1 апреля 1878 г. все газеты поместили информацию о суде над Верой Засулич [1]. Суворинская газета "Новое время" писала: "31 марта в первом отделении окружного суда слушалось дело о покушении на убийство С.-Петербургского градоначальника". Газета информировала своих читателей, что еще ни один процесс не привлекал в залы суда такой многочисленной и такой избранной публики. В числе посетителей был, между прочим, и канцлер князь Горчаков. Заседание открылось в 11 часов утра под председательством А. Ф. Кони при участии судей Сербиновича и Дена. В последующие дни подробно coобщалось о ходе процесса. В состав присяжных вошли 9 чиновников, 1 дворянин, 1 купец, 1 свободный художник; старшиной присяжных был избран надворный советник А. И. Лохов. Газета "Русские ведомости" (№ 85) отмечала, что в зал окружного суда публики собралось столько, сколько могло вместиться, причем зал начал заполняться еще до 10 часов утра. В местах для публики сидели преимущественно, дамы, принадлежавшие к высшему обществу; за судьями, на стульях, поставленных в два ряда, помещались должностные лица судебного ведомства, представители высшей администрации. Особые места были отведены для представителей литературы. Сообщалось о присутствии на процессе писателя Ф. М. Достоевского.

Что же предопределило такой интерес к этому процессу? Впоследствии А. Ф. Кони ответил на этот вопрос в своих "Воспоминаниях о деле Веры Засулич" [2].

Красным цветом далее указаны страницы "Воспоминаний..." во втором томе Собрания сочинений А.Ф. Кони в 8-ми томах (Госюриздат, 1966-1969)

Дело Веры Засулич тесно связано с тремя событиями: 6 декабря 1876 г. состоялась демонстрация молодежи на площади у Казанского собора в Петербурге, где был арестован и затем приговорен к каторжным работам студент А. С. Боголюбов; 13 июля 1877 г. по распоряжению петербургского градоначальника генерала Трепова арестант Боголюбов был избит розгами в доме предварительного заключения: 24 января 1878 г. Вера Засулич выстрелила в генерала Трепова.

13 июля 1877 г. в дом предварительного заключения в Петербурге, где в очень тяжелых условиях содержались подозреваемые по "делу 193-х" [3], приехал градоначальник Трепов. Здесь находились люди, многие из которых уже отсидели за решеткой по три и четыре года и были больны.

Один из арестантов вспоминал: по тюрьме разнеслась весть, что приехал петербургский градоначальник Трепов [4]. В окнах и во дворе появились заключенные. В однообразии тюремной жизни всякий приезд начальства был развлечением. Чем-то недовольный Трепов, очевидно, распекал на ходу семенившую за ним тюремную администрацию. Войдя во двор, Трепов повстречался с тремя или четырьмя заключенными, среди которых находился и Боголюбов. Все они были в тюремных одеждах и, поровнявшись с Треповым, сняли шапки и поклонились. Трепов не обратил на них внимания, повернулся к заведующему тюрьмой майору Курнееву и гневно сделал замечание, что подсудимые гуляют вместе. Тогда остановившийся возле него Боголюбов сказал: "Я по другому делу". Трепов закричал: "Молчать! Не с тобою говорят!" Узнав от майора Курнеева, что Боголюбов уже осужден, Тренов добавил: "В карцер его", - и пошел дальше. Растерявшаяся администрация не сразу исполнила приказание.

Боголюбов с товарищами пошел дальше и, обогнув здание, вновь встретился с Треневым и решил второй раз уже не здороваться. Вдруг Трепов обратился к Боголюбову и закричал: "В карцер! Шапку долой!" - и сделал движение, намереваясь сбить с головы Боголюбова фуражку. Боголюбов машинально отшатнулся, и от быстрого движения фуражка свалилась с его головы. Большинство смотревших на это решили, что Тренов ударил Боголюбова. Начались крики, стук в окна, произошел тюремный бунт. Трепов, потрясая кулаками, что-то кричал. После этого появился майор Курнеев, призывая всех замолчать, и сказал при этом: "Из-за вас теперь Боголюбова приказано сечь" [5]. Боголюбову дали 25 розог. Тюрьма несколько дней негодовала. Весть об этом быстро облетела весь Петербург. Поползли даже слухи, что Боголюбову дали не 25 розог, а секли до потери сознания и что в тюрьме было целое побоище. О событиях 13 июля появились сообщения в газетах.

Реакция заключенных была мгновенной. Из тюремных решеток бросали все, что можно было бросить, и все это летело в Тренева. Один из видных деятелей революционного движения 1870-1880-х годов - сторонник терроризма Н. А. Морозов, вспоминая о своих переживаниях, связанных с наказанием Боголюбова, писал: "За это надо отомстить, решил я... Если никто другой не отомстит до тех пор, то отомщу я, когда меня выпустят, и отомщу не как собака, кусающая палку, которой ее бьют. Я отомщу не Трепову, а назначающим таких людей" [6].

В разных местах и разными людьми готовилось покушение на Трепова.

13 июля А. Ф. Кони был в Петергофе. "...В Нижнем саду, - вспоминал он, - было так заманчиво хорошо... а день был воскресный, что я решился остаться до часа... Когда я вернулся домой, в здание Министерства юстиции, мне сказали, что у меня два раза был Трепов, поджидал довольно подолгу и, наконец, уехал, оставив записку: „Жду вас, ежели возможно, сегодня в пять часов откушать ко мне" (48). Трепов, несомненно, представлял себе, что инцидент с Боголюбовым мелеет иметь серьезные последствия, и решил посоветоваться с авторитетным юристом в интимной обстановке. Но вскоре после того, как А. Ф. Кони прочел записку Трепова с приглашением "откушать", к нему явились его сотрудники и рассказали о случившемся в доме предварительного заключения.

Известие произвело на А. Ф. Кони подавляющее впечатление. "Я ясно сознавал,- писал он позднее, - что все это вызовет бесконечное ожесточение в молодежи, что сечение Боголюбова будет эксплуатироваться различными агитаторами в их целях с необыкновенным успехом и что в политических процессах с 13 июля начинает выступать на сцену новый ингредиент: между судом и политическими преступниками резко вторгается грубая рука административного произвола... Я пережил в этот печальный день тяжкие минуты, перечувствовал те ощущения отчаяния и бессильного негодования, которые должны были овладеть невольными свидетелями истязания Боголюбова при виде грубого надругательства силы и власти над беззащитным человеком..." (50).

С этими мыслями Анатолий Федорович отправился к министру юстиции графу Палену. В первые минуты их встречи произошел довольно курьезный диалог, воспроизведенный позднее А. Ф. Кони:

"Какая тяжелая новость!" - сказал я ему.
- „Да! И кто мог этого ожидать так скоро, - отвечал Пален, - как жаль, что все это случилось! Я очень, очень огорчен".
- "Я не только огорчен, я просто возмущен, граф, и уверяю вас, что эта отвратительная расправа будет иметь самые тягостные последствия".
- "Какая расправа? О чем вы говорите?" - изумленно спросил меня Пален.
- "0 происшествии в доме предварительного заключения".
- ,,Ах, помилуйте, я совсем о другом! ...Адамов умер..."
- „Ну, это несчастье еще не большое и легко поправимое, но то, что произошло в доме предварительного заключения, действительно несчастье! - сказал я. - Разве вы не знаете, граф, что там наделал Трепов?"
Пален вспыхнул и запальчиво сказал мне: „Знаю и нахожу, что on поступил очень хорошо; он был у меня, советовался, и я ему разрешил высечь Боголюбова... надо этих мошенников так!" - и он сделал энергический жест рукою...
- "Но, знаете ли, граф, что там теперь происходит?" И я рассказал ему то, что передал мне Платонов.
„Ах! - продолжал горячиться Пален. - ...Надо послать пожарную трубу и обливать... холодною водою, а если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни надо стрелять! Надо положить конец всему этому..."
- „Это не конец, а начало, - сказал я ему, теряя самообладание, - вы не знаете этих людей, вы их вовсе не понимаете, и вы разрешили вещь совершенно противозаконную, которая будет иметь ужасные последствия; этот день не забудется арестантами дома предварительного заключения... это не только ничем не оправдываемое насилие, это - политическая ошибка..."
- "Ах! Оставьте меня в покое, - вышел Нален из себя, - какое вам дело до этого? Это не касается департамента Министерства юстиции; позвольте мне действовать, как я хочу, и не подвергаться вашей критике..." (50-51).

А. Ф. Кони пишет далее: "Целый день провел я в чрезвычайном удручении, и мысль выйти в отставку соблазняла меня не раз... Уйти теперь значило разнуздать совершенно прокуроров палат относительно применения закона 19 мая (о политических преступлениях. - В. С.)... Три дня я не ходил с бумагами к Палену... Вообще с рокового дня 13 июля давно уже натянутые отношения между мною и Паленом обострились окончательно... Еще в мае того же года... он предлагал мне место прокурора харьковской палаты" (52-53).

На следующий день, 14 июля, к Анатолию Федоровичу приехал Трепов, чтобы узнать, почему тот не пожелал у него обедать. Кони откровенно высказал ему свое возмущение его действиями в доме предварительного заключения в отношении не только Боголюбова, но и всех других содержавшихся там заключенных. Трепов не стал защищаться и уверял, что сомневался в законности своих действий и потому не сразу велел высечь Боголюбова, который ему будто бы нагрубил, а сначала зашел к Кони, чтобы посоветоваться с ним, как со старым прокурором, но, не дождавшись его, пошел к графу Палену, который и дал разрешение высечь Боголюбова. Выслушав возмущенного Кони, Трепов заявил, что если бы Пален сказал ему хоть часть того, что сообщил Кони, то он, Трепов, ни в коем случае не отдал бы распоряжения сечь Боголюбова. Далее в свое оправдание Трепов сказал: "Боголюбова я перевел в Литовский замок. Он здоров и спокоен. Я ничего против него не имею, но нужен был пример. Я ему послал чаю и сахару".

