VIVOS VOCO: Р.М. Фрумкина "Ненависть"

НЕНАВИСТЬ

Р.М. Фрумкина
профессор, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник
Лаборатории психолингвистики Института языкознания РАН

Что это за чувство - ненависть? - спросили меня, как профессионального психолога. И я вспомнила...

Много лет назад мы с Агнессой сидели за одной партой в школе около площади Маяковского. В этой же школе она провела еще долгие годы, но уже у доски, преподавая литературу. Жила Агнесса рядом со школой, в громадном старом доме на Тверской. В нем могло бы поместиться население небольшого поселка, поэтому неудивительно, что соседями Агнессы были вначале наши соученицы, позже - ее ученики, а потом уже и родители бывших учеников.

Когда в конце 60-х дом начали расселять, Агнессе предложили квартирку без телефона в Узком. Она отказалась - ведь это означало бы потерять целый мир, а не только уйти из своей школы. Комната в двухкомнатной квартире с телефоном в соседнем доме представлялась неплохим выходом из положения, тем более, что соседкой должна была стать Инга, знакомая "девочка" из того же дома. У Инги были свои причины согласиться на жизнь в коммуналке: она одна растила Аню, желанного, но позднего ребенка, и полностью зависела от своего могущественного Института, находившегося в Центре.

Соседи виделись мало. Как геолог, Инга много месяцев проводила в экспедициях. Агнесса ездила с учениками в дальние турпоходы. Анька - вяловатая беленькая девочка - была то в летнем лагере, то в лесной школе, к 8 марта дарила "тете Агнессе" забавные рисунки и ловко перешивала себе мамины платья. Шли годы, началась перестройка, Анька - уже не беленькая девочка, а рыжеволосая и весьма миловидная девица, без чьей-либо помощи и как-то мимоходом поступила не куда-нибудь, а в МАРХИ. Агнесса перешла в школе на полставки, а Инга поклялась, что едет в экспедицию в последний раз, во что никто не поверил. Домой она вернулась на носилках и без перспективы встать.

Казалось бы, случившееся не могло так уж близко коснуться Агнессы - все же они были не более, чем соседками. Агнесса жалела Ингу и Аньку и помогала, чем могла, но ей и в голову не могло прийти, что ее собственная жизнь может как-то измениться.

По-настоящему адекватно ситуацию увидела Анька. Осознав, что ее мать обречена на жизнь в инвалидной коляске, она, как архитектор, быстро поняла и то, что в России даже лучшая коляска не въедет ни в туалет, ни в лифт, ни на тротуар. И тогда Анька вспомнила, что ее бабушка (которую она уже не застала в живых) была еврейкой, а значит - Инга могла тоже считаться еврейкой и имела право на израильское гражданство. Остальное было делом техники.

Как каждая коренная москвичка, Инга не мыслила себя без Консерватории и Тверского бульвара, но отныне от всей Москвы ей остались только дерево и кусок неба. И уж совсем невыносимой была перспектива стать камнем на шее дочери. Анька же видела себя дипломированным архитектором и вовсе не собиралась мести в Иерусалиме улицы. Поэтому в Израиль, где уже было обеспечено место в санатории-пансионате, Инга уехала одна. Агнесса и Анька остались в квартире вдвоем.

По словам Агнессы, с неделю Анька ходила зареванная, потом успокоилась. Как-то вечером Агнесса застала на кухне Аньку в обществе скромного молодого человека. Они пили чай, а потом ушли в комнату. Агнесса легла спать, а они все что-то тихо обсуждали, шуршали, ходили по квартире. И тут Агнесса впервые подумала о том, что теперь, когда Инга далеко, любой мужчина может остаться здесь за стеной хоть на месяц, хоть насовсем. Эта банальная мысль оказалась настолько тягостной, что уснула Агнесса на рассвете. Назавтра, презирая себя, Агнесса спросила Аньку, кто к ней приходил. Анька пожала плечами.

Однажды утром тот же молодой человек явился опять, и они вместе с Анькой буквально распотрошили всю комнату. Агнесса пыталась уговорить себя, что это уже не Ингина комната, но напрасно. Когда молодые люди вытащили на улицу старый письменный стол ( такой же, как ее собственный - других ведь не продавали), то у Агнессы было чувство, что она вчуже присутствует на собственных похоронах. Это было ужасно. Теперь почти каждый день Анька выносила на помойку что-нибудь из довольно убогого скарба - то вытертый коврик, то старые занавески, то какие-то пыльные папки и книги. И всякий раз Агнесса думала о том, что однажды Анька вот так же будет выносить вещи из ее собственной комнаты, хотя по правде сказать, для таких мыслей не было никаких оснований. И именно потому, что для них не было оснований, эти мысли становились неотвязными.

Анька, Аня, Анна Михайловна Беленькая, энергичная молодая женщина, раздражала Агнессу всем - молодостью, быстротой движений, какой-то уклончивой уверенностью в себе.

