НАРОДНЫЙ АРХИВ

Народный архив уникален, такого не было в СССР, не было в дореволюционной России, нет ни в одной из крупных архивных держав: ни в США, ни в Англии, ни в Германии - мы собираем документы обычных рядовых людей. Наш архив - первая ласточка; я уверен, что со временем их будет много.

Почти десять лет назад, когда мы только начинали, я был просто одержим идеей, что каждый человек имеет право на память о себе, на то, чтобы остались какие-то следы его существования, его пребывания на земле. Не я это придумал. Известный философ, библиограф и архивист XIX века Николай Федоров, под влиянием идей которого были Циолковский, Толстой, Достоевский, считал, что любой человек имеет право на воскрешение. Причем осуществить это возможно и необходимо не где-то там, абстрактно, а здесь, на Земле и других планетах. Фантастика?

Лет тридцать назад, как раз, когда вновь вспомнили о Федорове, началась у нас дискуссия об архивах, музеях - что надо сохранять для потомков и почему. Одни говорили: сохранения достойно лишь то, что интересует государство и что оно фиксирует, документы политических деятелей и чиновников высших рангов. Остальным можно пренебречь, потому что все это так или иначе отражается в указах, постановлениях, инструкциях, принятых наверху. И действительно, бюрократическое государство так устроено, что вся информация стекается наверх, а потом оттуда спускается с уровня на уровень иерархии.

Но историк в отличие от чиновника прекрасно сознает, что передаваемая как "вверх", так и "вниз" информация очень сильно преобразуется, меняется порой до неузнаваемости в угоду самым разным интересам; так что, сохраняя только эту "верхушечную" информацию, мы сохраняем лишь иллюзии власти - то, что она хотела видеть и хотела сделать; информации о реальном положении дел тут практически нет никакой.

И был в дискуссии представлен принципиально другой водход: надо сохранять как можно больше, все, что можно, от первых шагов человека, его первого взгляда на другого человека, их общения - во всем этом начинается история. Ну, нам говорили, что это невозможно, такой объем информации не сохранишь, да и не нужно: чрезмерное обилие затрудняет ее использование. Упиралось в конце концов все или в идеологию, или в финансы: дорого. Очевидно стало, что аппарат не заинтересован в сохранении не отобранной им информации, что он не хочет ничего знать такого, чего не знает, что никакая реальность ему вовсе не нужна.

Несколько раньше на Западе историки проявили интерес к повседневной жизни обыкновенных людей. Когда изобрели магнитофон, в США, а потом и в Европе начала развиваться так называемая устная история. Американцы первые стали фиксировать события, документы, которые по тем или иным причинам были недоступны, например, по так называемому атомному проекту. Там многие вещи были засекречены, многое происходило вообще по приватным устным договоренностям.

Кому первому то или иное решение пришло в голову, кто мысль подхватил, развивал - об этом вообще не узнаешь из документов. После войны американские архивисты-нсторики обо всем этом опросили действующих лиц проекта. Другая группа исследователей, тоже американцы, собирала впечатления солдат о второй мировой войне.

Это дело подхватили в Европе; особенно отличались в подобной работе французы. У них появился термин "серая история" - история больших социальных групп, крестьян, рабочих, которые не оставляют после себя воспоминаний. Французские историке собирали информацию о том, как жили французские крестьяне, например, что они ели, как обставляли своя дома, во что одевались. Подчеркну еще раз: их интересовала повседневность, но повседневность больших социальных групп, а не индивидуальные биографии, как собираем сейчас мы в Народном архиве.

У нас в шестидесятые годы тоже активно собирали воспоминания о войне, чаще всего воспоминания генералов, но и солдат тоже. Собирали солдатские письма, искали следы погибших и потерянных солдат. Порой натыкались на воспоминания "неудобные" - о СМЕРШе, например. Порой в них возникали эпизоды неожиданные, но с удивительной подлинностью деталей: на одном вечере, посвященном памяти о войне, женщина-партизанка, диверсантка из женской бригады, рассказывала, в каких чудовищных условиях они жили, как месяцами не мылись и однажды зимой, в сильный мороз, вышли к реке и стали прямо в проруби мыть свои завшивленные волосы. В 1975 году она про это рассказывала - надо же, говорит, многое забылось, а такую вот бытовую житейскую деталь до сих пор помню.

Почему дискуссия, о которой я упоминал, возникла именно в шестидесятые? Подросло сплошь грамотное, получившее неплохое образование поколение людей, привыкших читать и излагать свои мысли письменно. Раньше такого не было. И рванул поток документов личных и от личности исходящих. Вал писем захлестнул печать и все мыслимые инстанции. Жаловались, предлагали, протестовали, поддерживали. Не совсем понятно было, что теперь со всем этим делать. В специальных органах появились специальные люди, которые все эти письма читали; потом их просто уничтожали.

