VIVOS VOCO: И. Кон, "Дружба"

ДРУЖБА
Историко-психологический этюд

И. Кон

Идеи, высказанные в этой статье, развиты далее автором в книге
"Дружба (этико-психологический очерк)", 3-е изд., М., Политиздат, 1989 г

Памяти Олега Дробницкого

Вряд ли что-нибудь интереснее сравнительного исследования высших моральных чувств? Но вряд ли есть и что-нибудь более трудное. Моралисты всех времен совершенно точно знают, какими должны быть "истинная любовь", "подлинная дружба" и т. п. Историкам, психологам, социологам, которых больше интересует действительность, приходится труднее. Идеальные образцы любви и дружбы, не говоря уж о реальных человеческих взаимоотношениях, имеют столько социально-исторических, культурных и индивидуально-психологических вариаций, что еще Шопенгауэр иронически заметил: "Истинная дружба - одна из тех вещей, о которых, как о гигантских морских змеях, неизвестно, являются ли они вымышленными или где-то существуют" .

Писатели и художники нового времени восхищались античной дружбой, имена Ореста и Пилада, Ахилла и Патрокла стали нарицательными. Но уже Аристотель восклицал: "О, друзья мои, нет больше ни одного друга!"

И даже древнеегипетский автор "Спора разочарованного со своей душой" (XXIII-XXII века до нашей эры) горько сетовал на оскудение человеческого общения:

..Кому мне открыться сегодня?
Братья бесчестны, Друзья охладели...
Нет закадычных друзей, С незнакомцами душу отводят.

Что такое вообще дружба? Толковый словарь русского языка определяет ее как отношения между кем-либо, основанные на взаимной привязанности, духовной близости, общности интересов и т, п.

В отличие от деловых, функциональных отношений, основанных исключительно на общности занятий и соответствующем разделении обязанностей, дружба - отношение тотально личностное, которое само по себе является благом. В отличие от родства или товарищества, обусловленного принадлежностью к одному и тому же коллективу, связанному узами групповой солидарности, дружба индивидуально избирательна, добровольна, основана на взаимной симпатии. Наконец, дружба - отношение глубокое и интимное, предполагающее не только взаимопомощь, но и внутреннюю близость, откровенность, доверие, любовь. Недаром мы называем друга собственным а1tег еgо.

Но всегда ли дружбу понимали именно так? Как изменялся идеал дружбы в ходе истории и от чего зависят ее индивидуальные вариации?

ДРУЖБА КАК СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКОЕ ЯВЛЕНИЕ

Развитие индивида обусловлено развитием всех других индивидов,

с которыми он находится в прямом или косвенном общении.

К. Маркс.

Некоторые общие указания об исторической эволюции понятия дружбы дает уже языкознание. Слова "друг", "дружба" недаром этимологически связаны с такими понятиями, как родство, товарищество (особенно воинское) и любовь. Обращение "друзья и братья", сегодня имеющее метафорический смысл, некогда звучало буквально. Литовское "draugas" значит не только "друг", но и близкий - в смысле родственных отношений. Обращает на себя внимание близость "семейных" и "воинских" корней. Слово "дружина", в русском языке обозначающее воинский отряд, в словенском и болгарском языках означает семью, домочадцев. Лингвисты производят слово "друг" от предполагаемого германского глагола, имевшего значение - выдерживать, действовать, производить: слово это близко готскому "driugan" - нести воинскую службу, воевать; англосаксонскому "dreogan"-быть деятельным, выдерживать и т. д. Немецкое "Freundschaft", восходящее к глаголам "freien" (свататься! и "fruen" (радоваться), в прошлом обозначало не только собственно дружбу, но и любовь, кровное родство, общий дом, общее происхождение.

Древнейшие, первоначальные формы дружбы были весьма далеки от современного акцента на свободе и индивидуальности дружбы. Они, напротив, были жестко регламентированы. На заре цивилизации, когда ведущей формой человеческой общности было родство, остальные формы сближения, будь то принятие в общину иноплеменника или установление более тесных отношений между отдельными людьми, также символизировались как породнение (усыновление общиной, побратимство, соотцовство, кровная дружба и т. д.). Недаром герои широко распространенного древнегреческого мифа Кастор и Полидевк (Диоскуры), считавшиеся покровителями и олицетворением дружбы, были одновременно братьями-близнецами, к тому же - сыновьями Зевса.

Позже эта связь родства и дружбы ослабевает. Однако первобытное общество не знает различия "личных" и "общественных" связей. Хотя в отличие от родства дружба создавалась путем индивидуального выбора, она имела четко определенные социальные функции, жестко регламентировалась традицией и часто скреплялась специальным ритуалом. Племенной обычай раз навсегда определял, сколько друзей может и должен иметь человек, с кем и как заключается дружба, каковы взаимные обязанности друзей и т. д.

У многих племен заключение дружбы совпадало с обрядом инициации, посвящения юноши во взрослое состояние; так, у дагомейцев каждый мужчина обязан иметь троих друзей, которые называются "братьями по ножу" и располагаются по степени близости. Дружба эта, предусматривающая прежде всего взаимную материальную помощь, священна и нерасторжима. У индейцев "квакьютль" - "лучший друг" служит посредником между молодым человеком и девушкой, к которой он сватается. Мужчина племени квома (Новая Гвинея) должен иметь троих друзей, которые не могут быть кровными родственниками, но с которыми подросток "породнен" актом инициации; друзья во всем поддерживают друг друга, по просьбе друга человек может даже украсть фетишей собственного рода; он называет отца своего друга своим отцом и т, д.

Яркое описание воинской дружбы скифов, противопоставляемое более тонким от. ношениям эллинистических греков, дает Лукиан в своем диалоге "Токсарис, или Дружба". Мы приобретаем друзей, говорит скиф Токсарис, "не на попойках, как вы, и не потому, что росли вместе или были соседями". Дружбы доблестных воинов ищут, к ним форменным образом сватаются, а сама она становится выше всех прочих отношений. Воин, который, спасая при пожаре раненого друга, бросил в огне собственную жену и детей, спокойно объясняет: "Детей мне легко вновь прижить, еще неизвестно, будут ли они хорошими, а такого друга, как Гиндан, мне не найти и после долгих поисков: он дал мне много свидетельств своего расположения" [1].

Эта суровая верность, безусловно, не могла не сочетаться с эмоциональной поддержкой и близостью. Длительная и личностно значимая совместная деятельность сама по себе рождает эмоциональную близость. Но не это было главным в "героической" дружбе, которая имела не экспрессивно-исповедный, а практически-действенный характер. Внутренний, интимный мир еще не отделился тогда от "внешнего", поведенческого настолько, чтобы обсуждение его стало насущной психологической потребностью.

Разложение общинно-родовых связей, появление классов и государства существенно изменили положение. Узы родства и традиции слабеют, уступая место отношениям, основанным на расчете. "Не все родные - друзья тебе, но лишь те, у которых с тобой общая польза",- замечает Демокрит. Дружба, основанная на свободном выборе и общности интересов, теперь даже противопоставляется родственным отношениям, она утратила свою ритуальность, неотчуждаемость. Друзьями называют приверженцев, единомышленников, людей, объединенных общими интересами. Это значение термина - дружба как товарищество - сохранится и в дальнейшем. Когда римские авторы говорят о "друзьях Гракхов" или "друзьях Августа", имеется в виду не личная привязанность, а политический союз. В философских концепциях дружбы звучат сильные ноты утилитаризма: подчеркивается взаимность дружеских услуг, помощь в нужде, совпадение интересов. Но наряду с прославлением полезности и необходимости дружбы в классической Греции учащаются жалобы на ее неустойчивость, предупреждения против коварства и неверности друзей. Политическая дружба-товарищество не только уступала в устойчивости прежней ритуализованной дружбе, которая теперь предстает как обращенный в прошлое идеал, но и не удовлетворяла растущей потребности в интимности.

Между тем в отличие от древнего воина классический грек, живущий в атмосфере постоянного соперничества, уже знает чувство одиночества, его переживания стали гораздо тоньше, вызывая потребность разделить их с кем-то другим, найти душу, родственную собственной.

Где мог он удовлетворить эту потребность? Для классического грека семейная жизнь, по выражению Энгельса, "не субъективная склонность, а объективная обязанность" [2]. Афинская женщина была хранительницей домашнего очага, но и только. В воспитании детей мужчины мало участвовали. Искомая психологическая близость могла быть найдена только среди равных. Отсюда - платоновский идеал высокоиндивидуализированной дружбы-любви, которая считалась школой мужества и мудрости и в которой совместное стремление к высшему благу должно было сочетаться со взаимной эмоциональной привязанностью. Акцент переносится, таким образом, с инструментальных ценностей дружбы (сотрудничество и взаимопомощь) на экспрессивные (душевная близость и эмоциональная поддержка). Но сразу же встают новые проблемы - чем отличается дружба от любви и как совместить идеальный образ дружбы с многообразием индивидуальных привязанностей? Ответ на эти вопросы дает Аристотель.