По-моему, испытываемое Агнессой постоянное и беспричинное раздражение заслуживало уже какого-то другого имени - оно не исчезало ни тогда, когда Анька пропадала на работе, ни тогда, когда Агнесса гостила у нас на даче. Выходило, что Анька "сплавила" мать - но куда девалась прежде свойственная Агнессе трезвость оценок? Анька все время что-то покупала в дом - то коврик в прихожую, то зеркало в ванную. Последней такой покупкой была новая кухонная плита с духовкой и грилем, но это тоже было дурно, потому что очень дорого. Получалось, что Анька стала главным, что мешало Агнессе жить - при том, что чуть ли не двадцать лет Агнесса ее почти не замечала.

Самое время было мне взглянуть на все это собственными глазами. И хотя Агнесса почему-то перестала звать к себе в гости, на пасху я напросилась к ней на куличи. Аньку я застать не надеялась, однако же она была дома. Обстановка праздника давала мне возможность заглянуть к ней без особого повода. Я постучалась, вошла - и остолбенела. Залитая солцем комната была практически пуста и выглядела неожиданно большой. Молодая женщина с рыжей гривой, безжалостно собранной в "конский хвост", одетая во что-то черное в обтяжку, сидела за подрамником. "Здравствуйте, Аня", сказала я, и, надеясь хотя бы на краткую светскую беседу, поинтересовалась, над чем она работает. Она лаконично ответила, что у нее срочный заказ. Я удалилась, пожелав ей удачи, с четким ощущением нереальности происходящего.

Покуда мы с Агнессой пили чай с куличами, к чувству нереальности от увиденного добавилось чувство полного абсурда от услышанного. В любых поступках Аньки - а Агнесса видела ее только в быту, - мне предлагалось видеть второй, третий и четвертый смыслы. Насколько я могла понять, главная "вина" Аньки заключалась в том, что она была другая. Она спала на полу в спальном мешке, ее платья висели в пластиковом футляре на стене, всякие принадлежности для работы она держала в картонных ящиках из- под бананов и в пластиковых корзинках из-под пива. Зато ее шкафчик в ванной был набит дорогой косметикой и прочими неизвестными нашему поколению "штучками", а в кухне с некоторых пор красовалась довольно дорогая кофеварка.

"Она все время что-то покупает, - говорила Агнесса, - это ужасно. И откуда у нее такие деньги? Вообще мне надоело ее лицемерие - "тетя Агнесса..." - я ей не тетя!"

Тут я не нашлась, что ответить. Я тоже чувствовала, что Аня - другая. Но мне казалось, что Агнесса более всех психологически подготовлена к этому ощущению инаковости следующих за нами поколений. Разновозрастные ученики и соседи годами толклись у Агнессы дома, знакомили со своими избранниками и избранницами, изливали душу, приносили цветы и книги, а потом, как водится, уходили, одни - надолго, иные - навсегда. Агнесса принимала этот круговорот как естественную часть судьбы учителя, примиряясь с неизбежными потерями. Эта ее житейская мудрость вызывала у меня род зависти, потому что я куда хуже справлялась со своими чувствами, а в особенности - с чувством утраты, вызванным очередным уходом или отъездом.

Теперь рядом со мной в облике старинной подруги оказался совершенно иной персонаж. Даже внешне Агнесса как-то изменилась - не то, чтобы она постарела, но исчезла так красившая ее смешливость. Еще бы: смешливость плохо уживается с ненавистью - наконец, я поняла, какое имя следовало дать владевшему Агнессой чувству.

Честно говоря, я испугалась. Ненависть эта была тем более ужасна, что не имела сколько-нибудь внятной причины. Агнесса была достаточно тонким человеком, чтобы в глубине души понимать, что Аня заслуживает если не восхищения, то понимания и сочувствия: в двадцать с небольшим лет она вынуждена была принять крайне трудное в моральном отношении решение. Все, чем Аня располагала - это комната и профессия архитектора, в сегодняшних российских условиях сугубо мужская и притом высококонкурентная.

Я думаю, что если бы Аня попросила Агнессу о помощи, т.е. обнаружила бы свою зависимость и незащищенность, то Агнесса немедленно бы бросилась ей навстречу. Но Аня справлялась, и потому Агнесса завидовала, и чем больше завидовала, тем больше ненавидела - не только Аню, но прежде всего себя за эти недостойные эмоции.

Ненависть всегда саморазрушительна. Мне случалось испытывать приступы ненависти, которые про себя я называла "белый гнев" - в эти моменты вокруг меня все как бы начинало светиться. Поняв, что в этот миг я теряю контроль над собой, я однажды попыталась последовательно проанализировать, кто (или что) такие приступы вызывает. Оказалось, что источником моей ненависти почти всегда является чувство унижения. Но ведь унизить меня может только равный и притом намеренно. Если задуматься, это скорее редкое сочетание: друзья и коллеги обычно не имеют столь дурных намерений, а если говорят или пишут нечто обидное, то чаще по неведению. Что до чиновников любого уровня или лиц случайных, каковыми оказываются, например, представители сферы услуг, то ведь они потому и хамят, что втайне считают себя ниже и поэтому жаждут "власть употребить".

