возбуждается одинаково и добрыми и дурными делами", то под "добрыми делами" он имеет в виду поступки, совершаемые человеком, воспитанным в духе христианских ценностей. Опять же, когда он говорит, что "похвально было бы соблюдать данное слово... и не лукавить", даже если это ведет в конце концов к неудаче, то под словом "похвально" он подразумевает, что было бы справедливо воздать должное этим качествам, так как поистине, то, что считается хорошим (в обычном смысле слова), и есть добро. Когда же он восхваляет "целомудрие, приветливость, человеколюбие и щедрость" Сципиона, Кира или Тимолеона, или даже "благость" папы Льва Х Медичи, он говорит (независимо от того, искренне или нет) о ценностях в том же самом смысле, в каком понимали их Цицерон, Данте, Эразм и в каком понимаем мы. В знаменитой пятнадцатой главе "Государя" он говорит, что терпимость, сострадание, благородство, гуманность, честность, целомудрие, религиозность и т.д. являются добродетелями и жизнь, прожитая в соответствии с этими добродетелями была бы успешной, если бы все люди были добрыми. Но они не таковы; и бесполезно надеяться, что таковыми станут. Мы должны принимать людей такими, каковы они есть, и искать пути их развития в пределах возможного, а не невозможного.

Поэтому благодетели рода человечества - основатели государств, воспитатели народов, законодатели и правители - совершают иногда ужасно жестокие вещи. "Всякий, я знаю, согласится, что было бы делом, достойным величайшей хвалы, если бы нашелся князь, который из всех названных свойств имел бы только те, что считаются хорошими. Но так как нельзя ни обладать ими всеми, ни вполне проявлять их, потому что этого не допускают условия человеческой жизни", он должен иногда вести себя совершенно иначе для того, чтобы достичь своей цели. Моисей и Тезей, Ромул и Кир - все они убивали; то, что они создали, было долговечным и снискало славу; "ведь тот, кто хотел бы всегда исповедовать веру в добро, неминуемо погибает среди столь многих людей, чуждых добра. Поэтому князю... необходимо научиться умению быть недобродетельным и пользоваться или не пользоваться этим, смотря по необходимости". "Если бы люди были все хороши, такое правило [нарушать данное обещание, если этого требуют интересы] было бы дурно, но... они злы". Сила и хитрость должны встречаться силой и хитростью.

Качества льва и лисицы сами по себе не вызывают восхищения с нравственной точки зрения, но если только сочетание этих качеств спасает город от разрушения, тогда это те качества, которые правителям следует в себе воспитывать. Они должны делать это потому, что люди и общества нуждаются в руководстве и не могут стать тем, чем должны стать, если не будут деятельно стремиться к власти, стабильности, virtu, величию. Этого можно достигнуть, если ведут к этим целям Сципионы и Тимолеоны или, в худшем случае, люди с более жестоким характером. Ганнибал был жесток, а жестокость свойство не похвальное, но если прочное общество может быть построено только с помощью насилия и если жестокость для этого необходима, то ее не следует избегать.

Макиавелли не садист; он не испытывает чувства восторга от необходимости применять жестокие меры или обман для создания или укрепления того типа общества, которым он восхищается и которое рекомендует. Приводимые им самые дикие примеры и наставления применяются только в тех ситуациях, когда население абсолютно развращено и требуются насильственные меры для его оздоровления, например, когда новый государь вступает на престол, или там, где должна нужно отстранить от власти негодного государя. Там же, где общество относительно крепко или правление традиционно, передается по наследству и поддерживается общественным мнением, было бы ошибкой использовать насилие ради насилия, так как результаты могут оказаться губительными для социального порядка, гармонии и могущества.

Если вы сочетаете в себе качества льва и лисицы, то можете позволить себе добродетель - целомудрие, сострадание, гуманность, терпимость, благородство - как это позволяли себе Агесилай и Тимолеон, Камилл, Сципион и Марк Аврелий. Но если обстоятельства неблагоприятны, если вас окружает измена, что вам остается еще делать, кроме как подражать Филиппу, Ганнибалу и Северу?

Просто желание власти разрушительно: Писистрат, Дионисий, Цезарь были тиранами и творили зло. Агафокл - тиран Сиракуз - который захватил власть, пойдя на убийство своих сограждан, измену друзьям, отказавшись от "верности, жалости, религии", зашел слишком далеко и поэтому не достиг славы; "его ужасная жестокость и бесчеловечность вместе с бесчисленными преступлениями" привели к успеху, но поскольку жертв было слишком много, он был исключен из пантеона. Столь же жесток был и Оливеротто да Фермо - его современная копия, которого убил Чезаре Борджа.

Однако и полное отсутствие этих качеств ведет к провалу, что делает невозможными создать те условия, в которых, по убеждению Макиавелли, нормальный человек только и может успешно развиваться. Святым они, наверное, и не нужны; отшельники могут развивать свои добродетели в пустыне; мученики получат свое вознаграждение в будущем; но Макиавелли совершенно не интересует жизнь подобного рода, и он о ней ничего не говорит. Он пишет о правлении; его интересуют государственные дела; безопасность, независимость, успех, слава, прочность, сила, счастье на земле, а не на небесах; настоящее и будущее, равно как и прошлое; мир реальный, а не воображаемый. И поскольку в этом мире человеческие возможности неизбежно ограничены, моральные устои, которые проповедует христианская церковь, если относиться к ним серьезно, работать не будут.

Часто говорят, что Макиавелли не заботился о морали. Самый влиятельный из современных его интерпретаторов - Бенедетто Кроче считает, что Макиавелли, если воспользоваться словами Кохрейна, "не отрицал законность христианской морали и не настаивал на том, что преступление, совершенное в силу политической необходимости, является меньшим преступлением. Скорее он открыл, что эта мораль не распространяется на сферу политики и что любая политика строится на предположении, что она в конце концов приведет к гибели. Его реалистическое, объективное описание современной ему политической практики является, следовательно, проявлением не цинизма или отчужденности, а скорее душевной боли".

Это мнение, как мне кажется, содержит две серьезные ошибки. Одна из них состоит в том, что конфликт якобы происходит между "христианской моралью" и "политической необходимостью". Подразумевается, что между моралью, с одной стороны, - сферой высших ценностей, к которым стремятся ради них самих и признание которых только и позволяет нам говорить о "преступлениях", морально осуждать или судить что бы то ни было; а с другой стороны, политикой - искусством находить средства для достижения целей, сферой технических навыков, которые Кант называл "гипотетическими императивами" и которые имеют форму: "Если хочешь достичь х, сделай у (например, предай друга, убей невиновного)", причем вопрос о том, хороша или нет цель х сама по себе, не ставится, - между этими двумя сферами нет точек соприкосновения. В этом суть того отрыва политики от этики, которое Кроче и многие другие мыслители приписывают Макиавелли. Но мне кажется, что такой вывод ошибочен.

Такой вывод был бы вполне логичен, если бы существовала только одна система этики, скажем, стоическая, христианская, кантианская или хотя бы какая-то разновидность этики утилитарной, когда источником и критерием ценности является слово Божье, вечный разум, некое внутреннее чувство или знание добра и зла, справедливости и несправедливости, голоса которых с абсолютным авторитетом обращены непосредственно к сознанию индивида. Но существует еще одна этика в неменьшей степени освященная веками, - этика греческого полиса, наиболее полное описание которой дал Аристотель. Так как люди - существа, от природы предназначенные жить в обществе, то их общие цели являются главными ценностями, из которых проистекают все остальные и с которыми все индивидуальные цели отождествляются.

Политика - искусство жить в полисе - это не такая деятельность, без которой может обойтись тот, кто предпочитает уединенную жизнь; это не мореплавание или скульптура, которыми не занимаются те, кто не хотят ими заниматься. Политическая активность внутренне присуща человеческим существам на определенной стадии цивилизации, и требование, которая она ему предъявляет, состоит в том, чтобы жить как и подобает жить человеку.

Противопоставляя "законы политики" "добру и злу", Макиавелли не противопоставляет две "автономные" сферы деятельности - политическую и моральную: он противопоставляет свою "политическую" этику другой концепции этики, управляющей судьбами людей, которые его не интересуют. Он действительно отвергает один тип морали - мораль христианскую, - но не в пользу чего-то такого, что вообще не может быть названо моралью, а лишь искусной игрой, некой деятельностью, именуемой политической, но не имеющей отношения к высшим целям человечества, и поэтому не являющейся этической.

Второй тезис, который кажется мне ошибочным, - это идея о том, что Макиавелли с болью смотрел на преступления, совершаемые его обществом. Отсюда следует, что, не видя никакой альтернативы, он принимает жестокую необходимость raison d'etat неохотно. Но доказательств тому нет: ни в его политических работах, ни тем более в его пьесах и письмах не видно ни малейших признаков душевного страдания.

Языческий мир, который предпочитает Макиавелли, строится на признании систематического обмана и насилия со стороны правителей, и он, кажется, считает естественным, а ни в коем случае не исключительным или нравственно мучительным то, что им следует применять это оружие везде, где оно только необходимо. Нет и никакого различия между правителями и подданными. Субъекты или граждане также должны быть римлянами: они должны быть бедными, воинственными, честными и покорными; если же они будут жить по-христиански, то примут владычество явных подлецов и негодяев. Никакое здоровое государство не может быть построено из такого материала. Тесей и Ромул, Моисей и Кир не проповедовали своим подданным смирения и не учили их, что сей мир есть не что иное, как временное пристанище.

Но первое неверное толкование идет еще глубже, представляя Макиавелли мало или вовсе не обеспокоенным проблемами морали. Это, естественно, не подкрепляется его собственными словами. Всякий, чья мысль вращается вокруг таких основных понятий, как добро и зло, разврат и чистота, имеет у себя в голове этическую шкалу, с помощью которой он воздает нравственную похвалу или выносит порицание. Ценности Макиавелли не христианские, но моральные.