Дружба как "приобретенное качество души" в отличие от более инстинктивной, чувственной любви является, по Аристотелю, важнейшей из человеческих привязанностей. Но объекты наших привязанностей различны. Можно любить либо то, что хорошо, либо то, что приятно, либо то, что полезно. В соответствии с этим Аристотель разграничивает три вида дружбы: дружбу, в которой желают блага другому ради него самого и которая сама по себе является в силу этого добродетелью; дружбу, в которой друга любят ради доставляемого им удовольствия, ради его приятности; и, наконец, дружбу, основанную на соображениях взаимной пользы. Однако дружба, основанная на соображениях пользы или удовольствия, не может быть прочной, "ибо ею любят не человека, поскольку он имеет какие бы то ни было заслуживающие любовь качества, а поскольку одни доставляют пользу, другие - наслаждение". Истинная же дружба бескорыстна, соображения пользы, удовольствия, взаимопомощи и т.д. не имеют в ней решающего значения, потому что отношение к другу в принципе не отличается от отношения человека к самому себе. Друг - наше второе "я", поэтому нельзя "быть истинным другом большого числа людей"; "сильно любить можно лишь немногих, а дружба, воспеваемая в гимнах, связывает всегда лишь двоих" [3]. Казалось бы, процесс развития завершен: Аристотель перечисляет практически все элементы современного понятия дружбы. Но нет, споры продолжаются. В классовом обществе долг личной дружбы то и дело оказывается в противоречии с интересами общества и государства. Чему в таком случае отдать предпочтение?

Цицерон, хотя и видит в дружбе проявление "естественной, склонности" человека к общению и любви, считает, что интересы личной дружбы ни в коем случае не должны противоречить интересам государства, "отечество следует предпочитать дружбе". Напротив, по мнению Диогена Лаэрция, мудрец всегда готов умереть за друга, но пальцем не шевельнет ради государства.

При всей их кажущейся универсальности, образы дружбы изменяются вместе с общественным строем и культурой. Высокоиндивидуализированная дружба поздней античности не могла служить эталоном для феодального средневековья, когда человек снова неразрывно связан с общиной, а его индивидуальность и внутренний мир не рассматриваются как абсолютные ценности.

Христианская формула "любви к ближнему" внешне напоминает аристотелевское требование "относиться к другу, как к самому себе", видеть в нем "другого себя". Но Аристотель имеет в виду взаимоотношения между двумя конкретными индивидами, окрашенные всем спектром человеческих эмоций, тогда как христианская любовь, обращенная к абстрактному "ближнему", лишена такой избирательности. Сильная эмоциональная привязанность к конкретному человеку, с точки зрения средневекового теолога, даже опасна, отвлекая его от бога. "Естественная дружба" не является, по мнению Фомы Аквинского, добродетелью, так как она основана на преходящих земных благах. Она становится добродетелью, только подчиняясь любви к богу и благочестию. "Благочестие - мать дружбы",--утверждал Бернард Клервосский.

Что это значит на практике, красноречиво рисует "Исповедь" блаженного Августина, Едва ли не самые человечные ее страницы посвящены рассказу о юношеской дружбе Августина с его соучеником по школе, товарищем детских игр. Дружба эта, покоившаяся на полном совпадении всех склонностей и чувств, была необычайно искренней и нежной. Но - божья кара за греховные заблуждения! - друг внезапно заболел и умер. С потрясающей силой описывает Августин свое горе: свет померк, жизнь стала изгнанием, собственный дом - чужим; казалось, у нас с другом была одна общая душа в двух разных телах; как же возможно, что он умер, а я живу, разве не умерла с ним вместе половина моей собственной души? Но Августин-теолог в позднейшем примечании осудил этот крик души Августина-мемуариста, не забывшего испытанной некогда боли, как "фривольную декларацию". Любить смертного человека - то же, что опираться на зыбучий песок. Единственный, кто остается с нами до конца, это бог. Поэтому и наши чувства к другим людям должны опосредоваться любовью к богу.

"Истинная дружба", в понимании христианского теолога, возможна не на земле, а только на небе. Когда позже (впервые - в северном портале Шартрского собора) в церковной скульптуре появляется аллегорическое изображение дружбы в виде молодой, прекрасной женщины в короне и со щитом, украшенным четырьмя голубями, а в книжных миниатюрах изображаются эпизоды библейской дружбы Давида и Ионафана, это символизирует не столько земные, человеческие, сколько небесные, идеальные отношения.

Теснота общинных связей приводила к тому, что дружеские отношения большей частью совпадали с родственными или соседскими. Что же касается рыцарской дружбы, воспеваемой в средневековых поэмах и романах, то это чаще всего идеализированные отношения вассальной зависимости; как и в древней ритуализованной дружбе, индивидуально-личностное начало здесь персонифицирует общественную связь. Новое возвращение к человеку возвестили гуманисты.

В феодальном обществе все социальные отношения были персонифицированы. Сословная принадлежность и производный от нее образ жизни казались такими же "естественными" свойствами личности, как внешность или характер. При капитализме социальное положение лица представляется чем-то внешним по отношению к его индивидуальности, "отдельный человек выступает освобожденным от естественных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата" [4].

Но из-за неоднозначности и нестабильности социальных определений личности сама человеческая индивидуальность начинает казаться случайной и проблематичной. Формула "нет незаменимых людей" точно выражает природу функционально-ролевых отношений, когда конкретный индивид только занимает определенную клеточку в безличной социальной матрице. Но применительно к личным взаимоотношениям она звучит кощунственно. Мысль, что ваши близкие могут сравнительно легко обойтись без вас, что вы принципиально заменимы, подрывает веру в уникальность собственного "я", делает его чем-то незначительным, даже ирреальным. Чем проблематичнее его социальная ситуация, тем острее потребность человека быть для кого-то единственным, незаменимым, абсолютно значимым.

Это чувство усиливается также сознанием необратимости времени. Средневековый человек не воспринимал время как нечто вещественное, тем более - имеющее цену. Из всех измерений, свойственных современному понятию времени (длительность, направленность, ритмичность и т. д.), для него важнее всего была ритмичность, повторяемость. Люди никуда особенно не спешили и не гнались за точностью. Земное время, связанное с ограниченными сроками человеческой жизни, постоянно соотносилось с вечностью божественного, сакрального времени.

Развитие капитализма колоссально ускорило ритм жизни, повысив субъективную цену времени. Это был несомненный прогресс (кстати, понятие прогресса само покоится на идее направленности времени). Но здесь также было заложено противоречие. С одной стороны, это как будто повышает степень личной свободы человека, который может овладеть временем, ускорить его своей деятельностью. Идея необратимости времени тесно связана с мотивом достижения и с принципом оценки человека по его заслугам. С другой стороны, время, мыслимое как нечто вещественное, что можно "потерять", отчуждается от индивида, навязывает ему свой ритм, заставляет его спешить, увеличивает степень его несвободы. Человек торопится не потому, что ему этого хочется, а потому, что он боится не успеть, отстать от других, "упустить время".

Это ускорение ритма жизни и новая шкала ценностей не могли не повлиять на межличностное общение. Патриархальное средневековье не знало жесткого противопоставления труда и досуга. Свободное время, точнее - непроизводственная деятельность, общение, досуг, быт были так же тщательно и детально регламентированы, как и труд. Там никому не могло прийти в голову "сэкономить время" на приеме гостей или общении с соседями. Длительное, неторопливое застолье с речами и тостами - одновременно и радость и обязанность - не шло в ущерб работе, так как круг этого общения был более или менее стабилен и все жили в одном и том же неспешном жизненном ритме.

Капитализм разорвал путы патриархальности и сословной ограниченности, но сформулированный им принцип самореализации личности был чрезвычайно узким. Его субъектом стало индивидуальное "я", для которого всякая групповая и социальная принадлежность, будь то предки, семья или община, случайна и малосущественна. Отсюда - чувство собственной силы, но одновременно - одиночества в холодном и опасном мире. Содержание же этой самореализации оказалось по преимуществу "вещественным". Хотя пуританская мораль XVII века, в которой Энгельс видел классическое выражение мироощущения подымающегося капитализма, обосновывала необходимость попечения о своих земных делах тем, что за этим стоит божественный промысел, ее реальное содержание сводилось к погоне за материальным успехом, расширению "дела", приумножению собственности. Человек становится рабом собственной деятельности; "в прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растет обесценение человеческого мира" [5], В системе ценностей буржуазного общества неутилитарное человеческое общение стоит ниже производительной деятельности.

Отсюда - противоречивая трактовка дружбы в философии нового времени. С одной стороны, гуманисты возродили и усилили античный культ дружбы, сделав ее символом "подлинно человеческих" отношений, которые одинаково чужды сословному неравенству, великосветской чопорности и буржуазному эгоизму. С другой стороны, откровенная безличность товарно-денежных отношений, в которых человек выступает как вещь, как средство достижения чьих-то чужих целей, делает разрыв между инструментальными и экспрессивными ценностями общения особенно кричащим.

Осмысливая этот конфликт и восставая против лицемерного морализования и идеализации человеческих чувств, просветители-материалисты (Бэкон, Гоббс, Гассенди, Гольбах, Гельвеций и другие) выводят дружбу из рационально-утилитарных мотивов. "Основой дружеской привязанности являются те выгоды, которые друзья рассчитывают получить друг от друга. Лишите их этих выгод - и дружба перестанет существовать, интерес к ней будет потерян",- писал Гольбах. Это не было оправданием пошлого эгоизма. Гольбах считает дружбу подлинным благом, которое следует предпочитать всем другим благам и преимуществам. Однако "бескорыстная дружба" означает не отсутствие личного интереса как такового, а то, что сам этот интерес основан "скорее на личных качествах и достоинствах человека, побуждающих нас предпочитать его другим, нежели на каких-либо внешних преимуществах" [6].