Комментируя это заявление, А. Ф. Кони писал: "Я не знаю, пил ли Боголюбов треповский чай и действительно ли он - студент университета - чувствовал себя хорошо после треповских розог, но достоверно то, что через два года он умер в госпитале центральной тюрьмы в Ново-Белгороде в состоянии мрачного помешательства" (54).

Обстановка в России и без того была крайне напряженной, а шедшая тогда русско-турецкая война (1877- 1878), первые неудачи русских войск под Плевной вызывали еще большую неуверенность в своих силах; вместе с тем росли оппозиционные настроения. "Осень 1877 года, - писал А. Ф. Кони, - застала общество в самом удрученном состоянии. Хвастливые надежды, возлагавшиеся на нашу боевую силу... не осуществились... Политический кредит России за границей падал, а во внутренней ее жизни все замолкло, как будто всякая общественная деятельность прекратилась. Но в этой тишине Министерство юстиции торопливо ставило на подмостки судебной сцены громадный политический процесс по жихаревскому делу. Обвинительный акт, над составлением которого товарищ обер-прокурора Желеховский прохлаждался ровно год, был окончен и отпечатан" (58). Следствие тянулось три года. В октябре 1877 г. предстояло разбирательство "дела 193-х", раздутого "спасителями отечества" до чудовищных размеров. Взятые в одиночку со всей России, как правило, незнакомые друг с другом, они раньше отделались бы умеренным наказанием, но, соединенные вместе, изображались как политическая партия, опасная для государства.

Время шло. В конце 1877 г. А. Ф. Кони был назначен председателем Петербургского окружного суда и 24 января 1878 г. вступил в должность. Сбывались, казалось, давнишние мечты: "Открывался широкий горизонт благородного судейского труда, который в связи с кафедрой в Училище правоведения мог наполнить всю жизнь, давая, наконец, ввиду совершенной определенности положения несменяемого судьи возможность впервые подумать и о личном счастии..." (64-65).

Однако судьбе было угодно сложиться так, что именно в этот день, т. е. в день вступления на новую должность, 24 января, произошло событие, в связи с которым имя А. Ф. Кони стало достоянием истории России.

Вступление А. Ф. Кони в должность началось со знакомства с сотрудниками суда и отдачи неотложных распоряжений. В ходе этой работы Анатолию Федоровичу доложили, что утром выстрелом из пистолета ранен градоначальник Трепов. Закончив неотложные дела, А. Ф. Кони поехал к Трепову.

"Я, - вспоминал он позднее, - нашел у него в приемной массу чиновного и военного народа, разных сановников и полицейских, врачей. Старику только что произвели опыт извлечения пули, но опыт неудачный, так как, несмотря на повторение его затем, пуля осталась неизвлеченною, что давало впоследствии Салтыкову-Щедрину, жившему с ним на одной лестнице, повод ругаться, говоря, что при встречах с Треповым он боится, что тот в него "выстрелит". Старик был слаб, но ввиду его железной натуры опасности не предвиделось. Тут же, в приемной, за длинным столом, против следователя... и начальника сыскной полиции... сидела девушка среднего роста, с продолговатым бледным, нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами... Это была Вера Засулич... В толпе, теснившейся вокруг и смотревшей на нее, покуда только с любопытством, был и Пален в сопровождении Лопухина... назначенного прокурором палаты..." (65-66).

Когда А. Ф. Кони подошел к министру юстиции Палену, тот сразу же сказал: "Да! Анатолий Федорович проведет нам это дело прекрасно". В ответ Кони спросил: "Разве оно уже настолько выяснилось?" - "О, да! - ответил за Палена Лопухин, - вполне; это дело личной мести, и присяжные ее обвинят, как пить дадут". В свою очередь Пален что-то несвязно стал прорицать о том, что присяжные себя покажут, что они должны отнестись к делу строго.

В тот же день Трепова навестил Александр II, которому, однако, очень не понравились слова Трепова: "Эта пуля, быть может, назначалась вам, ваше величество, и я счастлив, что принял ее за вас" (66).

Событие 24 января произвело большое впечатление на всю Россию. Различные слои общества по-разному отнеслись к Засулич и Трепову. Большинство не любивших Трепова и обвинявших его в продажности, в подавлении городского самоуправления радовались покушению: "Поделом досталось!" А другие еще прибавляли: "Старому вору". Даже многие чины полиции затаенно злорадствовали против "Федьки", как они называли Трепова между собой. Сочувствия к Трепову было мало, а злорадства и насмешек - сколько угодно.

С. Глаголь, проходивший в качестве подсудимого "по делу 193-х", а впоследствии выступивший свидетелем на процессе Веры Засулич, в статье "Процесс первой русской террористки" писал: "Впечатление от этого первого террористического акта было в Петербурге необычайно сильно, по крайней мере в либеральной его части. Все чувствовали, что этот выстрел кладет начало целой новой полосе революционной деятельности подпольных партий, и много надежд повсюду возлагалось на эту полосу" [7].

На второй день после покушения Лопухину вручили телеграмму прокурора Одесской палаты, в которой сообщалось, что, по агентурным данным, "преступницу", стрелявшую в Трепова, зовут Усулич, а не Козловой, из чего следовало, что одесским революционным кружкам уже заранее было известно, кто должен был совершить покушение на Трепова. Но телеграмма была скрыта от следствия и суда. Министерство юстиции и органы следствия были настолько уверены в осуждении Засулич, что не приобщили к делу материалы о ее прошлом, в том числе о ее десятилетнем участии в тайных обществах.

А. Ф. Кони писал по этому поводу, что в тупой голове Палена и в легкомысленном мозгу Лопухина, стоявшего во главе петербургской прокуратуры, образовалась навязчивая идея - вести это дело судом присяжных... "Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся... с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам. Я думаю, что Пален первоначально был искренне убежден в том, что тут нет политической окраски, и в этом смысле говорил с государем, но что потом, связанный этим разговором и, быть может, обманываемый Лопухиным, он уже затруднялся дать делу другое направление... из следствия было тщательно вытравлено все имевшее какой-либо политический оттенок... Лопухин кричал всюду, что министр юстиции столь уверен в суде присяжных, что смело передает ему такое дело, хотя мог бы изъять его путем особого высочайшего повеления... с легковесною поспешностью подготовлялся процесс, который должен был иметь во многих отношениях роковое значение для дальнейшего развития судебных учреждений" (67).

Большинство одобряло передаваемые тогда из рук в руки стихи, тем самым выражая свои симпатии к Вере Засулич:

Грянул выстрел-отомститель, Опустился божий бич, И упал градоправитель, Как подстреленная дичь! (70)

В высших слоях общества не без умысла распространялись слухи, будто Засулич - любовница Боголюбова и ее покушение на Трепова - личная месть. На самом же деле Боголюбов даже не был знаком с нею.

"Мнения, - писал А. Ф. Кони, - горячо дебатируемые, разделялись: одни рукоплескали, другие сочувствовали, третьи не одобряли, но никто не видел в Засулич "мерзавку", и, рассуждая разно о ее преступлении, никто, однако, не швырял грязью в преступницу и не обдавал ее злобной пеной всевозможных измышлений об ее отношениях к Боголюбову. Сечение его, принятое в свое время довольно индифферентно, было вновь вызвано к жизни пред равнодушным вообще, но впечатлительным в частностях обществом. Оно - это сечение - оживало со всеми подробностями, комментировалось как грубейшее проявление произвола, стояло перед глазами втайне пристыженного общества, как вчера совершенное, и горело на многих слабых, но честных cердцах, как свеженанесенная рана" (69).

Следствие по делу Засулич велось в быстром темпе и к концу февраля было окончено. Вскоре А. Ф. Кони через Лопухина получил распоряжение министра юстиции назначить дело к рассмотрению на 31 марта с участием присяжных заседателей. В кругах, близких к самодержавию, были и другие суждения, в частности высказывалось опасение, что присяжные очень чувствительны к отголоскам общественного мнения и что поспешное проведение процесса, вся нетвердость и переменчивость действий властей отразятся на присяжных. Верный столп русского самодержавия, наставник и воспитатель будущего императора Александра III К. П. Победоносцов писал наследнику: "Идти на суд присяжных с таким делом, в такую минуту, посреди такого общества, как петербургское, - это не шуточное дело" [8].

К началу процесса Трепов поправился и приступил к исполнению своих обязанностей. Больше того, он ездил в коляске по городу и всюду рассказывал, что высек Боголюбова по поручению министра юстиции Палена, и лицемерно заявлял, что не только не желает зла Засулич, но даже будет рад, если она будет оправдана. Палена это злило, но решительно опровергнуть это он не смел.

В середине марта в связи с вступлением А. Ф. Кони в должность председателя Петербургского окружного суда не без специальных намерений было организовано представление его императору, хотя до этого данная должность не входила в номенклатуру тех, при назначении на которые следовало представление царю.

Кони вынашивал идею высказать свои сомнения по поводу возможного исхода дела Засулич, но аудиенция была настолько короткой, что он успел ответить лишь на один вопрос: "Где работал до этого?" Остальные представлявшиеся не были удостоены и этой чести. Министр же юстиции Пален рассчитывал, что рукопожатие императора усмирит либерального судью и что дело Засулич он "проведет успешно", т. е. Засулич будет осуждена (70).

С этой целью на второй день после представления императору Пален пригласил Анатолия Федоровича к себе. Министр юстиции явно нервничал, ибо великолепно понимая, что от исхода процесса в определенной мере зависит и его собственная судьба.