В этом главном пункте критика Гансом Бароном тезиса Кроче-Руссо кажется мне справедливой. Против точки зрения, согласно которой политика для Макиавелли находится по ту сторону моральной критики, Барон приводит некоторые отрывки из "Рассуждений", проникнутые духом горячего патриотизма, республиканства и свободолюбия, в которых (нравственным) качествам граждан республики отдается предпочтение по сравнению с качествами деспотичного правителя. Последняя глава "Государя" вряд ли является сочинением отстраненного, морально нейтрального наблюдателя, занятого своими внутренними личными проблемами, или же человека, который "удрученно" взирает на общественную жизнь, как на кладбище моральных принципов. Мораль Макиавелли, как и мораль Аристотеля и Цицерона, носит социальный, а не индивидуалистический характер; но она не в меньшей степени, чем их мораль, является моралью, а не аморальная сферой, лежащей по ту сторону добра и зла.

Нравственный идеал, идеал гражданина Римской республики, не забывается им никогда. Политическое искусство оценивается лишь как средство - по той эффективности, с какой оно обеспечивает условия для выздоровления больных и их дальнейшего процветания. Именно это Аристотель назвал бы нравственной целью, свойственной человеку.

Но у нас все еще остается нерешенной трудная проблема соотношения "Государя" и "Рассуждений". Однако, какими бы ни были различия между ними, основной мотив, звучащий в обеих книгах, один и тот же. Главным и неизменным всегда остается образ сильной, единой, процветающей, нравственно возродившейся, прекрасной и победоносной patria, независимо от того, спасена ли она virtu одного человека или многих людей, - мечта, типичная для многих писателей, считающих себя твердолобыми реалистами. Политические суждения, отношение к индивидам и государствам, к fortuna и necessita, оценка способов правления, степень оптимизма, преобладающее настроение, - все это может быть совершенно разным в этих двух произведениях, иногда даже в пределах одного и того же описания. Но главные ценности, конечная цель - вид райского блаженства, рисующийся в сознании Макиавелли, - остается неизменным.

Видение его социально и политично. Поэтому традиционный взгляд на него просто как на специалиста, умеющего добиваться своего от других людей, как на вульгарного циника, заявляющего, что наставления в воскресных школах, конечно, хороши, но в мире, где полным-полно дурных людей, ты, если хочешь чего-нибудь достичь, тоже должен лгать, убивать и т.д., - такой взгляд на Макиавелли неверен. Философия, сводимая к принципу "съешь - или съедят тебя, бей - или будешь бит", - не главное в нем. Макиавелли не особенно заботит оппортунизм честолюбцев; перед его взором - сияющий образ Флоренции или Италии. В этом отношении он - типичный одержимый гуманист эпохи Возрождения, за исключением того, что идеал, маячащий перед ним, не художественный или культурный, а политический, если не сказать Государство (возрожденная Италия), на которое он смотрит как на художественное задание.

Ценности Маккиавелли не инструментальны, а моральны и категоричны, и он призывает к великим жертвам во имя их. Ради них он отвергает соперничающую шкалу - христианские принципы ozio и смирения, - которые, разумеется, сами по себе не плохи, но неприменимы к условиям реальной жизни; а реальная жизнь для него означает не просто (как это иногда голословно утверждают) жизнь, которая окружала его в Италии - преступления, лицемерие, жестокость и разврат, царившие во Флоренции, Риме, Венеции, Милане. Не это пробный камень реальности. Его цель состоит в том, чтобы поднять эту жизнь на новый уровень, спасти Италию от нищеты и рабства, вернуть ей физическое и нравственное здоровье.

Нравственным идеалом Макиавелли, ради которого никакая жертва не будет, по его мнению, чрезмерной, является благоденствие patria - высшая достижимая форма социального бытия; именно достижимая, а не недоступная: не мир, лежащий за пределами возможностей данных человеческих существ, какими мы их знаем, то есть созданий со всеми присущими им эмоциональными, умственными и физическими способностями, примеры которых известны из истории и практики. Он выступает за усовершенствование людей, а не за превращение их в сверхчеловеков, не за мир неведомых на земле идеальных существ, которые, даже если они и были бы созданы, не могли бы называться людьми.

Если бы вы стали возражать против рекомендуемых политических методов, потому что они кажутся вам морально неприглядными, и отказались бы применять их потому, что они, по выражению Риттера, erschreckend, чересчур ужасны, то Макиавелли не стал бы ничего доказывать. Вам предоставляется полное право вести нравственную и добродетельную жизнь, жить как частное лицо (или монах), найти какой-то свой собственный угол. Но тогда уж вам не следует брать на себя ответственность за жизнь других людей и надеяться на крупную удачу; в плане материальном вы должны быть готовы к тому, что вами будут пренебрегать, а то и уничтожат.

Другими словами, вы можете отойти от общественной жизни, но в таком случае ему нечего вам сказать, поскольку сам он обращается к обществу и людям, живущим в обществе. Наиболее ярко это выражено в его знаменитом совете победителю, которому нужно укрепиться в завоеванной им провинции. Макиавелли советует ему все переделать: установить новое правление, под новым названием, с новыми правами и из новых людей; ему следует "богатых сделать бедными, а бедных - богатыми, как поступил Давид, сделавшись царем: «Алчущих исполнил благ, а богатящихся отпустил ни с чем»"; воздвигнуть новые города, разрушить старые, переводить жителей с места на место - словом, не оставить во всей стране ничего на прежнем месте, так чтобы не было ни звания, ни учреждения, ни должности, ни богатства, которые не считали бы себя обязанными новому правителю" *. За образец нужно взять Филиппа Македонского, который "этими средствами сделался владыкою Греции".

* "Рассуждения". I, 26

Тогдашний историк Филиппа, продолжает Макиавелли, рассказывает о том, что он переводил людей из провинции в провинцию, "как пастухи гоняют свои стада". Конечно, отмечает Макиавелли, "поступать таким образом жестоко и враждебно всякой гражданственности, не только христианской, но и вообще человеческой; конечно, каждый должен избегать этого и предпочитать самую скромную частную долю существованию королей, основанному на гибели такого множества людей. Но тот, кто не хочет идти первым из указанных нами путей, должен, если хочет удержаться, вступить на этот роковой путь. Люди же, однако, обыкновенно предпочитают средний путь, который и есть самый пагубный, ибо они не умеют быть ни вполне честными, ни вполне гнусными".

Есть два мира: личной морали и морали общественной организации.

Есть два моральных кодекса, оба достаточно категоричны; не две "автономные" сферы, одна - сфера этики, другая - политики, а вполне определенный выбор одной из двух конфликтующих систем ценностей.

Если человек выбирает "первый путь", он, стало быть, отказывается от всякой надежды на Афины и Рим, от благоденствующего и овеянного славой общества, в котором люди могут процветать и быть сильными, гордыми, мудрыми и плодотворными. Такие люди должны отбросить всякую надежду на сносную жизнь на Земле: ибо никакой человек не может жить вне общества; не выживет он и в коллективе, если им будут управлять люди, находящиеся (как Содерини) под влиянием первой, "личной" морали. Такие люди не сумеют реализовать свои минимальные человеческие цели и в конце концов впадут в состояние нравственной, а не просто политической деградации.

Но выбрав второй путь, какой выбрал и сам Макиавелли, человек должен подавить свои сомнения в собственной правоте, если таковые у него есть, ибо очевидно, что те, кто слишком щепетилен в деле перестройки общества или даже в стремлении достичь и удержать власть и славу, обречены на неудачу. Нет таких людей, которые могли бы приготовить омлет, не разбив яиц.

Макиавелли иногда обвиняют в том, что он с чрезмерным одобрением относится к перспективе разбивания яиц, превращая это занятие чуть ли не в самоцель. Сие несправедливо. Он считает, что эти жестокие методы необходимы как средства для достижения благих целей, благих не с точки зрения христианства, а с точки зрения светской, гуманистической, натуралистической морали. Об этом свидетельствуют его наиболее шокирующие примеры. Может быть, самый известный из них - случай с Джампаоло Бальони, который во время одной из своих кампаний захватил папу Юлия II, но освободил его, хотя, по мнению Макиавелли, мог бы уничтожить и папу и его кардиналов и тем самым совершить поступок, "который в случае успеха совершенно загладил бы весь позор и все опасности, которым он ради него должен был подвергнуться".

Как и Фридрих Великий (который называл Макиавелли "врагом рода человеческого" и следовал его советам), Макиавелли фактически говорит: "Le vin est tire: il faut le boire" (Вино откупорено - следовательно его надо пить - франц.). Начав действия по преобразованию общества, вы должны продолжать их любой ценой: колебаться, отступать, испытывать угрызения совести - значит изменять намеченной цели. Быть врачом - значит быть профессионалом, готовым прижигать и ампутировать; если взялся лечить больного, то останавливаться на полпути из-за сомнений в собственной правоте или какого-то правила, не относящегося к делу, - значит проявлять слабость и показывать, что в голове у тебя каша, а это всегда приводит к чему-то гораздо более худшему, чем каждый из обоих миров. Есть, по крайней мере, два мира: о каждом из них можно сказать многое, но главное, что их два, а не один. Нужно научиться выбирать между ними и, сделав выбор, не оглядываться назад.

И миров, и списков добродетелей больше, чем один; смешивать их губительно. К числу главных иллюзий, порожденных незнанием данного обстоятельства, относится платоновско-иудео-христианская точка зрения, согласно которой добродетельные правители создают добродетельных людей. Макиавелли считает, что это неверно. Щедрость - добродетель, но не для государей. Щедрый государь разорит граждан чрезмерно высокими налогами, а скупой (Макиавелли при этом не утверждает, что скупость - хорошее качество для частного лица) сбережет их кошельки и таким образом увеличит общее благосостояние. Добрый правитель - а доброта есть добродетель - может позволить интриганам и людям с более сильным характером взять власть над собой и тем самым развязать коррупцию и привести к хаосу.

