1. Странная записка

Клочок белой, плотной, старинной бумаги размером в игральную карту. Края с трех сторон оборваны. Линия отрыва, ровная по бокам, внизу волниста. В правой половине - печатный текст: обрывки английских фраз расхваливают каменный уголь. Клочок старательно, но нетерпеливо вырван из рекламного проспекта британской вольной компании.

На обороте - поперек проступающих типографских строк - черными чернилами:

"Le Monsieur qui a ete Samedi a Fulham est bien plie de repasser demain Mardi depuis 3 a 10 h.".

Господина, который был в субботу в Фулеме, очень просят прийти снова завтра, во вторник, между 3 и 10 часами (франц.).

Красивый, уверенный почерк. Но концы строк слегка устремляются вверх, буквы разной толщины и нечетких очертаний, на правом поле смазанная клякса. Писавший торопился, в его руке было плохое перо. Поверхность бумаги гладкая: ни складок. ни следов сгиба. Если конверт существовал, листок лежал в нем несложенным.

Записка напечатана в собрании сочинений Герцена как письмо Д. В. Стасову от 11 июля 1859 года [1].

Дата и адресат определяются по связи с другим письмом, которое хранится в Пушкинском доме [2] вместе с запиской. Вот это письмо Герцена Стасову от 5 июля 1859 года, на конверте которого - имя, адрес и почтовый штемпель.

"Мы все это время были в хлопотах, - пишет Герцен Стасову, - и потому не успели побывать у вас. Если вы свободны - не приедете ли завтра, т. е. в середу - вечером к нам. Я ду с Огаревым в четверг дни на два в St. Leonard искать приморскую квартеру. От Кавелина, или, лучше об нем я имел весть - он в Теплице и будет в Лондоне к 20 июля. Je vous salue cordialement. Ал. Герцен" (XXVI, 281).

В комментариях к записке говорится [3], что "Стасов не застал Герцена в субботу (т. е. 9 июля)", так как он уехал в четверг на два дня. "Вернувшись и узнав, что кто-то посетил его, Герцен оставил записку", предлагая зайти во вторник, 12 июля.

Здесь все проблематично. Ни о посещении Стасовым Фулема 9 июля, ни о задержке Герцена на прогулке ничего не известно. К тому же нелепо, оставляя записку в собственном доме, указывать его адрес.

По мнению комментатора, записка написана лицу, имени которого Герцен не знал. Однако такая возможность исключена "В воскресенье, - писал Герцен, - я от 3 часов до ночи дома и вечером в середу. Согласитесь, что меньше нельзя сделать, как спросить запиской, когда вы дома, и кто желал это знать" (XXVI, 272). Господину, не назвавшему своего имени, Герцен не стал бы назначать свидания, да еще в неприемный день. Н. А. Тучкова-Огарева вспоминала, что "...всех русских приезжих впускали в отдельную половину гостиной, куда я приходила узнавать, кто именно приехал, надолго ли в Лондоне..." (149) [4]. Стасов, бывавший уже в конце июня в Фулеме, не мог остаться неузнанным.

Доказательства комментатора не слишком убедительны. Специфические особенности документа не приняты им во внимание.

Дружеское письмо с сердечным приветствием и записка без подписи с обращением в третьем лице безличным оборотом. Не значит ли это, что сам адресат вовсе не был в Фулеме в субботу, а только должен передать приглашение господину, который был там?

Случайный обрывок бумаги. Неровно оторванный край. Торопливый почерк. Помарки... Не за письменным столом, а где-то вне дома писалась записка. Там, где оказался под рукой рекламный бланк и лежало перо, которым пользовались многие.

Приглашение через посредника, написанное не дома. Холодный тон и вместе с тем заинтересованность в повторном визите. Это необъяснимо, если господин в субботу попросту не застал Герцена дома. Очевидно, встреча состоялась, но между собеседниками что-то произошло. Тогда выражение "очень просят" означает сожаление о происшедшем и готовность продолжить беседу,

Письмо Стасову от 5 июля напечатано в томе под номером 290, записка - под номером 292. Номер 291 - письмо А. А. Герцену от 10 июля. В этом письме, между прочим, Герцен просит сына, жившего в Берне, передать старинному другу Карлу Фогту, что "его брошюра почти целиком перепечатана в петербургском "Современнике" (XXVI, 282). Июньская книжка "Современника", в которой сделана эта перепечатка, вышла в свет всего за девять дней до этого - 19 июня по старому стилю (1 июля - новому).

В XIX веке старый стиль отставал от нового на 12 дней. В дальнейшем даты всех событий, происходивших в России, даются по старому стилю, за границей - по новому.

Так быстро в Лондон не поступали даже петербургские газеты! Журнал доставлен не почтой - его привез Н. Г. Чернышевский, находившийся как раз в эти дни в Лондоне. Не Чернышевский ли тот господин, о котором идет речь в странной записке?

2. Путевой журнал

Миниатюрная записная книжка в кожаном переплете с медным замочком. "Путевой журнал" Д. В. Стасова, дневник его заграничной поездки 1859 года [5]. Упомянутый однажды в литературе [6] он почти на пятьдесят лет стал недоступен исследователям, и обнаружить его удалось с большим трудом [7].

Беглые карандашные записи на нелинованой бумаге. Некоторые слова позднее обведены черными чернилами. Почерк не слиш- ком разборчивый, множество сокращений, недописанных слов. Большинство названий, многие имена - в английской транскрипции, Записи - ежедневные, без пропусков. Они крайне скупы - только перечни, ни оценок, ни впечатлений. Везде указаны дни недели, числа - изредка, но по двум стилям одновременно.

Стасов приехал в Лондон на Генделевский фестиваль. Он осматривал картинные галереи и памятники старины, посещал парламент и судебные процессы. Все увиденное за день, все встречи и знакомства он аккуратно заносил в свой дневник. Имени Герцена в "путевом журнале" нет. Его заменяет название пригорода - Фулем (Fulham, Фульгам). Имена же Тхоржевского, Чернецкого, Трюбнера называются открыто.

"Путевой журнал" устанавливает дату приезда Стасова в Лондон - 21(9) июня (л. 7) [8]. Остановившись в меблированных комнатах (Риджент-стрит,67), Стасов в день приезда посетил Чернецкого. В четверг, 23 июня, Стасов побывал у Трюбнера, а затем отправился в Фулем (л. 8). Как видно, он следовал установленным для посетителей правилам.

"Приезжий в Лондон, - вспоминал В. И. Кельсиев, - обыкновенно изъявлял Трюбнеру желание удостоиться счастья познакомиться с Герценом. Трюбнер давал адрес и приглашал написать записку. В ответ на эту записку Герцен назначал свидание..." 9]. Стасов не оставлял записки у Трюбнера, ибо в тот же день посетил Фулем. Он мог лишь получить ответ на записку, оставленную в день приезда у Чернецкого [10]. Если даже Стасов явился в Фулем без предупреждения, его приняли бы тотчас. "Когда бывали из России люди, уже известные Герцену лично или по их трудам, - писала Тучкова, - он бесконечно радовался им и бросал для них свои обычные труды..." (148) [11]. Друг Кавелина, хороший знакомый Боткина и Тургенева мог рассчитывать на гостеприимство Герцена [12].

Стасов привез с собой корреспонденцию Каткова для "Колокола" [13], а главное - письмо Кавелина, которое Герцен ждал. "Письмо это, - писал Кавелин Герцену, - передаст тебе очень надежный и прекрасный человек, вполне заслуживающий, чтоб ты принял его хорошо... Прибавлю, что господин, который передаст это письмо, один из твоих деятельнейших корреспондентов. Ты сам оценишь, какой это милейший господин. По крайней мере я чувствую к нему большую слабость" 14]. С такой аттестацией Стасов был для Герцена самым желанным гостем.

Вторично Стасов был в Фулеме в субботу, 25 июля (л. 9), в третий раз - во вторник, 28 июня, в этот визит он познакомился с Б. И. Утиным (л. 10). Получив письмо Герцена от 5 июля, он посетил Фулем в среду, 6-го (л. 14). Наконец, Стасов был у Герцена в понедельник, 11 июля (л. 15). На следующий день он вторично посетил Тхоржевского (в первый раз он был у него 8-го). В пятницу, 15 июля, Стасов уехал в Париж (л. 17).

9 июля Стасов не был в Фулеме. Но он был там в субботу, 25 июня. Может быть,записку следует датировать понедельником 27-го? Но это означает, что Стасов не был принят дважды - в четверг, 23-го, и в субботу, 25-го. Или 25-го между Стасовым и Герценом произошел конфликт. То и другое равно невероятно [15]. Ни малейшей возможности отождествить Стасова с "господином, который был в субботу в Фулеме", и тем подтвердить предположение комментатора не остается. Но если Стасов только посредник - господин был в числе его лондонских знакомых. Кроме Утина, Стасов встречался у Герцена с Чернышевским [16]. Его имя упоминается в "путевом журнале" трижды.

"Середа [...] вечер в Ф[улеме], где б[ыли] У[тин] и Ч[ернышевский]" (л. 14).

"Суббота. Утром б[ыл] у Черны[шевского], потом в Бриджвотер-стрит, потом в British Institutum, оттуда на Isle of Wight в 5 часов через Kingston и Portsmuth; в тот же вечер в Ventnor; утром в 11 часов в Nudles, дорогой купались в Fresh Waters, ночевали Newport, а в понедельник в 3 часа б[ыл] в Лондоне, где в 4 часа в House of Commons слушал Gladston, James Graham, Disraeli,Wilson etc. Обедал с Утиным и Чернышевским у Симора, вечером в Фульг[ем]" (л. 14 об.-15).

Среда - это 6 июля, суббота - 9-е, понедельник - 11-е. Именно в эти дни Стасов встречался с Чернышевским. Роль Стасова как посредника, передающего Чернышевскому приглашение Герцена, вполне вероятна.

3. Неожиданное путешествие

Поездка Н. Г. Чернышевского в Лондон и его переговоры с А. И. Герценом - важный эпизод в истории русского освободительного движения. Единственная встреча двух вождей революционной демократии давно привлекла к себе внимание исследователей. Выяснению вопроса о целях и результатах поездки, предположениям о содержании переговоров, гипотезам о их последствиях посвящены специальные труды [17]. Но в спорах исследователей, в столкновениях концепций осталась в тени фактическая сторона эпизода. Маршрут и хронология поездки Чернышевского, даты и обстоятельства его встреч с Герценом до сих пор точно не установлены.

Принято считать, что Чернышевский находился в Лондоне 26-30 июня старого стиля, или 8-12 июля нового [18]. Но Д. В. Стасов в "путевом журнале" свидетельствует, что встретился с Чернышевским у Герцена еще 6 июля. Это ставит под сомнение укрепившуюся в литературе датировку.

С легкой руки А. Я. Панаевой [19] поездку -Чернышевского часто называют конспиративной. Но он уехал из Петербурга вполне легально, и "С.-Петербургские ведомости" согласно правилам трижды объявляли о его предстоящем выезде за границу [20]. Скрывался не отъезд за границу, а намерение посетить Лондон. Неожиданная и кратковрменная поездка была совсем не похожа обыкновенные заграничные путешествия. Поэтому среди знакомых распространялась версия о болезни А. Н. Пыпина, двоюродного брата Чернышевского, находившегося в двухлетней заграничной командировке для приготовления к профессорскому званию [21].

Заграничное путешествие было совершенно непредвиденным и для самого Чернышевского. В начале июня он собирался на месяц в Саратов [22],. а вместо этого оказался в Лондоне. Причиной столь внезапной перемены планов была статья Герцена "Very dangerous!!!", напечатанная в 44-м листе "Колокола".

В этой статье, резкой и несправедливой, Герцен обрушился на "Современник". Журнал не был назван, но по прозрачным намекам все понимали, о ком идет речь. Сурово осуждая критику обличительной литературы и насмешки над гласностью, Герцен предостерегал неназванных журналистов от опасности заслужить благодарность правительства.

Больше всех считал себя задетым Добролюбов, который решил отвечать Герцену печатно. Свой ответ Добролюбов включил в рецензию на сборник "Весна". Для этого в отпечатанной июньской книжке "Современника" была вырезана страница и вместо нее вклеена новая [23]. Цензурное разрешение получено 12 июня ст. стиля, выпуск в свет сделан 19-го [24]. Никто не мог помешать редактору получить в типографии экземпляр собственного журнала до официального выпуска, Чернышевский так и поступил.

Как известно, из Петербурга Чернышевский выехал 17 (29) июня на пароходе "Нева" в Любек [25]. Оттуда он отправил 20 июня старого стиля письмо отцу [26]. Самый короткий путь от Любека до Парижа - через Гамбург - Бремен - Кельн - Брюссель. На проезд по этому маршруту требовалось около суток [27]. К исходу 3 июля нового стиля (21 июня - старого) Чернышевский приехал в Париж. "Я видел его здесь только два дня", - писал Пыпин В. И. Ламанскому (128). Два дня - это, очевидно, 4 и 5-го. Во всяком случае, 5 июля Пыпин сообщал Утину: "... в Лондоне в эти дни вы можете найти Чернышевского - в Hotel de l'Europe, Leicester square..." (125). Информация преследовала утилитарные цели [28].

"Вам, - продолжал Пыпин, - может быть, не скучно будет повидаться с ним; я же попрошу вас сделать ему какие-нибудь указания, которые ему могут понадобиться: путешествии он человек новый. Этим вы и "меня обяжете". Другими словами, Пыпин вручает Чернышевского попечениям своего лононского товарища. "Чернышевский, - пишет далее Пыпин, - будет в Лондоне очень короткое время, и это, может быть, помешает ему раньше быть у вас. Зайдите к нему по вашей обыкновенной доброте, Ему очень приятно и интересно ваше знакомство" (125-126). Похоже, что это написано с ведома Чернышевского,

Можно не сомневаться в том, что Утин, ( как человек обязательный, немедленно примчится в Hotel de l'Europe. Поэтому письмо могло быть отправлено только в день выезда Чернышевского из Парижа. Возможно, он взял его с собой и отправил с посыльным уже из отеля.