На самом деле в этих письмах материал совершенно бесценный. Как только возник наш архив, мы тут же договорились с журналом "Огонек", который во время перестройки начал публиковать прекрасные подборки писем с мест - мы у них стали все эти письма забирать. Забирали и у других журналов, да так бы и забирали до сих пор, если бы условия позволили.

Но государственные архивы продолжали сохранять только документы, исходящие от государства. Сколько бы там ни говорили о том, что историю делают рабочие и крестьяне, и как важна их роль, а в архивах личных документов рабочих и крестьян - считанные единицы, два-три десятка фондов, не больше. И были это документы какогонибудь знатного сталевара. Героя Социалистического Труда, члена ЦК КПСС, то есть уже и нс рабочего вовсе, а функционера всей той же советской системы.

Так что дискуссия дискуссией, а практика архивного дела развивалась независимо от нее - там все равно все решало государство.

Потом началась перестройка. И пересмотр отношения к истории. К Сталину. Массовые публикации о сталинских временах. В том числе и архивные. В том числе и из архивов спецслужб. Появились легальные диссиденты со своими документами и со своими требованиями к государственным архивам. Потом начались разборки между самими диссидентами: кто на кого донес, кто сотрудничал со спецслужбами, кто герой, кто не герой и так далее. Такая возникла атмосфера всеобщего историко-архивного разбирательства - причем не только диссиденты, все общество в этом участвовало.

Возникло движение за то, чтобы отмыть все архивы, и КПСС, и спецслужб, открыть полностью, чтобы никаких этих подлых тайн больше не оставалось. В то же время проблема - что дальше, что делать в демократическом обществе с этими самыми архивами. К сожалению, сегодня все возвратилось на свои круги, а тогда - тогда была эйфория. Что-то успели открыть - но, кстати, только то, что не имело никакого отношения к теперешней власти. Компартия казалась пройденным этапом, отмирающим институтом - ее архив и открыли. Потом, некоторые директивные документы, связанные с репрессиями тридцатых годов; современные репрессии до сих пор держат под спудом. Ну и вся система доносительства в зародыше сохранилась до наших дней.

На волне той эйфории и был создан первый негосударственный архив. Создали его независимым от всех других структур власти, чтобы не носил ведомственный характер и был действительно независимым. По американскому образцу он обосновался при университете (Российском государственном гуманитарном), но через университет он не финансировался, хотя и был замкнут на интересы исследователей и ни на какие иные.

Тогда одну из своих задач мы видели в том, чтобы "остановить мгновение" кристаллизации общественных и политических сил страны, собрать и сохранить документы этого уникального времени. Мы собрали свидетельства образования многих партийных групп и общественных движений. Понимаете, не документы уже сложившихся, занявших свое место в обществе политических образований, а тех, кто еще в зародыше, кто завтра погибнет, распадется, а на его месте образуется нечто новое - уловить сам момент общественного брожения и кристаллизации. Множество всяких религиозных групп тогда возникло, независимых от Православной Церкви; политических, экологических, литературных групп, философских, и так далее, и так далее.

Для того чтобы иметь дело с самыми разными партиями, газетами и журналами, у которых мы забирали письма читателей, мы даже ушли из состава университета и стали совершенно независимыми. Дело в том, что ректор РГГУ Юрий Афанасьев был тогда заметной политической фигурой определенной политической ориентации, и весь университет стал учреждением политически ангажированным; те, кто работал в другой части политического спектра, порой не хотели из-за этого с нами сотрудничать. А нам действительно нужны и интересны были все: правые, левые, демократы, коммунисты, националисты...

Еще нам удалось собрать уникальную коллекцию бюллетеней и листовок первых свободных выборов в стране: студенты РГГУ тащили их нам кипами, интереснейший материал!

Но главным с самого начала стали для нас личные архивы: письма, дневники, фотографии, записи семейных расходов - со всем этим к нам потянулись люди после первых же публикаций об архиве. Они шли и потому, что не доверяют государственным архивам, которые всегда были (и сейчас то же самое) связаны со спецслужбами.

У нас появилась возможность попробовать реализовать свою идею: собирать документы о повседневной жизни простых людей. Причем речь шла не о "серой истории" французов; нам важен был не коллективный обобщенный портрет классов и социальных групп, а именно отдельные люди, личные биографии. Нас интересует каждый человек, любой - как родился, в какой среде рос, в какой обстановке. И без разницы, хороший это был человек или плохой, доносчик или жертва доноса, известный или никому, кроме ближайшего своего окружения, не нужный. Конечно, это легче провозгласить, чем выполнить: положим, у вас в руках автограф Есенина и какого-то Иванова, а сохранить вы можете только один из них - что вы будете сохранять? Вопрос чисто риторический, разумеется, вы сохраните автограф Есенина... В каждом из нас сидит определенная шкала ценностей, и никуда от этого не денешься. Но вообще-то здесь, в архиве, ценности сдвигаются, я это и на себе ощутил, и на своих студентах не раз видел. Учишься ценить подлинный документ, нормальному человеку, далекому от нашего дела, представляющийся вовсе пустой бумажкой. И знаете, со временем понимаешь, что для тебя как архивиста документы Иванова и Есенина - вещи в общем-то равноценные.