У других авторов "зерцал для правителей" тоже много подобных максим, но они не показывают, что из них следует; Макиавелли использует подобные обобщения не так, как они; он не морализирует, а иллюстрирует особый тезис о том, что природа человека обусловливает публичную мораль, которая отличается от христианской и может вступать в противоречие с добродетелью тех, кто ее придерживается и старается поступать в соответствии с ее заповедями. За пределами частной жизни и спокойных времен, когда этих заповедей нельзя не придерживаться, они приводят к гибели. Аналогия между государством, народом и индивидом ошибочна: "величие государства основывается не на частной выгоде, а на общем благосостоянии" *; "не частное, а общественное благо делает города великими".

* "Una repubblica e un popolo si governa altrimenti che un privato" (Республикой и народом управляют иначе, чем частным лицом - итал.).

Можно не соглашаться с этим. Можно утверждать, что величие, слава и благосостояние государства - пустые идеалы и даже отвратительны, если граждан угнетают, если к ним относятся просто как к средству достижения величия страны. Можно, как это делали христианские мыслители, Б.Констан и либералы, Сисмонди и теоретики государства всеобщего благоденствия, отдавать предпочтение государству, граждане которого процветают, даже когда общественная казна невелика; государству, в котором нет централизованного правления, а правительство не всесильно и даже не суверенно, но граждане пользуются большой личной свободой; можно с успехом противопоставлять это той огромной авторитарной власти, какую сосредоточили в своих руках Александр, Фридрих Великий, Наполеон или знаменитые диктаторы ХХ века.

Но это значит голословно отвергать тезис Макиавелли: он не признает никакого преимущества за аморфными политическими структурами подобного рода. Они не бывают долговечными. Люди не могут долго жить в таких условиях. Он убежден, что государства, потерявшие вкус к власти, обречены на упадок и, скорее всего, будут разрушены своими более сильными и лучше вооруженными соседями. Вико и современные "реалистичные" мыслители повторяют вслед за ним то же самое.

Макиавелли находился во власти яркого, впечатляющего, подробно разработанного образа общества, в котором таланты людей можно было бы поставить на службу могучему и великолепному целому. Он выступает за такое республиканское правление, когда интересы правителей не вступают в конфликт с интересами управляемых. Но он предпочитает хорошо управляемый принципат разлагающейся республике; а качества, которыми он восхищается и которые, по его мнению, присущи - и, разумеется, необходимы - прочному обществу, одни и те же и в "Государе", и в "Рассуждениях": энергия, смелость, практичность, воображение, жизнеспособность, самодисциплина, находчивость, гражданственность, удачливость, antiqua virtus, virtu - стойкость в неудаче и сильный характер, воспетые Ксенофонтом и Титом Ливием. Все его самые шокирующие максимы - из-за которых он и стяжал в елизаветинскую эпоху славу "кровожадного Макиавеля", - представляют собой описания способов реализации этой единственной цели: воплощения владевшей им классической, гуманистической и патриотической мечты.

Позвольте привести его советы государю, которые пользуются самой дурной славой.

Вы должны применять террор или проявлять доброту в зависимости от ситуации.
Строгость, как правило, более эффективна, но в некоторых случаях гуманность приносит лучшие плоды.
Вы можете возбуждать страх, но не ненависть, ибо ненависть в конце концов уничтожит вас.
Лучше всего держать людей в бедности и в состоянии перманентной войны: это будет противоядием от двух самых больших врагов настоящего повиновения - честолюбия и скуки - а подданные будут чувствовать постоянную потребность в том, чтобы их направляли великие мужи (ХХ век с избытком доказал нам, насколько это утверждение проницательно).
Конкуренция - барьеры между сословиями - желательны в обществе, ибо они пробуждают необходимую энергию и честолюбие.
Религии, пусть даже и ложной, надо оказывать покровительство лишь в том случае, если она хоть чем-то способствует сохранению общественной солидарности и развитию доблестей, подобающих мужчине, чего христианство, как свидетельствует история, делать не умеет.
Когда осыпаешь милостями (говорит он, следуя за Аристотелем), то делай это сам; но если надо сделать грязную работу, поручи ее другим: обвинять будут их, а не государя, государь же может заслужить одобрение, если своевременно отрубит им головы, ибо люди предпочитают свободе месть и безопасность.
Делай то, что ты должен, но старайся показать, что делаешь это исключительно для блага людей.
Если тебе надо пойти на преступление, не объявляй об этом заранее, иначе враги могут уничтожить тебя прежде, чем ты уничтожишь их.
Если твои действия должны быть решительными, совершай их одним махом, не разбивая на мучительные этапы.
Не окружай себя чрезмерно могущественными слугами - от победоносных генералов лучше избавиться, иначе они могут избавиться от тебя.
Можешь быть жестоким и использовать свою власть, чтобы внушать благоговейный страх, но не нарушай своих собственных законов, ибо это разрушит доверие и внесет раскол в общество.
Людей надо или ублажать, или уничтожать; политика умиротворения и нейтралитета всегда губительна.
Превосходные планы без оружия ничего не стоят, иначе Флоренция до сих пор была бы республикой.
Правители должны жить в постоянном ожидании войны.
Успех порождает большую преданность, чем дружелюбный характер - вспомните судьбу Пертинакса [29]), Савонаролы и Содерини. Север был неразборчив в средствах и жесток; Фердинанд Испанский вероломен и хитер, но, сочетая тактику льва и лисицы, оба они убереглись и от капканов, и от волков.
Люди будут обманывать тебя до тех пор, пока ты не заставишь их быть правдивыми, создав такие условия, в которых обман не будет приносить выгоды.
И так далее.

Эти примеры типичны для "соучастника дьявола". Иногда нашего автора начинают одолевать сомнения: ему хотелось бы знать, окажется ли человек достаточно большого ума и сумеет создать превосходное, по римским меркам, государство, еще и достаточно жестким, чтобы использовать вышеперечисленные насильственные и безнравственные средства; и, наоборот, не окажется ли достаточно безжалостный и грубый человек совершенно не заинтересованным в том, чтобы руководствоваться соображениями общественного блага, которое только и оправдывает дурные средства. Тем не менее, Моисей и Тесей, Ромул и Кир сочетали в себе эти качества. А то, что когда-то было, можно повторить снова: намек оптимистичен.

Все эти максимы имеют одно общее свойство: они предназначены для создания, восстановления или укрепления порядка, который будет отвечать тем интересам людей, какие автор считает извечными. Ценности Макиавелли, может быть, ошибочны, опасны, отвратительны; но он абсолютно искренен. Он не циничен. Цель всегда одна и та же: государство, представляющее собой аналогию Афин времен Перикла или Спарты, но главным образом - Римской республики.

Такая цель, к которой люди стремятся от природы (о чем, по его мнению, убедительно свидетельствуют история и наблюдение), "оправдывает" любые средства; чтобы судить о средствах, надо прежде всего знать цель: если государство погибнет, все будет потеряно. Поэтому он и пишет в знаменитом отрывке из сорок первой главы третьей книги "Рассуждений": "...Когда приходится обсуждать вопрос, от которого зависит спасение государства, не следует останавливаться ни перед какими соображениями справедливости или несправедливости, человечности или жестокости, славы или позора. Отбросив всякие соображения, надо решиться на то, что спасет его жизнь и сохранит его свободу".

Французы рассуждали именно так, и отсюда "величие их короля и могущество королевства". Ромул не основал бы Рим, не убив Рема. Брут не спас бы республику, не убив своих сыновей. Моисей и Тесей, Ромул, Кир и освободители Афин вынуждены были убивать, чтобы создавать. Классические историки и Библия не осуждают подобное поведение, а изображают его как достойное восхищения. Макиавелли - их продолжатель и преданный поклонник.

Но тогда, что же в его словах, в его тоне вызывает такое содрогание у читателей? Конечно, не при его жизни - реакция запоздала почти на четверть века. Макиавелли вызывает все большее отвращение. Фихте, Гегель, Трейчке интерпретировали его взгляды по-новому и приспособили их к своим собственным. Но чувство отвращения уменьшилось не намного. Очевидно, что шок, вызванный им, не был временным: он не проходит до сих пор.

Оставляя в стороне исторический вопрос о том, почему не последовала немедленная критика современников, обсудим то постоянное затруднение, которое испытывают читатели в течение уже четырех веков, прошедших с тех пор, как "Государь" был занесен в Индекс запрещенных книг. На мой взгляд, вся оригинальность и трагизм утверждений Макиавелли связаны с отношением к христианской цивилизации. Тем, кто придерживался языческих идеалов, хорошо было жить во времена язычества, но проповедовать язычество спустя тысячу с лишним лет после триумфа христианства означало читать проповедь после потери невинности и заставлять людей делать сознательный выбор. Выбор мучительный, потому что это выбор между двумя бескомпромиссными мирами. Люди жили и в том, и в другом, сражались и умирали, чтобы уберечь каждый из них от другого. Макиавелли выбрал один из них и ради него готов был совершать преступления.

Убивая, обманывая, предавая, государи и республиканцы Макиавелли творят зло, которое не имеет прощения с точки зрения обычной морали. Большая заслуга Макиавелли состоит в том, что он этого и не отрицает*.

* Это признает и Жак Маритен, соглашаясь с тем, что Макиавелли "никогда не называл зло добром, а добро - злом". Machtpolitik изображается такой, какова она есть.

Марсилио, Гоббс, Спиноза, а также (на свой манер) Гегель и Маркс пытались это отрицать. То же самое делали и многие защитники raison d'etat, империалисты и популисты, католики и протестанты. Эти мыслители говорят о единой системе морали и пытаются доказать, что мораль, которая оправдывает и даже требует таких поступков, неотделима от путаных этических убеждений бесхитростной морали, которая категорически их запрещает и является более рациональной формой этих убеждений.

С командных высот великих социальных целей, во имя которых должны совершаться эти (дурные, prima facie [30]) действия, они будут выглядеть (доказывают нам) не как дурные, а как рациональные - обусловленные самой природой вещей - и необходимые с точки зрения общего блага, подлинных человеческих целей или диалектики исторического процесса. И осуждают их, недооценивают и обличают только те, кто не может или не хочет понимать большую часть того, о чем свидетельствуют логика, богословие и история, люди духовно незрячие или близорукие. В худшем случае эти "преступления" являются диссонансами, которые необходимы для большей гармонии, так что те, кто слышит эту гармонию, не воспринимают их как диссонансы.