Беседа была довольно оригинальной. Кони описал ее так:

"„Можете ли вы, Анатолий Федорович, ручаться за обвинительный приговор над Засулич?"
- „Нет, не могу!" - ответил я.
- „Как так? - точно ужаленный, завопил Пален, - вы не можете ручаться?! Вы не уверены?"
- „Если бы я был сам судьею по существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств дела, я не решился бы вперед высказывать свис мнение, которое притом в коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу ручаться за их приговор? Состязательный процесс представляет много особенностей, и при нем дело не поддается предрешению... Я предполагаю, однако, что здравый смысл присяжных подскажет им решение справедливое и чуждое увлечений. Факт очевиден, и едва ли присяжные решатся отрицать его. Но ручаться за признание виновности я не могу!..."
- „Не можете? Не можете? - волновался Пален. - Ну, так я доложу государю, что председатель не может ручаться за обвинительный приговор, я должен это доложить государю!" - повторил он с неопределенною и бесцельною угрозою.
- „Я даже просил бы вас об этом, граф, - так как мне самому крайне нежелательно, чтобы государь возлагал на меня надежды и обязательства, к осуществлению которых у меня как у судьи нет никаких средств. Я считаю возможным обвинительный приговор, но надо быть готовым и к оправданию, и вы меня весьма обяжете, если скажете государю об этом, как я и сам бы сказал ему, если бы он стал меня спрашивать по делу Засулич".
- „Да-с! - горячился Пален. - И я предложу государю передать дело в Особое присутствие, предложу изъять его от присяжных! Вот ваши любезные присяжные! Вам это, конечно, будет очень неприятно, вы их ставите так!" И он показал рукою, как я ставлю присяжных...
- „Но вы сами виноваты! Вы - судья, вы - беспристрастие, вы - не можете ручаться... Ну! что делать! Нечего делать! Да! Вот... ну что ж!" - и т.д.
„Граф, - сказал я, прерывая его речь, обратившуюся уже в поток бессмысленных междометий, - я люблю суд присяжных и дорожу им; всякое выражение недоверия к нему, особливо идущее от государя, мне действительно очень больно; но если от них требуется непременно обвинительный приговор и одна возможность оправдания заставляет вас - министра юстиции - уже выходить из себя, то я предпочел бы, чтобы дело было у них взято; оно, очевидно, представляет для этого суда больше опасности, чем чести. Да и вообще, раз по этому делу не будет допущен свободный выбор судейской совести, то к чему и суд! Лучше изъять все дела от присяжных и передать их полиции. Она всегда будет в состоянии вперед поручиться за свое решение... Но позвольте вам только напомнить две вещи: прокурор палаты уверяет, что в деле нет и признаков политического преступления; как же оно будет судиться Особым присутствием, созданным для политических преступлерий? Даже если издать закон об изменении подсудности Особого присутствия, то и тут он не может иметь обратной силы для Засулич. Да и, кроме того, ведь она уже предана суду судебною палатою. Как же изменять подсудность дела, после того как она определена узаконенным местом? Теперь уже .поздно! Если серьезно говорить о передаче, то надо было бы думать об этом, еще когда следствие не было закончено..." (72-73)

Пален продолжал нервничать.

"О, проклятые порядки! - воскликнул Пален, хватая себя за голову, - как мне все это надоело, как надоело! Ну что же делать?" - спрашивал он затем озабоченно.
- "Да ничего, думаю я, не делать; оставить дело идти законным порядком и положиться на здравый смысл присяжных; он им подскажет справедливый приговор..."
- "Лопухин уверяет, что обвинят, наверное..." - говорил Пален в унылом раздумье.
- "Я не беру на себя это утверждать, но думаю, что скорее обвинят, чем оправдают, хотя снова повторяю - оправдание возможно".
- "Зачем вы мне прежде этого не сказали?" - укоризненно говорил Пален.
- "Вы меня не спрашивали, и разве уместно было мне, председателю суда, приходить говорить с вами об исходе дела, которое мне предстоит вести. Все, за что я могу ручаться, это за соблюдение по этому делу полного беспристрастия и всех гарантий правильного правосудия..."
- "Да! правосудие, беспристрастие! - иронически говорил Пален. - Беспристрастие... но ведь по этому проклятому делу правительство вправе ждать от суда и от вас особых услуг...".
- "Граф, - сказал я, - позвольте вам напомнить слова: "Ваше величество, суд постановляет приговоры, а не оказывает услуг".
- "Ах, это все теории!" - воскликнул Пален свое любимое словечко, но в это время доложили о приезде Валуева и его красиво-величавая фигура прервала наш разговор..." (73-74).

Словесная перепалка судьи с министром юстиции имела под собой глубокий смысл: царские власти, опозорившиеся на "процессе 193-х", искали пути сгладить неприятный резонанс и силой авторитета присяжных во что бы то ни стало наказать Засулич.

В русском обществе в то время все больше и больше развивался скептицизм, особенно по поводу русско-турецкой войны. На окраинах России росло революционное движение. Уже к началу 1878 г. внутреннее положение России стало напряженным. Война усугубила бедствия и недовольство трудящихся. Участились крестьянские волнения и рабочие забастовки (с конца февраля до 20 марта в Петербурге продолжалась небывало крупная стачка на Новой Бумагопрядильне с участием 2 тыс. рабочих) [9]. В ответ царское правительство значительно увеличило полицейские силы, во всех губерниях специально для "политических" учреждалась сыскная часть, возрастали ассигнования на содержание жандармского корпуса. В этих условиях шла ускоренная подготовка к судебному процессу В. Засулич. До 31 марта оставалось мало времени.

Уголовное дело поступило в суд. Был определен состав суда, началась подготовка к слушанию дела. Сложнее было с назначением обвинителя. Его подбором занимался прокурор палаты Лопухин. Он сразу же остановил свой выбор на В. И. Жуковском, товарище прокурора окружного суда, в прошлом костромском губернском прокуроре, которого А. Ф. Кони характеризовал как работника умного, образованного и талантливого - "Мефистофеля петербургской прокуратуры", очень сильного и опасного обвинителя. Ему принадлежала фраза о различии между прокуратурой и администрацией: "Мы всегда бьем стоячего, а она всегда - лежачего..." (83). В. И. Жуковскому не понравилось предложение быть обвинителем на этом процессе, и он, ссылаясь на то, что преступление Засулич имеет политический характер и что, обвиняя ее, он, Жуковский, поставит в трудное и неприятное положение своего брата - эмигранта, живущего в Женеве, наотрез отказался от этой роли.

Другой кандидатурой оказался не менее авторитетный и весьма талантливый юрист и поэт С. А. Андреевский. На предложение выступить обвинителем по делу Засулич он ответил вопросом о том, может ли он в своей речи признать действия Трепова неправильными? Ему ответили, что этого делать нельзя. В таком случае, заявил С. А. Андреевский, "я вынужден отказаться от обвинения Засулич... так как не могу громить ее и умалчивать о действиях Трепова. Слово осуждения, сказанное противозаконному действию Трепова с прокурорской трибуны, облегчит задачу обвинения Засулич и придаст ему то свойство беспристрастия, которое составляет его настоящую силу..." (83). Никакие уговоры не могли склонить С. А. Андреевского к принятию им на себя миссии обвинителя по делу Засулич.

Наконец, для этой роли нашелся исполнитель: им был товарищ прокурора Петербургского окружного суда К. И. Кессель, который быстро включился в дело. А. Ф. Кони знал Кесселя, защищал его от нападок начальников, способствовал его продвижению по службе. "По странной аберрации чувства, - писал Кони, - я питал совершенно незаслуженную симпатию к этому угрюмому человеку. Мне думалось, что за его болезненным самолюбием скрываются добрые нравственные качества и чувство собственного достоинства. Но я никогда не делал себе иллюзий относительно его обвинительных способностей" (84).

Из беседы с Кесселем у Кони сложилось впечатление, что будущего обвинителя обуял малодушный страх перед тем, как отнесутся в обществе и в кругу его товарищей к тому, что после отказа двух из них от обвинения он все-таки принял его на себя, и Кессель искал различные оправдания. Но когда Кони порекомендовал ему найти какой-либо предлог и отказаться от обвинения, он стал просить помочь ему в этом, однако в глазах его появилось "виляющее выражение", которое свидетельствовало о готовности быть обвинителем... И Кессель приступил к составлению своей обвинительной речи.

Вопрос о выборе защитника решился проще и без всяких осложнений. Вначале В. Засулич не хотела приглашать защитника и собиралась защищать себя сама. Но при получении 23 марта обвинительного акта она сделала официальное заявление, что избирает своим защитником присяжного поверенного Александрова.

Пока Министерство юстиции решало вопрос о назначении обвинителя, в кругах адвокатов в отличие от прокуроров не было человека, который не мечтал бы взять на себя защиту Засулич. Стремился к этому и бывший прокурор судебной палаты Петр Акимович Александров (1836-1893) [10]. До этого он уже успешно выступал на процессе по "делу 193-х". Своим коллегам Александров говорил: "Передайте мне защиту Веры Засулич, я сделаю все возможное и невозможное для ее оправдания, я почти уверен в успехе" [11].

Фабула дела была для него совершенно ясна. Опыт прокурорской и адвокатской деятельности подсказывали ему, что решающая роль в исходе процесса, конечно, будет принадлежать присяжным. Он отчетливо представлял, как поведет себя на процессе прокурор Кессель. Знал он хорошо и председательствующего А. Ф. Кони и был твердо убежден, что он проведет процесс в точном соответствии с законом, и потому ему, Александрову, как защитнику принадлежит почти что решающая роль. Но именно... "почти". Одной защитительной речи мало, надо сделагь все, чтобы быть уверенным в объективности присяжных заседателей. И у Александрова созревает мысль об использовании своего права на отвод присяжных. Он начинает действовать. Ежедневно посещает все судебные заседания в окружном суде, где с участием присяжных разбирались уголовные дела, и, сидя среди публики, тщательно изучает их поведение. Он обращает внимание па то, кто из них непреклонен и жесток, кто мягок и податлив, кто честен. Собранными таким образом данными он потом умело воспользовался 31 марта.