Париж - Кале, поспешным поездом - 8 часов. Кале - Дувр, пароходом - 1,5 часа. Дувр - Лондон, поездом - 2,5 часа. Всего 12 часов пути. Пароходное сообщение два раза в сутки - утром и вечером [29]. Если Чернышевский выехал из Парижа вечером 5 июля, в Лондоне он был на следующее утро. Подсчет совпадает со свидетельством Стасова. Чернышевский был у Герцена в день приезда.

"Кажется, Герцен и Чернышевский, - вспоминала Н. А. Тучкова-Огарева, - виделись не более двух раз" (158). Осторожной формулой: "кажется... не более..." мемуаристка утверждает, что два-то раза они наверняка встречались [30].

Первая встреча происходила в присутствии Утина и Стасова. По всей вероятности, разговор, ради которого Чернышевский спешил в Лондон, при посторонних и не начинался. Герцен лишь назначил время, когда редактор "Современника" сможет прийти снова для беседы вдвоем.

Публикация в "С.-Петербургских ведомостях" сообщала, что титулярный советник Чернышевский прибыл в Петербург 7 июля (старого стиля) из Штеттина на пароходе "Владимир" [31]. Дату подтверждает и неопубликованное письмо Александра Васильевича Стасова к брату Дмитрию: "Твое письмо через Чернышевского, - писал он в четверг 9(21) июля, - я получил во вторник, но меня не было дома, и потому я его не видел и не мог получить никаких изустных сведений..." [32].

Оставляя на квартире А. В. Стасова письмо, привезенное из Лондона, Чернышевский написал на конверте: "Дмитрий Васильевич жив, здоров и благополучен. Я виделся с ним во вторник" (XIV, 379) [33]. Разумеется, во вторник прошедшей недели, то есть 12 июля (30 июня). Надо полагать, в этот день Чернышевский получил доставленное им письмо. Но в "путевом журнале" об этом ничего нет.

Письмо Д. В. Стасова к брату помечено: "11 июля 1859 г., Лондон, 3 часа ночи" [34].

Но ночь с 10 на 11 июля Стасов провел в Ньюпорте на обратном пути с острова Уайт. Значит, дата завершает письмо, написанное в ночь с 11-го на 12-е. В ночной спешке Стасов поставил на письме вчерашнюю дату - очень распространенная и извинительная ошибка. Дата отъезда Чернышевского из Лондона - 12 июля (30 июня) - получает документальное обоснование.

Чернышевский провел в Лондоне шесть полных суток. Приехав утром в среду 6 июля, он отправился в обратный путь утром во вторник 12-го. В первый раз он был у Герцена в день приезда. Дата второй встречи в источниках не называется. Но ее можно определить методом исключения.

В четверг Герцен и Огарев уехали на два дня на прогулку. Значит, ни 7-го, ни 8-го новая встреча состояться не могла, 10-го - воскресенье, общий приемный день, когда в доме собирались европейские эмигранты и бывало много случайных людей. "Герцен старался, - вспоминала Тучкова, - чтоб русские не бывали у нас по воскресеньям, потому что трудно ручаться, чтоб не проник шпион к нам в этот день..." (148). В понедельник 11-го Чернышевский собрался уже уезжать. Вряд ли он так поступил бы, не попытавшись добиться объяснения, ради которого приехал. Остается один день суббота 9 июля.

4. Удивительное недоразумение

Рассказывая о тех случаях, когда Некрасов посвящал его в свои личные дела, Чернышевский писала 1884 году: "Одним из таких случаев, например, было то странное недоразумение, для прекращения которого пришлось мне, по желанию Некрасова и Добролюбова, проспать всю Германию от Любека до Рейна и Францию от Рейна до Парижа и так далее и на обратном пути всю сухопутную дорогу" (1,731) [35].

Через пять лет в одном из примечаний к "Материалам для биографии Н. А. Добролюбова" Чернышевский упомянул "удивительное недоразумение, в которое впал при чтении "Литературных мелочей прошлого
года" Николая Александровича один из знаменитейших и действительно лучших деятелей русской литературы" [36].

А за тридцать лет до этого, 5 июня 1859 года, Добролюбов записал в дневнике: "Мне вcе кажется, что вся эта история - чистейший вздор, какое-нибудь недоразумение" (VIII, 570) [37].

Недоразумением Чернышевский и Добролюбов называют не "столкновение из-за "Very dangerous!!!" [38], а выступление Герцена с этой статьей. Или точнее: непонимание Герценом истинного смысла статьи Добролюбова "Литературные мелочи прошлого года". Таковы прямые свидетельства самых осведомленных в этой истории людей.

Статья Добролюбова состояла из двух частей и печаталась в январской и апрельской книжках "Совеременника" за 1859 год. Рассматривая журнальную публицистику, Добролюбов нападал на так называемую обличительную литературу. Каждая из статей по-своему решала эту тему.

Январская статья выясняла причину ничтожности и мелочности обличительной литературы, которая, по мысли Добролюбова, заключалась в том, что большинство литераторов - люди "отсталые, робкие и бессильные". Принадлежа целиком прошедшему времени, эти "старые авторитеты", "прежние деятели", "пожилые мудрецы" "не умеют заглянуть в глубь современной общественной среды, не понимают сущности новых потребностей и стоят все на том, что толковалось двадцать лет тому назад" (IV, 66). "Лучшие люди предшествующего поколения", но вместе с тем и "литературные маниловы" наполняют литературу "лестью и самообольщением", "трескучими фразами", "повторением задов".

Прошлому поколению Добролюбов противопоставляет поколение новое, стремления которого "гораздо выше того, чем обольщалась в последнее время наша литература" (IV, 55). Молодые люди приняли от своих предшественников их убеждения как готовое наследие. Но их цель - "не совершенная, рабская верность отвлеченным идеям, а принесение возможно большей пользы человечеству" (IV, 73). Характер нового поколения должен дать ему в событиях иную роль.

Проблему двух поколений Добролюбов ставит в общественно-политическом плане. Возрастные приметы очень условны, и публицист специально замечает, что "пожилые мудрецы" "встречаются и между двадцатилетними" (IV, 66). И в старом поколении он находит исключения: Белинский и еще пять-шесть человек, в числе которых имеются в виду Герцен и Огарев. "Это люди высшего разбора, пред которыми с изумлением преклонится всякое поколение" (IV, 72).

Выясняя различие между прошлым и нынешним поколениями, Добролюбов разоблачает бесплодность русского либерализма и отдает свои симпатии новой общественной силе - революционно-демократической молодежи.

Апрельская статья "Литературных мелочей" разоблачала "главную ложь", которая "состоит в высоком мнении литературы о том, что она сделала" (IV, 80). Рассматривая основные вопросы, возбуждением которых гордятся публицисты, Добролюбов приходит к выводу, что ни в одном из современных общественных вопросов литература "не имеет ни малейшего права приписывать себе инициативы" (IV, 87). И ни один из этих вопросов не был разрешен литературой. "...Все наши общественные потребности и стремления, - пишет Добролюбов, - прежде находили себе выражение в административной и частной экономической деятельности, а потом уже (и нередко - долго спустя) переходили в литературу" (IV, 79).

Добролюбов многократно напоминает читателю, что "литература служит отражением жизни" (IV, 55), что его "недовольство относится не столько к литературе, сколько к самому обществу" (IV, 108), давая тем самым понять, что главное содержание статьи не положение литературы, а общественные отношения. "Литература, - утверждает Добролюбов, - не имела у нас инициативы в общественных вопросах" и она не может ее иметь "при современной организации русского общества" (IV, 88). Литература в России - не общественная сила, а все еще "потеха, как и прежде" (IV, 90). Так, через положение литературы, все идеи которой зависят от административных распоряжений правительства, Добролюбов обосновывает необходимость и неизбежность революции в России.

Статья "Литературные мелочи прошлого года" явилась первым изложением новой политической программы реорганизованного "Современника". Критика обличительной литературы была формой, своеобразным приемом для выражения в подцензурной печати революционного призыва.

Герцен в то время еще не расстался с либеральными иллюзиями и считал возможным правительственное решение крестьянского вопроса. Обращаясь с письмами к царю, всячески одобряя самый незначительный шаг вперед и порицая уступки крепостникам, Герцен подталкивал правительство в нужном направлении. По тактическая платформа его у была значительно шире: "Освобождение крестьян с землею - один из главных и существенных вопросов для России и для нас, - писал он в "Колоколе" 1 ноября 1858 года. - Будет ли это освобождение "сверху или снизу" - мы будем за него!" (XIII, 363). Осенью 1858 года со страниц "Колокола" впервые прозвучал призыв к топору. Публикуя два письма, критиковавших позицию "Колокола" слева, Герцен не соглашался с неизвестными корреспондентами, но считал их письмами "с нашей стороны" и в "самых несогласиях и упреках" видел "сочувствие" (XIII, 405). Одной из первоочередных мер для России Герцен считал отмену цензуры. Сам "Колокол" был задуман, создан и существовал как бесцензурный орган обличительства. Идея гласности, которую Герцен считал первым средством борьбы со старыми порядками, настойчиво проводилась на его страницах. Герцен надеялся, что это средство "образованное меньшинство" обратит на пользу народа. Призывая царя к отмене цензуры, Герцен полагал, что "гласность казнит" кре- постников "прежде, нежели дойдет дело до правительственного бича иди до крестьянского топора" (XIII, 196).

"Литературные мелочи" нападали, таким образом, на два основных пункта тактической платформы Герцена. Развенчивая "мудрую партию пожилых деятелей", Добролюбов лишал ведущей роли "образованное меньшинство". Высмеивая обличительство и доказывая несамостоятельность и бесплодность российской гласности, он дискредитировал то средство борьбы, которое Герцен считал на данном этапе важнейшим. Критика статьи Добролюбова со стороны Герцена была неизбежна. Форма, которую она приняла, явилась результатом недоразумения.

* * *

Три обстоятельства способствовали возникновению недоразумения. Во-первых, полемика с Б. Н, Чичериным, повлекшая за собой разрыв Герцена с группой правых либералов, в числе которых были его старые друзья [39]. Почти полгода эта борьба держала Герцена в напряжении. "Нам недоставало одного в России, - писал он М. К. Рейхель 10 ноября 1858 года, - партии образованных врагов..." (XXVI, 224). И только поток писем с осуждением позиции Чичерина несколько успокоил Герцена. "...Вся молодежь за меня, - писал он 7 апреля 1859 года. - Разделение это с прародительских времен идет: якобинцы и жиронда..." (XXVI, 252). Однакоопасность новых перебежчиков была не исключена.

Во-вторых, создание в январе 1859 года правительственного комитета по делам печати ("Bureau de la presse", "Бюро печати", "троемужие", "цензурный триумвират") [40], который стал осуществлять неофициальный надзор за литературой с целью "нравственного" воздействия на журналистику и использования ее "в видах правительственных". В числе "мер воздействия" этого комитета предусматривался подкуп литераторов и редакторов.

Наконец, в-третьих, личные отношения между Герценом и Некрасовым, редактором "Современника" [41].

* * *

Подогретый этими обстоятельствами, Гер цен обрушил удар на "Современник". Причиной же "Very dangerous!!!" явилась апрельская статья "Литературных мелочей". Именно она дала повод намекать на "наитие направительного и назидательного цензурного триумвирата" (XIV, 116). Она же вызвала и заключительное предостережение: "Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что на этой скользкой дорожке можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!" (XIV, 121).

Статью "Литературные мелочи" и "Свисток", иллюстрирующий основные положения этой статьи, имеет в виду Герцен, когда пишет о журналах, которые "катаются со смеху над обличительной литературой, над неудачными опытами гласности..." (XIV, 116).

Признавая промахи и ошибки "первых опытов свободного слова", Герцен уподобляет обличительную литературу тройке, "которая в поту и выбиваясь из сил, вытаскивает - может, иной раз оступаясь - нашу телегу из грязи!" (XIV, 220). Смеяться над ней значит помогать "цензурной троице", "участвовать вместе с ней в отравлении мысли" (XIV, 117).

Объекты своей критики Герцен называет "пустым балагурством", которое "скучно, неуместно", "отвратительно и гадко". Тень холодного скептика Сенковского, ни во что не верующего, смеющегося и над добром и над злом, встает со страниц "Колокола" как предостережение "Современнику". "Ему не доставало, - пишет Герцен о Сенковском, намекая и на автора "Литературных мелочей", - такого убеждения, которое было бы "делом его жизни, картой, на которой все поставлено. страстью, болью" (XIV. 120).

Эпизоду с "Very dangerous!!!" посвящено множество исследовательских работ "#42]. Наблюдения литературоведов и историков над реминисценциями русской журналистики в статье Герцена представляют большой интерес. Но существует еще и авторское признание в том, что "Very dangerous!!!" - "головомойка "Современнику" (XXVI, 267). Содержащиеся в статье намеки на "Библиотеку для чтения" играют лишь вспомогательную роль. Герцен умышленно смешивает позиции двух журналов противоположного направления, объединившихся в нелюбви к обличительству. Он ставит знак равенства между "пустым балагурством" "Современника" и "чистым искусством" "Библиотеки для чтения". "Смех ради смеха" стоит "искусства для искусства". Добролюбов так это и понял и несколько месяцев спустя разъяснял: "Некоторые приняли наши слова за убеждение, что обличать вовсе не нужно и что сатира только портит эстетический вкус публики" (V, 317). Отклонив это обвинение, он переадресовывает его обличителям, которые дошли "до эстетического открытия, что и сатира может быть таким же словом для слова, как и звучные стихотворения Фета или Хомякова..." (V, 316).