Еще резче ставит вопрос Гельвеций. Всякая дружба, говорит он, порождена какой-то потребностью. Но потребности людей не одинаковы. "Одни нуждаются в удовольствиях и деньгах, другие - во влиянии; эти желают разговаривать, те - поверять свои заботы; в результате бывают друзья ради удовольствий, ради денег, ради интриг, ради ума и друзья в несчастье". И если друг нужен вам для того, чтобы терпеливо выслушивать бесконечную повесть о ваших несчастьях, разве вы менее эгоистичны, чем тот, кто хочет воспользоваться деньгами своего Друга или сиять отражением его славы? "Сила дружбы измеряется не добродетелью двух друзей, а силою связывающего их интереса" [7].

Каковы бы ни были мотивы просветителей, предлагаемое ими "эгоистическое" объяснение дружеских чувств было явно односторонним. Тем более что гамма эмоциональных переживаний, ассоциирующихся с дружбой, в новое время заметно обогатилась. Господствующей темой "рыцарской" дружбы была верность. У гуманистов дружба чаще всего ассоциируется с совместной радостью и весельем. Сентиментализм создает образ интимной, "нежной" дружбы, в которой разделяется не только радость, но и скорбь. В поэзии и живописи XVIII века все сильнее подчеркивается интимность, эмоциональность дружбы.

Ощущение несовпадения собственного "я" и социального положения личности резко усиливает деятельность самосознания и потребность в интимном, доверительном общении. Слова Гельвеция, что главное очарование дружбы "в удовольствии говорить о себе",- больше, чем простая ирония. Эта потребность прорывается и в сферу религиозного миросозерцания. В понимании пиетистов XVIII века, бог - не столько грозный, таинственный вседержитель, сколько объект интимных излияний одинокой, исстрадавшейся души. Но от наделения бога чертами интимного друга - только один шаг к обожествлению самой дружбы. Герой одной немецкой пиетистской повести начала XVIII века так сильно любит своего друга Тита, "бог и Тит так близко сошлись в его сердце, что часто ему было трудно решить, любит ли он Тита в боге или бога в Тите",

Даже сухой и необщительный Кант, назвавший идеальную дружбу "коньком сочинителей романов", признает, что "человек - существо, предназначенное для общества (хотя и необщительное), и в развитом общественном состоянии он чувствует сильную потребность делиться с другими (даже без особой цели)"; поэтому сущность "моральной дружбы", по Канту, - "полное доверие между двумя людьми в раскрытии друг перед другом своих тайных мыслей и переживаний" [8].

Свое ярчайшее воплощение культ интимной дружбы нашел в культуре романтизма и близких к нему течений. Начиная с "Песен дружбы" Пира и Ланге и од Клопштока, у которого, по выражению Вальтера Хорнштайна, дружба становится "нерефлексированным выражением бьющего через край чувства", тема дружбы занимает центральное место в немецкой поэзии и литературе. Если вначале (например, у Глайма) в описаниях дружбы преобладают анакреонтические мотивы группового веселья, то позже акцент делается на душевной близости, связывающей двоих.

Это были не просто литературные образы. В последней трети XVIII века один за другим возникают кружки молодых поэтов и художников (геттингенский "Союз рощи", лейпцигский кружок X. Ф. Геллерта, юношеский кружок Шиллера, кружок иенских романтиков и т. д.), связанных, помимо общих идейных исканий, узами личной дружбы. В рамках этой групповой дружбы складываются более тесные и глубокие "парные" отношения (братья Шлегели, братья Гримм, Брентано и Арним, Тик и Ваккенродер, Фр. Шлегель и Шлейермахер, Кернер и Уланд и другие).

Вопреки мнению некоторых западногерманских авторов, романтическая дружба не была специфически "немецким" явлением. Характерно, что один из апостолов романтической дружбы в немецкой литературе Жан-Поль (Рихтер) своим личным идеалом считал дружбу английских писателей Свифта, Арбетнота и Попа. А эволюция форм дружеского общения русской литературной молодежи, бегло, но точно обрисованная Лидией Гинзбург в книге "О психологической прозе", - от понимания дружбы как "добродетели" и средства самопознания молодым Жуковским, через лицейский круг Пушкина, в котором дружеское веселье и единомыслие сочетались с определенной душевной закрытостью и соблюдением психологической дистанции, к самозабвенной дружбе 1830-х годов (кружок Станкевича), требовавшей глубочайшего самораскрытия, исповедности, самообнажения, - в точности совпадает с картиной, нарисованной немецкими исследователями на своем материале. Очевидно, здесь есть определенная общая закономерность.

В отличие от просветителей, апеллировавших к разуму, для романтиков дружба - это прежде всего страстное чувство, не знающее границ и меры. "...Что такое дружба или платоническая любовь, как не сладострастное слияние двух существ? Или созерцание себя в зеркале другой души" - писал молодой Фридрих Шиллер [9].

Чем был вызван этот взрыв чувствительности? Прежде всего за ним стоит усложнение процесса формирования человеческой личности в условиях, когда средневековая патриархальность рухнула, а новая буржуазная "свобода" уже обнаружила свои противоречия. Интимная дружба казалась юным романтикам своего рода убежищем от жестокости и холода социального мира. Не случайно этот тип дружбы чаще всего ассоциируется с юностью, когда молодой человек уже выходит из-под контроля семьи, но еще не укоренился во "внешнем" мире.

Старые философы и педагоги, считавшие дружбу добродетелью зрелой души, полагали, что человек становится способным к ней только после того, как избавится от юношеской импульсивности. Лорд Честерфилд в своих знаменитых письмах сыну (середина XVIII века) писал, что "скороспелую" и "необузданную" дружбу между юношами "скорее следовало бы назвать заговором против нравственности и приличия и наказывать за нее по суду". Наоборот, романтики, ставящие горячее, живое чувство выше трезвого, благонамеренного разума, видят в дружбе не добродетель, а непосредственное жизненное переживание, воплощением которого является не зрелый муж, а пылкий юноша. У многих из этих юношей потребность в дружбе усугублялась напряженными отношениями с родителями - тема конфликта между отцом и сыном широко представлена в автобиографической и художественной литературе начала XIX века,- а также отсутствием общества сверстников.

"...Можно себе представить, как томно и однообразно шло для меня время в странном аббатстве родительского дома,- вспоминал Герцен.- Не было мне ни поощрений, ни рассеяний; отец мой был почти всегда мною недоволен, он баловал меня только лет до десяти; товарищей не было, учители приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено, Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами днем, едва освещенными вечером, ничего не делая или читая всякую всячину" [10].

Не удивительно, что эти юноши, рано познавшие одиночество, устремлялись навстречу дружбе со всей страстностью своих сердец. Их переписка полна восторгов, исповедей, интимных признаний. Но - оборотная сторона медали! - эта дружба драматична, напряженна и, несмотря на клятвы в вечной верности, часто неустойчива. "Школьная дружба была для меня страстью (я был страстен во всем), но, кажется, ни разу не оказалась прочной", - вспоминал Байрон [11]. В начале XIX века уже мало кто сомневается в том, что идеальная дружба "имеет своей почвой и своим временем юность" (Гегель). Но, став достоянием юности, дружба тут же зачисляется в разряд возрастных иллюзий, о которых взрослые вспоминают, в зависимости от остроты своего разочарования, кто с иронией и грустью (Гегель, Гёте, Тургенев), кто с болью и ненавистью (Белинский).

Та же двойственность существует и в историко-социологической литературе. С одной стороны, романтическая дружба возводится в ранг нормы и всеобщего образца. С другой стороны, многие западные авторы пишут об оскудении дружеских отношений в XX веке.

"Высокоиндивидуализированные дружеские отношения, распространенные в прошлом,- пишет, например, западногерманский социолог Фридрих Тенбрук,- в нынешнем столетии теряют свою силу и распространенность... В сегодняшнем мире дружба играет сравнительно небольшую роль и уж во всяком случае персонализированные дружеские отношения составляют исключение".

Почему? Во-первых, говорят о росте экстенсивности человеческого общения в ущерб его глубине и интимности вследствие ускорения общего ритма жизни и связанного с ним расширения круга общения. Во-вторых, указывают на возрастание удельного веса опосредованных, более или менее безличных и "технизированных" форм общения (массовые коммуникации) по сравнению с непосредственно личными, индивидуальными контактами. В-третьих, утверждают, что функционально-ролевое общение, "деловые отношения", основанные на принципе взаимного использования, оставляют все меньше места бескорыстным человеческим привязанностям, порождая у личности настоящий "кризис интимности".

Совершенно очевидно, что речь идет о весьма серьезных и глубоких социальных процессах. Но верно ли они интерпретируются буржуазными учеными? Неудовлетворенность действительностью может быть обусловлена не только ее собственной противоречивостью, но и нереалистичностью, утопичностью идеала, в свете которого она оценивается.