Сразу же после открытия судебного заседания, когда началось формирование присутствия присяжных заседателей, Александров приступил к реализации своих намерений. Из явившихся 29 присяжных защитник имел право отвести шестерых. Такое же число мог отвести обвинитель, но он отказался от этого своего права и тем самым облегчил положение защитника: закон предоставлял и обвинителю, и защитнику, если одна сторона не реализовывала свое право на отвод присяжных целиком или частично, право отвести не только "своих" шестерых, но и остальных шестерых присяжных. Защитник Александров отвел 11 присяжных, причем по закону отвод производился без объяснения причин. Таким образом, осталось 18 присяжных заседателей.

На это обратили внимание в правительственных сферах. После процесса верхи возмущались тем, что прокурор Кессель не воспользовался принадлежавшим ему правом отвода и что в результате состав присяжных заседателей получился явно благоприятным для подсудимой. К. П. Победоносцов так оценил "поступок" Кесселя в письме к наследнику престола: "Прокурор мог бы отвести всех тех чиновников, которых оставил защитник, и мог бы оставить всех тех купцов, которых защитник отвел" [12]. Либеральная же часть общества действия адвоката Александрова оценила как умелый и хорошо продуманный шаг.

При подготовке процесса возник вопрос о допуске публики в зал судебного заседания. Стала поступать масса просьб о предоставлении возможности присутствовать на процессе. 26 марта в газете "Русский мир" появилось следующее сообщение: "Число публики, желающей присутствовать на предстоящем в нашем окружном суде процессе о покушении на жизнь градоначальника, уже в настоящее время настолько значительно, что оказывается возможным удовлетворить не более одной четверти обращающихся с просьбами о допущении в заседание суда по этому делу".

Казалось, к проведению процесса уже все было готово. Но все ли? Недоставало еще одного - последнего напутствия министра юстиции графа Палена. Он, конечно, начал понимать, что поступил легкомысленно, передав дело Засулич на рассмотрение суда с участием присяжных заседателей, и ощущал эту свою оплошность все отчетливее. Временами его охватывал страх за свой опрометчивый шаг. Его волновало, как отнесутся присяжные к поступку В. Засулич, но не меньше он беспокоился о том, как проведет процесс А. Ф. Кони. 27 марта Пален пригласил его к себе по какому-то маловажному делу, что, конечно, служило лишь предлогом.

Отказ Жуковского и Андреевского выступить обвинителями встревожил графа. Разговор с А. Ф. Кони с этого и начался. Высказав упреки в их адрес, Пален грозно произнес: "Пусть только пройдет дело, а там мы еще поговорим".

Воспроизведем состоявшуюся беседу по воспоминаниям А. Ф. Кони.

"Пален сказал мне: „Ну, Анатолий Федорович, теперь все зависит от вас, от вашего умения и красноречия".
- „Граф, - ответил я, - умение председателя состоит в беспристрастном соблюдении закона, а красноречивым он быть не должен, ибо существенные признаки резюме - беспристрастие и спокойствие... Мои обязанности и задачи так ясно определены в уставах, что теперь уже можно сказать, что я буду делать в заседании..."
- „Да, я знаю - беспристрастие! Беспристрастие! Так говорят все ваши „статисты" (так называл он людей, любивших ссылаться на статьи судебных уставов), но есть дела, где нужно смотреть так, знаете, политически; это проклятое дело надо спустить скорее и сделать на всю эту проклятую историю так (он очертил рукою в воздухе крест), и я говорю, что если Анатолий Федорович захочет, то он так им (т. е. присяжным) скажет, что они сделают все, что он пожелает! Ведь, так, а?"
- „Граф, влиять на присяжных должны стороны, это их законная роль; председатель же, который будет гнуть весь процесс к исключительному обвинению, сразу потеряет всякий авторитет у присяжных, особенно у развитых, петербургских, и, я могу вас уверить по бывшим примерам, окажет медвежью услугу обвинению".
- „Да, но, повторяю, от вас, именно от вас правительство ждет в этом деле услуги и содействия обвинению. Я прошу вас оставить меня в уверенности, что мы можем на вас опереться... Что такое стороны? Стороны - вздор! Тут все зависит от вас..."
- „Но позвольте, граф, ведь вы высказываете совершенно невозможный взгляд на роль председателя, и могу вас уверить, что я не так понимал эту роль, когда шел в председатели, не так понимаю ее и теперь. Председатель - судья, а не сторона, и, ведя уголовный процесс, он держит в руках чашу со святыми дарами. Он не смеет наклонять ее ни в ту, ни в другую сторону - иначе дары будут пролиты... Да и если требовать от председателя не юридической, а политической деятельности, то где предел таких требований, где определение рода услуг, которые может пожелать оказать иной, не в меру услужливый председатель? Нет, граф! Я вас прошу не становиться на эту точку зрения и не ждать от меня ничего, кроме точного исполнения моих обязанностей... Вы знаете, что суд отказал в вызове свидетелей, могущих разъяснить факты, внушившие Засулич мысль о выстреле в Трепова. Но на днях истекает неделя с объявления ей об этом, и она может обратиться и, вероятно, обратится с требованием об их вызове на ее счет. Оно будет для суда обязательно. Мы не имеем права отказать ей в этом. Но свидетели такого рода, несомненно, коснутся факта сечения Боголюбова, рассказы о котором так возбудили Засулич. Этим будет дан защитнику очень благодарный и опасный в умелых руках материал. Вы знаете Александрова больше, чем я, и не станете отрицать за ним ни таланта, ни ловкости. Несомненно, что он напряжет все свои силы в этом деле, сознавая, что оно есть пробный камень для адвокатской репутации... Против такого защитника и по такому вообще благодарному для защиты делу необходим по меньшей мере равносильный обвинитель - холодный, спокойный, уверенный в себе и привыкший представлять суду более широкие горизонты, чем простое изложение улик" (85-86).

Видя, что граф после возбуждения впадает в сонливое состояние, А. Ф. Кони прервал беседу, прося не ожидать от него каких-либо исключительных действий.

"„И вы думаете, что может быть оправдательный приговор?" - спросил Пален, зевая.
- „Да, может быть и при неравенстве сторон более чем возможен..."
- „Нет, что обвинитель! - задумчиво сказал Пален. - А вот о чем я вас очень попрошу... Знаете что? Дайте мне кассационный повод на случай оправдания, а?" - и он хитро подмигнул Кони, на что тот ответил: "...ошибки возможны и, вероятно, будут, но делать их сознательно я не стану, считая это совершенно несогласным с достоинством судьи..." (87-88).

Пален вновь повторил свою просьбу. Тогда Кони молча встал, и они расстались.

Итак, последняя попытка "напутствия" оказалась неудачной. А день разбирательства дела все приближался. 30 марта к Кони явился судебный пристав и сообщил, что присяжные, сознавая всю важность предстоящего дела, отнеслись к нему с некоторой тревогой. Они поручили судебному приставу спросить у председателя, не следует ли им ввиду важности заседания 31 марта надеть фраки и белые галстуки. А. Ф. Кони попросил пристава передать, что не находит нужным делать это.

В канун процесса в Петербурге из рук в руки передавалось стихотворение А. Л. Боровиковского [13]. Прочел его и А. Ф. Кони:

Мой тяжкий грех, мой умысел злодейский Суди, судья, но проще и скорей: Без мишуры, без маски фарисейской, Без защитительных речей, Крестьянские вериги вместо платья Надев и сняв преступно башмаки, Я шла туда, где стонут наши братья, Где вечный труд, где бедняки. Захвачена на месте преступленья, С поличным я к тебе приведена. Зачем же здесь свидетели и пренья? Ведь я кругом уличена. Но, знаешь ли, что как я ни преступна, А предо мной бессилен ты, судья, Нет, я суровой каре недоступна, И победишь не ты, а я...

Все ждали 31 марта. Бушевали страсти. Готовила модные наряды петербургская знать, получившая билеты на процесс. Волновались присяжные заседатели. Репетировали свои речи защитник и прокурор. А в одиночной камере дома предварительного заключения проводила тревожную ночь Вера Засулич.

С беспокойством ждал этого дня и А. Ф. Кони. "Вечером 30 марта, - вспоминал он впоследствии, - пойдя пройтись, я зашел посмотреть, исполнены ли мои приказания относительно вентиляции и приведения залы суда в порядок для многолюдного заседания... Смеркалось, зала смотрела мрачно, и бог знает, что предстояло назавтра. С мыслями об этом завтра вернулся я домой и с ними провел почти бессонную ночь..." (90)

Один из тех, кому представилась возможность присутствовать на процессе Веры Засулич, отметил в своих воспоминаниях, что, уже подходя к зданию суда, он увидел, что процесс обещает разыграться в нечто необычное; кругом было полно публики, много генералов, сановных лиц, шикарно одетых дам, представителей прессы и литературы, а также чинов юстиции. Казалось, весь Петербург спешил на процесс [14].

Ровно в 11 часов утра 31 марта 1878 г. открылось заседание Петербургского окружного суда. Председательствующий объявил, что слушанию суда подлежит дело о дочери капитана Вере Засулич, обвиняемой в покушении на убийство, и отдал распоряжение ввести подсудимую. Затем были уточнены ее биографические данные. Судебный пристав доложил, что не явились свидетели: со стороны обвинения генерал-адъютант Трепов, а со стороны защиты - Куприянов и Волховский. Секретарь суда доложил, что 26 марта от Трепова поступило заявление, что он по состоянию здоровья не может явиться в суд, а также подвергаться допросу на дому без явного вреда для здоровья. В подтверждение было оглашено медицинское свидетельство, выданное профессором Н. В. Склифосовским и другими врачами.