Макиавелли - не защитник какой-либо подобной абстрактной теории. Ему незачем прибегать к такого рода казуистике. Он безукоризненно честен и прозрачен. Выбирая жизнь государственного деятеля или даже простого гражданина, но обладающего достаточно развитым гражданским сознанием и желающего поэтому, чтобы его государство было как можно более процветающим и прекрасным, вы тем самым отрицаете христианский образ жизни*.

* Боюсь, что у читателя лопнет терпение, но должен еще раз повторить: это конфликт не между языческими методами управления государством и христианской нравственностью, а между языческой моралью (неразрывно связанной с социальной жизнью и без нее непонятной) и христианской этикой, которая, как бы ни была она причастна к политике, может быть сформулирована независимо от нее, а вот этические учения, например, Аристотеля или Гегеля - не могут.

Может быть, христиане правы насчет блаженства отдельной человеческой души, если рассматривать ее вне социально-политического контекста. Но благосостояние государства - это не то же самое, что благосостояние индивида: они "измеряются по-разному". Выбирайте, что вам угодно: единственные преступления - это слабость, трусость, глупость, которые могут отнести вас на середину течения, где вы и утонете.

Компромисс с расхожей моралью ведет к халтуре, которая всегда вызывает презрение, а если она исходит от государственных деятелей, то для людей это оказывается губительным. Цель "оправдывает" средства, какими бы ужасными, даже с точки зрения языческой этики, они ни были, если она достаточно высока (в соответствии с идеалами Фукидида и Полибия, Цицерона и Тита Ливия). Убивая своих детей, Брут был прав: он спас Рим. Содерини не хватало смелости творить подобные дела, и он погубил Флоренцию. Савонарола, который проповедовал аскетизм, размышлял о нравственной чистоте и моральном разложении, погиб, ибо не понимал, что безоружный пророк неизбежно заканчивает свою жизнь на виселице.

Если кто-то может добиться хороших результатов, используя преданность и любовь людей, пусть непременно этим воспользуется. Смыл ведь не в том, чтобы мучать их просто так. Но тот, кто этого не может, пусть берет пример с Моисея, Ромула, Тесея и Кира и внушает людям страх. В Макиавелли нет никакого зловещего сатанизма, нет ничего от образа великого грешника Достоевского, совершающего зло ради зла. На знаменитый вопрос Достоевского: "Все ли дозволено?" Макиавелли (которого Достоевский, безусловно, счел бы за атеиста) отвечает: "Да, если цель, - то есть стремление, отвечающее главным интересам общества, оказавшегося в особой ситуации, не может быть достигнута другим путем".

Эту позицию не вполне понимают некоторые из тех, кто заявляет о своей антипатии к Макиавелли. Фиджис, например, считает, что он постоянно приостанавливал "действие habeas corpus в отношении всего рода человеческого", то есть настаивал на террористических методах, поскольку, по его мнению, ситуация всегда бывает критической, всегда безвыходной, так что он смешивал обычные политические постановления с правилами, необходимыми только в экстренных случаях.

Другие его интерпретаторы - возможно, большинство из них - смотрят на него как на создателя или, по крайней мере, защитника того, что впоследствии стало называться "raison d'etat", "Staatsrason", "ragion di stato" - оправданием аморальных действий, совершаемых во благо государства в исключительных обстоятельствах. Многие ученые указывали, и вполне обоснованно, что представление, согласно которому в безнадежных ситуациях нужны радикальные лекарства, поскольку "необходимость не знает закона", встречается не только в античности, но в равной мере у Фомы Аквинского, Данте и других средневековых авторов, живших задолго до Беллармино и Макиавелли.

В основе этих параллелей, как мне кажется, лежит полное, но типичное непонимание тезиса Макиавелли. Он не говорит, что пока ситуация нормальна, общепринятая мораль - христианский или полухристианский этический кодекс - должна соблюдаться. Однако ненормальные условия могут привести к тому, что вся социальная структура, в которой этот кодекс только и может функционировать, окажется под угрозой и в таких непредвиденных ситуациях поступки, рассматриваемые обычно как дурные и отталкивающие, будут оправданы.

Наряду с другими эту позицию занимают те, кто полагает, будто всякая мораль непременно держится за счет тех или иных социальных институтов - например, католики, которые считают наличие церкви и папства совершенно необходимым для христианства, или националисты, усматривающие в политическом могуществе нации единственный источник духовной жизни. Такие люди утверждают, что чрезвычайные и "устрашающие" меры, необходимые для защиты государства, церкви или национальной культуры в моменты острого кризиса, могут быть оправданы, так как гибель этих социальных институтов нанесет непоправимый ущерб системе всех других ценностей. С помощью этой доктрины католики и протестанты, консерваторы и коммунисты оправдывали и оправдывают чудовищные преступления, от которых у обычных людей стынет кровь в жилах.

Не такова позиция Макиавелли. Для защитников raison d'etat единственным оправданием этих мер является то, что они исключительны, что они необходимы для сохранения системы, назначение которой состоит именно в том, чтобы не возникало нужды в столь отталкивающих мерах, иначе говоря, такие шаги оправданы лишь потому, что они покончат с ситуациями, которые делают их необходимыми. Но для Макиавелли сами эти меры в известном смысле совершенно нормальны. Безусловно, они вызваны только крайней необходимостью; однако политическая жизнь порождает довольно много ситуаций различной степени "тяжести", когда подобные меры становятся необходимы; поэтому Бальони, пугавшийся логических последствий собственной политики, был совершенно непригоден к тому, чтобы править.

Понятие raison d'etat приводит к конфликту ценностей, который может оказаться мучительным для нравственных и чувствительных людей. Для Макиавелли же конфликта не существует. У общественной жизни своя собственная мораль, и христианские принципы (или какие-то индивидуальные абсолютные ценности), как правило, оказываются для нее существенным препятствием. У этой жизни свои нормы; она не требует постоянного террора, но одобряет или, во всяком случае, дозволяет применение силы там, где это необходимо для содействия целям политического сообщества.

Шелдон Волин, по-моему, прав, утверждая, что Макиавелли убежден в необходимости постоянного "резерва (economy) насилия" - всегда иметь в запасе силу, чтобы сохранять такой порядок вещей, когда добродетели, вызывающие восхищение и его самого, и тех классических мыслителей, к которым он апеллирует, были бы защищены и могли процветать. Люди, выросшие в обществе, где такая сила используется или может использоваться правильно, будут жить так же счастливо, как жили греки и римляне в свои самые лучшие времена. Они будут отличаться энергичностью, гениальностью, многосторонностью, гордостью, силой, удачливостью (Макиавелли редко когда говорит об искусстве и о науке), но это благосостояние ни в коем случае не будет христианским. Моральный конфликт, к которому ведет данная ситуация, может волновать только тех, кто не готов отказаться от того или другого пути: тех, кто полагает, что два несовместимых образа жизни на самом деле совместимы.

По мнению Макиавелли, заявления официальной морали едва ли заслуживают обсуждения; на язык социальной практики они непереводимы: "Если бы все люди были добрыми...", но он уверен, что людей нельзя улучшить до такой степени, когда уже не нужно будет принимать во внимание власть. Если мораль влияет на человеческое поведение и люди по своей природе социальны, то христианская нравственность не может привести к нормальному общественному существованию. Остается кому-то заявить об этом во всеуслышание. Что и сделал Макиавелли.

Каждый обязан выбирать и, выбрав один образ жизни, отказаться от другого. Вот в чем весь смысл. Если Макиавелли прав, если в принципе (или фактически: разница невелика) невозможно быть нравственно добродетельным и выполнять свой долг, как требует того общеевропейская, а особенно христианская этика, и в то же время созидать Спарту, перикловы Афины, Рим времен республики или хотя бы времен Антониев, то отсюда следует исключительно важный вывод: утверждение, что правильное, объективно правомерное решение вопроса о том, как люди должны жить, может быть найдено, принципиально неверно. Это утверждение поистине erschreckend [31]. Попытаюсь рассмотреть его в надлежащем контексте.

Согласно одной из самых фундаментальных доктрин западной политической мысли, почти не подвергавшейся сомнению за все время своего господства, существует некий единый принцип, который не только управляет ходом солнца и светил, но и предписывает всем живым тварям должное поведение. Животные и до-рациональные существа придерживаются его инстинктивно; высшие существа приходят к его осознанию и вольны отказаться от него, но только себе на погибель. В той или иной версии эта доктрина господствовала в европейской мысли со времен Платона; она принимала множество форм и породила массу сравнений и аллегорий; в основе ее лежит образ безликой природы, разума, космического замысла или Божественного Творца, чьей властью все вещи и создания наделены особой функцией. В совокупности они являются элементами единого гармоничного целого, в рамках которого их только и можно понять.

Зачатую использовался образ, заимствованный из архитектуры: великое здание, каждая часть которого занимает свое уникальное место; или же, по аналогии с человеческим телом, такая структура изображалась как всеобъемлющее органическое целое; а то и по аналогии с обществом - как великая иерархия с Богом в качестве ens realissimum [32] на вершине двух параллельных систем - феодального строя и устройства природы, простирающихся перед Ним, устремленных к Нему и покорных Его воле. Иногда это целое представлялось как Великая Цепь Бытия, платоновско-христианская аналогия мирового древа Игграсиль [33], связывающего время и пространство и все то, что они объемлют.

Использовалась и аналогия, заимствованная из музыки, - оркестр, в котором каждый инструмент или группа инструментов исполняют свой мотив в бесконечно богатой полифонической партитуре. Когда после XVII в. на смену гармоническим метафорам пришли образы полифонические, отдельные инструменты представлялись уже не как исполнители особых мелодий, а как источники звуков, которые хотя и не вполне понятны отдельным группам исполнителей (и даже могли звучать диссонансом или казаться излишними, если брать их в отдельности), но все же вносили свой вклад в целостную картину, рассмотреть которую можно лишь с более высокой точки наблюдения.