Герцен писал свою статью, не зная, против кого он выступает. Под "Литературными мелочами" стояла подпись -бов, ьсего в третий раз появляющаяся в журнале. Материалы "Свистка" были подписаны разными, явно вымышленными именами. Если даже Герцен слыхал фамилию Добролюбова от приезжих, то вряд ли мог составить представление о его личности и взглядах по рассказам людей, мало его знавших. О новом же курсе "Современника", о структуре и политической программе журнала, принятой с начала 1859 года, Герцену никто не мог рассказать [43].

Вместо призыва к революции Герцен усмотрел в "Литературных мелочах" "пустое балагурство", а Добролюбова принял за холодного скептика без убеждений, современного Сенковского. В этом и заключалось удивительное недоразумение.

5. Колоссальная глупость

М. А. Антонович вспоминает, что однажды Чернышевский, "рассказавши об одной неловкости, которую он на днях сделал, назвал ее глупостью, и затем самым серьезным и повышенным тоном продолжал: "Да, это была глупость, и вообще я в свою жизнь проделал много глупостей. Но эта глупость ничто по сравнению с той колоссальной глупостью, которую я совершил, отправившись на поклон к Герцену..." (91) [44].

Через несколько месяцев, рассказывая Антоновичу о новой своей неловкости, Чернышевский вновь повторил прежние слова о поездке к Герцену. "Тут уж я осмелился, - продолжает Антонович, - и сказал ему: "Да, вы сказали мне об ней несколько слов, но не сообщили того, что же именно вы говорили ему и он вам, а это было интересно знать". - "Ах, не говорите, пожалуйста, - резко вскрикнул он, - мне крайне неприятно и обидно вспоминать об этой поездке, и я усиленно стараюсь забыть всю эту историю". Затем умолк и немедленно перевел разговор на другие темы" (92).

Это свидетельство мемуариста заслуживает доверия: Чернышевский действительно был склонен говорить о себе в подобном тоне. Антонович сблизился с Чернышевским в апреле 1861 года [45]. Значит, разговоры, о которых вспоминает мемуарист, происходили не ранее этого времени. Не сгоряча, не под влиянием минутного неудовольствия назвал Чернышевский дважды свой поступок "колоссальной глупостью". Оценка была продуманной и устойчивой. Неудовлетворенность Чернышевского своей поездкой была так велика, что и спустя два года ему было "крайне неприятно вспоминать" о ней, и он "усиленно старался забыть всю эту историю".

Мемуарист даже не задается вопросом, почему столь резко осуждает себя Чернышевский. Антоновичу все ясно: "поездка оказалась безрезультатной" (84). С этой предвзятой мыслью он "анализирует" "Объяснение" Герцена и, естественно, приходит к тому же выводу. По мнению Антоновича, это "комический результат", "несерьезное и неуклюжее оправдание или, лучше сказать, смешная отговорка" (84). Грозные филиппики Антоновича не делают его разбор более убедительным. Однако его мнение, как человека, "отражающего" настроение круга "Современника", оказало большое влияние на отношение исследователей к "Объяснению" Герцена.

Вопреки мнению Антоновича Герцен вполне удовлетворительно разъяснил смысл своего выступления: "...мы предупреждали наших русских собратий, слишком нападавших на изобличительную литературу, что они этим путем, сознательно или бессознательно, помогут наставительному комитету". Выяснилось, что нападение на обличительство было совершено с благими намерениями. Но и по форме и по существу оно противоречило взглядам Герцена. Отказаться от своих слов он не мог. Оставалось только снять намек на влияние "триумвирата", и Герцен переводит все в план иронический. Выяснилось, что тень Сенковского вызвана напрасно, что автор статей человек глубоких убеждений, и Герцен старается отвести от него это сравнение: "Мы не имели в виду ни одного литератора, мы вовсе не знаем, кто писал статьи, против которых мы сочли себя вправе сказать несколько слов, искренно желая, чтоб наш совет обратил на себя внимание" (XIV, 138). Вполне возможно, что "Объяснением" остались недовольны редакторы "Современника", и Антонович слышал это в редакционном кружке. По, по существу, "Объяснение" ликвидировало "удивительное недоразумение", и с этой стороны поездка Чернышевского не была безрезультатной.

Утверждая, что "Объяснение" появилось "спустя около полугода после поездки", Антонович допускает очень грубую ошибку. Оно было опубликовано всего через девятнадцать дней: Чернышевский покинул Лондон 12 июля, а "Объяснение" напечатано 1 августа [45a]. В день отъезда Чернышевского очередной номер (выходящий 15-го) уже печатался, а в следующем появился документ.

Близость Антоновича к Чернышевскому и Добролюбову, равно как и достоинства его мемуаров, в литературе обычно преувеличиваются [46]. Конечно, Антонович был близким сотрудником Чернышевского (но только с 1861 года) и занимал место первого критика журнала (правда, после смерти Добролюбова). Безусловно, он был искренне предан своему учителю и сохранил эту преданность до конца своих дней. Там, где Антонович пересказывает слова Чернышевского или вспоминает факты его жизни за те полтора года, когда он был к нему близок, верить мемуаристу можно. С учетом, разумеется, особенностей мемуаров как источника вообще и своеобразия Антоновича-мемуариста в частности. Однако многое Антонович сообщает по слухам, и уже поэтому его свидетельства заслуживают критического отношения.

"Осведомленность" Антоновича хорошо видна при сопоставлении его сведений об отношении сотрудников "Современника" к нападению Герцена со "Страничкой из дневника" Добролюбова, источником совершенно безукоризненным. Запись, сделанная под непосредственным впечатлением рассказа Некрасова о содержании статьи Герцена, дает исчерпывающее представление о самой первой реакции двух руководителей "Современника". К сожалению, только этими сведениями источник и ограничивается.

"Я личио, - пишет Добролюбов, - не очень убит неблаговолением Герцена, с которым могу помериться, если на то пойдет, но Некрасов обеспокоен, говоря, что это обстоятельство свяжет нам руки, так как значение Герцена для лучшей части нашего общества очень сильно. В особенности намек на бюро оскорбляет его, так что он чуть не решается ехать в Лондон для объяснений, говоря, что этакое дело может кончиться и дуэлью. Ничего этого я не понимаю и не одобряю, по необходимость объяснения сам чувствую и для этого готов был бы сам ехать. Действительно, если намек есть, то необходимо, чтобы Герцен печатно от него отказался и взял назад свои слова" (VIII, 570).

Антонович к этому добавить не может ничего. Пересказывая источник, он лишь усиливает его эмоциональность. Он пишет, что Некрасова "статья привела в ужас", что он боялся: статья "нанесет гибельный удар" (83). Добролюбов якобы "готов был лопнуть от досады и огорчения, от злости и негодования" (149). Будь мемуарист очевидцем событий, его сообщения могли бы дать дополнительные штрихи к характеристике эпизода. Но это всего лишь своеобразная интерпретация всем доступного источника. Антонович вовсе не противоречит Добролюбову. Он лишь преувеличивает, повышает тон, драматизирует, если угодно.

Добролюбов в дневнике рассказывает об отношении к статье Герцена до ее прочтения. Но изменилось ли оно после? Антонович утверждает, что да. "Деятели "Современника" отнеслись к выходке Герцена сначала различно, - пишет он, - а потом пришли к одинаковому взгляду на нее" (78-79). Однако дальнейшее его изложение не подтверждает этого тезиса, а скорее говорит об обратном. Отношение Некрасова оставалось таким же, как засвидетельствовано в дневнике Добролюбова. Чернышевский же "скоро успокоился" (?) и "относился к этому неожиданному реприманду со смешками, остротами. шуточками", "выражал напускную радость и утешался надеждой, что цензура после этого станет относиться к "Современнику" гораздо снисходительнее, чем прежде..." (79).

По мнению мемуариста, после прочтения статьи Добролюбов поступил, "очевидно, так же, как и Чернышевский. Он убедился, что Герцен вовсе не таков, каким он казался ему, что его статья - дикая выходка, злостная и лживая, что ей не поверит никто из читавших и знающих "Современник", и на людей, расположенных к нему, произведот отталкивающее впечатление и даже вызовет негодование, как это он видел в нескольких литературных кругах, а потому и решил плюнуть на это дело и оставить его без внимания" (80). Далее, Антонович упоминает о том, что Добролюбов "потом вспомнил" о статье Герцена "отчасти серьезно, отчасти шутливо" (80). Но цитата из "серьезной статьи", которую приводит мемуарист, взята из рецензии на сборник "Весна". Антонович даже но подозревает, что цитирует ответ Добролюбова Герцену.

Это обстоятельство позволяет поставить под сомнение точность свидетельства мемуариста о тождественности позиций Чернышевского и Добролюбова. При всем сходстве их точек зрения у Добролюбова еще сохранялась надежда на выяснение недоразумения, и он вовсе не намеревался оставлять дело "без внимания". "Восторженный поклонник" Герцена еще не "охладел" к нему совершенно, как полагает Антонович. Другими словами, и позиция Добролюбова после прочтения статьи оставалась в основном такой же, как она изложена в его дневнике.

* * *

"Нас многие обвиняют, - писал Добролюбов, отвечая Герцену, - что мы смеемся над обличительной литературой и над самой гласностью; но мы никому не уступим в горячей любви к обличению и гласности, и едва ли найдется кто-нибудь, кто желал бы придать им более широкие размеры, чем мы желаем. Оттого-то ведь и смех наш происходит; мы хотим более цельного и основательного образа действий, а нас потчуют какими-то ребяческими выходками, да еще хотят, чтоб мы были довольны и восхищались" (IV, 384).

Стараясь сделать свою мысль еще более понятной, Добролюбов рассказывает притчу о путешественнике, которому нужно ехать из Петербурга в Москву. Услужливый приятель, вызвавшийся его сопровождать, берет ему билет только до Колпино на том основании, что "нужно прежде всего думать о ближайшей цели", а уж "приехавши в Колпино, заботиться о том, как ехать дальше". С подобными предложениями приятель обращается и к другим. "Поневоле иной раз рассмеешься и поглумишься, хоть и не весело", - поясняет Добролюбов, иронизируя над своими критиками. "А добрые люди из этого бог знает что выводят! Говорят, что мы пользы железных дорог не признаем, в дружбу не веруем, промежуточные станции хотим уничтожить..."

Четко и недвусмысленно Добролюбов выражает позицию "Современника": не постепенное улучшение существующего строя, а народная революция. Принято считать, что под "услужливым приятелем" разумеется Герцен. Но это всего лишь либеральные обличители с их убогой "философией постепенного продвижения вперед". О Герцене Добролюбов говорит в следующем абзаце, который до сих пор не принимался во внимание. Выделяя Герцена из либералов, Добролюбов с легкой иронией выражает ему свое уважение и доверие: "...мы уже с любовью смотрим на людей, которые утверждают, что пе нужно менять билет на каждой станции, а можно запастись ими на две или на три, или даже взять один билет до Бологова, например. Мы тотчас самым радушным образом приветствуем таких людей, питая сладкую надежду, что, может быть, они придут, наконец, и к тому убеждению, что можно и прямо в Москву брать билет из Петербурга" (IV, 385). В преддверии российской революции Добролюбов предлагает Герцену союз. Он надеется, что Герцен согласится принять программу "Современника".

* * *
По свидетельству Антоновича, Чернышевский не хотел ехать в Лондон потому, что не видел возможности убедить Герцена дать опровержение. "Герцен, - излагает Антонович свое понимание позиции Чернышевского, - ни за что на свете не согласится уронить себя в глазах читающей публики, отказавшись от своих слов и тем признавши, что эти слова - неправда, ложь" (83). Здесь мемуарист противоречит сам себе. Изложенное им ранее отношение Чернышевского (и Добролюбова) к делу - "оставить его без внимания", потому что статье "не поверит никто из читавших или знающих "Современник", - совершенно исключает возможность подобных мотивов. Объясняться с Герценом по поводу "Very dangerous!!!" Чернышевский просто считал излишним. "Авторитет Герцена, - вспоминал Чернышевский, - был тогда всемогущим над мнениями массы людей с обыкновенными либеральными тенденциями, т. е. тенденциями смутными и шаткими" (1, 734). В отличие от Некрасова такими читателями Чернышевский но дорожил.

Нежелание ехать в Лондон вызывалось у Чернышевского более глубокой и основательной причиной: критическим отношением к Герцену. Уже в 1856 году "образ мыслей" Чернышевского был "не совсем одинаковый с понятиями Герцена", и он еще тогда разъяснял Добролюбову причины "своего недовольства некоторыми понятиями Герцена", Добролюбов же "огорчался холодными отзывами", и "его утешало", когда Чернышевский "говорил о том, что высоко ценит блестящий талант Герцена" [47].

И спустя три года это различие в отношении к Герцену сохранилось. Разъясняя Герцену смысл своих нападок на обличительство, Добролюбов надеялся установить с "Колоколом" единство действий. Чернышевский , не разделял наивных надежд молодого друга и переговоры считал излишними,

Антонович утверждает, что, уступив настоянию Некрасова, Чернышевский "с крайней неохотой" согласился ехать в Лондон (83). Сам Чернышевский сообщает, что поехал "по желанию Некрасова и Добролюбова". Значит, эту часть утверждения Антоновича можно признать истинной. Но о роли Добролюбова во всей этой истории мемуарист даже не подозревает.

Спустя два месяца в августовской книжке "Современника" вновь появляется парабола о путешественнике. Она несколько отличается по содержанию от первой и принадлежит перу другого автора.