Двое влюбленных из рассказа Альберте Моравиа "Игра" пытались, объявив войну "избитым истинам", устранить из своего лексикона тривиальности и штампы. Но выяснилось, что без этих шаблонов они просто не могут общаться. Их политические суждения и оценки оказались заимствованными из газет и радио, а слова любви - из массовой литературы. Даже попытка самоубийства н та безнадежно банальна. Убедившись в этом, герои вынуждены отказаться от своей опасной игры: "Ничего не поделаешь: мы, бедняги, выросли на иллюстрированных журналах, комиксах, телевидении, радио, кино и дешевом чтиве. Так давай же признаем это со всей откровенностью, смиримся и - дело с концом!"

Явная "мораль" этого рассказа состоит в том, что дешевый массовый стандарт нивелирует личность, лишая ее средств индивидуального самовыражения. Но ведь найти оригинальный способ выражения наиболее массовых (и в этом смысле-банальных) человеческих переживаний ничуть не легче, чем сделать научное или художественное открытие. Оно и есть открытие! Большинство людей всегда пользуется при этом "готовыми" формулами, привнося в них, однако, неповторимо-индивидуальные интонации, "Протест" героев Моравиа говорит не столько об их обезличенности, сколько об их гипертрофированном чувстве собственной индивидуальности, которое не удовлетворяется готовыми экспрессивными формами и мучается их неадекватностью. Многие западные социологи подкрепляют тезис об оскудении дружбы ссылками на ускорение ритма жизни и постоянную нехватку времени. Американский публицист Олвин Тоффлер пишет в своей книге "Столкновение с будущим": "С приближением к супериндустриализму отношения людей друг с другом приобретают все более временный, непостоянный характер. Люди, так же как вещи и места, проходят через нашу жизнь, не задерживаясь, во все убыстряющемся темпе. Чаще всего мы вступаем с окружающими нас людьми в поверхностные, деловые отношения. Сознательно или нет, мы строим наши отношения с большинством людей на функциональной основе... В сущности, мы распространяем принцип "использовал-выбросил" на человека". Это делает человеческие отношения все более эфемерными; по словам американского психолога К. Толла, "дальнейшее увеличение мобильности и развитие способности быстро завязывать, а затем так же быстро обрывать или низводить до уровня знакомства близкую дружбу приведут к тому, что в будущем каждый станет завязывать вместо немногих долголетних дружеских связей, как было в прошлом, множество более кратковременных дружб".

Спору нет, городская жизнь действительно очень мобильна. Член патриархальной сельской общины, численность которой даже в XVII веке не превышала 300-500 человек, всю свою жизнь проводил в обществе одних и тех же людей и занимался одним и тем же делом. Современный горожанин, вероятно, за неделю общается с большим числом людей, чем его сельский предок за год, если не за всю жизнь. Да и в собственной его жизни многое меняется. А каждая перемена местожительства, школы, работы сколько их, таких перемен! - обрывает какие-то человеческие связи и побуждает заключать новые.

Но только ли в урбанизме и нехватке времени дело? Принцип "использовал-выбросил", который, по мнению Тоффлера, определяет взаимоотношения между людьми в современных США, это типично буржуазный принцип, а вовсе не принцип урбанизма вообще. В основе его лежит отношение к другому человеку как к вещи или средству для достижения собственных целей; то, насколько часто эти вещи заменяются, существа дела не меняет.

Морально-психологический климат общества, который определяет преобладающий в этом обществе тип межличностных отношений, сам зависит от общественного строя, Мы видели уже, что противопоставление экспрессивных ценностей человеческого общения инструментальным возникает лишь на определенном этапе исторического развития как один из симптомов отчуждения человека от своей собственной деятельности. Капиталистическая конкуренция доводит этот конфликт до крайних пределов. Социалистическое общество, основанное на принципе "человек человеку друг, товарищ и брат", напротив, создает объективные предпосылки для его преодоления. Не путем возвращения к исторически изжившим себя формам общинной жизни, основанным на слабом развитии человеческой индивидуальности. Мечта о такой общинности-не более чем реакционная утопия.

Сложная и многогранная человеческая личность не может обойтись без дифференцированного избирательно-личного общения. Реальная задача, поставленная XXIV съездом КПСС, состоит в том, чтобы "создать такую моральную атмосферу в нашем обществе, которая способствовала бы утверждению во всех звеньях общественной жизни, в труде и в быту уважительного и заботливого отношения к человеку, честности, требовательности к себе и к другим, доверия, сочетающегося со строгой ответственностью, духа настоящего товарищества" [12].

Широкие товарищеские отношения не заменяют индивидуальной дружбы, но они облегчают ее формирование. Шестеро рабочих, снятых в документальном фильме "Бригада" (сценарий М. Серебренникова, режиссер Н. Воронин), получившем в прошлом году две почетные награды, вовсе не закадычные друзья. Это очень разные люди и по возрасту, и по образованию, и по кругу интересов. Их связывает в основном работа. Но вот им предлагают в интересах повышения производительности труда выполнять вчетвером работу, которую до сих пор делали шестеро. Каждый из оставшихся будет, соответственно, больше зарабатывать, а двое "лишних" перейдут в другой цех. Казалось бы, о чем думать? Но совместный труд сплотил этих людей, сделал из них коллектив, в котором нет "лишних". Поэтому предложение директора, при всей его рациональности, превращается для каждого из них в сложную моральную проблему.

Это, конечно, только частный случай. Но в нем как в капле воды просвечивает гуманная сущность социализма - каждый человек в любой ситуации может рассчитывать на помощь своих товарищей. Именно это позволяет нам говорить о дружбе не только между отдельными людьми, но и между народами нашей страны, основными классами социалистического общества, дружбе между социалистическими государствами. Но дружба - не только социальное, а также и психологическое явление. Каковы же психологические законы дружбы как специфической формы межличностного общения?

АНАТОМИЯ ЧУВСТВА

Человека влечет к человеку потребность в сопереживании..

В. А. Сухомлинский.

Тому, кто мечтает о всеобъемлющей "научной формуле" дружбы, лучше сразу же последовать совету, который дала когда-то Руссо венецианская куртизанка: "Оставь женщин и занимайся математикой!" Но человеку с более скромными претензиями психология может кое-что дать.

Как ни индивидуальны дружеские чувства, доказано, что психологическая близость обычно возникает на основе других, более элементарных форм общности. Существенной объективной предпосылкой дружбы является, например, пространственная близость, облегчающая регулярное общение. Хотя в городской среде значение соседних отношений как таковых снижается (только пятая часть жителей крупных городов, обследованных московскими социологами Л, А. Гордоном и Э. В. Клоповым, познакомилась со своими друзьями благодаря тому, что они жили на одной улице или в одном дворе), перемена местожительства, своего или друга, остается наиболее весомой причиной ослабления или прекращения дружеских контактов. Не то чтобы буквально "с глаз долой - из сердца вон", но все-таки поддерживать дружбу на расстоянии куда как непросто.

Еще важнее - совместная деятельность и принадлежность к одному и тому же коллективу. Свыше половины друзей опрошенных социологами таганрогских рабочих - это их товарищи по работе. При всей избирательности нашей дружбы, чаще всего мы сближаемся с теми людьми, с которыми нас уже связывает значимая совместная деятельность, общие интересы и чувство групповой солидарности.

Впрочем, это не снимает сложности этого выбора, мотивы которого далеко не всегда осознанны.

Уже в античности шел спор, ищет ли человек в друге свое подобие или свое дополнение. По здравому смыслу эти предположения одинаково вероятны. Однако современные психологи заметили, что сам вопрос требует уточнения.

Во-первых, о каких именно сходствах идет речь: об общности ли социального положения, профессии, образования и других объективных признаков, или об общности ценностных ориентаций и взглядов, или о сходстве характеров, темперамента, черт личности?

Во-вторых, какова степень предполагаемого сходства: стремятся ли друзья к полному тождеству или довольствуются относительной близостью?

В-третьих, каково значение данного качества для личности? Человек, активно вовлеченный в политику, едва ли сможет дружить с политическим противником, аполитичному же это не так важно.

В-четвертых, каков объем, диапазон этих сходств; они могут ограничиваться чем-то одним, а могут охватывать целый ряд областей и качеств,

Социально-психологические исследования показывают, что в своих осознанных требованиях к друзьям люди ориентируются на сходство значительно чаще, чем на "дополнение". Подавляющее большинство предпочитает дружить с людьми своего собственного возраста, пола, социального положения, образования и т. д. Почти столь же желательны совпадение или по крайней мере близость основных ценностных ориентаций, интересов и черт характера.

Фактически все обстоит сложнее. В объективных социальных характеристиках (пол, возраст, социальное положение, образовательный уровень) однородность действительно преобладает, люди чаще дружат с представителями своего собственного "круга". Значительная, хотя и меньшая, степень сходства наблюдается в установках, убеждениях и ценностных ориентациях. Хотя здесь нет полного совпадения, друзья, как правило, придерживаются более или менее одинаковых взглядов по наиболее важным для них вопросам. Значительно меньше совпадений в личных качествах друзей, в оценке которых довольно много субъективного. Люди, которых мы предпочитаем, кажутся нам, как правило, более похожими на нас самих, чем те, кто нам не нравится. Оказывая предпочтение другому человеку, выбирая его партнером в игре, спутником по путешествию и т.п., мы невольно ожидаем, что и он, в свою очередь, выберет нас. От антипатичного человека, напротив, мы ждем "отрицательного" выбора. По данным социологических исследований, взаимности ждут по крайней мере две трети испытуемых, фактическое же число таких совпадений не превышает половины.