Представление о мире и человеческом обществе как о единой умопостигаемой структуре лежит в основе многих версий естественного закона - математической гармонии пифагорейцев, логической лестницы платоновских идей, логико-генетической модели Аристотеля, священного Logos'а стоиков, христианства и его светских ответвлений. Развитие естественных наук породило эмпирические версии этого образа, равно как и антропоморфных сравнений: Природы-Владычицы как регулятора конфликтующих тенденций (у Юма или Адама Смита), Госпожи-Природы, которая указует наилучший путь к счастью (в произведениях французских энциклопедистов), природы, воплощенной в живых традициях и обычаях организованных социальных единиц. Биологические, эстетические, психологические сравнения отражали доминирующие идеи эпохи.

Эта унифицированная монистическая модель лежит в сердцевине традиционного рационализма, религиозного и атеистического, метафизического и научного, трансцендентального и натуралистического и является главной особенностью западной цивилизации. Это та скала, на которой зиждилась интеллектуальная и социальная жизнь Запада и которую Макиавелли, кажется, начал фактически раскалывать. Столь великий переворот, конечно же, не мог быть произведен одним человеком. Едва ли это могло бы произойти в условиях социальной и моральной стабильности; помимо него многие - античные скептики, средневековые номиналисты и вольнодумцы, гуманисты эпохи Возрождения - несомненно, привнесли свою долю динамита. Цель этого очерка - выдвинуть предположение, что человеком, который поджег роковой фитиль, был именно Макиавелли.

Если вопрос о цели жизни поставлен правильно, то должна быть возможность получить на него правильный ответ. Требование рациональности в вопросах поведения означало признание того, что правильные и окончательные ответы на такого рода вопросы в принципе могут быть найдены. Когда такие решения обсуждались в более ранние периоды, то обычно предполагалось, что совершенное общество, по крайней мере в общих чертах, можно себе представить; ибо иначе какой критерий мог использовать человек, чтобы признать несовершенным существующее устройство? Оно могло оказаться нереализуемым здесь, на земле. Люди слишком невежественны, слишком слабы или чересчур порочны, чтобы построить его. Или же (как утверждали некоторые мыслители-материалисты, жившие уже после Макиавелли) не хватает технических средств, еще никто не открыл методов преодоления материальных препятствий на пути к золотому веку, мы сами еще недостаточно развиты в плане технологическом, научно-образовательном или нравственном. Но никто никогда не говорил, что в самом этом понятии есть что-то несообразное.

Платон и стоики, еврейские пророки и христианские средневековые мыслители, создатели утопий, начиная с Томаса Мора, имели какое-то представление о том, чего не хватает людям; они претендовали на то, что способны якобы измерить разрыв между реальностью и идеалом. Но если прав Макиавелли, то эта традиция, лежащая в основе западной мысли, ошибочна. Если его позиция надежна, тогда невозможно даже выработать понятие подобного совершенного общества, ибо существуют по меньшей мере две системы добродетелей - назовем их христианской и языческой, - которые не просто на практике, но и в принципе несопоставимы.

Если люди живут согласно христианской заповеди смирения, то они не могут одновременно вдохновляться пылкими стремлениями великих основателей древних культур и религий; если взор их устремлен на потусторонний мир, если их идеи, пусть даже только на словах проникнуты таким мировоззрением, то вряд ли они пожертвуют всем, что имеют, ради попытки построить совершенный город. Если страдание, жертвоприношение и мученичество не всегда являются злом и не всегда абсолютно необходимы, но оказываются сами по себе высшей ценностью, то славные победы над фортуной, которые выпадают на долю смелых, дерзких и молодых, не могли бы быть одержаны и даже не ставились бы целью. Если стремиться стоит только к духовным благам, то какую же ценность представляет из себя изучение necessita - законов, управляющих природой и судьбами людей, сообразуясь с которыми можно было бы добиться невиданных свершений в искусстве, науках и организации общественной жизни?

Отказ от светских целей может привести к распаду и новому варварству, но даже если так и произойдет, то разве это худшее из всего, что может случиться? Какими бы ни были различия между Платоном и Аристотелем, между теми или иными мыслителями, начиная с софистов, эпикурейцев и представителей других греческих школ IV-го и последующих веков, они и их последователи, современные европейские рационалисты и эмпирики, единодушны в том, что изучение реальности (если только ум не введен в заблуждение видимостью) может открыть истинные цели. Люди должны стремиться к ним, это сделало бы их свободными и счастливыми, сильными и разумными.

По мнению некоторых существует одна цель для всех людей во всех обстоятельствах, либо разные цели для разных людей или для людей, живущих в разных исторических условиях. Объективистам и универсалистам противостоят релятивисты и субъективисты, метафизикам - эмпирики, верующим - атеисты. Глубоко расходились мнения насчет вопросов морали, но ни один из этих мыслителей (даже скептики) не предполагал, что могут существовать цели - цели в себе, в свете которых все остальное только и получает оправдание, - которые, будучи в равной мере фундаментальны, оказались бы несовместимыми друг с другом, что может не быть никакого единого, универсального, всеобъемлющего критерия, обеспечивающего человеку возможность разумного выбора между ними.

Это действительно совершенно ошеломительный вывод. Из него вытекало, что, если люди в своей жизни и поступках хотят быть последовательными и хотят понимать, к каким целям они стремятся, то они обязаны пересмотреть свои моральные ценности. А если они обнаружат, что вынуждены выбирать между двумя несоизмеримыми системами, выбирать, как они это и делали, без помощи какого бы то ни было непогрешимого измерителя, который удостоверил бы, что один образ жизни наиболее предпочтителен по сравнению с другими, и который можно было бы использовать, чтобы вполне убедительно доказать это всем рационально мыслящим людям? Может быть, это и есть та ужасная истина, имплицитно присутствующая в писаниях Макиавелли, которая перевернула нравственное сознание людей и с тех пор постоянно и навязчиво приходит им на ум?

Сам Макиавелли ее не высказывает. Для него здесь проблемы не было, и никакого страха он не испытывал; у него нет ни малейших следов скептицизма или релятивизма; он сделал свой выбор и мало интересовался ценностями, которые с точки зрения этого выбора можно было игнорировать или презирать. Конфликт между его иерархией ценностей и иерархией ценностей общепринятой морали, по-видимому, совсем не волновал самого Макиавелли (pace Кроче и тех, кто интерпретирует его как "страждущего гуманиста"). Он поверг в уныние только тех, кто пришел вслед за ним и оказался не готов, с одной стороны, отказаться от своих моральных ценностей (христианских или гуманистических), а также от того строя мыслей и поведения, частями которого они являются; а, с другой стороны, во что бы то ни стало отвергнуть правомерность большей части того анализа, которому Макиавелли подверг политические факты, и те ценности (в основном языческие) и представления, которые его сопровождают и воплощаются в социальной структуре, столь ярко и убедительно им нарисованной.

Как правило, если какой-нибудь мыслитель, как бы он ни был далек от нас по времени или чужд нам по своей культуре, все еще продолжает нас волновать, вызывает горячие споры, энтузиазм или негодование, то это, вообще говоря, означает, что он выдвинул некий тезис, опровергающий какую-нибудь глубоко укоренившуюся idee recue [34], тезис, относительно которого те, кто сохраняет верность старым убеждениям, тем не менее, считают, что его трудно или невозможно отклонить или опровергнуть. Так обстоит дело с Платоном, Гоббсом, Руссо, Марксом.

Я склонен думать, что именно это сопоставление Макиавелли двух мировоззрений (иными словами, двух несовместимых нравственных миров), та коллизия, которая возникает в сознании его читателей, и причиняемый ею острый моральный дискомфорт, - вот что в течение стольких лет вызывает отчаянные попытки развенчать его доктрины, представить его циничным и, стало быть, по большому счету ничтожным и бесноватым апологетом силовой политики; как патриота, советующего, что делать в особо безнадежных ситуациях; как обыкновенного приспособленца или озлобленного неудачника от политики; как выразителя истины, которую мы всегда знали, но не любили высказывать вслух; как просвещенного переводчика повсеместно принятых социальных принципов античности на язык эмпирических терминов; как тайно-республиканского сатирика (потомка Ювенала и предшественника Оруэлла); как бесстрастного ученого, просто политика-технолога, не дающего нравственных оценок; как типичного публициста эпохи Возрождения, писавшего в устаревшем ныне жанре, или же как исполнителя любой другой из тех многочисленных ролей, которые ему приписывали и все еще продолжают приписывать.

Конечно, Макиавелли мог обладать некоторыми из этих свойств, но сосредоточенность на каком-то одном из них как на факторе, образующем его глубинный, "истинный" характер, происходит, как мне кажется, из нежелания признать или хотя бы обсудить ту неудобоваримую истину, которую Макиавелли неумышленно, чуть ли не случайно, приоткрыл; а именно: не все основные ценности обязательно совместимы друг с другом, - могут быть концептуальные (обычно называемые "философскими"), а не просто физические препятствия, и потому единое окончательное решение, на основе которого, будь оно найдено, можно было бы построить совершенное общество, невозможно.

Если такое решение даже в принципе не может быть сформулировано, то тогда меняются все политические и, разумеется, моральные проблемы. Это не отделение политики от этики. Это признание того, что существует не одна система ценностей и нет никакого критерия, общего для всех этих систем, с помощью которого можно было бы сделать разумный выбор между ними. Это не отрицание христианства в пользу язычества (хотя Макиавелли явно предпочитал последнее), не отрицание язычества в пользу христианства (которое, по крайней мере, в том виде, как оно исторически сложилось, он считал несовместимым с основными потребностями нормальных людей), а сопоставление их рядом друг с другом, предполагающее, что люди могут выбрать либо спокойную, добродетельную личную жизнь, либо достойное и преуспевающее социальное бытие, но не то и другое вместе.