"На самом деле история была самая невинная, - пишет Чернышевский в "Политике". - Положим, например, что вы хотите ехать из Рязани в Петербург, а я - в Москву; вам известно, что дальше Москвы я не поеду; но вам угодно было иметь меня своим спутником. Теперь спрашиваю вас: если, доехав до Москвы, я останусь там и предоставлю вам продолжать путь, как вы сами знаете, или остаться в Москве, когда вы не можете ехать одни, - если я сделаю это, неужели вы имеете право называть меня изменником? У вас, быть может, [плебейские] понятия; быть может, вы, зная, что мне нужно быть только в Москве, вынудили у меня какое-нибудь двусмысленное слово, что я охотно побывал бы и в Петербурге, и пове- рили этому слову, - ну, что ж мне из того? Какой же практический человек верит словам? Мало ли что говорят, так вот всему вы и станете верить? Вы должны расчеты ваши основывать на том, что мне нужно, а не на том, что я говорю; иначе вы на каждом шагу будете оставаться в проигрыше... Но, поверьте мне, никого вы не называйте за это изменником, а называйте только сами себя слишком наивным простяком, а лучше всего постарайтесь отучиться от вашей плебейской наивности" (VI, 345-346).

Невероятно, но факт. Один сотрудник отвечает другому на страницах собственного журнала. Чернышевский жестко отчитывает Добролюбова за политическую наивность. Он разъясняет ему: на соглашение с Герценом рассчитывать было нельзя. Статья отправлена Чернышевским из Саратова 31 июля в Петербург Добролюбову.

А тремя неделями раньше, возвратившись из Лондона, он привез "остальные листы" июльской "Политики" [47a]. "...Мы, сознаемся, не предполагали, - писал там Чернышевский, - чтоб наше мнение оправдалось так скоро, чтобы так поспешно обращены были силою совершившегося факта к принятию нашего взгляда люди, которые не отстали от наивной привычки измерять вероятность будущего только благородством собственных желаний, а не искать мерила для результатов известного дела в характере, в потребностях и намерениях деятелей, от которых зависит судьба дела. Надеемся, теперь перестанут осуждать нас за то, что мы остались холодны, недоверчивы..." (VI, 275).

Неудачу переговоров с Герценом, которую он предвидел, Чернышевский использует для политического воспитания Добролюбова.

Таким образом, поездка Чернышевского имела две цели. Одна, вскоре ставшая достоянием многих, - объяснение по поводу "Very dangerous!!!", имела положительный результат. И вторая, известная лишь Чернышевскому и Добролюбову, - попытка склонить Герцена к пропаганде крестьянской революции, потерпевшая неудачу. Не удивительно, что Антонович, хорошо зная неудовлетворенность Чернышевского и Добролюбова лондонской встречей, но не подозревая о второй тайной цели, считал объяснение по поводу нападения Герцена безрезультатным.

Очевидно, к "одинаковому взгляду" на статью Герцена деятели "Современника" пришли только после возвращения Чернышевского из Лондона. Результаты поездки вынудили и Некрасова, и Добролюбова стать на точку зрения Чернышевского, Только в это время Добролюбов окончательно "охладел к Герцену". Именно результаты поездки имел в виду Добролюбов, говоря впоследствии Антоновичу: "Да... Чернышевского не мог ослепить даже блестящий Герцен: он мог ожидать от него подобной выходки, а я не мог; я - близорукий зритель!" (157).

"Колоссальная глупость", совершенная Чернышевским, заключается, следовательно, в том, что он взялся за дело, которое считал бесполезным и ненужным.

6. Неприятное столкновение

Отвечая на приглашение А. Н, Пыпина написать воспоминания, Чернышевский в письме от 9 декабря 1883 года, между прочим, утверждал: "...ни с одним ни сколько-нибудь известных поэтов или беллетристов не было у меня ни одного сколько-нибудь неприятного столкновения; исключение - один человек и один случай в жизни этого человека (ты знаешь, о ком и о чем я говорю?)..." (XV, 432}. Конечно, Пыпин знал, кого и какой случай имел в виду Чернышевский. Знают это и исследователи, давно и безошибочно отождествившие "неприятное столкновение" с лондонской встречей Чернышевского с Герценом [48]. Однако далеко не все подробности, упомянутые в этом свидетельстве, получили объяснение.

"Но его поступок относился не ко мне, - продолжает Чернышевский, - и выговор мой ему за этот поступок был выговор от человека постороннего делу, говорившего по обязанности сказать то, что было сказано мною ему; и - давным-давно я примирился с этим человеком (в душе примирился, разумеется; видеться или переписываться с ним я не имел случая)... давным-давно я перестал винить этого человека за этот его проступок. Не он был виноват; виноват был Добролюбов, Чем тут был виноват Добролюбов, будет рассказано когда-нибудь кем-нибудь; едва ли мною. Сущность дела состояла в том, что Добролюбов доверял этому человеку больше, чем следовало. Но мне это нимало не повредило. Я был человеком посторонним этому обстоятельству и его последствиям. Кто думает иначе, ошибается. Меня это нимало не коснулось" (XV, 432).

Рассматривая лондонские переговоры, исследователи обычно использовали из приведенного свидетельства немногое: "нападение", "столкновение", "выговор". Остальное игнорировалось. После всего изложенного выше "темные места" в письме Чернышевского проясняются.

Поступок Герцена (статья "Very dangerous!!!") действительно относился не к Чернышевскому, а к Добролюбову. Но почему же Чернышевский считал себя посторонним этому делу? И почему свой выговор Герцену он делал по обязанности? Только потому, что поехал в Лондон по настоянию Добролюбова? Вряд ли. Очевидно, Чернышевский был с чем-то не согласен в "Литературных мелочах".

В чем вина Добролюбова? В том, что он доверял Герцену больше, чем следует ("доверял" - здесь, безусловно, в смысле "верил", "надеялся"). Каким образом проявилось это доверие? Напрашивается предположение, что доверие это было оказано Герцену именно в "Литературных мелочах прошлого года".

Нападая на два основных пункта тактической платформы Герцена, Добролюбов глубоко верил в революционность Герцена и надеялся убедить его в ошибочности этих положении. Он побуждал редактора "Колокола" отбросить либеральные колебания и стать во главе молодой партии революционеров. Оказавшись непонятым, Добролюбов поступает совершенно последовательно, разъясняя свою позицию до конца.

При ином отношении к Герцену тенденции "Литературных мелочей" были совершенно чужды Чернышевскому. Этому делу он был действительно посторонним человеком. И выговор его Герцену за эту статью был поэтому только по обязанности. И последствия (то есть "охлаждение" Добролюбова к Герцену) его нимало не коснулись, Чернышевский заранее предвидел такой исход.

* * *

Назначая Чернышевскому беседу на субботу, Герцен полагал, что не проявляет неуважения к своему гостю. Намеченную ранее поездку отменить было нельзя, но в первый же день по возвращении он к его услугам. Вряд ли гость был того же мнения. Чернышевскому было непонятно и оскорбительно нежелание Герцена отложить загородную прогулку ради человека, приехавшего из России по делу и на короткий срок. Он видел в этом только прихоть русского барина. Обидная оттяжка наложила свой отпечаток на характер субботней беседы,

Герцен за эти дни познакомился с июньской книжкой "Современника", содержащей ответ Добролюбова на "Very dangerous!!!". Ее еще в среду вручил ему Чернышевский. Майскую книжку со статьей Чернышевского против Чичерина и статьей Н.-бова "Что такое обломовщина?" он прочитал раньше. Статья Чернышевского должна была ему понравиться, но обе статьи Добролюбова - вызвать новое раздражение. Для атмосферы будущей встречи это обстоятельство было тоже небезразличным.

Наступила суббота. "Как теперь вижу этого человека. - вспоминала Тучкова, - я шла в сад, неся на руках свою маленькую дочь... Чернышевский ходил по зале с Александром Ивановичем; последний остановил меня и познакомил с своим собеседником" (158). Этот эпизод нельзя отнести к среде - тогда Чернышевский был вместе с двумя другими гостями и вечером. Тучкова несла грудную дочь в сад - это могло быть только днем. Герцен и Чернышевский ходили по зале вдвоем. Значит, Огарев в беседе не участвовал.

Итак, днем 9 июля встретились для объяснений два едва знакомых, но предубежденных друг против друга человека. К расхождениям во взглядах добавлялись и личные неудовольствия, вызванные сплетнями общих знакомых и делом об "огаревском наследстве". И хозяин и гость - в состоянии раздражения. Можно ли было ожидать, что беседа пройдет гладко?

В письме к К. Т. Срлдатенкову от 26 декабря 1888 года Чернышевский кратко охарактеризовал свою роль и этой беседе: "...я , ломал Герцена (я ездил к нему дать выговор за нападение на Добролюбова; и он вертелся передо мною как школьник)..." (XV, 790). Существует и более обстоятельное свидетельство Чернышевского о характере беседы. Оно относится к 1861 или 1862 году, но сохранилось в более позднем пересказе М. А. Антоновича.

"Явившись к нему Герцену], я разоткровенничался, раскрыл перед ним свою душу и сердце, свои интимные мысли и чувства, до того расчувствовался, что у меня на глазах появились слезы, - не верите, ей-богу, уверяю вас. Герцен несколько раз пытался остановить меня и возражать, но я не останавливался и говорил, что я еще не все сказал и скоро кончу. Когда я кончил, Герцен окинул меня олимпийским взглядом и холодным поучительным тоном произнес такое решение: "Да, с вашей узкой партийной точки это понятно и может быть оправдано; но с общей логической точки зрения это заслуживает строгого осуждения и ничем не может быть оправдано". Его важный вид и его решение просто ошеломили меня, и все мое существо с его настроением и чувствами перевернулось вверх ногами" (91-92).

Некоторые детали рассказа внушают сомнение. Представляется, например, неправдоподобным, чтобы Чернышевский разоткровенничался перед Герценом и расчувствовался до слез. Здесь вовсе не ирония Чернышевского, которую мемуарист, будто бы не поняв, сохранил в своем пересказе. Это обыч-ное преувеличение Антоновича, свойственное ему и в публицистике и в мемуарах. Кроме того, нельзя упускать из виду: восьмидесятилетний старик записал то, что слышал двадцатишестилетним молодым человеком. Не только, и даже не столько, подводила память, сколько старческая психология. Вступаясь за Добролюбова, Чернышевский, конечно, волновался и горячился. В длинном и страстном монологе он откровенно изложил революционную программу "Современника". Это была обвинительная речь, а не мольба просителя. Сентиментальности, привнесенной мемуаристом от себя, не было и следа. Но Антонович и сам вносит уточнение. Он ставит в один ряд разговор с Герценом и другой разговор, который Чернышевский вел при нем, Антоновиче. Общее в этих двух случаях - обыкновение Чернышевского распекать противника, не позволяя себя перебивать, а закончив - не слушать возражений. С этим уточнением монолог Чернышевского, о котором сообщает Антонович, почти ничем не отличается от выговора, о котором упоминает сам Чернышевский в письме к Солдатенкову или в письме к Пыпину.

Одна подробность повышает доверие к свидетельству мемуариста. Это фраза Герцена об узкой партийной точке. Содержания беседы Антонович не знает и смысла этой фразы объяснить не пытается. А между тем она могла быть произнесена Герценом.

"Чернышевский, - продолжает Антонович, - сейчас же встал и немедленно стал прощаться с Герценом, который пытался его остановить, но он сказал, что ему некогда, что он спешит и ему надобно скоро уезжать, и он ушел немедленно" (92).

Рассказ Антоновича совсем не касается содержания беседы. "О сущности этой миссии, - писал он, - о своих объяснениях с Герценом, о своих аргументах, которые он приводил ему, Чернышевский, насколько мне известно, никому не говорил, а если и говорил, то, вероятно, одному только Добролюбову, а может быть, еще и Некрасову". (90). Лишь впоследствии, в 1867 году, Чернышевский кое-что о содержании беседы рассказал С. Г. Стахевичу, своему товарищу по каторжным работам.

"Николай Гаврилович, - вспоминает Стахевич, - упоминал... о разговорах с Герценом приблизительно в таких выражениях:

- Я нападал на Герцена за чисто обличительный характер "Колокола". Если бы, говорю ему, наше правительство было чуточку поумнее, оно благодарило бы вас за ваши обличения; эти обличения дают ему возможность держать своих агентов в уезде в несколько приличном виде, оставляя в то же время государственный строй неприкосновенным, а суть-то дела именно в строе, а не в агентах. Вам следовало бы выставить определенную политическую программу, скажем - конституционную или республиканскую, или социалистическую; и затем всякое обличение являлось бы подтверждением основных требований вашей программы; вы неустанно повторяли бы свое: Ceterum censeo Carthaginem delendam esse. Именем Карфагена Николай Гаврилович означал в данном случае, очевидно, самодержавие" [49].

Сообщение Стахевича - одно из самых ценных свидетельств. Не исчерпывая содержания беседы Чернышевского с Герценом во всех ее подробностях, оно сжато излагает самую суть, смысл разногласий. Монолог Чернышевского в изложении Стахевича вполне согласуется с тем представлением о нем, которое сложилось на основе анализа других источников. Переход к критике обличительного характера "Колокола" от содержания "Литературных мелочей" - самый логичный и естественный. А требование выставить определенную политическую программу, по существу, и есть выполнение поручения Добролюбова.

Редактор "Русского слова" Г. Е. Благосветлов был хорошо знаком с обоими собеседниками. Вот что они говорили ему друг о друге:

"- Удивительно умный человек, - сказал Герцен о Чернышевском, - и тем более при таком уме поразительно его "я момнение. Ведь он уверен, что "Современник" представляет из себя пуп России. Нас, грешных, они совсем похоронили. Ну, только кажется, уж очень они торопятся с нашей отходной - мы еще поживем!"