Учитывая, что присяжные заседатели исполняют свои обязанности не в первый раз, председатель ограничился напоминанием о принятой ими присяге, но особо обратил внимание на то, что присяга содержит указание на их нравственные обязанности. Он просил присяжных приложить всю силу своего разумения и отнестись с полным вниманием к делу, не упуская подробностей, кажущихся несущественными, но в своей совокупности в значительной степени объясняющих дело и его действительное значение. Он напомнил также, что присяжные обязаны учитывать все обстоятельства, как уличающие, так и оправдывающие подсудимую, и что все это надо рассматривать беспристрастно и помнить, что они высказывают не просто мнение, а приговор.

"...Вы должны припомнить, - обращался Кони к заседателям, - что, быть может, по настоящему делу, которое произвело большое впечатление в обществе, вам приходилось слышать разные разговоры и мнения, которые объясняли дело то в ту, то в другую сторону, - я бы советовал вам забыть их; вы должны помнить только то, что увидите и услышите на суде, и помнить, что то, что вы слышали вне стен суда, были мнения, а то, что вы скажете, будет приговор; то, что вы слышали вне стен суда, не налагает на вас нравственной ответственности, а ваш приговор налагает на вас огромную ответственность перед обществом и перед подсуди-мою, судьба которой в ваших руках... вы обязуетесь судить по убеждению совести, не по впечатлению, а по долгому, обдуманному соображению всех обстоятельств дела; вы не должны поддаваться мимолетным впечатлениям, вы должны смотреть во всех обстоятельствах дела на их сущность" (93).

Эти слова прозвучали в помещении, заполненном до отказа. Взоры всех были устремлены к двум лицам - к подсудимой, имя которой с 24 января не сходило с уст петербуржцев, и к председательствующему А. Ф. Кони, который вел процесс. В зале находились и "особо уполномоченные" лица, фиксировавшие каждое действие председательствующего.

Оглашается обвинительный акт. Деяние В. Засулич было квалифицировано в нем по ст. 1454 Уложения о наказаниях, которая предусматривала лишение всех прав состояния и ссылку в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет, а потому она, говорилось в акте, согласно 201-й статье Устава уголовного судопроизводства подлежит суду С. -Петербургского окружного суда с участием присяжных заседателей.

Следствие в точности исполнило решение графа Палена: в обвинительном акте не было и намека на политический характер преступления, и тем не менее кара за содеянное предложена была весьма жесткая. На такую кару и рассчитывал министр юстиции, передавая дело суду присяжных заседателей. Он, конечно, великолепно помнил день 13 июля 1877 г. и санкцию, данную им тогда Трепову, - сечь Боголюбова. Сам Пален не присутствовал на суде, но его ежечасно информировали о ходе процесса.

Началось судебное следствие. На вопрос председательствующего, признает ли В. Засулич себя виновной, она ответила: "Я признаю, что стреляла в генерала Тренева, причем, могла ли последовать от этого рана или смерть, для меня было безразлично". А на предложение рассказать, вследствие чего она совершила покушение на Трепова, подсудимая ответила, что просила бы позволить ей объяснить мотивы после допроса свидетелей [15].

После допроса свидетелей, бывших очевидцами события 24 января, было зачитано письменное показание Трепова от той же даты: "Сегодня, в 10 утра, во время приема просителей в приемной комнате находилось несколько просителей... Раздался выстрел, которого, однако, я не слышал, и я упал раненный в левый бок. Майор Курнеев бросился на стрелявшую женщину, и между ними завязалась борьба, причем женщина не отдавала упорно револьвера и желала произвести второй выстрел. Женщину эту я до сих пор не знал и не знаю, что была за причина, которая побудила ее покушаться на мою жизнь". Председательствующий тут же уточняет у подсудимой, хотела ли она стрелять второй раз. В. Засулич отрицает это: "Я тотчас же бросила револьвер, потому что боялась, что, когда па меня бросятся, он может выстрелить и во второй раз, потому что курок у него был очень слаб, а я этого не желала".

После окончания заслушивания свидетельских показаний слово предоставляется В. Засулич. Она говорит, что ей было известно о происшествии 13 июля: слышала, что Боголюбову было дано не 25 ударов, а били его до тех пор, пока не перестал кричать. В. Засулич сказала:

"Я по собственному опыту знаю, до какого страшного нервного напряжения доводит долгое одиночное заключение. А большинство из содержавшихся в то время в доме предварительного заключения политических арестантов просидело уже по три и три с половиной года, уже многие из них с ума посходили, самоубийством покончили. Я могла живо вообразить, какое адское впечатление должна была произвести экзекуция на всех политических арестантов, не говоря уже о тех, кто сам подвергся сечению, побоям, карцеру, и какую жестокость надо было иметь для того, чтобы заставить их все это вынести по поводу неснятой при вторичной встрече шапки. На меня все это произвело впечатление не наказания, а надругательства, вызванного какой-то личною злобой. Мне казалось, что такое дело не может, не должно пройти бесследно. Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, но все молчало, и в печати не появлялось больше ни слова. и ничто не мешало Трепову или кому другому, столь же сильному, опять и опять производить такие же расправы - ведь так легко забыть при вторичной встрече шапку снять, так легко найти другой, подобный же ничтожный предлог. Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я решилась, хотя ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью...".

В. Засулич была настолько взволнована, что не могла продолжать. Председатель пригласил ее отдохнуть и успокоиться; немного погодя она продолжала: "Я не нашла, не могла найти другого способа обратить внимание на это происшествие... Я не видела другого способа... Страшно поднять руку на человека, но я находила, что должна это сделать".

На вопрос о том, целилась ли она, когда стреляла, последовал ответ: "Нет, я стреляла наудачу, так, как вынула револьвер, не целясь; тотчас же спустила курок, если бы я была больше ростом или градоначальник меньше, то выстрел пришелся бы иначе, и я бы, может быть, убила его" (119-120).

По просьбе председательствующего дали свое заключение эксперты-медики: выстрел был произведен в упор, а рана принадлежит к разряду тяжких.

Судебное следствие не внесло ничего нового в характеристику состава преступления, но перед судом предстала живая картина событий двух дней -13 июля 1877 г. и 24 января 1878 г. После рассказа Верой Засулич своей биографии председатель объявил, что судебное следствие окончено и суд приступает к прениям сторон. Первым, естественно, по долгу службы выступил К. И. Кессель.

Он заявил, что обвиняет подсудимую в том, что она имела заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Тренева и что 24 января, придя с этой целью к нему на квартиру, выстрелила в него из револьвера. Кроме того, Кессель утверждал, что Засулич сделала все, чтобы привести свое намерение в исполнение. Он обратил внимание суда на то, что обвинение несколько разнится от того сознания, которое судьи слышали от обвиняемой. В подтверждение своих слов Кессель добавил, что уже один взгляд на оружие, которым совершено преступление, наводит на мысль, что у Засулич было намерение не только ранить, но и убить Трепова. Обвинитель подкреплял эту свою мысль и тем, что подсудимая искала и нашла именно такой револьвер, которым можно было убить человека. Вторую часть своей обвинительной речи Кессель посвятил выгораживанию поступка Трепова 13 июля и сказал, что суд не должен ни порицать, ни оправдывать действия градоначальника. По общему признанию, речь обвинителя была бесцветной.

Напротив, речь защитника Александрова явилась крупным событием общественной жизни. Люди, хорошо его знавшие, пришли к единодушному мнению, что ни до этого, ни после он никогда не произносил таких блестящих и потрясающих речей. Александров сказал, что совершенно согласен со многим сказанным обвинителем и что они расходятся в весьма немногом. Дело это просто по своим обстоятельствам, до того просто, что, если ограничиться одним только событием 24 января, тогда почти и рассуждать не придется. Готовя свою речь, Александров был твердо убежден в том, что событие 24 января явилось следствием того, что произошло 13 июля. Эту мысль он и проводил.

Это событие не может быть рассматриваемо отдельно от другого случая: оно гак связано с фактом, совершившимся в доме предварительного заключения 13 июля, что если непонятным будет смысл покушения, произведенного В. Засулич, то его можно уяснить, только сопоставляя покушение с теми мотивами, начало которых положено было происшествием в доме предварительного заключения... Нет сомнения, что распоряжение генерала Трепова было должностным распоряжением. И в связи с этим защита не может касаться действий должностною лица и обсуждать их так, как они обсуждаются, когда это должностное лицо предстоит в качестве подсудимого. Но из того затруднительного положения, в котором находится защита в этом деле, можно выйти, если рассматривать всякое должностное лицо в виде двуликого Януса, поставленного в храме на горе: одна его сторона обращена к закону, к начальству, к суду, она ими освещается и обсуждается; другая сторона обращена к простым смертным, стоящим под горой.

Эта сторона бывает не всегда одинаково освещена для нас, мы к ней подходим иногда только с простым фонарем, с грошовою свечкою, многое для нас темно, многое наводит нас на такие суждения, которые не согласуются со взглядами начальства, суда. Но, когда действия должностного лица становятся мотивом для действий, за которые мы судимся и должны нести ответственность, тогда важно иметь в виду не только то, правильны или неправильны действия должностного лица с точки зрения закона, а как мы сами смотрели на них. Не суждения закона о должностном действии, а наши воззрения на него должны быть приняты как обстоятельства, обусловливающие степень ответственности. Пусть эти воззрения будут и неправильны - они ведь имеют значение не для суда над должностным лицом, а для суда над нашими поступками, соображенными с теми или другими руководившими нами понятиями. Чтобы вполне судить о мотиве наших поступков, надо знать, как эти мотивы отразились в наших понятиях.