Макиавелли, которого часто (как и Ницше) одобряли за срывание лицемерных масок, беспощадный показ правды и т.д., продемонстрировал не только то, что люди говорят одно, а делают другое, но и что когда люди предполагают, будто два идеала совместимы, или даже, может быть, являются одним и тем же идеалом, и не допускают никаких сомнений по поводу этого предположения, они повинны в "дурной вере" (как называют ее экзистенциалисты, или в "ложном сознании", если воспользоваться марксистской терминологией), и это обнаруживает их поведение. Макиавелли разоблачает не просто официальную мораль - заурядное житейское лицемерие, - а одно из оснований магистральной философской традиции Запада, веру в то, что в конце концов все истинные ценности совместимы. У него самого "загривок не натерт". Он свой выбор сделал. Кажется, его совершенно не волнует расставание (вряд ли, конечно, осознаваемое) с традиционной западной моралью.

Вопрос же, поднятый в его сочинениях с драматической - если не для него самого, то для тех, кому выпало жить после него, - остротой, заключается вот в чем: на каком основании мы думаем, что справедливость и милосердие, добродетель и virtu, счастье и знание, слава и свобода, величие и святость всегда соответствуют друг другу и вообще друг с другом совместимы? В конце концов, поэтическая справедливость называется так не потому, что она встречается, а потому, что, как правило, не встречается в обыденной прозе жизни, где, ex hypotesi [35], действует совсем другая разновидность справедливости: "государством и народом управляют не так, как отдельным индивидом". А раз так, то о каких неотчуждаемых правах - в средневековом или либеральном смысле слова - может идти речь?

Мудрец должен освободить свою голову от фантазий и позаботиться о том, как бы освободить от них головы других людей. Если же они будут слишком противиться этому, то ему, по совету Парето и Великого Инквизитора Достоевского, следует, по крайней мере, использовать их как средство для создания жизнеспособного общества.

Ход всемирной истории находится вне таких понятий, как добродетель, порок и справедливость, писал Гегель. Если под "ходом истории" понимать "хорошо управляемое отечество", а гегелевское понятие добродетели интерпретировать в духе христианства или так, как ее понимают обыкновенные люди, то Макиавелли окажется одним из самых ранних творцов этого учения. Как и у всех великих инноваторов, у него были предшественники. Но сочинения Пальмьери и Понтано и даже Карнеада и Секста Эмпирика8 не оставили заметного следа в европейской мысли.

Короче справедливо утверждал, что Макиавелли не бесстрастен, не циничен и не безответственен. Его патриотизм, республиканские симпатии и чувство долга не вызывают сомнений. Он выстрадал свои убеждения. Он постоянно думал о Флоренции и Италии, о том, как их спасти. И тем не менее, не своей личности, своим пьесам, поэзии, историческим сочинениям и дипломатической или политической деятельности обязан он беспрецедентной известностью *.

* Мораль его лучшей комедии "Мандрагора" кажется мне близкой к морали его политических трактатов: этические доктрины, исповедуемые героями, абсолютно не соответствуют тому, что они делают, чтобы достичь своих разнообразных целей. Фактически каждый из них в конце концов получает то, чего хотел; этого не случилось бы, если бы Каллимако устоял перед искушением или дама, которую он соблазняет, испытывала угрызения совести, а Фра Тимотео пытался бы следовать заветам Отцов Церкви и максимам ученых схоластов, которыми он обильно уснащает свои речи. Но все оборачивается к лучшему, хотя и не с точки зрения общепринятой морали. Если в пьесе беспощадно критикуются лицемерие и глупость, то критика эта ведется не с позиции добродетели, а с позиции неприкрытого гедонизма. Замечание о том, что Каллимако - это своего рода государь в частной жизни, преуспевающий в построении и поддержании своего собственного мира с помощью искусного мошенничества и вероломства, применения virtu, смелого вызова фортуне и т.д., кажется мне правдоподобным. Подробнее об этом см.: Paolucci H. Introduction to Niccol( Machiavelli // Mandragola. New York, 1957

И не своему психологическому или социологическому воображению. Его психология зачастую совершенно примитивна.

Он, кажется, едва ли допускает даже малейшую возможность сознательного и подлинного бескорыстия; совсем не интересуется мотивами тех людей, которые готовы воевать без шансов на победу, которые готовы отдать свою жизнь за безнадежное дело.

Он испытывает фанатически упорное - чуть ли не романтическое по своему неистовству - недоверие ко всему, что не от мира сего, к абсолютным принципам, не опирающимся на эмпирические наблюдения; его отравляет образ великого государя, играющего человеческими существами, как играют на инструменте.

Он предполагает, что различные сообщества всегда должны воевать друг с другом, так как у них разные цели.

Он смотрит на историю как на бесконечное состязание в том, кто кому перегрызет горло, единственно достойная разумного человека цель которого состоит в том, чтобы заслужить одобрение со стороны своих современников и потомков.

Он успешно свергает все фантазии с небес на землю, но полагает, что этого достаточно.

Он почти не допускает мысли, что у людей могут быть идеальные побуждения. И ничего не понимает в истории и совсем мало в экономике.

Он и не догадывается о техническом прогрессе, который вскоре изменит политическую и экономическую жизнь, и в частности, искусство войны.

Он не понимает, как развиваются или преобразуются индивиды, сообщества и культуры. Как и Гоббс, он полагает, что чувство самосохранения и стремление к нему перевешивают все остальные чувства и стремления.

Главное же, что он говорит людям, это чтобы они не были дураками: глупо следовать принципу, когда он может привести вас к краху, по крайней мере если судить по светским меркам; о прочих соображениях он упоминает почтительно, но не проявляет к ним интереса: те, кто ими руководствуется, скорее всего не создадут чего-то такого, что увековечит их имя. Его римляне не более реальны, чем стилизованные персонажи его блестящих комедий. Его человеческие существа имеют так мало внутренней жизни, так мало способны к сотрудничеству и социальной солидарности, что, как и в случае с неутратившими различий существами Гоббса, трудно понять, как может у них возникнуть взаимное доверие, необходимое для того, чтобы создать устойчивый социальный организм, даже под неусыпной тенью тщательно регулируемого насилия.

Едва ли кто будет отрицать, что сочинения Макиавелли, а особенно "Государь", возмущали и возмущают человечество глубже и продолжительнее, чем какой-либо другой политический трактат. Причиной тому, позвольте повторить еще раз, является не открытие того, что политика - это игра сил (политические отношения между независимыми сообществами и внутри них включают использование силы и обмана и не связаны с принципами, которых придерживаются "игроки"). Знание об этом так же старо, как сама мысль о политике, - во всяком случае так же старо, как Фукидид и Платон. Не вызвано оно и теми примерами, которые он приводит, рассказывая о том, как достигают и удерживают власть - описания резни в Синигалии, поступков Агафокла или Оливеротто да Фермо не более и не менее ужасны, чем аналогичные истории у Тацита и Гвиччардини. Мысль о том, что преступление может принести выгоду, не новость в западной историографии.

И вовсе не его совет применять безжалостные меры так шокирует читателей. Аристотель задолго до него допускал, что могут быть исключительные ситуации, что постановления и законы не обязательно должны работать во всех случаях; его совет правителям в "Политике" достаточно прямолинеен; Цицерон прекрасно понимает, что в критических ситуациях требуются исключительные меры. "Необходимость не знает закона", - таково мнение томизма; Пьер из Оверни по сути дела говорит то же самое. Гаррингтон [37] высказал это в следующем веке, и Юм горячо его одобрял.

Подобные мысли не принадлежат ни этим, а может быть, и никаким другим мыслителям. Не Макиавелли создал понятие raison d'etat, и пользовался он им не больше, чем другие. Он делает упор на волю, смелость, ловкость вопреки правилам, установленным в спокойное ragione, к которым могли бы апеллировать его коллеги по работе в Pratiche Fiorentine [38], а может быть, и по Садам Ручеллаи [39]. То же делал Леон Батиста Альберти, утверждавший, что fortuna уничтожает только слабых и неимущих, и современные поэты.То же самое, на свой лад, делал Пико делла Мирандола, страстно взывавший к могуществу человека, который, в отличие от ангелов, может принимать любой облик - яркий образ, отражающий самую суть европейского гуманизма как на севере, так и в Средиземноморье.

Как уже не раз отмечалось, Макиавелли гораздо более оригинален, когда разъединяет практическую политику как предмет изучения и теологическую картину мира, в терминах которой эту тему обсуждали до него (тот же Марсилио) и после него. И все-таки не своим секуляризмом, сколь дерзким ни казался бы он в свое время, взволновал он Вольтера, Бентама и их последователей. Шокировало их нечто иное.

Главная заслуга Макиавелли - позвольте повторить еще раз - состоит в обнаружении неразрешимой дилеммы, в постановке вечного знака вопроса на пути последующих поколений. Это есть следствие признания им de facto того, что цели, в равной степени конечные и в равной мере священные, могут противоречить друг другу, что целые системы ценностей могут вступать в конфликт, для решения которого невозможен никакой объективный третейский суд, и что происходит это не просто в исключительных обстоятельствах, не в результате аномалии, несчастного случая или трагической ошибки - как это было в конфликте Антигоны и Креона или в истории Тристана, - а является элементом нормальной человеческой ситуации (что, безусловно, было новшеством).

Для тех, кто считает такие коллизии редкими, исключительными и смертельно опасными, выбор, который предстоит им сделать, всегда оказывается тяжким испытанием, к которому ни один человек, будучи разумным существом, не может быть готов (поскольку нет никаких правил). Но для Макиавелли, по крайней мере, судя по таким его произведениям, как "Государь", "Рассуждения", "Мандрагора", ничего мучительного в этом нет.

Каждый делает свой выбор, потому что знает, чего он хочет и готов заплатить за это определенную цену. Кто-то выбирает классическую цивилизацию, а не Фиваидскую пустыню, Рим, а не Иерусалим, как бы ни призывали к этому священники, потому что такова его природа и - Макиавелли не экзистенциалист и не романтический индивидуалист avant la parole [40] - природа людей вообще, во все времена, повсюду. Если кто-то предпочитает одиночество или мученичество, он пожимает плечами. Такие люди не для него. Ему нечего сказать им, не о чем с ними спорить. Единственное, что ясно ему и тем, кто с ним соглашается, это то, что таким людям нельзя вмешиваться в политику, в процесс воспитания и вообще в какую бы то ни было важную сферу человеческой жизни; их мировоззрение не позволяет решать такого рода задачи.