"- Какой умница! Какой умница! - восклицал, в свою очередь, Чернышевский. - И как отстал... Ведь он до сих пор думает, что продолжает остроумничать в московских салонах и препираться с Хомяковым. А время теперь идет с страшной быстротой: один месяц стоит прежних десяти лет! Присмотришься - у него все еще в нутре московский барин сидит!" [50]

Отголоски споров вокруг "Литературных мелочей" совершенно явственно проглядывают в этом свидетельстве. Это обстоятельство позволяет отнестись к нему с доверием, хотя сохранилось оно лишь в двойном пересказе. Впечатление, произведенное друг на друга Герценом и Чернышевским, косвенно подтверждает конфликт, происшедший между ними.

Известны еще два отзыва Герцена о своем собеседнике. "Герцену думалось, - вспоминала Н. А. Тучкова-Огарева, - что в Чернышевском недостает откровенности, что он не высказывается вполне, эта мысль помешала их сближению, хотя они понимали обоюдную, силу, обоюдное влияние на русское общество..." (151). Художник Н, Н. Ге, беседовавший с Герценом в 1869 году, сообщил его мнение о Чернышевском в сходных выражениях: "Он его не полюбил; ему показался он неискренним, себе на уме, как он выразился" [51].

Что-то в том же духе, очевидно, говорил Герцен Стасову и Утину. Это следует из письма Пыпина Утину от 27(15) июля 1859 года. "Ваши известия о Чернышевском, - писал Пыпин, - к моему сожалению, подтверждаются тем, что я узнал от Стасова. Сам он Чернышевский] писал мне из Штеттина в весьма разочарованном духе. Очень жаль, если дело с знакомыми кончилось неопределенно и осталось между ними недоразумение, потому что, наконец, и те и другие - люди порядочные, и притом знакомые-то не совсем правы. Чернышевский имеет свойство не тотчас сходиться с людьми мало знакомыми. Он уже не в первый раз производит ложное впечатление на людей, с которыми встречаете" ненадолго. Не стоило хлопотать из такого результата. Может быть, будет что-нибудь дальше..." (126-128).

Через год с небольшим в статье "Лишние люди и желчевики" ("Колокол" от 15 октября 1860 г.) Герцен рассказал о беседе с "невским Даниилом". В литературе называлось множество прототипов этого "желчевика", "весьма выдающегося в своей области", - Чернышевский, Благосветлов, Слепцов, Соколов, но все предположения остались недоказанными. Сходство реплик Даниила с мыслями Добролюбова, казалось, решало вопрос. Однако о встрече Добролюбова с Герценом достоверных известий нет, и вряд ли такая встреча была возможна [52-54]. Теперь, когда сущность миссии Чернышевского ясна, становится очевидным, кого именно подразумевал Герцен под "невским Даниилом".

Вопросы, поставленные Добролюбовым в "Литературных мелочах прошлого года" и развитые в статье "Что такое обломовщина?" [55], определили содержание беседы Чернышевского и Герцена. Замаскировав литературной проблематикой острейшие политические вопросы о народной революции и ее руководящей силе, Добролюбов сделал возможным их обсуждение в печати. Поэтому реплики Даниила в статье Герцена не передают буквально высказываний Чернышевского в беседе, а заменяются соответствующими по духу выражениями Добролюбова.

Статья Герцена была очередным полемическим выступлением против "Современника", и содержание ее определялось этой задачей [56]. Соглашаясь с мнением Добролюбова, Герцен считал спор об обличительной литературе исчерпанным. Защищая "лишних людей", то есть отстаивая роль либералов в преобразовании России [57], Герцен излагает лишь один аспект своей беседы с Чернышевским.

Характеристика "желчевиков" вполне приложима к Чернышевскому: "Добрейшие по сердцу и благороднейшие по направлению, они, т. е. желчные люди наши, тоном своим могут довести ангела до драки и святого до проклятия" (XIV, 324) [58]. Манера "желчевика" вести беседу (несколько утрированная Герценом) была присуща и Чернышевскому: "уклончивое смирение и надменные выговоры, намеренная сухость и готовность по первому поводу осыпать ругательствами, оскорбительное принятие вперед всех обвинений и беспокойная нетерпимость директора департамента" (XIV, 323).

Совпадают и некоторые детали: беседу начал Чернышевский ("- Что вы заступаетесь за этих лентяев, - говорил нам недавно один желчевик..." (XIV, 324) и говорил, не останавливаясь, не обращая внимания на реплики Герцена ("мы было ввернули слово... Но Даниил и слушать не хотел... он напал на нас за нашу защиту..." (там же); отношение Даниила к Герцену сходно с мнением о нем Чернышевского ("он смотрит на нас, как на хороший остов мамонта, как на интересную ископаемую кость..." (там же).

Заключительный эпизод беседы с Даниилом напоминает обстоятельства "неприятного столкновения". "Даниил наш, - пишет Герцен, - как и следует в споре, не сдавался. Мне стало это надоедать..." (XIV, 327). И, отклоняясь от темы, Герцен нападает на Некрасова: "Поверьте, - говорит он Даниилу, - гонитель неправды, сзывающий позор и проклятье на современный срам и запустение и в то же время запирающий в свою шкатулку деньги, явно наворованные у друзей своих, при теперешнем брожении всех понятий и удобовпечатлительности вреднее и заразительнее всех праздных лишних людей, желчевых и слезливых!" (XIV, 327). Выпад остался без ответа. Об этом свидетельствует заключительная фраза статьи: "Не знаю, согласился ли мой Даниил..."

Возможно, что именно так закончилась встреча 9 июля: возмущенный нападением на Некрасова, Чернышевский счел дальнейшую беседу бесполезной и, оставив без ответа выпад Герцена, покинул Фулем.

7. "Я ездил не понапрасну..."

Письмо Чернышевского Добролюбову из Лондона (см. XIV, 379), написанное под непосредственным впечатлением от переговоров - вечером 9 июля (27 июня) или на следующий день [59], - подкрепляет я дополняет рассмотренные ранее свидетельства. Попытка некоторых исследователей считать его "доказательством, что у Чернышевского не было принципиальных расхождений с Герценом" [60], не выдерживает критики.

Чернышевский высказывает в письме недовольство встречей и впечатлением, произведенным на него Герценом: "Оставаться здесь доле было бы скучно", и, мимоходом отметив результаты ("Разумеется, я ездил не понапрасну"), сожалеет о взятой на себя миссии: "Если б знал, что это дело так скучно, не взялся бы за него". Общение с издателем "Колокола" угнетает Чернышевского - "боже мой, по делу надобно вести какие разговоры!" - но он отказывается сообщать подробности: "Не хочу писать, чтобы не огорчить Пыпина, через которого пойдет это письмо". Не будь в распоряжении исследователей других источников, эти слова можно было бы понять буквально. Но о своих лондонских впечатлениях Чернышевский написал Пыпину из Штеттина. Значит, причина сдержанности иная: опасение возможной перлюстрации, недостаток времени или нежелание излагать совсем свежее "неприятное столкновение".

Советуя расспросить Некрасова ("Если хотите вперед узнать мое впечатление, попросите Николая Алексеевича, чтобы он откровенно выразил свое мнение о моих теперешних собеседниках, и поверьте тому, что он скажет"), Чернышевский имел в виду недавнее происшествие. В июне 1857 года Герцен отказался принять приехавшего в Лондон Некрасова, подозревая его в присвоении огаревских денег. Последующий обмен письмами привел к разрыву между ними и оставил в душе Некрасова тяжелое чувство [61]. Высокомерный аристократ, избалованный барин, несправедливый судья - вот что мог услышать о Герцене Добролюбов от Некрасова. Присоединяясь к этой характеристике, Чернышевский намекает, что оно сам оказался в сходной ситуации. Полагая, что Некрасов "скажет все-таки что-нибудь лучшее, нежели сказал бы я об этом предмете", Чернышевский добавляет: "Кавелин в квадрате - вот вам все".

В литературе смысл этого выражения толкуется по-разному. Одни исследователи полагают, что Чернышевский был убежден в либерализме Герцена, хотя и ошибался в этом [62]. Другие считают, что оценка сделана в пылу полемики и не выражает подлинного отношения Чернышевского или же в нее вложено какое-то иное содержание [63]. Выдвигалось предположение о портретно-психологической аналогии: формула "Кавелин в квадрате" появилась, мол, потому, что "аристократическая, барская натура" и "непонимание нового поколения передовой разночинной интеллигенции", присущее Кавелину, проявились у Герцена гораздо резче [64]. Существует точка зрения, что, имея в виду "пристрастие либерального профессора к обличительству", Чернышевский назвал Герцена "обличителем в квадрате" [65].

Мнение исследователей о том, что Чернышевский намекал Добролюбову на что-то известное только им двоим, справедливо. Понять намек помогает все та же статья Добролюбова "Литературные мелочи прошлого года". Беспощадная характеристика поколения "зрелых мудрецов", лучших людей предшествующего поколения, ставших "литературными маниловыми", навеяна людьми 1840-х годов из круга "Современника" - П. В. Анненковым, В. П. Боткиным, И, С. Тургеневым и особенно К. Д, Кавелиным, с которым в это время Чернышевский и Добролюбов поддерживали тесные отношения. "Зрелые мудрецы", стремившиеся в молодости к добру и истине, по мнению Добролюбова, "из всего прежнего сохранили только юношескую восторженность да наклонность потолковать с хорошим человеком о приятном обращении и помечтать о мостике через речку" (IV, 71). Рассудочный принцип и жизненные страсти не слились в них в одно целое. "Отсюда вечно фальшивое положение, вечное недовольство собой, вечное ободрение и расшевеливание себя громкими фразами и вечные неудачи в практической деятельности" (там же). Возлагая ответственность за ничтожность и мелочность обличительной литературы на поколение 1840-х годов (то есть на либералов), Добролюбов выделяет из него Герцена и Огарева, которые, по его мнению, "всегда стояли в уровень с событиями" и "доселе остались людьми будущего" (IV, 72), - он считает их революционерами. Формулой "Кавелин в квадрате" Чернышевский полемизирует с этим мнением Добролюбова. Основываясь теперь и на личных впечатлениях, он утверждает, что к Герцену даже более, чем к Кавелину, применима характеристика "зрелых мудрецов". Портретно-психологическое сходство Герцена с Кавелиным, таким образом, оказывается одновременно и общественно-политической оценкой.

Что же имеет в виду Чернышевский, утверждая, что ездил не понапрасну? Одни исследователи считают, что здесь подразумевается соглашение с Герценом о создании тайной революционной организации [66]. Но, во-первых, утверждение Чернышевского тонет в массе отрицательных впечатлений. Во-вторых, если бы даже замыслы тайного общества летом 1859 года уже существовали [67], то для обсуждения подобной темы у собеседников не было ни времени, ни настроения. Полагают также, что Чернышевский пишет об "Объяснении", которое будто бы ему показал Герцен [68]. Однако текст не мог быть заранее подготовлен, а обстановка встречи не располагала к совместной работе над документом.

По-видимому, Чернышевский писал о другом. Он ставил себе в заслугу, что заставил Герцена выслушать себя, разъяснил ему смысл статьи Добролюбова и новую линию "Современника", раскритиковал направление "Колокола" и посоветовал выставить политическую программу. Чернышевский вынудил Герцена признать ошибочным сравнение Добролюбова с Сенковским и осознать неуместность оскорбительных намеков. Расхождения во взглядах выявились определеннее, "недоразумение" же разъяснилось по существу. Печатное "объяснение", о котором, по всей вероятности, собеседники даже не успели переговорить, представлялось редактору "Современника" само собой разумеющимся.

Обратный маршрут Чернышевского можно восстановить только предположительно. Если он писал Пыпину из Штеттина о лондонских впечатлениях, значит в Париж он не заезжал. Пароход "Владимир" отправлялся в Петербург 16 июля нов. стиля. Очевидно, Чернышевский приехал в Штеттин накануне.

Антонович рассказывает о случае в гамбургской гостинице, где провел ночь Чернышевский, якобы ожидая парохода в Лондон (93). Но в Лондон Чернышевский ехал через Париж, зачем же ему было ждать парохода в Гамбурге? Быть может, он ночевал в гамбургской гостинице, приехав из Лондона? То обстоятельство, что под 12 июля в "путевом журнале" Стасова имя Чернышевского не упоминается, а врученное ему письмо помечено "3 часа ночи", позволяет полагать, что Чернышевский уезжал рано утром. Пароходы Лондон - Гамбург уходили на рассвете.

Таким образом, кажется правдоподобным, что Чернышевский возвращался из Лондона через Гамбург - Берлин - Штеттин.

Между тем слух о поездке широко распространился.

16 июля В. Д. Спасович отвечает Кавелину: "Чернышевского уже нет в Париже" [69].

18 июля Пыпин спрашивает Утина: "Как вам показался Чернышевский? Да, кстати, напишите мне, если знаете, до каких результатов он дошел в толках с нашими знакомыми. Это меня в высшей степени интересует, Он писал мне из Штеттина, но писал только о своих личных впечатлениях, которые я более или менее ожидал и угадывал; меня интересует другая сторона. Он устроил поистине необыкновенное путешествие" (126).

29 июля Пыпин объясняет В. И. Ламанскому: "Моя болезнь - только предлог, которым воспользовался Чернышевский... настоящая цель его путешествия была Лондон, где он имел делать свои дела, о которых вы, может быть, уже знаете или догадываетесь" (128).

23 августа В. П. Боткин пишет Тургеневу: "Слышал ли ты о посещении, которое сделал в Лондон Чернышевский? Оно характерно" [70].

16 сентября Тургенев запрашивает Герцена: "Правда ли, что тебя посетил Чернышевский, и в чем состояла цель его посещения и как он тебе понравился? Напиши об этом подробно не мне - меня письмо твое не застанет - притом же я все узнаю в Петербурге, - а Колбасину я Шеншину, которые очень интересуются этим..." [71].