Разрабатывая теоретические модели дружбы, социальные психологи вынуждены учитывать целый ряд качественно разнородных факторов, включая психологический баланс общения (личный контакт будет поддерживаться только в том случае, если удовлетворение, извлекаемое его участниками, будет весомее связанных с ним трудностей), объективную частоту и легкость контактов, степень сходства личностных свойств друзей при одновременной взаимодополнительности их психологических потребностей, меру психологической интенсивности (глубины) коммуникации и т. д.

Западногерманский социолог Ганс Винольд попытался недавно свести эмпирически установленные закономерности "парных отношений" к некоторой системе "теорем", Одни из них описывают общение как процесс обмена информацией: "Чем больше и плотнее масса информации, которой обладает один индивид о другом, тем точнее будут его суждения об этом человеке"; "Чем более похожи установочные структуры двух лиц, тем меньше информации требуется им для точной взаимной оценки и тем быстрее, при равном числе контактов, они смогут правильно оценить друг друга"; "Чем чаще контактируют и чем большей информацией о себе обмениваются два человека, тем более независимы от сходства установок будут их взаимная привязанность и точность оценок". Другие теоремы соизмеряют силу привязанности с частотой контактов: "Чем легче взаимная (пространственная и социальная) достижимость двух лиц, тем менее вероятно прекращение контакта между ними". Третья группа теорем связывает тесноту общения со свойствами самосознания: "Чем больше самооценка индивида укрепляется и повышается в результате его общения с другим, тем сильнее будет его тяготение к этому другому"; "Чем чаще два человека взаимодействуют друг с другом и чем выше их взаимная привязанность, тем согласованнее будут межличностные представления обоих" и т.д.

К сожалению, в этих формулах почти не находит отражения самый сложный аспект проблемы общения - способы передачи эмоциональной информации. Мы даже не знаем, в каких единицах можно выразить эту информацию. Между тем в дружбе эмоционально- -экспрессивные ценности занимают поистине центральное место.

Чтобы проверить утверждения некоторых западных ученых (Г. Вурцбахера и других) относительно снижения эмоциональной притягательности и глубины юношеской дружбы, мы провели (совместно с В. А. Лосенковым, А. В. Мудриком и группой студентов-психологов) специальное социально-психологическое исследование, объектом которого были дружеские отношения и соответствующие ценностные ориентации более чем полутора тысяч старшеклассников и студентов.

Разумеется, сегодняшние советские юноши и девушки не изъясняются со своими друзьями возвышенным стилем юного Шиллера и не льют потоки слез при встречах и расставаниях, как герои знаменитого некогда романа Рихтера "Зибенкэз". Поскольку они с детства живут среди сверстников, им легче находить себе друзей, и сама грань между дружбой и товариществом у них, возможно, менее резка, чем у романтиков. Но это не снижает эмоциональной значимости дружбы и предъявляемых к ней требований.

В юношеских определениях дружбы (мы просили испытуемых дописать несколько неоконченных предложений типа "друг - это тот, кто...", "с другом я часто...") на первом месте стоит мотив взаимопомощи и верности, а на втором - мотив внутренней близости ("кто меня понимает", "кто меня любит" и т, п.), причем с возрастом значение этого второго мотива возрастает. Разграничивая дружбу и приятельские отношения, молодые люди подчеркивают опять-таки большую глубину, доверительность, интимность дружбы. Как уровень требований к дружбе, так и ее фактическая избирательность от седьмого класса к десятому заметно возрастают.

"Растворения" интимной дружбы в больших приятельских компаниях также не наблюдается. Только каждый седьмой из опрошенных ленинградских юношей-девятиклассников и одна из четырнадцати девушек сказали, что имеют четверых и более друзей. Почти четверть юношей и треть девушек имеют только по одному другу. Лишь немногих из них связывает с друзьями какая-то общая предметная деятельность - любительские занятия, спорт и т. п. Для большинства дружба - исключительно коммуникативное отношение, причем молодые люди уверены, что друзья понимают их значительно лучше, чем родители, и сами они гораздо откровеннее с друзьями, чем со всеми остальными людьми.

Но что значит это "понимание"?

В любом развитом языке имеется ряд понятий, обозначающих различные оттенки душевной близости, общности, совместности переживаний и чувств - сопереживание, сочувствие, сострадание. Все эти слова описывают процесс, в ходе которого человек не просто "расшифровывает" состояние другого, но как бы эмоционально настраивается на его волну, идентифицируется с другим, становится на его точку зрения и воспроизводит его переживания в себе.

Простейшая форма эмоциональной близости - так называемое "психическое заражение", когда человек просто поддается чужому настроению: смеется, если смеются другие (даже не зная причины смеха), испытывает возбуждение, находясь в возбужденной толпе, и т, п. Общность эмоциональной реакции вызывается в этом случае внешними, ситуативными влияниями, она отнюдь не предполагает осознанной внутренней близости людей друг к другу.

Значительно сложнее и многограннее близость, вытекающая из непосредственной общности значимых переживаний. Кому не знакомо чувство разделенной радости, охватывающее людей, совместно преодолевших какие-то трудности, или чувство общей скорби у гроба близкого человека? Ощущение взаимной психологической близости здесь-уже не результат внешнего "заражения", а следствие одинаковости и совместности переживаний. Но совместность непосредственного переживания обычно скоротечна и нерефлексированна, в нем еще нет взаимного соотнесения чувств и мыслей, на основе которого возникает чувство полного душевного слияния с другим, о каком Монтень писал, имея в виду свою дружбу с Ла Боэси: "...В нас не осталось ничего, что было бы достоянием только одного или только другого, ничего, что было бы только его или только моим" [13],

Это ощущение тотального слияния очень часто обманчиво, и за ним скрываются противоположно направленные стремления. С одной стороны, личность стремится как бы ассимилировать другого, растворить его в собственном "я", бессознательно уподобляет другого себе, наделяя его своими собственными свойствами или же свойствами, в которых она нуждается. С другой стороны, потребность в психологической близости порождает желание без остатка раствориться в другом "я", стать двойником, тенью или частью другого. Это единство противоположностей (причем у разных индивидов преобладает та или другая его сторона) раньше всего было осознано в философии любви, "истинную сущность" которой Гегель усматривал "в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом я и, однако, в этом же исчезновении и забвении впервые обрести самого себя и обладать самим собою" [14].

Но одно дело - любовный экстаз, другое дело - длительная дружба. Подлинное сопереживание, симпатия, отличается от иллюзорных проекций и идентификаций, игнорирующих особенности личности другого, именно тем, что в основе его лежит не* простое эмоциональное самоотождествление с другим, а способность стать на его место, принять на себя роль другого, разделить его чувства и переживания, не утрачивая при этом ощущения индивидуальности каждого и связанной с этим психологической дистанции. Именно это ощущение близости, но нетождественности переживаний (alter ego - это другое, а не просто второе "я") делает дружеское общение столь желанным и ценным.

Каковы же истоки этой потребности? Вопрос этот чрезвычайно сложен. По теории Фрейда, единственной реальной основой всех наших эмоциональных привязанностей, включая и такие "несексуальные" чувства, как любовь к самому себе, родительская и сыновняя любовь, дружба и даже увлечение вещами и идеями, является половое влечение, либидо. Только в одних случаях оно прямо идет к своей конечной цели, половой близости, а в других - "отвлекается" от нее или не может ее достичь. Однако именно жажда близости и самопожертвования позволяет распознать подлинную природу всех этих чувств.

Какие факты говорят в пользу этой точки зрения? Фрейд уловил единство аффективной жизни человека, одним из важнейших элементов которой является сексуальность.

Идеалы глубокой дружбы и романтической любви не случайно исторически развивались параллельно и взаимосвязанно. Эта взаимосвязь наблюдается и в становлении аффективного мира отдельной личности. Доказано, например, что подавленность, бедность эмоциональных реакций человека ограничивает глубину, интимность его общения с другими людьми и в сексуальной сфере и вне ее, что высокая степень невротизма делает неустойчивыми все виды личных привязанностей, и т. д. Достоверно установлена зависимость между отношением личности к самой себе и ее отношением к другим людям. Человек с более устойчивым образом "я" и более высоким самоуважением имеет больше шансов на глубокую и устойчивую дружбу, чем тот, кто "не принимает" самого себя. Недавние экспериментальные исследования (Дейли, Ваврик и Джурич) показали, что эта зависимость распространяется и на любовные отношения: мужчина с низким самоуважением (это нередко не осознается) гораздо чаще воспринимает женщину стереотипно, только как сексуальный объект, чем мужчина с высоким самоуважением.

Но констатация взаимозависимости - это еще не установление причинной связи. Исходя из примата либидо, Фрейд объявил все неполовые привязанности иллюзорными, а их развитие у личности поставил в обратную зависимость к развитию собственно полового чувства: чем свободнее выражается половой инстинкт, тем меньше у человека нужда в других привязанностях, которые суть лишь "превращенные формы", "сублимации" или "отклонения" того же самого либидо. Эта точка зрения крайне одностороння. Если верно, что психосексуальные трудности личности влияют на ее взаимоотношения с другими людьми, то верно и обратное: общие коммуникативные свойства (например, застенчивость или уверенность в себе), складывающиеся под влиянием общения с родителями, сверстниками и т. д" в значительной мере предопределяют характер любовных увлечений личности.