Я не хочу сказать, что Макиавелли откровенно провозглашает плюрализм или хотя бы дуализм ценностей, между которыми надо делать сознательный выбор. Но это следует из противопоставлений между тем поведением, которым он восхищается, и тем, которое осуждает. Он, по-видимому, считает само собой разумеющимся явное превосходство классической гражданской добродетели и отметает напрочь христианские ценности, равно как и условную мораль, ограничившись двумя-тремя снисходительно-пренебрежительными фразами в их адрес и политесным замечанием о неправильном толковании христианства*.

* Например, в вышеприведенных отрывках из "Рассуждений" или когда он говорит: "Я уверен, что величайшее благо, которое можно сделать и которое больше всего угодно Богу, - это то, что делаешь в своем родном городе" ("Рассуждение об усовершенствовании управления Флоренцией"). Это утверждение вовсе не единственное в сочинениях Макиавелли, но, оставляя в стороне его желание угодить Льву Х и склонность всех авторов использовать распространенные в их время трафареты, можем ли мы полагать, что Макиавелли хочет убедить нас в том, что когда Филипп Македонский переселял народы тем способом, каким он это делал (неизбежным, как было сказано), отчего даже самому Макиавелли становится не по себе, что это было благом для Македонии и угодным Богу, и, per contra, что неудачная попытка Джампаоло Бальони убить Папу и истребить всю курию, огорчила его?

Такое представление о божестве, мягко говоря, далеко от новозаветного. Всегда ли полностью совпадают нужды отечества и воля Всевышнего? Впадают ли в ересь те, кто позволяет себе усомниться в этом? Конечно, можно иной раз изобразить Макиавелли как крайнего макиавеллиста, но полагать, будто он верил, что требования Бога и Кесаря полностью совпадают, значит доводить главную его мысль до абсурда. Разумеется, это еще не доказывает, что у него не было никаких христианских чувств: вполне возможно, что "Ezortatione alla penitenza", созданная в последний год его жизни (если это подлинное его сочинение, а не более поздняя подделка), написана абсолютно искреннее, в чем убеждены Ридольфи и Альдеризио; Каппони, может быть, преувеличивал, когда писал, что Макиавелли "изгнал религию из своего сердца", хотя "она и не совсем угасла в его голове" (Capponi G. Storia della repubblica de Firenze. Florence, 1888, vol.3, р.191). Главное, что в его политических сочинениях, о которых только и идет у нас речь, не найти никаких следов etats d'ame.

Это волнует и бесит тех, кто не согласен с ним, больше по той причине, что идет вразрез - хотя, кажется, и непреднамеренно - с их убеждениями, рекомендует безнравственные приемы как явно самые разумные, как нечто такое, что могут отвергать только глупцы и мечтатели.

Если то, в чем был убежден Макиавелли, истинно, то это подрывает один из главных постулатов западноевропейской мысли: а именно, - что где-то, когда-то в будущем или в прошлом, в этом мире или в последующем, в церкви или в лаборатории, в умозрениях метафизика, открытиях социального ученого или в неиспорченном сердце простого добродетельного человека, будет найдено окончательное решение вопроса о том, как следует жить людям. Если он неверен (а он неверен, если можно дать не один, а несколько одинаково достоверных ответов на этот вопрос), то разрушается идея о единственно истинном, объективном, универсальном для всех людей идеале. Сам поиск его становится не просто утопичным на практике, но и концептуально непоследовательным.

Можно, конечно, понять, почему это оказывается неприемлемым для людей, воспитанных в самых разных традициях - для верующих и атеистов, эмпириков и сторонников априоризма. Для тех, кто воспитывался в традициях религиозного или по крайней мере нравственного, социального или политического монизма, нет ничего страшнее, как обнаружить какую-то брешь в системе, его взрастившей. Вот тот кинжал, который, по словам Майнеке, Макиавелли нанес незаживающую рану, хотя Феликс Жильбер прав, считая, что сам он не получил шрамов от него. Ибо он оставался монистом, пусть даже и языческим.

Макиавелли несомненно виновен в том, что многое напутал и преувеличил. Он путал мысль о том, что основные идеалы могут оказаться несовместимы, с другой мыслью - что более условные человеческие идеалы (основанные на идеях естественного закона, братской любви и человеческой доброты) невозможно реализовать, и что те, кто действует, исходя из противоположного, это глупцы, и порой опасные. Он приписывал это сомнительное утверждение античности и был уверен, что его подтверждает история. Первая из названных мыслей подрубает под корень все учения, согласно которым достижение окончательного решения возможно или по крайней мере возможна его формулировка; вторая является эмпирической, банальной и несамоочевидной. Эти две мысли ни в коем случае ни тождественны, ни логически связанны.

Кроме того, он чрезмерно преувеличивал: идеализированные типы Греции времен Перикла или Древнеримской республики, может быть, и несовместимы с идеальным гражданином христианского государства (допустим, что таковые возможны), но на практике - прежде всего в истории, к которой наш автор обращается если не за доказательствами, то за иллюстрациями, - чистые типы встречаются редко: не прилагая больших умственных усилий, можно убедиться, что существующие смешанные, запутанные, компромиссные формы общественной жизни не поддаются простой классификации, чего, несмотря на свои убеждения, не станут отрицать ни христиане, ни либеральные гуманисты, ни Макиавелли. Тем не менее, напасть на главную предпосылку целой цивилизации и причинить ей непоправимый ущерб - это уже громадное достижение.

Макиавелли не утверждает этого дуализма. Он просто принимает превосходство римской antiqua virtus (что может взбесить тех, кто этого не признает) над христианской жизнью, проповедуемой церковью, как нечто само собой разумеющееся. Он роняет несколько случайных слов о том, чем могло бы стать христианство, но не надеется, что это изменит его действительный характер. Тем дело и заканчивается. Всякий, кто исповедует христианскую мораль и считает христианское государство ее воплощением, но в то же время во многом соглашается с политическим и психологическим анализом Макиавелли и не отвергает нетленное наследие Рима, стоит перед дилеммой, которая, если прав Макиавелли, не только еще не решена, но и неразрешима. Это Гордиев узел, который, по мнению Ванини и Лейбница, завязал автор "Государя" - узел, который можно разрубить, но не развязать. Вот чем обусловлено стремление развенчать учение Макиавелли или интерпретировать его таким образом, чтобы вырвать у него жало.

После Макиавелли сомнительными стали все монистические построения. Чувство уверенности в том, что где-то лежит спрятанное сокровище - окончательное решение наших проблем - и что какая-то тропа должна привести нас к нему (ибо в принципе должна быть возможность его обнаружения); или, если использовать другой образ, убеждения в том, что обрывки, составленные на основе наших убеждений и обычаев, являются фрагментами головоломки, которую (поскольку это a priori гарантировано) в принципе можно решить, и только из-за своего неумения или в силу неудачного стечения обстоятельств мы так мало преуспели в обнаружении этого решения, которое приведет все интересы в состояние гармонии, - это фундаментальное убеждение западной политической мысли было серьезно поколеблено. В эпоху, когда ищут только несомненное, этого достаточно, чтобы объяснить те бесконечные усилия (сегодня более многочисленные, чем когда-либо прежде), которые предпринимались с целью объяснить или развенчать смысл "Государя" и "Рассуждений".

Таков негативный смысл. Но есть еще и позитивный, который мог бы удивить Макиавелли, а, может быть, даже вызвать его недовольство. До тех пор, пока только один идеал считается истинной целью, люди не перестанут полагать, что для достижения этой главной цели никакие средства не могут быть слишком трудными, никакая цена не может быть чересчур высокой. Такого рода уверенность является одним из главных оправданий фанатизма, принуждения, гонений. Но если не все ценности совместимы друг с другом, и выбор надо делать, исходя только из того, что каждая ценность есть то, что она есть, и мы выбираем ее потому, что она такова, какова есть, а не потому, что на какой-то единой шкале она занимает более высокое положение, чем другая; если мы выбираем образ жизни потому, что верим в него, потому что принимаем его за нечто совершенно естественное, или, по размышлении, понимаем, что морально не готовы вести какой-то иной образ жизни (хотя другие считают иначе); если рационально и с расчетом можно подходить только к средствам и второстепенным, а не главным целям, то в результате получится иная картина, нежели та, что выстраивается вокруг древнего принципа, согласно которому для всех людей существует лишь одно благо.

Если загадка имеет только одно решение, то вся проблема состоит в том, как, во-первых, найти его, затем - как его реализовать, и, наконец, как убедить других в правильности этого решения или заставить их принять его. Если же это не так (Макиавелли противопоставляет два образа жизни, но их может существовать и, вопреки мнению фанатичных приверженцев монизма, очевидно существует больше двух), то открыт путь для эмпиризма, плюрализма, толерантности и компромисса. Толерантность исторически является продуктом осознания несовместимости одинаково догматичных убеждений и практической невозможности полной победы одного над другим. Те, кто хотел выжить, поняли, что надо быть терпимыми к заблуждениям. Они постепенно пришли к пониманию ценности разнообразия, почему и стали проявлять скепсис по поводу однозначных решений в делах человеческих.

Но одно дело - признавать что-то на практике, а другое - дать этому рациональное обоснование. Последнее начинается со "скандальных" сочинений Макиавелли. Это было крупной поворотной точкой, и интеллектуальные последствия этого поворота, совершенно неприемлемые для того, кто положил ему начало, стали, по счастливой иронии (или диалектике, как сказали бы некоторые) истории, основой всего либерализма, который Макиавелли несомненно порицал бы за слабость и бесхарактерность, за то, что ему не хватает безотчетного стремления к власти, не хватает блеска, организации, virtu, силы на то, чтобы сплотить неуправляемых людей, несмотря на все их разногласия, в единое мощное целое. Поэтому он, вопреки самому себе, является одним из творцов плюрализма с его рискованным - на его взгляд - признанием терпимости.