Круг осведомленных людей расширялся. Конечный пункт путешествия Чернышевского и факт его свидания с Герценом перестал быть секретом. После того как в Петербурге был получен "Колокол" от 1 августа с "Объяснением" Герцена, близким к литературным кругам лицам было нетрудно догадаться о цели заграничной поездки. Впрочем, Чернышевский и сам не считал нужным скрывать, что побывал в Лондоне, и охотно рассказывал о своих дорожных приключениях [72]. И, очевидно, не только о них. Высказал же он свое мнение о Герцене Влагосветлову. Точно так же, вероятно, пришлось ему что-то отвечать на прямые вопросы Тургенева или Кавелина [73].

Значительный интерес может представлять письмо Добролюбова Герцену, упомянутое А. А. Серно-Соловьевичем [74], ежели оно отыщется. Правда, Антонович отрицал существование письма, заявляя, что в разговорах с ним оно никогда не упоминалось. "Если бы письмо было, - восклицал он, - то Чернышевский не признал бы нужным ехать к Герцену" (82) [75]. Но мемуарист не понимает, что необходимость послать письмо могла возникнуть после возвращения Чернышевского из Лондона [76].

"Неприятное столкновение" возбудило в Чернышевском личную неприязнь к Герцену. Еще по дороге из Лондона он написал в июльской "Политике": "...мы чувствуем, что не в силах ни прощать, ни забывать" (VI, 279). До своего ареста Чернышевский не изменил такого отношения к Герцену. В показаниях сенату 1 июня 1863 года он указал в числе причин, "отчуждавших" его от Герцена, "поверка которых незатруднительна", "дурные отзывы" Герцена о Добролюбове, "начинающиеся с весны 1859 года, когда в № 45 или 47 "Колокола" была напечатана обидная для Добролюбова (и для меня, - но о себе я не говорю) статья Герцена "Very dangerous!!!". Этих отзывов я не мог извинить Герцену никогда, а тем более после смерти Добролюбова. Когда я потерял Добролюбова (в ноябре 1861), неприязнь к Герцену за него усилилась во мне до того, что увлекла меня до поступков, порицаемых правилами литературной полемики, не дозволяющей бранить того, кого не мог бы похвалить, если бы захотел" (XIV, 734-735).

Следственные материалы не принадлежат к числу достоверных источников, но Чернышевский в качестве примера указывает конкретную статью: "Материалы для биографии Н. А. Добролюбова" в январской книжке "Современника" за 1862 год. Вот эти весьма резкие строки: "Теперь, милостивые государи, называвшие нашего Друга человеком без души и сердца - теперь честь имею обратиться к вам, и от имени моего, от имени каждого прочитавшего эти страницы, в том числе и от вашего собственного имени, - да и вы сами повторяете себе то, что я говорю вам, - теперь имею честь назвать вас тупоумными глупцами. Вызываю вас явиться, дрянные пошляки - поддерживайте же ваше прежнее мнение, вызываю вас..." (X, 35-36).

Чернышевский не называет имен, но намеки его весьма прозрачны [77]. В другой статье той же январской книжки он упоминает и основную мысль Добролюбова и статью Герцена против нее. "В пять лет литература наша не продвинулась ни на один шаг, - пишет Чернышевский, - а так как литература служит отражением жизни, то значит ни на один шаг не продвинулась и наша жизнь. Но едва мелькнула эта мысль в моей голове, как застыла кровь в моих жилах от ужаса: что скажет о таком бездушном скептицизме пламенный г. Громека! Да еще хорошо бы, если бы вознегодовал только г, Громека! Есть публицист несравненно более знаменитый и гораздо более пылкий, который так и крикнет: "very dangerous!", и назовет меня "окаменелым титулярным советником" или "ископаемым кандидатом" (X, 71).

* * *

Нельзя сомневаться в том, что Герцен и Чернышевский стояли по одну сторону баррикады, принадлежали к одному революционному лагерю, боролись за одно общее дело [78]. И конечно, Герцен для Чернышевского не только "Кавелин в квадрате", но и "один из знаменитых и действительно лучших деятелей русской литературы". Противоречия здесь нет, ибо тридцать лет разделяют две эти оценки. Первая высказана в разгаре полемики и выражает отношение редактора "Современника" к издателю "Колокола" накануне крестьянской реформы. Вторая относится ко времени, когда полемические страсти улеглись и появилась возможность объективной оценки; это характеристика всей деятельности Герцена. Но обширная тема "Чернышевский и Герцен" - предмет особых исследований [79], цель настоящей статьи значительно скромнее.

Лондонская встреча редактора "Современника с издателем "Колокола" только эпизод во взаимоотношениях двух пропагандистских центров в годы первой революционной ситуации. Эпизод важный, имевший свои последствия. Мнение исследователей, полагающих, что встреча укрепила единство революционно-демократического лагеря, глубоко ошибочно. Напротив, переговоры не устранили принципиальных разногласий, а лишь прояснили их окончательно,

Издателей "Колокола" и редакторов "Современника" объединяла общая цель - освобождение народа и его социалистическое будущее. Но если Чернышевский и Добролюбов уже в начале 1859 года взяли курс на крестьянскую революцию, Герцен и Огарев все еще уповали на реформу. "Мы расходимся с вами не в идее, а в средствах; не в началах, а в образе действования, - писал Герцен в предисловии к письму "Русского человека", - Вы представляете одно из крайних выражений нашего направления..." (XIV, 239). Герцен видел в Чернышевском и Добролюбове крайне левый фланг своих сторонников - правда, слишком радикальных и нетерпеливых, которых следует сдерживать, но все же своих. Отсюда и умеренный тон немногих полемических статей "Колокола" против "Современника" (после июля 1859 г.), и многочисленные попытки Герцена и Огарева установить личные контакты с Чердышевским [80-81]. Союз с "Современником", имевший огромное влияние на молодежь, для Герцена был крайне желательным.

Будучи искренним сторонником народа, Герцен никогда не был либералом. Он колебался между демократизмом и либерализмом, хотя в конце концов "демократ все же брал в нем верх" (В. И. Ленин, ПСС, XXI, 259), На мирный исход событий он надеялся и в июле 1859 года, и спустя восемь месяцев, когда писал в "Колоколе"; "...к топору к этому ultima ratio притесненных мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора" (XIV, 239). Эта точка зрения была неприемлема для редакторов "Современника", убежденных в неизбежности народного взрыва. По мнению Чернышевского и Добролюбова, она ослабляла позиции революционеров, вселяя в них либеральные иллюзии. Начиная с июльской книжки 1859 года каждый номер "Современника" содержит скрытую, но резкую и суровую полемику с "Колоколом", Принципиальная линия Чернышевского заключалась в том, чтобы противодействовать влиянию Герцена на молодежь [82].

Чернышевский ошибался, принимая Герцена за либерала, но справедливо не верил в сотрудничество с ним. Добролюбов был прав, считая Герцена революционером, но ошибочно надеялся на содействие "Колокола" в пропаганде крестьянской революции. После возвращения Чернышевского из Лондона Добролюбов принял его точку зрения. В этом был, пожалуй, главный результат лондонской поездки Чернышевского.

8. Вещественное доказательство

Все известные до сих пор свидетельства о свидании Герцена и Чернышевского исчерпаны. Существенных противоречий между ними, кажется, нет. Как бы ни отличались они друг от друга - формой или временем возникновения, объемом сведений или точкой зрения, тональностью или акцентами, - все они представляют встречу редактора "Современника" с издателем "Колокола" как столкновение.

Господин, который был в субботу в Фулеме, - несомненно, Чернышевский. Остается уточнить немногие детали.

В бумагах Д. В. Стасова сохранилась визитная карточка Герцена. Как она там оказалась? Конверт, в котором она лежит, не имеет к ней никакого отношения [83]. Да и зачем бы стал Герцен посылать свою визитную карточку почтой?

В "путевом журнале" на посещение Герценом Риджент-стрит, 67 нет ни малейшего намека. Однако, безусловно, Герцен там был, Но когда?

В письме Стасову от 5 июля Герцен объясняет, что хлопоты помешали ему сделать ответный визит, 6-го Стасов посетил Герцена. 7-го и 8-го Герцена не было дома. Значит, до субботы Герцен на Риджент-стрит не был. Но 9-го Стасов уехал на остров Уайт и возвратился только в понедельник в четыре часа. Не посетил ли Герцен Стасова в его отсутствие?

В понедельник Герцен решил встретиться еще раз с редактором "Современника", чтобы продолжить беседу. Но как его разыскать? Адреса Чернышевского Герцен не знал. Пришлось прибегнуть к содействию посредника.

Днем Герцен посетил Стасова и, не застав его дома, оставил на Риджент-стрит, 67 записку (без конверта), ваписанную здесь же на обрывке рекламного бланка, оказавшегося под рукой. Визитная карточка заменяла подпись. Конверт нужно было просить у прислуги меблированных комнат, но с равным успехом можно было получить у нее и листок писчей бумаги.

Текст, доступный любопытным взорам, не должен был поставить Стасова в неловкое положение перед русским правительством, агентам которого записка могла стать известна. Отсюда - отсутствие обращения (превратившееся за долгие годы эмиграции у Герцена в привычку) и холодно-сдержанный тон, исключающий возможность предположить короткое знакомство.

Возвратившись в Лондон, Стасов обнаружил это послание и за обедом у Симора сказал Чернышевскому о желании Герцена видеть его снова завтра. В ответ Чернышевский объявил, что утром покидает Лондон.

Обед происходил очень поздно, после того как Стасов прослушал в палате общин речи пяти-шести ораторов. Очевидно, это было часов в восемь-девять вечера. Затем Стасов отправился к Герцену. Он должен был сообщить, что поручение выполнил, но Чернышевский принять приглашение уже не может.

В три часа ночи Стасов окончил короткое письмо к брату и пометил его вчерашним числом. Значит, спать он не ложился и вернулся из Фулема после полуночи. Такая поспешность могла означать, что Чернышевский уезжал очень рано,

В письме, которое вез Чернышевский, Д. В. Стасов поручал брату напечатать в петербургских газетах объявление Н. П. Огарева о том, что он считает недействительной доверенность, выданную им в свое время одному лицу [84]. В том же конверте лежало и объявление Огарева. Его-то и привез Стасов ночью из Фулема.

Письмо Д. В. Стасова содержало только эту единственную просьбу. Ничего другого в нем не было. Чернышевский вез от Д. В. Стасова к его брату заклеенный конверт, не подозревая о его содержимом. Это еще один штрих к характеристике отношений издателей "Колокола" и Чернышевского во время его пребывания в Лондоне,

Продолжение беседы, предложенное Герценом, не состоялось. Помешал этому отъезд Чернышевского. "Объяснение", появившееся в ближайшем номере "Колокола", осталось несогласованным.

Скупые французские строчки на обрывке старинного бланка не зря возбуждали любопытство. За ними скрывалось многое. Удивительное недоразумение, в которое впал Герцен, читая статью Добролюбова, и неожиданный удар, обрушившийся вследствие этого на "Современник". Колоссальная глупость, совершенная Чернышевским, и неожиданное путешествие, предпринятое им для этого. Сладкая надежда Добролюбова и трезвое разъяснение Чернышевского. Неприятное столкновение Герцена и Чернышевского и ложное впечатление, произведенное ими друг на друга. Выговор Чернышевского и олимпийский взгляд и холодный поучительный тон Герцена.

Клочок бумаги размером в игральную карту. Уверенный почерк профессионального литератора, И торопливо, скверным пером - четыре строки по-французски.

ГОСПОДИНА, КОТОРЫЙ БЫЛ В СУББОТУ В ФУЛЕМЕ, ОЧЕНЬ ПРОСЯТ ПРИЙТИ СНОВА ЗАВТРА, ВО ВТОРНИК, МЕЖДУ 3 И 10 ЧАСАМИ.

Обыкновенная деловая записка.

От Герцена к Стасову.

С приглашением Чернышевского.

11 июля 1859 года.

Вещественное доказательство "неприятного столкновения" издателя "Колокола" с редактором "Современника".

ПРИМЕЧАНИЯ

1. А. И. Герцен, Собрание сочинений в 30 томах, т. XXVI. М., 1962, стр. 282. Далее все ссылки на это издание даются в тексте.

2. Институт Русской литературы АН СССР (Пушкинский дом) в Ленинграде. Отдел рукописей (далее: РО ПД), фонд 294 (Стасовых), оп. 4 (Бумаги Д. В Стасова), № 102. Письма А. И. Герцена.

3. Комментарии принадлежат Е. Н. Дрыжаковой.

4. Н. А. Тучкова-Огарева. Воспоминания. М. 1959, стр. 149. Страницы этого издания далее указываются в тексте.

4а. И. Г. Птушкина сообщила мне, что в процессе работы над "Летописью жизни и деятельности А. И. Герцена" она также пришла к такому предположению.

5. РО ПД, ф. 294, оп. 4, № 530. Две записные книжки Д. В. Стасова (Заграничное путешествие), 1859. Обе заполнены записями, но к теме статьи относятся только лл. 4-17 первой записной книжки. Ссылки на эти листы приводятся в (тексте.

6. В. Д. К омарова, Из Стасовского архива. II. Из архива Дмитрия Васильевича Стасова. "Сборник Пушкинского дома на 1923 год". Пг., 1922, стр. 272-285. Во вступительной статье использованы сведения из "путевого дневника" и семейной переписки.

7. В алфавитном каталоге была случайно пропущена карточка с описанием этой единицы хранения; считалось, что документ пропал. Мне удалось его обнаружить после сложных поисков. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить за помощь сотрудников РО ПД тов. Л. П. Архипову и Г. Г. Полякову.

8. Из Петербурга Д. В. Стасов отбыл вместе с К. Д. Кавелиным, В. Д. Спасовичем, М. Н. Катковым и др. 21 мая ст. ст. на пароходе "Эрбгросс-герцог Фридрих-Франц" в Росток (см. "С.-Петербургские ведомости" №11 от '24 мая 1859 года). В понедельник, 25 мая, путешественники прибыли в Берлин, 29-го Стасов и Кавелин уехали в Дрезден, где Кавелин познакомил Стасова с семейством Рейхелей и с Марко Вовчок. В четверг 16(4) июня Стасов уже один уехал в Лондон через Франкфурт - Кельн - Брюссель - Лилль - Дувр (см. лл. 4-7).