Четко разграничить любовные и дружеские переживания не всегда легко, особенно в ранней юности. Еще Герцен обращал внимание на психологическое сходство юношеской дружбы с первой любовью: "Я не знаю, почему дают какой-то монополь воспоминаниям первой любви над воспоминаниями молодой дружбы. Первая любовь потому так благоуханна, что она забывает различие полов, что она - страстная дружба. С своей стороны, дружба между юношами имеет всю горячность любви и весь ее характер: та же застенчивая боязнь касаться словом своих чувств, то же недоверие к себе, безусловная преданность, та же мучительная тоска разлуки и то же ревнивое желание исключительности" [15].

Однако из этого не вытекает принципиальной тождественности этих чувств. Глубокая задушевная дружба прекрасно сочетается у подростков и юношей с любовными увлечениями, обсуждение которых даже составляет одну из главных тем дружеского общения в этом возрасте. К тому же разные виды привязанностей имеют неодинаковое значение для разных людей или на разных этапах жизни одного и того же человека.

Еще важнее соображения более общего, так сказать, "биолого-эволюционного" порядка. Если бы теория Фрейда относительно "сексуального" происхождения всех аффективных привязанностей была верна, она должна быть применима и к животным. И поскольку животным нет необходимости "подавлять" или "сублимировать" свои инстинкты, их аффективные привязанности друг к другу были бы открыто сексуальными (по крайней мере, в определенные периоды). Но хотя зоопсихологи засвидетельствовали множество случаев прочной и высокоэмоциональной индивидуальной привязанности между животными, иногда даже разных видов, эта "дружба" лишена сексуальной подоплеки. "Альтруизм" и тяготение к эмоциональной близости с другим живым существом представляют собой, по-видимому, не "расширение" или "отклонение" полового инстинкта, а выражение другой, не менее глубокой самостоятельной инстинктивной потребности. Недаром в любой классификации "базовых" потребностей или влечений находится место для потребности в "эмоциональном контакте", "принадлежности" и "любви", "аффилиации" и т. п. Эта потребность, унаследованная человеком от его животных предков, и составляет, вероятно, инстинктивно-биологический фундамент его общительности, которая, однако, развивается у ребенка не "изнутри", а в процессе и под влиянием его реального общения с окружающими людьми.

Поэтому, хотя половое влечение и влияет на характер прочих человеческих привязанностей, оно не является их единственной аффективной основой, и даже его собственные конкретные проявления формируются под влиянием социальных условий и межличностных отношений. И, следовательно, прав был А. С. Макаренко, когда он писал, что человеческая любовь "не может быть выращена просто из недр простого зоологического полового влечения. Силы "любовной" любви могут быть найдены только в опыте неполовой человеческой симпатии. Молодой человек никогда не будет любить свою невесту я жену, если он не любил своих родителей, товарищей, друзей, И чем шире область этой неполовой любви, тем благороднее будет и любовь половая" [16].

Хотя дружба, как видно уже из этимологии этого слова, близка, с одной стороны, к товариществу, а с другой - к любви, она имеет свои собственные психологические функции, зависящие от возраста и типа личности.

По справедливому замечанию В. А. Сухомлинского, "потребность в человеке рождается с желанием найти для себя в другом человеке источник радости, отдавая что-то свое". Эта потребность и сопутствующая ей способность к сопереживанию формируется у ребенка далеко не сразу и предполагает длительное воспитание. Для младших детей главным источником информации и эмоционального тепла являются взрослые, прежде всего родители. Для дошкольников и младшего школьника друзья-сверстники - это главным образом товарищи по играм и учебе. Многие дети не разграничивают понятий "друг" и "товарищ". Ограниченность жизненного опыта ребенка и сравнительная недифференцированность его самосознания лимитирует и его способность к пониманию другого.

Потребность в alter ego, интерес к внутреннему миру, своему и чужому, появляется только у подростков. Т. В. Драгунова, давая детям прочитать "Детство" и "Отрочество" Л, Н, Толстого, просила отмечать на полях места, которые произвели на них наибольшее впечатление. Затем эти ремарки обсуждались, причем учитывалось, дочитана ли книга до конца, что запомнилось из прочитанного, на что обратили особое внимание, что выпустили при чтении. Одиннадцатилетние дети, как правило, вообще не замечали и не запоминали мест в повести Толстого, в которых раскрывается отношение Николеньки к самому себе. Завязать с ними беседу об отношении Николеньки к себе было невозможно - они либо плохо понимали, о чем идет речь, либо начинали скучать. У двенадцатилетних картина меняется. Внутренний мир Николеньки, его нравственные качества становятся предметом живого обсуждения. Подростки фиксируют уже не только внешние контуры поступков, но пытаются отыскать их мотивы, становятся судьями Николеньки и сами, без наводящих вопросов, начинают сопоставлять его поведение со своим собственным.

Бурный и трудный рост самосознания пробуждает у подростков и юношей жажду не просто общения, но глубокой задушевной дружбы. К этому времени подросток имеет уже богатый опыт личного общения и эмоциональных привязанностей. Но детское товарищество недостаточно устойчиво и рефлексировано, а любовь ребенка к родителям всегда содержит момент зависимости. Подросток при всем желании не может в полной мере поставить себя на место родителей хотя бы в силу возрастной разницы. Между тем, как тонко заметил Сент-Экзюпери, "приручить" кого-то значит не только прочувствовать единственность и неповторимость другого, но и принять на себя ответственность за него. Именно это и происходит в юношеской дружбе, которая в известном смысле предвосхищает и во многом предопределяет характер всех позднейших привязанностей личности. Однако конкретный тип дружбы зависит не только и не столько от возраста как такового, сколько от индивидуальных особенностей человека. Главная трудность для построения дифференциально-психологической теории дружбы, теории, которая могла бы объяснить ее индивидуальные различия, состоит в том, что важнейшие качества, от которых зависит дружба,- степень общительности, легкость, с которой человек завязывает контакты с окружающими, степень устойчивости этих контактов и привязанностей и, наконец, степень их глубины, интимности,- невыводимы одно из другого. Например, молодые шизофреники в начальной стадии болезни практически не отличаются от здоровых людей того же возраста по уровню общительности, однако общение шизофреников лишено интимности, они чаще выражают неудовлетворенность дружбой, испытывают чувство одиночества и т. д. (Д, Крейзман).

Поэтому экспериментальная психология пока что ограничивается частными сопоставлениями, Так, сопоставление дружеских отношений личности и ее характерологических особенностей выявило, что степень интимности дружбы во многом зависит от таких черт, как импульсивность (Д. Кипнис). Импульсивные люди сообщают друзьям более интимную информацию о себе и вообще интенсивнее общаются с ними. А смелое самораскрытие в большинстве случаев вызывает ответную откровенность (это не просто житейское наблюдение, а вывод экспериментального исследования В. Савицкого).

Важный фактор психологии общения - уверенность в себе и самоуважение. У людей с пониженным самоуважением мнения о собственном "я" обычно менее устойчивы, они чаще пытаются "закрыться" от окружающих, представляя им какое-то ложное лицо или маску. Это, в свою очередь, усиливает внутреннюю напряженность, тревожность, склонность к психической изоляции. Чем ниже уровень самоуважения человека, тем более вероятно, что он страдает от одиночества, В большой группе молодежи, обследованной американским психологом М. Розенбергом, только треть юношей с низким самоуважением сказали, что они не одиноки. Среди юношей с высоким самоуважением не страдает от одиночества только один человек из двенадцати. Люди с высоким самоуважением и устойчивым образом собственного "я" склонны более положительно воспринимать и оценивать других, чем те, кто чувствует себя в чем-то неполноценным, Это облегчает им не только дружеское общение, но и ухаживание, вступление в брак (Р. Клемер).

Наиболее общей психологической детерминантой общительности является, по-видимому, присущая индивиду степень интро- или экстраверсии. "Интроверт" значит буквально "обращенный внутрь", а "экстраверт" - "обращенный вовне". Интровертивный тип личности обычно характеризуется как более мягкий, замкнутый, субъективный, а экстравертивный - как более жесткий, общительный, деловой. По некоторым данным, эти различия обусловлены генетически, хотя, конечно, нельзя отрицать влияния среды и воспитания. Экстраверты имеют, в общем, более широкий круг общения и легче сходятся с людьми. Интроверты же тяготеют к более замкнутым, интимным формам общения, приближающимся к романтическому образцу.

Эти представления отражаются и в обыденном сознании, В одном психологическом эксперименте группе студентов предложили охарактеризовать человека, который им больше нравится, с которым им было бы приятно провести вечер или которого они выбрали бы своим вожаком. Во всех этих случаях явное предпочтение было отдано экстравертивному типу (так отвечали даже интроверты). Но когда речь зашла о выборе "надежного друга", положение изменилось: интроверты решительно предпочли интроверта же, а мнения студентов-экстравертов разделились.