Разрушив изначальное единство, он помог людям осознать необходимость мучительного выбора между несовместимыми альтернативами в общественной и частной жизни (ибо, как стало ясно, нельзя жить одновременно и той и другой жизнью). Это открытие первостепенной важности, хотя бы уже потому, что эта дилемма до тех пор не давала людям покоя, пока не вышла на свет (она по-прежнему остается нерешенной, но мы научились с нею жить). Несомненно, люди на практике довольно часто переживали конфликт, о котором Макиавелли высказался с полной ясностью. Его усилиями эта мысль из парадокса превратилась почти в банальность.

Меч, о котором писал Майнеке, не утратил своей остроты: рана не заживает. И хотя знание худшего не всегда уберегает от его последствий, оно все-таки предпочтительнее неведения. Вот та печальная истина, на которую Макиавелли обратил наше внимание - не тем, что высказал ее вполне четко, а способом, быть может, еще более эффективным: тем, что низвел почти некритикуемую традиционную мораль в разряд утопии. Таково, во всяком случае, предположение, которое мне хотелось бы высказать. В таких областях, где существует больше двух десятков интерпретаций, прибавление к ним еще одной нельзя счесть за дерзость. В худшем случае пусть она будет всего лишь еще одной попыткой решить проблему более чем четырехсотлетней давности, о которой Кроче в конце своей долгой жизни отозвался как об "una questione che forse non si chudera mai: la questione del Machiavelli" [41].

Nicolo Machiavelli
By Ante Vessels, 1995

Примечания

1 "Рассуждения"- общепринятое сокращенное наименование одного из основных произведений Макиавелли "Рассуждения о первой декаде Тита Ливия".

2 Помимо "Истории Флоренции" Макиавелли написал ряд работ, которые с известной долей условности можно отнести к разряду исторических: "О природе галлов", "Доклад о положении дел в Германии", "Картина французских событий", "Картина германских событий" и др.

3 Самуил, посылая Саула войной на амаликитян, говорит ему: "Иди и порази Амалика, и истреби все, чт( у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла" (1 Цар. 15, 3).

Диалог с мелосцами ("мелосский диалог") изложен в конце пятой книги "Истории" Фукидида. Афинские послы доказывают жителям Мелоса, что рабство для них будет столь же полезно, как и владычество, так как "о богах мы предполагаем, о людях же из опыта знаем, что они по природной необходимости властвуют там, где имеют на это силу" (V, 105, 2).

Оба софиста утверждают примерно одно и то же. По Калликлу, "признак справедливости таков: сильный повелевает слабым и стоит выше слабого" (Платон. Горгий, 483d), а Фрасимах категорически утверждает, что справедливость это то, что "пригодно сильнейшему" (Платон. Государство, 338с).

"Советы" Аристотеля тиранам ("тираннам") содержатся в пятой книге его "Политики" (1313а35-1315b10). Традиционный способ сохранения тирании сводится, по Аристотелю, к трем целям: "во-первых, вселить малодушие в своих подданных... во-вторых, поселить взаимное недоверие, в-третьих, лишить людей политической энергии". Другой способ - тиран притворяется, будто он не тиран, а "опекун".

Древнегреческий философ Карнеад из Кирены (214-129 до н.э.), глава так называемой Новой академии, в 155 г. в составе "посольства философов" посетил Рим, чтобы добиться отмены наложенной там пени. Будучи скептиком, он один день говорил речь в защиту справедливости, на другой день против справедливости, и поскольку речи его отличались чрезвычайной красноречивостью, слушатели каждый раз соглашались с ним. См.: Ciеtro. Acad. pr., 30, 98.

По словам Бл. Августина, "при отсутствии справедливости что такое государства, как не большие разбойничьи шайки; так и самые разбойничьи шайки что такое, как не государства в миниатюре" (О граде Божием. IV, 4).

Марсилий Падуански (ок.1280-1342/1343), итальянский политик и ученый, ректор Парижского университета, за смелую критику папства объявлен "величайшим еретиком" и заочно приговорен к смертной казни на костре. В своем главном сочинении "Защитник мира" резко нападал на наследственную власть королей и светскую власть папства. Правомерность имущественного и политического неравенства людей обосновывал ссылкой на природные различия в умственном и моральном уровне людей. Впервые выдвинул идею разделения власти на законодательную и исполнительную.

4 Английский кардинал Реджинальд Поул был инициатором включения "Государя" в "Индекс запрещенных книг", где он и оказался (в третьем списке) в 1559 году. Французский протестантский юрист Иннокентий Жантийе одним из первых в Европе начал открытую борьбу с учением Макиавелли. В 1576 году в Женеве он опубликовал 650-страничный фолиант, озаглавленный "Анти-Макиавелли" и вскоре переведенный с французского на латинский, английский и немецкий языки. Подробнее см.: Эльфонд И.Я. Проблема тирании в трактате И. Жантийе "Анти-Макиавелли" // Культура Возрождения и общество. М., 1986.

5 Альберико Джентили (1552-1608) - итальянский юрист и дипломат, профессор гражданского права в Оксфордском университете.

6 Уго Фосколо (1778-1827) - итальянский поэт-романтик; его поэма "Гробницы" написана в 1806 году по поводу распространения на Италию французского эдикта, согласно которому хоронить покойников разрешалось только на муниципальном кладбище. В своей оценке Макиавелли он исходит из широко распространенного в эпоху Просвещения убеждения в том, что в "Государе" за явными наставлениями власть имущих в средствах к достижению политического успеха на самом деле разоблачается сущность и приемы тирании. Фрагменты из поэиы "Гробницы" в переводе А. Архипова см. в сборнике "Европейская поэзия XIX века". М., 1977 (БВЛ, т. 85), с. 457-462.

7 Юстус Липсиус (1547-1606) - фламандский философ-гуманист.

8 Чезаре (Цезарь) Борджа (1467-1507) - герцог Валентино, правитель Романьи, сын папы Александра IV, лишившийся после его смерти всех своих завоеваний. Остаток жизни провел в Наварре. Макиавелли встречался с ним дважды. Борджа произвел на него впечатление смелого, решительного, энергичного, но в то же время абсолютно беспринципного человека.

9 Великая страсть (итал.).

10 Государственный интерес (нем.).

11 Пьеро делла Франческа (ок.1420-1492) - итальянский живописец, оказавший влияние на венецианскую и флорентийскую школы; автор двух трактатов по теории живописи.

12 Специалист по злодейству (франц.).

13 Путеводитель, карманный справочник (лат.).

14 Марсилио Фичино (1433-1499) - флорентийский гуманист, философ, глава Платоновской академии; Джованни Пико делла Мирандола (1463-1494) - итальянский гуманист и философ; Джан Франческо Поджо Браччолини (1380-1459) - итальянский гуманист.

15 "Эссенциалилизмом" К.Поппер предлагает называть то, что в средневековой философии называлось "реализмом" или антиноминализмом. "Школа методологического эссенциализма основана Аристотелем, который учил, что научное исследование должно проникать в сущность вещей" (Поппер К. Нищета историцизма. М., 1993. С. 37).

16 Перечислены легендарные законодатели древности, соответственно, у иудеев, римлян, спартанцев.

17 Доблесть (итал.).

18 Счастье, судьба; необходимость (итал.).

19 Эджидио да Витербо (Эджидио Антонини; 1469-1532) - итальянский богослов и философ, кардинал; Джованно Джовиано Понтано (1426-1503) - итальянский гуманист и поэт.

20 Герцог Валентино - Чезаре Борджиа.

21 Свободные от оценок (нем.)

22 Общие закономерности (итал.)

23 Пьеро Содерини - пожизненный гонфалоньер Флорентийской республики.

24 Истина, оказывающая воздействие (итал.).

25 Древние добродетели (итал.).

26 Добрый, злой, честный, бесчеловечный (итал.).

27 Добрые времена (итал.).

28 Гонфалоньер (букв.: знаменосец) - во Флоренции с 1293 г. глава правительства, а в период правления Медичи (XV-XVIII вв.) глава городского магистрата.

29 Эльвий Пертинакс (126-193) - римский император.

30 На первый взгляд (лат.).

31 Ужасно (нем.).

32 Вещь реальная (лат.) - в средневековой европейской философии синоним Бога.

33 Игграсиль (или "Иггдрасиль") - в скандинавской мифологии мировое древо, гигантский ясень, являющийся структурной основой мира, древо жизни и судьбы; на его вершине сидит мудрый орел, между глазами - ястреб, корни гложут дракон и змеи.

34 Идея, вошедшая в обиход (франц.).

35 Предположительно (лат.).

36 Пальмьери Маттео (1506-1475) - флорентийский гуманист и политический деятель, автор сочинений "Гражданская жизнь", "Град жизни"; Понтано Джованни Джовиано (1426-1503) - итальянский гуманист и поэт; Карнеад (ок. 214-129 до н.э. ) и Секст Эмпирик (2-я пол. II в. - нач. III в.) - древнегреческие философы-скептики.

37 Гаррингтон Джеймс (1611-1677) - английский социолог и политический деятель, автор социальной утопии "Республика Океания", где изложена и теоретически обоснована республиканская конституция, "единственно ценный образец государства, - по словам Д. Юма, - который был до сих пор предложен вниманию общества". Наибольшее влияние социологические идеи Гаррингтона оказали на американских республиканцев: конституция штата Массачусетс настолько воплотила его идеи, что было официально выдвинуто предложение переименовать штат в "Океанию".

38 Флорентийская Синьория, в которой Макиавелли работал много лет под руководством Пьеро Содерини.

39 "Сады Ручеллаи" - центр Философских и литературных бесед флорентийской молодежи, имение мецената и любителя литературы, друга Макиавелли Бернардо Ручеллаи (1495-1520).

40 В буквальном смысле слова (франц.).

41 Единственная проблема, которая, может быть, никогда не разрешится, - это проблема Макиавелли (итал.).