9. В. И. Кельсиев, Исповедь. "Литературное наследство", т. 41-42 М., 1941, стр. 273-274.

10. Когда в сентябре 1857 года один из приказчиков Трюбнера, Генрик Михаловский, был изобличен как шпион III отделения, Герцен написал М. К. Рейхель в Дрезден: "Говорите всем русским, чтоб адресовались в типографию к Чернецкому, - это гораздо вернее..." (XXVI, 132). Познакомившись в Дрездене с М. К. Рейхель, Стасов мог получить от нее эту рекомендацию.

11. О случаях, когда посетителя не принимали, Герцен писал: "...Является анонимный господин утром в самое рабочее время (уважения к труду, вы знаете, у нас мало) и не застает - я до 4 часов никого не пускаю к себе, это знает Трюбнер" (XXVI,. 272). Стасов, посетив Трюбнера, безусловно, все это узнал.

12. Стасов Дмитрий Васильевич (20.1 (1.2) 1828-28.4 1918) - сын архитектора В. П. Стасова, младший брат художественного критика В. В. Стасова и деятельницы женского движения Н. В. Стасовой. Окончив в 1847 году училище правоведения, служил в Сенате до 1861 года, когда был уволен за составление адреса в защиту студентов - участников волнений. Впоследствии - известный адвокат и присяжный поверенный, выступал защитником на политических процессах. Дважды арестовывался по политическим делам.

13. См. В. Д. Комарова, Указ. соч., стр. 276.

14. "Письма К. Дм. Кавелина и И. С. Тургенева к Ал. Ив. Герцену". С объяснительными примечаниями., М. Драгоманова. Женева, у 1892, стр. 10. Факт доставки этого письма Д. В. Стасовым устанавливается следующим образом. Письмо является ответом на письмо Герцена, которое Кавелин получил 11 июня нов. ст. (там же, стр. 9). Кавелин приехал в Дрезден 10-го, письмо Герцена ожидало его у М. К. Рейхель, Д. В. Стасов, близкий друг Кавелина, уезжал в Лондон 16 июля. Естественно, что именно он взял с собой письмо. Написано оно, очевидно, 14-го или 15-го, накануне отъезда Стасова из Дрездена (Драгоманов датировал его приблизительно июнем 1859 года). Косвенным подтверждением этого служат следующие соображения. "Сейчас получил ваше письмо, - писал Герцен М. К. Рейхель 29 июня, - я знал, что Кавелин должен быть, и жду его с нетерпением..." (XXVI, 278). В том же письме Герцен упоминает. что "сам Стасов" хвалит Рейхеля (там же, стр. 279). Очевидно, в письме М. К. Рейхель сообщала о приезде в Дрезден Кавелина, его дальнейших планах, о знакомстве через Кавелина со Стасовым. Из этого письма Герцен почерпнул те сведения о Кавелине, которыми поделился со Стасовым в письме от 5 июля (приведено в начале статьи). О предстоящем приезде Кавелина Герцен знал до письма Рейхель из рассказов Стасова и привезенного им письма Кавелина. "Он скажет тебе, - писал Кавелин о Стасове, - когда я буду, потому что в сию минуту я этого сам не знаю. Верно то, что буду нынешним летом" ("Письма К. Дм. Кавелина...", стр. 10). Расставаясь в Дрездене, Кавелин и Стасов намеревались съехаться в Лондоне, но Кавелин задержался в Теплице на лечении, и Стасов уехал в Париж, не дождавшись его. В письме Д. В. Стасова к сестре Н. В. Стасовой от 27 июня 1859 года содержится отзыв об Альфреде Рейхеле, который имеет в виду Герцен. (РО ПД, ф. 294, оп. 4, № 1). 7

15. Совершенно невероятный случай, чтобы в доме Герцена кому-нибудь отказали в приеме дважды. За две недели до приезда Стасова в Лондон Герцен писал А. А. Чумикову: "...карточки господина, которому бы отказали два раза, у меня нет" (XXVI, 271). После конфликта же дружеское письмо от 5 июля было бы невозможно.

16. Этот факт (без даты) известен давно. "...В другой раз, - писала В. Д. Комарова о Стасове, - был там с Утиным вместе с Чернышевским, как видно опять-таки из путевого журнала Д. В. в одной из его маленьких записных книжек" (В. Д. Комарова, Указ. соч., стр. 280). На это место ссылался Б. П. Козьмин в статье о поездке Чернышевского (см. "Известия ОЛЯ", 1953, т. XII, вып. 2, стр. 140).

17. Основная литература по этому вопросу указана в статье А. Е. Кошовенко "К вопросу о лондонской встрече Н. Г. Чернышевского с А. И. Герценом в 1859 году и формуле "Кавелин в квадрате". - "Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг.". М., 1960. стр. 271.

18. В "Канве биографии А. И. Герцена" М. К. Лемке впервые указал, что Чернышевский находился в Лондоне 26-30 июня (см. А. И. Герцен. Полн. собр. соч. и писем, т. XXII. Л.- М., 1925, стр. 300). Во введении к "Канве" указано, что, "начиная с переезда Герцена через границу, все даты приводятся по новому стилю". (Там же, стр. 190.) Лемке ссылался на собственный комментарий к статье "Very dangerous!!!" (там ж е, т. X, стр. 18), где также нет оснований для точной датировки. Н. М. Чернышевская исправила (не оговаривая это) очевидную , ошибку и отнесла даты к старому стилю (см. Н. М. Чернышевская. Указ. соч., стр. 173).

19. А. Я. Панаева (Головачева). Воспоминания. М.. 1956, стр. 280.

20. "С.-Петербургские ведомости" № 125, 126, 127 от 11, 12 и 13 июня 1859 года.

21. См. Б. П. Козьмин, К истории поездки Чернышевского к Герцену в Лондон. - "Литературное наследство", т. 67. М., 1959, 128. Далее все ссылки на письма А. Н. Пыпина из этой публикации приводятся в тексте. О поездке в Париж Чернышевский написал и отцу в несохранившемся письме от 16 июня 1859 года (см. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIV, стр. 817).

22. Поездка в Саратов, намечавшаяся на начало мая, была отложена из-за болезни О. С. Чернышевской на начало июня. См. письма Чернышевского к родным от 17 марта и 5 мая 1859 года (Полн, собр. соч., т. XIV, стр. 373-374, 378). На все лето за границу собирался Добролюбов, но в связи с намерением Чернышевского поехать в Саратов он отказался от своих планов. См. письма Добролюбова к И. И. Бордюгову от 20 марта, 2 (или 9) апреля и 24 мая 1859 года (Н. А. Добролюбов, Собр. соч., т. 9, стр. 347, 348, 359).

23. Это наблюдение сделано С. А. Рейсером (см. его статью "Добролюбов и Герцен" в "Известиях АН СССР. Отделение общественных наук", 1936, № 1-2, стр. 182).

24. См. В. Э. Боград, Журнал "Современник" 1847-1866. Указатель содержания. М.-Л., 1959, стр. 359.

25. "С.-Петербургские ведомости" № 133 от 20 июня 1859 года.

26. Письмо не сохранилось. Упоминается в письме Г. И. Чернышевского от 24 июля 1859 года (см. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIV, стр. 817).

27. См. Н. Майский, Путеводитель за границею, т. 1. Спб. - М., 1860.

28. Это следует из неопубликованного начала письма: "Не знаю, получили ли вы мое письмо, милый Борис Исаакович, и опять пишу к вам по двум обстоятельствам деловым..." Второе деловое обстоятельство совсем не было срочным: пересылалось письмо из Петербурга, которое проф. В. Д. Спасович с середины
мая возил с собой (РО ПД ф. 360. № 52).

29. Н. Майский, Указ. соч., стр. 373, 378.

30. Э. С. Виленская сомневается в том, что Н. А. Тучкова-Огарева была вообще в это время в Фулеме, так как она "должна была находиться в Вентноре" (см. примечания в кн. Б. Козьмина "Литература и история". М., 1969, стр. 498). Поводом для такого сомнения послужило письмо Таты от 4 июля 1859 года. Но четырнадцатилетняя девочка сделала описку - это письмо, вне всякого сомнения, следует датировать 4 августа. Н. А. Тучкова-Огарева, как это следует из всех остальных писем А. И. Герцена, уехала на остров Уайт только 22 июля.

31. "С.-Петербургские ведомости" № 150 от 12 июля 1859 года. Эту же дату называет Чернышевский в письме Добролюбову из Лондона (XIV, 379).

32. РО ПД, ф. 294. оп. 4, № 254, п. 1.

33. Таким образом, эта записка Чернышевского датируется не концом июня (XIV, 379), а 7 июля 1859 года.

34. См. "Сборник Пушкинского дома на 1923 год". стр. 283.

35. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр., соч., т. 1. М., 1939, стр. 731. Далее все ссылки на это издание даются в тексте.

36. "Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861-1862 годах", т. 1. М., 1890, стр. 439.

37. Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в 9 томах, т. 8. М.-Л., 1964, стр. 570. Далее все ссылки на это издание - в тексте.

38. Так полагает М. В. Нечкина, которая впервые привлекла все три свидетельства к анализу вопроса (см. "Известия ОЛЯ", 1954, вып. 1, стр. 53).

38а. Оба письма принадлежали сторонникам крестьянской революции и призывали Герцена оставить надежды на царя и звать Русь к топору. Автором "Письма из Петербурга" ("Колокол", л. "23-24 от 15 сентября 1858 г.) был, по мнению Е. Г. Бушканца, Добролюбов (см. Е. Г. Бушканец, Добролюбов и Герцен. В сб. "Проблемы изучения Герцена". М., 1963. стр. 285-288). Автором "Письма к редактору" ("Колокол", л. 25 от 1 октября 1858 г.) был, как доказал Н. Я. Эйдельман, В. П. Перцов, чиновник министерства внутренних дел (см. Н. Я. Эйдельман, Анонимные корреспонденты "Колокола". В сб. "Проблемы изучения Герцена", стр. 262-265).

39. Подробнее об этом см. статью И. В. Пороха "Полемика Герцена с Чичериным и отклик на нее "Современника". - "Историографический сборник № 2. Саратов, 1965, с^р. 45-75.

40. См. М. К. Лемке, Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия. Спб., 1904, стр. 309-368.

41. Критический обзор литературы по этому вопросу см. в статье Б. П. Козьмина "Выступление Герцена против "Современника" в 1859 году" (в его кн.: "Из истории революционной мысли в России". М., 1961, стр. 634).

42. Обзор этих работ см. в статье Т. И. Усакиной. "Статья Герцена "Very dangerous!!!" и полемика вокруг "обличительной литературы" в журналистике 1857-1859 годов". В ее кн.: "История, философия, литература". Саратов, 1968, стр. 250-290.

43. Принято считать, что Герцен был хорошо осведомлен о революционных позициях руководителей "Современника" благодаря беседам с М. Л. Михайловым, Н. В. Шелгуновым и А. Н. Пыпиным. Впервые это мнение высказал М. К. Лемке. Но это ошибка, ибо все трое уехали из Петербурга за границу задолго до реорганизации журнала: Пыпин - в январе, Шелгунов - в мае, Михайлов - в июле 1858 года (см. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XIV, стр. 355: М. Л. Михайлов, Н. В. Шелгунов, Л. П. Шелгунова, Воспоминания. М., 1967, т. 1, стр. 95; т. II, стр. 89, 495- 497). Кроме того, до отъезда за границу никто из них не был достаточно близок к редакции журнала. О постоянном сотрудничестве Михайлова можно говорить только с сентября 1859 года. Шелгунов до 1859 года не принимал вообще участия в общей журналистике, а в "Современнике" печатался только в 1861- 1862 годах. Пыпин же сам признает, что его дела в это время шли в стороне от журнала (см. А. Н. П ыпин. Мои заметки. Спб., 1910, стр. 99).

44. М. А. Антонович и Г.3. Елисеев, Шестидесятые годы. М.-Л., 1933, стр. 91. Далее все ссылки на это издание - в тексте.

45. См. письмо Н. Г. Чернышевского к Н. А. Добролюбову от 27 апреля 1861 г. (XIV, 425).

45а. Б. П. Козьмин полагал, что Герцен напечатал "Объяснение" "более чем через месяц после переговоров" (см. Б. П. Козьмин. Литература и история, стр. 46). М. В. Нечкина возражала ему: "всего через 24 дня после возвращения Чернышевского из Лондона". (См. ее статью: Н. Г. Чернышевский и А. И. Герцен в годы революционной ситуации (1859- 1861 гг.). "Известия ОЛЯ", 1954, вып. 1, стр. 52.) Точки отсчета разные, но ошибка одна: поездка Чернышевского датируется исследователями по старому стилю, а выход "Колокола" - по новому.