Так я научилась прогнозировать ситуации, которые могли бы вызвать у меня "белый гнев" - и все же я стараюсь их избегать, потому что боюсь себя.

Есть однако и другой род ненависти. Эта ненависть порождается чувством униженности от собственного бессилия. Эта ненависть страшнее всего - она накрывает мир черным покрывалом, не оставляя в нем места для островков света и правоты. Такова бывает ненависть "обиженных судьбой". Я поставила это выражение в кавычки, потому что людей, полагающих себя обиженными судьбой (и оттого агрессивных), много больше, чем тех, у кого для этого есть действительные основания. В этой связи мне вспоминается одна поразившая меня история.

Таня М., дочь известного московского врача, была горбата, вследствие чего у нее были еще и больные легкие. Тем не менее, она была очень светлым человеком - до поры. Я не знаю, когда и в какой связи она решила во что бы то ни стало родить ребенка. Проведя несколько месяцев в клинике, она вышла оттуда с маленьким Мишкой. Когда Мишке было года три, Таня покончила с собой. Следователь вызвал ее ближайшую подругу и показал приобщенный к делу Танин дневник. Там было написано, что ребенок отнимает у нее последние силы и не приносит ей никакого удовлетворения. Таниных душевных сил хватило на то, чтобы обратить агресиию на саму себя.

Чаще же ненависть от собственного бессилия изливается на ближайшее окружение. Такова ненависть, порождаемая ревностью и завистью. Как только Анна Каренина осознает, что будучи невенчанной женой Вронского, она навсегда заперта в золотой клетке, она начинает завидовать мужской свободе Вронского и ненавидеть его именно в силу разницы в их положении, которое она бессильна изменить.

Тяжелее всего переживается униженность бессилием в семьях и вообще в так называемых "малых группах", где люди вообще-то не имеют друг к другу особых претензий, но то, что они так или иначе связаны, может быть источником как силы, так и особой уязвимости.

Принято думать, что униженность бессилием и провоцируемая ею ненависть - удел слабых. Этот стереотип справедлив лишь отчасти, потому что Ахиллесова пята у каждого своя. Главный редактор одного журнала, давний мой знакомый по прозвищу "Бум", долго пытался остаться при своих идеалах. Более молодые сотрудники Бума совсем иначе понимали жизненный успех и потому с некоторых пор стали халтурить и искать заработков на стороне, бестрепетно рассматривая журнал как "крышу". Это не мешало им искренне любить Бума - всегдашнего покровителя их прежних экстравагантных начинаний. И какая же ненависть была им ответом - я и не подозревала, что Бум на такое способен. Гром "свыше", т.е. от чужих, будь то хоть администрация самого Президента, не уязвил бы Бума так, как это смог сделать безобидный компьютерщик Митя, который теперь за доллары где-то верстал роскошные рекламные проспекты.

Когда я увидела, что редакционное чаепитие - ритуал, на котором держится любое наше учреждение, происходит без Бума, я поняла, что Буму надо уходить и поскорее - пока он не схлопотал инфаркт. Но ведь уйдя, он унес бы с собой и свою ненависть - ее не оставишь, как пальто на вешалке! И тут Буму повезло: его "втравили" в некое новое издательское дело. Бум уехал в Германию, оставив свою ненависть вместе с пожелтевшими гранками пылиться в прежнем кабинете .

Бывает ли ненависть продуктивной? Я думаю, что нет. Да и вообще в обыденной жизни, как бы тяжела они ни была, не так много причин для подлинной ненависти. Другое дело - неприязнь, в том числе малопонятная и часто вовсе беспричинная. Но даже стойкая неприязнь - чувство довольно-таки поверхностное. И от нас самих зависит не обратить эту неприязнь в ненависть.

Ненависть захватывает нас целиком и забирает всю нашу энергию - нельзя ведь слегка ненавидеть. В таком случае, стоит ли тратить столько энергии на ненависть к соседской собаке? К толкнувшему вас в метро человеку, которого вы никогда больше не увидите? К женщине в норковой шубе до пят, которая, скорее всего, все детство проходила в штопаных колготках и не выстроила себе иного идеала счастья, чем всего-навсего не самый удобный в наших условиях вид верхней одежды? Да и откуда нам знать, счастлива ли она? Много лет назад у меня была шуба из искусственного меха, выделанного под серо-голубую норку. Однажды я ехала в метро в состоянии крайней подавленности и поймала на себе откровенно завистливый взгляд какой-то молодой женщины. Она-то видела только шубу, а вовсе не ее владелицу!

Но как же слова Тиля Уленшпигеля "Пепел Клааса стучит в мое сердце", призывающие помнить и ненавидеть? Да, война вынуждает нас убивать, и чтобы убивать другого, не уничтожая морально себя, мы вынуждены ненавидеть. Но то война...

А потом наши выжженные ненавистью сердца будут возвращать к жизни другие люди - те, кто сумеет нас полюбить. И это будут только те, в чье сердце не стучит ничей пепел.