И здесь Александров предупреждал, что в его оценке событий 13 июля не будет обсуждения действия должностного лица, а будет только разъяснение того, как отразилось оно на взглядах и убеждениях Веры Засулич. В этих пределах, говорил он, я не буду судьей действий должностного лица и надеюсь, что в этих пределах мне будет дана законная свобода слова и будет оказано снисхождение, если я с некоторой подробностью остановлюсь на таких обстоятельствах, которые с первого взгляда могут и не казаться прямо относящимися к делу. Далее Александров подробно проследил ту связь, которая имелась между событиями 13 июля и 24 января.

Да позволено мне будет, сказал Александров, прежде чем перейти к этому вопросу, сделать еще маленькую экскурсию в область розги.

Вера Засулич принадлежит к молодому поколению. Она стала себя помнить уже тогда, когда наступили новые порядки, когда розги июшли в область преданий. До 17 апреля 1863 г. розга царила везде. Она составляла какой-то легкий мелодическип перезвон в общем громогласном гуле плети, кнута и шпицрутенов. Но наступил великий день, который чтит вся Россия, - 17 апреля 1863 г. (отмена телесных наказаний), и розга отошла в область истории. Правда, не совсем. Она не была совершенно уничтожена, но была крайне ограничена. В то время многие опасались за полное уничтожение розги. Им казалось вдруг как-то неудобным и опасным оставить без розог Россию, которая так долго вела свою историю рядом с розгой. Как будто в утешение этих мыслителей розга осталась в очень ограниченных размерах и утратила свою публичность. Думаю, что она осталась как бы в виде сувенира после умершего лица.

Но через 15 лет после отмены розог над политическим осужденным арестантом было совершено позорное сечение. Обстоятельство это не могло укрыться от внимания общества: о нем заговорили в Петербурге, о нем появляются газетные известия. И вот эти-то газетные известия дали первый толчок мысли В. Засулич., Сечение Боголюбова произвело на нее подавляющее впечатление. Оно производило такое впечатление на всякого, кому знакомо чувство человеческого достоинства. Человек по своему рождению, воспитанию и образованию чужд розги. Какое, думала Засулич, мучительное истязание, какое презрительное поругание над всем, что составляет самое существенное достояние развитого человека, и не только развитого, но и всякого, кому не чуждо чувство чести и человеческого достоинства. Засулич оценивала наказание Боголюбова не с точки зрения формальностей закона. Для нее было совершенно ясным из газетных известий, что Боголюбов хотя и был осужден в каторжные работы, но еще не поступил в разряд ссыльно-каторжных, что над ним не было исполнено все то, что по фикции закона отнимает у человека честь, разрывает всякую связь его с прошедшим и низводит его на положение лишенного всех прав.

Анализируя преступление Боголюбова, связанное с манифестацией 6 декабря 1876 г. на площади Казанского собора, Александров доказывал, что "физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Это регулируется правом".

Но есть сфера, которая не поддается праву: сфера умственного и нравственного развития, сфера убеждений, чувствований, вкусов, сфера всего того, что составляет умственное и нравственное достоинство человека. С чувством глубокого, непримиримого оскорбления за нравственное достоинство человека отнеслась Засулич к известию о позорном наказании Боголюбова. Она не знала и никогда не видела этого человека. Для нее он был политический арестант, и в этом слове было для нее все. Политический арестант был для Засулич - она сама, ее горькое прошлое, ее собственная история - история безвозвратно погубленных лет, это ее собственные страдания. Засулич негодовала: разве можно применить такое жестокое наказание к арестанту, как розги, только за песнятие шапки при повторной встрече с почетным посетителем? Нет, это невероятно. Засулич сомневалась в достоверности этого, но когда она в сентябре переехала в Петербург, то узнала от очевидцев всю правду о событии 13 июля 1877 г.

Александров ничего не опровергал, ничего не оспаривал, он просто объяснял, как и почему у подсудимой могла возникнуть мысль о мести. В зале раздалась буря аплодисментов, громкие крики: "Браво!" Плачет подсудимая Вера Засулич, слышится плач и в зале.

Председатель А. Ф. Кони прерывает защитника и обращается к публике: "Поведение публики должно выражаться в уважении к суду. Суд не театр, одобрение или неодобрение здесь воспрещается. Если это повторится вновь, я вынужден буду очистить залу". Но в душе председатель суда восхищался блестящей речью Александрова. Ведь сам он, будучи не менее прекрасным оратором, хорошо представлял себе, на что способен Александров, и ранее, не скрывая этого, дважды напоминал министру юстиции о незаурядных способностях защитника.

После предупреждения председателя, адресованного публике, Александров продолжил защитительную речь. Сведения, полученные Засулич о сечении Боголюбова, говорил он, были подробны, обстоятельны, достоверны. Встал роковой вопрос: кто вступится за поруганную честь беспомощного каторжанина? Кто смоет тот позор, который навсегда неутешимой болью будет напоминать о себе несчастному? Засулич терзал и другой вопрос: где же гарантия против повторения подобного случая? В беседах с друзьями и знакомыми, наедине, днем - и ночью, среди занятий и без дела она не могла оторваться от мысли о Боголюбове.

Обращаясь к присяжным заседателям, Александров сказал:

"Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжелых душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении.

Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, свершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, - женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах божественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественной безопасности нужно признать кару законною, тогда да свершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь!

Немного страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратят возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва".

"Да, - сказал Александров, завершая свою речь, - она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторились причины, производящие подобные преступления" (56-157). [16]

В. Засулич отказывается от послодпего слова. Прения объявлены оконченными. С согласия сторон А. Ф. Кони поставил перед присяжными три вопроса:

"Первый вопрос поставлен так: виновна ли Засулич в том, что, решившись отмстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова и приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января с обдуманным заранее намерением генерал-адъютанту Трепову рану в полости таза пулею большого калибра; второй вопрос о том, что если Засулич совершила это деяние, то имела ли она заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Трепова; и третий вопрос о том, что если Засулич имела целью лишить жизни градоначальника Трепова, то сделала ли она все, что от нее зависело, для достижения этой цели, причем смерть не последовала от обстоятельств, от Засулич не зависевших" (157).

Итак, решение вопроса о вине подсудимой было поставлено председателем суда в непосредственную связь с фактом, происшедшим 13 июля, т. е. с распоряжением Трепова о сечении Боголюбова. Здесь А. Ф. Кони остался верен своим принципам и выразил их в вопросах, на которые должны были дать ответы присяжные. Сформулировав перечень вопросов заседателям, А. Ф. Кони произнес резюме председателя.

В спокойных тонах был проведен мастерский разбор сути рассматриваемого дела. Резюме Кони было тщательным разбором материалов дела применительно к тем вопросам, которые были поставлены перед присяжными. При этом он подчеркнул, что ответ на первый вопрос пе представляет особых трудностей. Обращаясь к присяжным, А. Ф. Кони сказал:

"Вам была предоставлена возможность всесторонне рассмотреть настоящее дело, пред вами были открыты все обстоятельства, которые, по мнению сторон, должны были разъяснить сущность деяния подсудимой, - и суд имеет основание ожидать от вас приговора обдуманного и основанного на серьезной оценке имеющегося у вас материала".

Свое резюме Кони завершил так:

"Указания, которые я вам делал теперь, есть не что иное, как советы, могущие облегчить вам разбор данных дела и приведение их в систему. Они для вас нисколько не обязательны. Вы можете их забыть, вы можете их принять во внимание. Вы произнесете решительное и окончательное слово по этому важному, без сомнения, делу. Вы произнесете это слово по убеждению вашему, глубокому, основанному на всем, что вы видели и слышали, и ничем не стесняемому, кроме голоса вашей совести.

Если вы признаете подсудимую виновною по первому или по всем трем вопросам, то вы можете признать ее заслуживающею снисхождения по обстоятельствам дела. Эти обстоятельства вы можете понимать в широком смысле. К ним относится все то, что обрисовывает перед вами личность виновного. Эти обстоятельства всегда имеют значение, так как вы судите не отвлеченный предмет, а живого человека, настоящее которого всегда прямо или косвенно слагается под влиянием его прошлого. Обсуждая основания для снисхождения, вы припомните раскрытую перед вами жизнь Засулич".

Выступление председателя нацеливало присяжных на те выводы, которые вытекали из речи защитника.

Обращаясь к старшине присяжных заседателей, А. Ф. Кони сказал:

"Получите опросный лист. Обсудите дело спокойно и внимательно, и пусть в приговоре вашем скажется тот „дух правды", которым должны быть проникнуты все действия людей, исполняющих священные обязанности судьи".

С этим напутствием присяжные ушли на совещание. Вскоре было сообщено, что они завершили свое совещание и готовы доложить его результаты. Царь и министр юстиции требовали от А. Ф. Копи любыми путями добиться обвинительного приговора. Но Кони в своем напутствии присяжным, по существу, подсказал оправдательный приговор, и в этом проявилась его боевая натура. Идя этим путем, он отчетливо представлял себе все те невзгоды, которые были связаны с оправданием В. Засулич, но это его не страшило.

Наступила мертвая тишина... Все притаили дыхание. Прошло немного времени, и старшина присяжных заседателей дрожащей рукой подал председателю опросный лист. Против первого вопроса крупным почерком было написано: "Нет, не виновна!" Посмотрев опросный лист, А. Ф. Кони передал его старшине для оглашения. Тот успел только сказать "Нет! Не вин..." и продолжать уже не мог.

Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы "Браво! Ура! Молодцы!" - все слилось в один треск, и стоп, и вопль, все было возбуждено, все отдавалось какому-то бессознательному чувству радости...

После того как зал стих, А. Ф Копи объявил Засулич, что она оправдана. Боясь отдать ее в руки восторженной и возбужденной толпы, он сказал: "Отправьтесь в дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи: приказ о вашем освобождении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!"

Публика с шумом хлынула внутрь .чала заседаний. Многие обнимали друг друга, целовались, лезли через перила к Александрову и Засулич и поздравляли их. Адвоката качали, а затем на руках вынесли из зала суда и пронесли до Литейной улицы.

Вскоре Засулич выпустили из дома предварительного заключения. Она попала прямо в объятия толпы. Раздавались радостные крики, освобожденную подбрасывали вверх. В толпу вклинилась полиция, началась перестрелка... Засулич успела скрыться на конспиративной квартире и вскоре, чтобы избежать повторного ареста, была переправлена к своим друзьям в Швецию.

Весть об оправдании В. Засулич с большим интересом была встречена не только в стране, но и за рубежом. Газеты Франции, Германии, Англии, США, Италии и многих других стран дали подробную информацию о процессе. Во всех этих сообщениях наряду с Верой Засулич неизменно упоминались имена адвоката П. А. Александрова и председательствовавшего в процессе А. Ф. Кони.

Энергично реагировало на оправдание Засулич русское революционное народничество. Союз "Земля и воля" опубликовал прокламацию "К русскому обществу по поводу оправдания В. И. Засулич". В прокламации говорилось:

"31 марта 1878 г. для России начался пролог той великой исторической драмы, которая называется судом народа над правительством. Обвинительный акт - это вся русская история, на страницах не представляющая ничего, кроме батожья, палок, плетей и шпицрутенов, с одной стороны, и „ради государственных доходов" - с другой... В этот день разрыв русского общества с правительством выразился de facto в здании окружного суда оправдательным приговором присяжных и поведением публики, аплодировавшей приговору. Присяжные отказались обвинить ту, которая решилась противопоставить насилию насилие, они отказались. подписаться под политикою душения всякого самостоятельного проявления общественной мысли и жизни, - они открыто признали невиновность врагов существовавшего порядка. Этим ознаменовалось пробуждение нашей общественной жизни, а полиция и жандармерия не думали изменять своего обращения с публикой" [17].

В статье "Два заседания комитета министров", опубликованной 8 апреля 1878 г., отмечалось: "31 марта проснулась и заговорила совесть в русском обществе, пробудилось в нем чувство человеческого достоинства" [18]. В этой же связи Н. К. Михайловский писал: "Историческое движение задержать нельзя. Общественные дела должны быть переданы в общественные руки" [19].

На второй день после суда последовало приглашение А. Ф. Кони к министру.

"Я нашел Палена, - пишет Кони, - гораздо более спокойным, чем ожидал.
„Ну, вот видите, каковы они, ваши присяжные! - встретил он меня. - Ну, уж пусть теперь не взыщут, пусть не взыщут"
Но затем стал, без особого волнения, говорить о деле, по-видимому более негодуя на уличные последствия процесса, чем на самый приговор".

А. Ф. Кони рассказал министру некоторые подробности процесса. В конце беседы Пален добавил: "Но, я слышал, что вами дело было ведено превосходно и безукоризненно... это мне говорили очевидцы..." (178).

Тот же Пален подписал распоряжение на имя прокурора судебной палаты, в котором говорилось, что "государь император 31 сего марта высочайшее повелеть соизволил дочь отставного капитана девицу Веру Ивановну Засулич взять под стражу и содержать ее в доме предварительного заключения впредь до особого распоряжения. Прошу ваше превосходительство сделать распоряжение о немедленном приведении такой высочайшей воли в исполнение" [20]. Но, к счастью, исполнить это повеление уже не удалось.

Оправдательнып приговор по делу В. Засулич привлек внимание всех слоев русского общества к 34-летнему председателю Петербургского окружного суда А. Ф. Кони. Его имя стало широко известным и на рубежом. За ним по заслугам закрепилась слава судьи, не идущего ни на какие компромиссы с совестью, а в либеральных слоях русского общества о нем открыто заговорили как о человеке, стоящем в оппозиции к самодержавию.

Но наряду с такой славой все громче звучал гневный голос "верхов". То чисто внешнее одобрение роли председателя в процессе, которое второпях высказал министр юстиции сразу же после процесса, вскоре им было забыто. Оправдательный приговор потряс- всех реакционеров и мракобесов. Князь В. П. Мещерский говорил, что оправдание Засулич происходило как будто в каком-то ужасном кошмарном сне, когда "никто не мог попять, как могло состояться в зале суда сампдержявной империи такое страшное глумление над государственными высшими слугами и столь наглое торжество крамолы" [21]. А секретный агент доносил из Москвы своему пачальству, что оправдательный приговор произвел тяжелое впечатление на консервативную часть московского общества, "многие указывают на несостоятельность нашей прокуратуры, на разнузданность защиты при слабости председателей, не умеющих руководить прениями, и на недостаточную подготовку народа к непогрешимому выполнению задач суда присяжных" [22].

"Оправдание Засулич разразилось над петербургским обществом, - вспоминал А. Ф. Кони, - подобно электрическому удару, радостпо возбудив одних, устрашив других и всех равно взволновав. Повсюду только и было разговору, что о нем, а газетпые отчеты, сообщая в течение нескольких дней все перипетии процесса, держали общественное любопытство в возбужденном состоянии и знакомили провинцию „с нашей злобою дня", которая приобрела значение знаменательного общественпого явления, В огромной части образованного общества оправдание это приветствовалось горячим образом... Передовые статьи большой части газет рассматривали решение присяжных именно как протест общественной совести, которая была возмущена явным нарушением закона и грубым насилием... Но исход дела и напугал многих. Правительство почувствовало общественное значение решения присяжных, принятого с таким восторгом" (180).

5 апреля последовало второе приглашение А. Ф. Кони к Палену. На этот раз беседа велась самым официальным и сухим тоном. Министр сказал:

"Я просил вас к себе для очень серьезного и неприятного объяснения... Известно ли вам, какие обвинения возводятся на вас со всех сторон по делу Засулич?"
- "Я читал статью Каткова и слышал, что в английском клубе мною очень недовольны..."
- "Не в клубе, - перебил... раздражаясь, Пален, - не в клубе, а гораздо выше, и такие лица, такие лица, мнения которых должны быть для вас небезразличны. Вас обвиняют в целом ряде вопиющих нарушений ваших обязанностей, в оправдательном резюме, в потачках этому пегодяю Александрову, в вызове свидетелей, чтобы опозорить Трепова, в позволении публике делать неслыханные скандалы, в раздаче билетов разным нигилистам. Все говорят, что это было не ведение дела, а демонстрация, сделанная судом под вашим руководством. Какие у вас могут быть оправдания".

Выслушав зти упреки, А. Ф Копи решил еще раз преподать урок своему министру, разобрал каждый из них в отдельности и разъяснил, что все его, Кони, действия соответствовали требованиям закона. Ни одного упрека в свои адрес он не принял.

Пален постепенно перешел к конечной цели встречи. Обращаясь к Кони, он сказал:

"Вот что! Уполномочьте меня доложить государю, что вы считаете себя виновным в оправдании Засулич и, сознавая спою вину, просите об увольнении от должности председателя, а?... Государь, по своей доброте, не станет долго гневаться на вас. Он оценит ваше сознание: он так благороден! Я ему напомню о ваших прежних трудах и заслугах, и он скоро... он скоро оставит это... это дело.

Уполномочьте меня, - продолжал Пален, - я вам могу обещать, что вы даже скоро получите новое назначение... например, в прокуратуре, но, конечно, не в „действующей армии" (202-204).

Слушая это, Кони мысленно представлял себе, как был бы рад Пален получить от него такие полномочия. Но не таким он был, чтобы сложить оружие. Отвечая на предложение министра, он сказал: "Удивляюсь, как после всего, что я сейчас говорил вам, после всего, что говорил я до процесса, вы можете мне предлагать признать себя виновным...".

Это совсем вывело Палена из равновесия: "... когда так. то не взыщите! Не взыщите! Я умою себе руки..."

- "Вы их умыли уже в совете министров... Я не согласен ни на какие компромиссы! Пусть меня увольняют!... Но сам я моего места именно теперь не оставлю... Я не честолюбив и спокойно смотрю на награды, чины и звезды, которых лишит меня отныне Министерство юстиции... На мне должен разрешиться практически, судя по всему, вопрос о несменяемости".

На этом встреча и завершилась, а на второй день Кони отправил Палепу письмо, в котором повторил свои доводы против отставки. Итак, Кони остался тверд в своем решении. Когда попытка взять его "мытьем" не получилась, решили взять его "катаньем". Начался долгий период опалы. Гнев императора был настолько велик, что он не пощадил и министра юстиции. По свидетельству Е. А. Перетца, граф Пален вскоре был уволен со своего поста "за небрежное ведение дела В. Засулич" [23].

Травля А. Ф. Копи приняла широкие размеры. Особенно заметны были "старания" реакционера М. Н. Каткова - редактора-издателя газеты "Московские ведомости". Он дошел до того, что напечатал в газете нелепое утверждение, будто "Кони, подобрав присяжных, оправдал Засулич". Месть шла за Кони долгое время. Даже в 1894 г., когда начальник Военно-юридической академии предложил ему занять кафедру уголовного судопроизводства, при обсуждении его кандидатуры на конференции академии раздались голоса против него как лица, "скомпрометированного политическим делом Засулич".