46. Первая встреча Антоновича и Добролюбова произошла 7 июля 1859 года (см. Н. А. Добролюбов, Соч., т. 9, стр. 374, М. А. Антонович и Г. 3. Елисеев, Указ. соч., стр. 134-136). Предположение В. Э. Бограда, основанное на воспоминаниях М. И. Горчакова, об их знакомстве во второй половине 1858 года противоречит этим обоим источникам и выглядит неубедительно (см. В. Э. Боград, Указ. соч., стр. 555-556). Первая рецензия Антоновича была напечатана в "Современнике" в сентябре 1859 года. "Довольно близкие отношения к Добролюбову" (дружескими назвать их мемуарист не считает себя вправе) установились у Антоновича "с течением времени и мало-помалу" (139-140). Надо полагать, это произошло на рубеже 1859-1860 годов. В феврале и июне 1860 года в журнале появились еще три рецензии Антоновича. Но после отъезда за границу Добролюбова (май 1860) Антонович долго не появлялся в редакции, пока его не разыскал сам Чернышевский. Постоянное сотрудничество Антоновича в "Современнике" началось только с февраля 1861 года / (см. В. Э. Боград. Указ. соч., стр. 364, 374, 381, 393 и далее). Первая встреча с Чернышевским была незадолго до этого - "в конце 1860 г.", по словам мемуариста (154). "Через несколько месяцев после первой встречи с Н. Г., - вспоминал Антонович. - я коротко сблизился с ним и , стал для него своим человеком" (39-40). Таким образом, близость Антоновича с Чернышевским продолжалась немногим более года (апрель 1861 - 7 июля 1862 года, день ареста Чернышевского). Близкие отношения с Добролюбовым продолжались еще меньше: 4 первых месяца 1860 года, до отъезда Добролюбова за границу (которые не привели ни к постоянному сотрудничеству, ни к знакомству с Чернышевским) и 3,5 месяца (август - ноябрь) 1861 года (когда Антонович бывал у больного Добролюбова "почти ежедневно" (82) что, впрочем, не дало ему права на подписание некролога Добролюбова в числе ближайших друзей).

47. См. примечания Н. Г. Чернышевского к письму Н. А. Добролюбова к Н. П. Турчанинову от 1 августа 1856 года (Н. А. Добролюбов, Соч., т. 9, стр. 251). Чернышевский назвал упомянутый Добролюбовым журнал "Колоколом", который в 1856 году еще не выходил. И. В. Порох, справедливо полагая, что речь шла о "Полярной звезде", необоснованно считает, что Чернышевский "ошибочно сместил характеристику своих настроений, относящихся к 1859 году, на 1856 год" (И. В. Порох, Герцен и Чернышевский. Саратов, 1963, стр. 94).

47а. Рукопись июльской "Политики" не сохранилась, но из лондонского письма Чернышевского Добролюбову видно, что она состояла из трех частей ("Посылаю... продолжение "Политики". Остальные листы привезу с собою...". XIV, 379.). О перемирии в Виллафранке, подписанном 11 июля нов. стиля, Чернышевский узнал только после отъезда из Лондона. Значит, остальные листы - это первый и последний разделы статьи - "Похвала миру" и "Причина, по которой был заключен мир" (см. VI, 275-282. 323-327). Второй раздел - "Сражение при Мадэкенте и Сольферино" - был, очевидно, отправлен еще из Парижа, а продолжение, посланное в лондонском письме, состояло из третьего раздела - "Причины поражения австрийской армии" (314-323).

48. См. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. XV, стр. 930.

49. С. Г. Стахевич, Среди политических преступников. В кн.: "Н. Г. Чернышевский. 1828-1928". Сб. статей, документов и воспоминаний. М., 1928, стр. 103- 104.

50. Цитир. по книге В. П. Батуринского "А. И. Герцен. Его друзья и знакомые". Спб., 1904, стр. 103.

51. Николай Ге, Ветречи. - "Северный вестник", 1894, № 3. стр. 240.

52 - 54. Участники дискуссии по этому вопросу (см. "Встречался ли Н. А. Добролюбов с А. И. Герценом в 1860 году?". В сб. "Революционная ситуация в России в 1859 - 1861 гг.". М., 1962, стр. 519-540) к единому мнению не пришли. Главным доказательством гипотезы считается статья Герцена "Лишние люди и желчевики".
Автор настоящей статьи ошибался, присоединяясь к мнению исследователей, считавших Даниила обобщенным художественным образом (см. Ю. Н. К оротков, У истоков первой "Земли и воли". - "Исторические записки", т. 79. М., 1966, стр. 194-195).

55. Е. Г. Бушканец полагает, что майская книжка "Современника" попала в руки Герцена до выхода в свет "Колокола" и он в последний момент успел учесть в "Very dangerous!!!" статью Добролюбова "Что такое обломовщина?" (см. "Революционная ситуация в России в 1859-1861 гг.". М., 1962, стр. 532). Но это малоправдоподобно: между выходом в свет майского номера "Современника" и 44-го листа "Колокола" прошло всего пять дней! Более вероятным кажется наблюдение В. Э. Бограда и Н. И. Тотубалина, которые в примечаниях к соч. Добролюбова заметили, что Герцен как бы предугадал "возможность нахождения в "Обломове" родовых черт лишних людей" (IV, 474). Действительно, характеристика эволюции "лишних людей" в статье "Что такое обломовщина?" является дальнейшим развитием характеристики "зрелых мудрецов" из "Литературных мелочей", и Герцен правильно почувствовал, что Добролюбов не преминет использовать столь подходящий для этой цели образ Обломова.

56. "Читал ли ты "лишних людей" в "Колоколе"? - писал Герцен П. В. Анненкову 20 ноября 1860 года. - Я после разговоров с тобой и небольшой статьи этих господ вдруг вздумал анонимный портрет демократа-поэта поместить под "Колокол" (XXVII, 114).

57. Ю. М. Стеклов не понял этого и считал рассказ Герцена о свидании с Чернышевским "чрезвычайно пристрастным и односторонним": "Послушать его, так весь разговор... вертелся якобы вокруг исторических экскурсий в 30-е и 40-е годы" (Ю. М. Стеклов, Н. Г. Чернышевский. Его жизнь и деятельность, т. II. М.-Л., 1928, стр. 50). Недооценивает значение проблемы и Е. Г. Бушканец, (см. "Революционная ситуация...". М., 1962, стр. 533).

58. В литературе не появлялось указаний на сходство некоторых выражений Герцена в этой статье с выражениями самого Чернышевского, который еще в 1857 году в "Современном обозрении" декабрьской книжки назвал своих сторонников "желчными ипохондриками", отмечая, что они "больны и раздражительны" (см. IV, 882). Кроме термина "желчевики", в статье Герцена есть фраза: "Все они были ипохондрики и физически больные..." (XIV, 323).

59. Позднее 10 июля не было смысла посылать рукопись "Политики", так как почта не успела бы доставить ее до возвращения Чернышевского в Петербург.

60. А. Е. Кошовенко, Указ. соч., стр. 280.

61. См. письма Н. А. Некрасова И. С. Тургеневу от 26 мая, 20 и 21 июля 1857 г. и А. И. Герцену от 15 июня, 20 и 26 июля 1857 г. (Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. X. М„ 1952, стр. 340 - 352): письма А. И. Герцена Н. А. Некрасову от 10 июля и И. С. Тургеневу от 20 июля 1857 г. (XXVI, 104-106), а также "Воспоминания" Н. А. Тучковой-Огаревой, стр. 289.

62. См. Б. П. Козьмин, Литература и история, стр. 52-53 и примеч. Э. С. Виленской в той же книге, стр. 497.

63. См. М. В. Н ечкин а, Н. Г. Чернышевский и А. И. Герцен в годы революционной ситуации, стр. 52-53.

64. См. А. Е. Кошовенко, Указ. соч., стр. 281.

65. CM. И. В. Порох, Герцен и Чернышевский, стр. 144.

66. См. М. В. Н ечкин а, Н. Г. Чернышевский в борьбе за сплочение сил русского демократического движения в годы революционной ситуации. - "Вопросы истории", 1953, № 7 и др.

67. Первые две конспиративные записки Н. П. Огарева, которые М. В. Нечкина датирует 1857 и 1859 годами, на самом деле возникли значительно позже. Равным образом так называемый "конспиративный комплекс" Добролюбова вовсе не свидетельствует о наличии к 1859 году тайной организации в России. Вопросы эти выходят за рамки темы и будут освещены в специальной статье.

68. См. примечание Э. С. Виленской в кн. В. П. Козьмина "Литература и история", стр. 498.

69. "Литературное наследство", т. 67, стр. 128.

70. В. П. Боткин и И. С. Тургенев, Неизданная переписка. М. - Л„ 1930, стр. 157.

71. И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. Письма, т. 3. М. - Л., 1961, стр. 340. Б. П. Козьмин ошибочно считал, что Тургенев имеет в виду А. А. Фета, но речь идет об А. А. Шеншине, парижском знакомом Тургенева (см. там же, стр. 706).

72. С. Г. Стахевич в конце 1861 - начале 1862 года слышал от своего товарища студента-медика Н. А. Сочавы рассказ о том, как Чернышевский, не владея разговорной речью, расспрашивал в Лондоне прохожих (см. С. Г. Стахевич. Указ. соч., стр. 56 - 57). Несколько дорожных и лондонских эпизодов рассказывает также М. А. Антонович (см. Указ. соч., стр. 93-96).

73. В цитированном выше письме к Герцену Тургенев уверял, что узнает все в Петербурге. У кого же, кроме Чернышевского, он мог это узнать? К. Д. Кавелин посетил Лондон в конце июля 1859 года. Герцен считал его посещение "главным событием после приезда Огарева" (XXVI, 286). Безусловно, о посещении Чернышевского Герцен ему рассказал. Пользуясь коротким знакомством с редактором "Современника", Кавелин должен был попытаться выяснить и его мнение о Герцене.

74. "Позвольте посоветовать вам, - писал А. А. Серно-Соловьевич, обращаясь к Герцену, - прочесть письмо Добролюбова к вам по этому поводу, - оно лучше, чем что-нибудь, должно осветить в вашей памяти давно забытые воспоминания и показать вам, как уже тогда, когда многое еще не выяснилось, когда вы были во всей силе своих словоизвержений, относились к вам эти люди..." (А. А. Серно-Соловьевич. Наши домашние дела, Veveu, 1867, стр. 29). В. Я. Богучарский добавлял к этому, что "одно лицо, близкое в свое время Добролюбову и Чернышевскому", сообщило ему, "что документ этот несомненно существовал и что по содержанию своему он имеет очень большое общественное значение" (В. Я. Богучарский, Из прошлого русского общества. Спб., 1904, стр. 253).

75. С. А. Рейсер также считает, что Добролюбов вряд ли писал Герцену (см. С. А. Рейсер, Был ли Н. А. Добролюбов автором письма "Русского человека" к Герцену? - "Вопросы истории", 1955, № 7, стр. 129, 131).

76. М. В. Нечкина высказала мнение, что этим письмом Добролюбова было "Письмо из провинции", подписанное "Русский человек" и напечатанное в "Колоколе" 1 марта 1860 года (см. ее статью "Н. Г. Чернышевский в годы революционной ситуации" - "Исторические записки" т. 10, 1941, стр. 32). Аргументацию М. В. Нечкиной более подробно, развернула Е. Н. Дрыжакова (см. ее статью в Уч. зап. Ленинградского пед. института, факультет языка и литературы, 1956, т. XVIII, в. 5, стр. 69-70). Но свидетельство А. А. Серно-Соловьевича говорит о письме, в котором было выражено отрицательное отношение редакции "Современника" к Герцену. Письмо же "Русского человека", при всем несогласии с позицией Герцена, таким не является. (Вопрос об авторстве письма "Русского человека" в литературе не считается решенным. Обзор основных точек зрения см. В. В. Пугачев, К вопросу о тактике Н. А. Добролюбова в годы первой революционной ситуации В кн.: "Н. А. Добролюбов, Статьи и материалы". Горький, 1965, стр. 110 и сл.) Исходное предположение, что Серно-Соловьевич имел в виду широко известный документ, представляется натяжкой. Напоминание делалось только Герцену, а не читателям, большинство которых уже не помнили (или даже совсем не знали) печатной полемики восьмилетней давности. О существовании письма А. А. Серно-Соловьевич мог знать от брата, который, в свою очередь, знал о нем от Герцена.

77. В воспоминаниях, приложенных к письму Пыпину от 21 января 1884 года. Чернышевский писал об этом: "...употреблено мною очень суровое выражение, относившееся в моей мысли к двум лицам, из которых одним был Тургенев", (1, 741). В комментариях к собр. соч. Чернышевского Н. М. Чернышевская и А. П. Костицын указывают, что вторым лицом был Герцен (см. 1, 814; X. 1003).

78. См. М. Н. Нечкина, Н. Г. Чернышевский в годы революционной ситуации, стр. 35; М. А. Антонович. Указ. соч., стр. 88 и др.

79. Имеется обстоятельная работа И. В. Пороха, неоднократно упомянутая выше.

80-81. "Вспомните также, - писал А. А. Серно-Соловьевич Герцену, - сколько раз вы говорили и писали моему брату, чтобы он постарался помирить вас с Чернышевским во имя так называемого общего дела" (А. А. Серно-Соловьевич, Указ. соч., стр. 29), См. также письмо Н. П. Огарева и А. И. Герцена к Н. Н. Обручеву от августа 1861 года (XXVII, 164-167). Н. А. Серно-Соловьевич и Н, Н. Обручев, близкие и к редакции "Современника", и к издателям "Колокола", прилагали много усилий к установлению взаимопонимания.

82. Эта мысль, высказанная Б. П. Козьминым (см. его статью в "Известиях ОЛЯ", 1953, вып. 2, стр. 157), вызвала решительные возражения М. В. Нечкиной (см. ее статью там же, 1954, вып. 1, стр. 52 и ел.).

83. В конверт визитная карточка вложена по ошибке. Кроме лондонского штемпеля, на нем есть штамп графства Девоншир. Очевидно, визитная карточка Герцена оттуда отправлена быть не могла. В комментариях к письму 290, где говорится о конверте с визитной карточкой, Дрыжакова не отмечает ошибки в фамилии адресата, которая на конверте обозначена Stahloff. Предположение В. Д. Комаровой о том, что адрес на конверте написан Мюллером-Стрюбингом, вряд ли состоятельно. Несмотря на рекомендательное письмо В. П. Боткина к нему, Стасов, вероятно, с ним не встречался.

84. См. "Сборник Пушкинского дома на 1923 год" стр. 282-283.
 

---

---

Сентябрь 1999