Насколько можно судить по дошедшим до нас биографическим данным, переписке, интимным дневникам и тому подобным источникам, художники и философы, особенно горячо защищавшие идеал глубокой, высокоиндивидуализированной дружбы, в большинстве случаев сами принадлежали к интровертивному типу личности. Кажется весьма вероятным, что, хотя разные исторические эпохи выдвигают в качестве идеала разные типы дружбы, за противопоставлением сравнительно экстенсивных групповых отношений более интимной и исключительной парной дружбе стоят фундаментальные и неустранимые психологические различия двух типов личности. Это делает спор о том, какой тип дружбы "истинный", психологически бессмысленным.

Однако большинство людей принадлежит, естественно, не к "чистым", а к "смешанным" типам личности. Кроме того, сами понятия интро- и экстраверсии очень многозначны и многомерны, что сильно затрудняет "измерение" этих качеств.

То, что личность испытывает потребность в дружбе определенного типа, вовсе не означает, что она на самом деле способна поддерживать такие отношения. Непреодолимое, страстное желание самораскрытия и слияния с другом ("У меня всегда была потребность выговаривания и бешенство на эту потребность", - писал Белинский [17]) нередко обусловлено именно внутренней скованностью личности, затрудняющей ей эмоциональные контакты. Человек рвется к тому, к чему он менее всего способен.

"Как могло случиться, что, имея душу от природы чувствительную, для которой жить--значило любить, я не мог... найти себе друга, всецело мне преданного, настоящего друга,-я, который чувствовал себя до такой степени созданным для дружбы",спрашивал себя Руссо. Но уже сама повышенная эмоциональность всех привязанностей философа, истоки которой ясны каждому, прочитавшему "Исповедь", делала их напряженными и хрупкими. Как бы хорошо ни относились к нему окружающие - а у Руссо было много искренних доброжелателей,- отношения с ними для него - только суррогаты воображаемой "подлинной" близости. "Не имея возможности насладиться во всей полноте необходимым тесным душевным общением, я искал ему замены, которая, не заполняя пустоту, позволила бы мне меньше ее чувствовать. За неимением друга, который был бы всецело моим другом, я нуждался в друзьях, чья порывистость преодолела бы мою инертность" [18]. Неудовлетворенные желания создают напряженность, подозрительность, частые ссоры. Руссо всегда и везде чувствует себя одиноким. Гипертрофия экспрессивной потребности при невозможности ее удовлетворения оборачивается "некоммуникабельностью".

Повышенная чувствительность, внутренняя напряженность, ранимость, склонность к уходу в себя и другие свойства "романтической личности" дают основания некоторым исследователям рассматривать "романтический синдром" как простое проявление невротизма. Но качества, затрудняющие социально-психологическую адаптацию личности, нередко стимулируют ее к каким-то другим формам самореализации, например к художественному творчеству. Человеческая культура многим обязана "неудачникам". Это факт, что Руссо, который отдавал собственных детей в воспитательный дом и даже не знал их местонахождения (хоть и жалел об этом), своим трактатом о воспитании перевернул всю педагогику XVIII столетия, а толстый, некрасивый, терявшийся в обществе женщин Стендаль создал глубокую, не утратившую своего обаяния и сегодня философию любви.

Кроме того, нельзя делать общих выводов только из анализа "крайних" случаев. Когда в последние годы психологи занялись эмпирической проверкой теории, согласно которой "романтическая любовь" связана с эмоциональной неуравновешенностью личности, они не нашли для нее никакого подтверждения, И в самом деле, странно относить на долю невротизма все самые яркие и глубокие человеческие переживания.

Гораздо серьезнее вопрос о том, как губительно влияет на человеческое общение "овеществление" личности, сведение ее мотивационного ядра к инструментально-деловым соображениям.

Блестящее художественное воплощение этого социально-психологического типа - герой романа французского писателя Поля Виалара "И умереть некогда" Жильбер Ребель. Преуспевающий американский делец французского происхождения Ребель летит через Париж в Лион для заключения очередного выгодного контракта. В аэропорту Орли он получает две телеграммы. В одной из них жена извещает Ребеля, что уходит от него, так как не может больше выносить вечно спешащего, занятого мужа, для которого дела важнее любви. Другая телеграмма - сообщение, что деловая встреча в Лионе откладывается. В последний момент отказавшись от полета, Ребель уступает свой билет случайному попутчику, и на глазах у него самолет, на котором он должен был лететь, взрывается. Почти- в шоковом состоянии Ребель приезжает в Париж, останавливается в маленьком отеле, где жил когда-то в юности. Впервые за много лет ему некуда спешить, и жизнь снова обретает почти забытые краски. Ребель наслаждается вкусом пищи, замечает красоту природы, его начинают интересовать люди, в которых накануне он увидел бы только средства для достижения своих целей. И когда вечерняя газета сообщает о гибели при авиационной катастрофе миллионера Ребеля. Жильбер решает не воскресать, а начать новую жизнь под именем Гюстава Рабо. В самом деле, зачем ему все эти дела, деньги, успех, если они не позволяют ему наслаждаться простейшими благами жизни? Он едет на Лазурный берег, встречается с очаровательной девушкой, которой, как и ему, не нужны никакие материальные блага... Кажется, начинается идиллия. Но, увы, на жизнь нужны деньги. Сначала Ребель-Рабо начинает трудиться, только чтобы просуществовать. Но его деловая хватка сильнее его самого - его снова неудержимо тянет наверх. Ни просьбы жены, ни прошлый опыт не могут остановить его. Он сколачивает навое состояние и... гибнет в авиационной катастрофе, не успев даже осознать бессмысленность своей жизни,

Ребель-делец, непосредственная цель его стремлений - деньги. Но им движет не вульгарная алчность, а жажда достижения успеха, подтверждения собственной силы. Его можно представить себе человеком любой другой профессии, для которого дело важнее всего остального. Беда совсем не в том, что у него "разум" сильнее "чувства". Ребель-человек сильных эмоций. Просто удовлетворение, которое он получает от своих деловых предприятий, сильнее его привязанности к жене и кому бы то ни было другому. Он может порой страдать от этого, но стать иным не в состоянии. Счастье неутилитарного, дружеского общения ему недоступно.

Американские психологи Аткинсон, Мак-Клелланд и другие детально исследовали этот тип личности, у которой потребность в достижении подавляет все остальное, и прежде всего - способность к неутилитарному человеческому общению. Связь этого синдрома с законами капиталистического общества совершенно очевидна, недаром ярчайшие проявления его обнаружены у американских бизнесменов.

{Когда такому обследованию были подвергнуты не американцы, а японцы, оказалось, что сильная потребность в достижении сочетается у них с не Менее развитой потребностью в "аффилиации", чувстве принадлежности к какой-то человеческой группе; между ними нет антагонизма. Ученые объясняют это тем, что в Японии сохраняется прежняя структура семьи, культ домашнего очага, а также неиндивидуалистическим характером традиционной психологии японцев. Юного американца учат, что он должен обязательно опередить всех, юного японца - что он должен не отставать от других. ^Человек в Японии постоянно чувствует себя частью какой-то группы - то ли семьи, то ли общины, то ли фирмы. Он приучен подчиняться мнению этой группы и вести себя соответственно своему положению в ней" (В. Овчинников. Ветка сакуры. М. 1971, стр. 68).}

Но синдром этот-не только социальный, а и психологический, характерные для него установки и личностные особенности (в частности, обостренное чувство скорости времени) могут проявляться и в иной сфере. Сама по себе, безотносительно к ее буржуазно-индивидуалистической направленности, потребность в достижении не содержит в себе ничего плохого. Мало того, человек, у которого она вовсе не развита, выглядит социально неполноценным. Герой фильма О. Иоселиани "Жил певчий дрозд" молодой музыкант Гия мил и обаятелен, у него масса друзей и знакомых, все они любят его, и самому ему с ними приятно. Но у него нет определенной жизненной цели. Ни к чему не стремясь сам, он не может быть обязательным и по отношению к другим - опаздывает на работу, забывает данные обещания. Если Ребеля время как бы подстегивает, то мимо Гии оно просто плывет, оставляя лишь смутное ощущение потери и неудовлетворенности. Социалистический строй стремится к всестороннему развитию личности. Но гармоническое сочетание деятельного самоутверждения в труде на благо общества и разностороннего человеческого общения немыслимо без эмоциональной чуткости к людям, а это далеко не простое дело,

Недавно "Литературная газета" напечатала письмо женщины, муж которой, молодой инженер-конструктор, увлеченный своим делом и понукаемый властным директором, "доработался" до инфаркта и все-таки не хочет бросать свое КБ потому, что директор "давит" на своих подчиненных не административным окриком, а постановкой перед ними интересных задач, которые необходимо решать в жесткие сроки. Он выжимает из них все соки, зато работа дает им широчайшие возможности самоутверждения и роста. Можно-ли так делать? Нет, отвечает психолог В. Зинченко, никакая производственная необходимость не оправдывает работы на износ, тем более что имеются более рациональные способы достижения цели. Но разве можно сделать в науке, да и в любой другой отрасли творческого труда, что-либо значительное без максимального, нечеловеческого напряжения всех своих физических и духовных сил?- возражает ему известный ученый-атомник В. Емельянов. "Пожалуй, одно из самых замечательных свойств таких натур, как И. Ф. Тевосян, Б. Л. Ванников, А. П. Завенягин, И. В. Курчатов, и многих других руководителей, с кем мне приходилось работать, заключалось в том, что все они не только сами "выжимали из себя все соки", но умели держать в большом творческом напряжении коллектив". Да, это дорого обходилось и им самим я их близким. По признанию Емельянова, "многие жены в этих семьях заслужили имя страдалиц". Но подвигов без жертв не бывает.