Итак, день 31 марта 1878 г. был в жизни А. Ф. Кони знаменательным. Это было самое величайшее испытание его судейских и человеческих достоинств, испытание, которое было успешно им выдержано. Что касается гонений на него, то он дал им оценку незадолго до своей кончины: "... если после процесса Засулич я не оказался бы в опале и не был бы подвергнут различным притеснениям и преследованиям, я бы продолжал взбираться по иерархической лестнице и, наверное, как мне это многие предсказывали, в один день очутился бы на министерском кресле. И передо мною оказалась бы альтернатива - или же с первых шагов сломать себе шею и быть сданным в архив, или же, что еще хуже, пойти на компромисс, на сделку со своею совестью... А так вышло гораздо лучше; у меня оказалось гораздо больше свободного времени, я написал свою книгу "Судебные речи", за которую два университета присудили мне степень доктора прав..." (252).

Свои воспоминания о деле Засулич А. Ф. Кони завершил словами: "Судьба послала мне остаться верным слугою тех начал, на службу которым я вступил с университетской скамьи, а дружеское уважение таких людей, как Кавелин и Градовский, Арцимович, граф Милютин, Чичерин и граф Л. Н. Толстой, с избытком искупило мне растлевающее расположение „сфер" августейших „особ" и предательский привет „палаты и воинства" их" .

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Вера Ивановна Засулич (1849-1919) - деятель русского революционного движения. Родилась в дворянской семье. В I867 г. в Москве закончила пансион и выдержала экзамен на учительницу. В 1868 г. переехала в Петербург и принимала участие в деятельности революционных кружков. В 1869-1871 гг. находилась в заключении в связи с нечаевским делом, а затем была в ссылке. С 1875 г. находилась на нелегальном положении. Член народнической группы киевских "бунтарей", после разгрома которой переехала в Петербург (1877).

24 января стреляла в петербургского градоначальника Трепова. После оправдательного приговора 31 марта эмигрировала. В 1879 г. возвратилась в Россию, примкнула к "Черному переделу", в 1886 г. вновь эмигрировала, была заграничным представителем "Красного Креста", "Народной воли". В 1883 г. перешла на позиции марксизма и вошла в состав группы "Освобождение труда", переводила произведения К. Маркса и Ф. Энгельса. В 1899 г. нелегально приезжала в Россию для установления связи с с. -д. группами. В 1900 г. вошла в состав редакции ."Искры" и "Зари".

На II съезде РСДРП (1903) примыкала к искровцам меньшинства; после съезда - один из лидеров меньшевизма. В годы реакции (1907-1910) - "ликвидатор". Во время первой мировой войны - социал-шовинист. В 1917 г. - член меньшевистской группы "Единство". В. И. Ленин резко критиковал меньшевистскую позицию В. Засулич, но высоко ценил ее прежние революционные заслуги, - См.: БСЭ, 1972, т.9, с. 1134-1135.

2. Первый вариант произведения А. Ф. Кони подготовил сразу же после процесса, в 1878 г., а переписано оно было для печати только в 1904-1906 гг. В 1920 г. Кони закончил "Вступление", в котором говорилось: "Нельзя не согласиться с французским историком... в том, что миссия истории состоит в собирании плодов с векового опыта и в передаче достижений человечества из поколения в поколение. Вот почему, смотря с этой точки зрения на мемуары и записи прошлого, я печатаю то, что написано мною 45 лет назад, не изменяя ни одного слова... Это - подлинные переживания тогдашнего председателя окружного суда... Этот документ был передан мною в Академию наук для опубликования через 50 лет после моей смерти. Но шаги истории в дни моей старости стали поспешнее, чем можно было это предвидеть, и в лихорадочном стремлении сломать старое ее деятели, быть может, скорее, чем я мог предполагать, будут нуждаться в справках о прошлом ради знакомства с опытом или ради понятной любознательности... Я не меняю ни одного слова, написанного 45 лет назад..." (Собр. соч., т. 2, с. 25). В 1913 г. Анатолий Федорович читал свои "Воспоминания..." в узком кругу друзей и юристов. (Первоначальный вариант этого произведения назывался "История дела Засулич") В печати произведение появилось лишь в 1933 г.

3. "Дело 193-х" рассматривалось в 1877-1878 гг. Особым присутствием Правительствующего сената. Оно началось в конце 1873 г. как дело о пропаганде и вскоре разрослось в ряд искусственно связанных между собой отдельных дел, возникших ц 37 губерниях и в войске Донским (см.: Кони А. Ф. Собр. соч., т. 2, с. 337). По данным Н. А Троицкого, это был наиболее крупный политический процесс в царской России. Главные обвиняемые - Мышкин, Рогачев, Войнаральский, Ковалик. По процессу проходили также Желябов, Перовская, Морозов, Са-жин и др. Среди подсудимых было 39 женщин. Число арестованных по "делу 193-х" превышало 4 тыс. Многие из них отбыли по нескольку лет предварительного одиночного заключения. К началу процесса 97 человек умерли или сошли с ума (Троицкий Н. А. Безумство храбрых: Русские революционеры и карательная политика царизма. 1866-1882 гг. М.: Мысль, 1978, с. 71-131). Подсудимые были участниками не менее 30 разных пропагандистских кружков. Но все они обвинялись в организации единого "преступного общества" с целью государственного переворота и "перерезания всех чиновников и зажиточных людей". Чтобы облегчить расправу над обвиняемыми, суд разбил их на 17 групп для раздельного разбирательства. Защита на "процессе 193-х" была представлена блестящей по составу группой прогрессивных адвокатов: В. Д. Спасович, Д. В. Стасов. П. А. Александров, Г. В. Бардовский, В. Л. Боровиковский, В. Н. Герард, Е. И. Утин и др. Для поддержания обвинения были вызваны 472 свидетеля. Но суд оказался не в силах выполнить волю царя и вынес мягкий приговор: из 190 подсудимых многие умерли или сошли с ума до суда и во время суда, 90 человек были оправданы и только 28 приговорены к каторге. Но Александр II санкционировал административную высылку 80 человек из числа оправданных. См.: Советская историческая энциклопедия. М., 1968, т. 11, с. 668-669.

4. Федор Федорович Трепов (1803-1889), побочный сын Николая I, друг Александра II, отец двух сатрапов Николая II - Дмитрия Трепова (1855-1906), диктатора России в 1905 г., и Алексея Трепова (1862-1928), председателя Совета министров империи в 1915-1916 гг.

5. Голос минувшего, 1918, № 7/9, с. 148, 149.

6. Морозов Н. А. Повести моей жизни. М.: Политиздат, 1962, т. 2, с. 196.

7. Голос минувшего, 1918, № 7/9, с. 150.

8. Письма К. П. Победоносцева к Александру III. М., 1925, т. 1

9. Троицкий Н. А. Царизм под судом прогрессивной общественности, 1866-1895 гг. М.: Мысль, 1979, с. 152.

10. П. А. Александров, сын священника Орловской губернии, по прокурорской линии дослужился до должности товарища обер-прокурора уголовного кассационного департамента Сената; в знак протеста против гонений на печать в 1876 г. вышел в отставку и перешел в адвокатуру; вскоре на "процессе 193-х" приобрел известность как крупный адвокат. Александров обладал глубиной логического анализа и силой ядовитого сарказма. Внешними данными он не отличался: щуплая фигура, усеченное лицо, угловатый жест, гнусавый голос - все это не помешало ему стать оратором-громовержцем, который не знал себе равных среди русских судебных ораторов в умении пригвоздить своего противника на том самом месте, в котором застигал его на "нехорошем деле". Подробнее см.: Троицкий Н. А. Царизм под судом прогрессивной общественности, 1866-1895 гг. М.: Мысль, 1979, с. 190-191.

11. Цит. по: Бух Н. К. Воспоминания. М., 1928, с. 162.

12. Письма Победоносцева к Александру III, т. 1, с. 120.

13. А. Л. Боровиковский (1844-1905) - юрист, поэт, товарищ прокурора Петербургского окружного суда, присяжный поверенный, обер-прокурор в Сенате.

14. См.: Гелаголь С. Процесс первой русской террористки. Голос минувшего, 1918, № 7/9, с. 151.

15. В своих воспомипапиях Вера Засулич так описывает событие 24 января:

"Вдруг все задвигалось... Чины полиции бросились ко мне, схватили с двух сторон. Предо мной очутилось существо (Курнеев, как я потом узнала): глаза совершенно круглы, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычание, и две огромные руки со скрученными пальцами направляются мне прямо в глаза... Посыпались удары, меня повалили и продолжали бить... Слышны были крики полицейских: „Вы убьете ее!"
- „Уже убили, кажется".
-„Так нельзя, оставьте, оставьте, нужно же произвести следствие""
(Засулич В. Воспоминания. М„ 1931, с. 67).

Трепов знал, кого брать в свое окружение: Курнеев имел немалый опыт избиения заключенных. Не отставали от него и его коллеги.

16. Полный текст речи П. А. Александрова поместили все газеты, называя ее "блестящей", "неподражаемой". Известный русский юрист, коллега Александрова Н. И. Карабчевский писал: "Защита Веры Засулич сделала адвоката Александрова всемирно знаменитым. Речь его переводилась на иностранные языки..." (Карабчевский Н. П. Около правосудия. СПб., 1908, с. 156).

17. Революционное народничество семидесятых годов XIX века. .: Наука, 1965, с. 53-54.

18. Там же, с. 58.

19. Там же, с. 57.

20. Кудоли П. Финал дела о Вере Засулич - Красная летопись 1926, № 2. с. 142.

21. Гессе И. В. Судебная реформа. СПб., 1904, с. 167.

22. ЦГАОР, ф. III, отд. 3 эксп. 1878, д. 68, ч. 1, л. 95.

23. Дневник Е. А. Перетца (1880-1883). М.; Л., 1927, с. 50.