За спором о стиле руководства явно прослеживается столкновение разных типов личности. Одержимость, к которой призывает Емельянов, это не что иное, как потребность в достижении. Но по своему моральному содержанию и социальной направленности эта потребность коренным образом отличается от устремлений Ребеля. Прежде всего, она не эгоистична, в ней самой заложена забота о людях, о человечестве. А отсюда - и иное отношение к сотрудникам, к окружающим. Как пишет В. Емельянов, "Курчатов мог работать больным, не прекращая и в постели научной деятельности и руководства. Но он никогда не смог бы дать задание больному сотруднику, надломленному тяжелой работой...".

Но вернемся к нашей непосредственной теме. Как сказывается на дружеских чувствах и отношениях переход от юности к зрелости? Многие авторы оценивают его довольно пессимистически. Взрослый человек, пишут американские психологи Э. Дауван и Д. Адельсон, утрачивает юношескую открытость, эмоциональную чуткость, поэтому дружба между взрослыми - часто лишь "совместное бегство от скуки, пакт против одиночества, с оговоркой против интимности". Что стоит за подобными утверждениями, кроме возрастной ностальгии (впрочем, вполне естественной)?

Вопреки обыденным представлениям, что "разум" всегда подавляет "чувства", зоопсихологи считают, что как в фило-, так и в онтогенезе эмотивность (эмоциональная возбудимость, чувствительность) и интеллект развиваются не в антагонизме, а в связи друг с другом. С повышением уровня организации организма расширяется круг явлений, способных вызывать эмоциональное беспокойство, многообразнее становятся способы проявления эмоций, удлиняется продолжительность эмоциональных реакций, вызываемых кратковременным раздражением, и т. д. Это верно и в отношении человека. Эмоциональный мир взрослого сложнее и дифференцированнее, чем детский, взрослый точнее воспринимает и расшифровывает чужие переживания и т. д.

Но именно потому, что его мир сложнее, взрослый человек нуждается в защите против эмоциональных перегрузок. Если бы взрослый с его сложными, дифференцированными чувствами и широкой сферой значимых отношений реагировал на все раздражители столь же непосредственно, как ребенок, он неминуемо погиб бы от перевозбуждения и эмоциональной неустойчивости. Его спасают два вида психологической "защиты",

Во-первых, у него развиваются сложные психофизиологические механизмы внутреннего торможения, сознательного и бессознательного самоконтроля. Во-вторых, общество облегчает индивиду эмоциональные реакции, "задавая" более или менее единообразные правила поведения и "стандартизируя" многие типичные ситуации (гипотеза Хебба и Томпсона), Частое повторение и самой драматичной ситуации, делая ее привычной, снижает ее эмоциональное воздействие. Однако, становясь старше, человек не только приобретает, но и теряет. Общеизвестно, что восприимчивость, способность усваивать новую информацию, все равно - интеллектуальную или эмоциональную, у взрослого гораздо ниже, чем у ребенка. Как костяк, становясь прочнее, одновременно утрачивает свойственную ему на ранних стадиях развития организма гибкость, так и стандартизация эмоциональных реакций, чем бы она ни объяснялась, постепенно притупляет их живость и непосредственность. Сент-Экзюпери не случайно воплотил идею сопереживания и чуткости не во взрослом, а в образе "маленького принца",

Это сказывается и на человеческом общении. Хотя потребность в эмоциональном контакте у взрослого не ниже юношеской, способы ее удовлетворения меняются. Три обстоятельства особенно важны для понимания психологических отличий "взрослой" дружбы от юношеской: относительное завершение формирования самосознания, обогащение и расширение сферы деятельности и, наконец, появление новых интимных привязанностей.

Образ собственного "я", который у юноши еще только формируется, у взрослого человека уже имеет определенную устойчивую структуру. Жизненный опыт позволяет ему более реалистично оценивать себя, свои достижения и возможности. Его сознание более предметно, менее эгоцентрично, нежели юношеское. С уменьшением потребности в психологическом "зеркале" функция самопознания, столь важная в юношеской дружбе, отходит на задний план и дружба в значительной мере теряет свою "исповедность". Это придает дружбе взрослых привкус большей практичности, заземленности.

В ранней юности от друга ждут и требуют близости почти во всем. Отчасти в этом проявляется типичная для юности идеализация друга и дружбы, отчасти же это связано с вполне реальными обстоятельствами: устремленные в будущее юноши делятся друг с другом главным образом своими мечтами и жизненными планами: чем туманнее эти образы будущего, тем легче найти того, кто полностью их разделяет. Взрослый человек в гораздо большей степени живет своей реальной, практической жизнедеятельностью. Чем сложнее и многограннее человек, тем труднее найти другого, который был бы ему созвучен во всех отношениях. Мечта об alter ego бледнеет, и чаще с одним из друзей нас связывают общие интеллектуальные интересы, с другим - воспоминания молодости, с третьим - эстетические переживания,

Дружба и у взрослых остается исключительно важным и прежде всего - эмоционально-экспрессивным отношением, У юношей-старшеклассников мотив психологической близости с другом ("понимание"), хотя и усиливается с возрастом, все-таки уступает мотиву взаимопомощи и верности. У студентов он выходит на первое место. Опрошенные Л. Гордоном и Э. Клоповым рабочие и служащие-специалисты независимо от своего возраста и образования больше всего ценят в своих друзьях "душевные качества" - искренность, честность, отзывчивость, простоту. Однако эта дружба качественно отличается от юношеской. Юношеская дружба зарождается, когда у человека нет еще ни собственной семьи, ни профессии, ни любимой. Ее единственный "соперник" - любовь к родителям, но эти чувства лежат в разных плоскостях и к тому же отношения с родителями в ранней юности, как правило, осложняются. С появлением новых "взрослых" привязанностей, прежде всего любви, дружба неизбежно утрачивает это привилегированное положение. В отличие от юношеской дружбы, стремящейся к исключительности, взрослая дружба часто совмещается с другими социальными ролями, например семейными.

Бессмысленно спорить о сравнительных достоинствах взрослой и юношеской дружб. Не только каждому возрасту свое, но и сами возрастные переживания варьируются у разных людей. В зрелом возрасте труднее завязываются глубокие человеческие контакты и понятия "близкий друг" и "старый друг" все чаще сливаются в одно. Но старая дружба порой настолько обрастает скорлупой привычной обыденности, что не о чем становится говорить, и винно-гастрономический ритуал приема гостей, призванный облегчать человеческое общение, по существу, занимает его место. Безоглядная искренность, прорыв в какие-то глубинные сферы бытия, в котором нуждается человек, иногда легче рождается при встрече с посторонним, со случайным дорожным спутником, который ничего о нас не знает.

И все-таки зрелая дружба, проверенная временем и закаленная в жизненных бурях (недаром для людей, прошедших войну, так важна фронтовая дружба), имеет ни с чем не сравнимую ценность. Пусть мы подолгу не видимся со старыми друзьями, а встречаясь - говорим о пустяках. Душевное просветление и очищение в откровенной дружеской беседе не может быть частым или расписанным заранее, подобно телевизионной программе. Само сознание того, что такое общение возможно, мысль о том, что мог бы сказать друг, служит нам поддержкой и опорой, И когда кто-то из наших друзей уходит, вместе с ним безвозвратно уходит частица нашей собственной жизни. Но человек, проживший хорошую жизнь, не уходит полностью. Он продолжает жить в своих делах, в сердцах и памяти своих друзей.

Список литературы

Лукиан. Избранное. М. 1862. стр. 275, 285
К. Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 79.
Аристотель. Этика. СПБ. 1908, стр. 148, 182.
К.Маркс и Ф, Энгельс, Сочинения, т. 12, стр. 709.
К.Маркс и Ф.Энгельс. Из ранних произведений. М. 1956, стр. 560.
П. А. Гольбах. Избранные произведения в 2-х томах. М. 1963, т. 2, стр. 50, 51.
К. А. Гельвеций. Об уме. М. 1938, стр. 199, 204.
И. Кант. Сочинения в 6 томах. М. 1965, т. 4. часть 2, стр. 413. 415.
Ф. Шиллер. Собрание сочинений в 8 томах. М.-Л. 1950, т. 8, стр. 79.
А. И. Герцен. Сочинения в девяти томах. М, 1956. т. 4. стр. 34.
Байрон. Дневники. Письма. М. 1963, стр. 271.
Л. Н. Брежнев. Отчетный доклад ЦК КПСС XXIV съезду КПСС. М. 1971, стр. 104.
М. Монтень. Опыты. Книга 1. М.-Л. 1954, стр. 244.
Гегель. Сочинения. М. 1940, т. XIII, стр. 107.
А. И. Герцен. Сочинения, т. 4, стр. 82.
А. Макаренко. Книга для родителей. М. 1950, стр. 264.
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений. М. 1956, т. XI, стр. 243.
Ж.-Ж. Руссо. Избранные сочинения в 3-х томах. М. 1961, т. 3, стр. 362, 371.