Так и вышло, что самый большой объем из собранного в нашем архиве - личные фонды, все, что создается в семье и сохраняется там. В принципе, каждый человек проходит через две стадии отношения к таким бумагам. Пока он молод, все эти документы нужны ему как часть чего-то, что принадлежит ему лично, часть его личной собственности, для того, чтобы подтверждать свой социальный статус; потому он все это и сохраняет. Впрочем, наверное, не только поэтому; тут тонкие материи. Попробуйте сами ответить: зачем вы сохраняете письма своях подруг? Вы часто их читаете? Я вот - очень редко. И не то что не хочется, а даже какое-то опасение есть. Потому что начинаешь читать - такое наплывает, в основном чисто эмоциональное. И страх, что эти эмоции могут дахе быть неприятными. Но храню. Почему - очень сложный вопрос,

И каждый время от времени проводит личную экспертизу своего архива: что-то оставляет, что-то выбрасывает. Только по личному своему ощущению, нужно - не нужно, есть ли возможность дальше хранить. То же самое проделывают время от времени с любым архивом. А есть люди, зараженные какой-то архивной болезнью, что ли,-они не могут ничего, ни единой бумажки, выбросить, рука не поднимается. Я одного такого знал - Бонч-Бруевич, секретарь Ленина, кстати, известный архивист. У него театральные программки, трамвайные билеты, пригласительные билеты - все хранится в его архиве до сих пор. Знаете, когда-то в пакетах к бутылочкам с лекарством, сделанным на заказ, прикрепляли такие бумажные бирочки, ярлычки с рецептом, именем больного, именем врача, номером, чтобы найти легко было. Так у него большой пакет таких бирочек хранится с семнадцатого года нашего века, когда его жена, нарком просвещения, умирала от испанки, А вы сегодня их нигде, между прочим, не найдете. Программки каких-то клубов, о которых мы знаем только понаслышке: клуб "Бим-бом" приглашает на концерт такого-то поэта в такой-то день 1917 года... А есть другие люди, которые не хотят, чтобы после них оставалось что-то "личное" и "лишнее". Даже среди писателей есть такие, кто уничтожает все черновики, все варианты, исправления,- вот как оно опубликовано, так пусть и будет.

Между двумя этими полюсами мы все и находимся, любой обычный нормальный человек. Сначала жалко: что-то свое, несущее отпечаток твоей эмоции; потом проходит время, уходит эмоция, мы меняемся; смотришь на то же самое и думаешь: чего хранить, какое это имеет ко мне отношение? А что-то откладываешь в сторону, и даже трудно сказать, почему, поскольку самооправдання придумываются такие, что в них не веришь даже когда их выдвигаешь: вот будет побольше времени, напишу воспоминания, тогда это пригодится... Тут глубокое подсознание работает. Эта бумажка както связана с твоей самоидентификацией, с твоим сегодняшним взглядом на свою собственную историю. История личности и история общества тут схожи, с обществом же происходит то же самое: мы все время заново осмысляем, кто мы такие, и какие у нас есть доказательства, что мы именно такие. А что-то точно так же сознательнобессознательно уничтожается, изгоняется из памяти, вытесняется из нее. Заботимся мы, чтобы в глазах потомков выглядеть так, а не иначе, и всегда немного не так, как на самом деле.

Но годам к 60- 75 вся эта самоцензура начисто уходит, и уже вроде бы все равно, что подумает внучка, прочитав это письмо или увидев эту фотографию. Человек задумывается, "что же после него останется в этом мире. Дети? Но дети уже давно - что-то другое, не я. Всликую кингу не написал, мост через Ла-Манш не построил, отчужденных от тебя плодов твоего труда, которые будут представлять тебя в обществе и после твоего ухода, вроде бы нет. Остаются вот эти письма, дневники, эти старые бумажки, сохраняющие отпечаток твоей личности. И куда с этим всем? Много раз объясняется детям, как все это важно, нужно, необходимо сохранить.

А потом человек уходит, остаются коробки со всем этим барахлом. В наших квартирах, где коляску некуда поставить. Но ведь и дети хотели бы последнюю мамину просьбу исполнить, и у них руки не поднимаются просто на помойку выкинуть - хотя рано или поздно этим и кончается. Но прежде они попытаются вручить все это нам.

А мы уже два-три года ничего не принимаем.

Я это к тому, что наш архив без новых поступлений никогда не останется, была бы возможность принимать...

Так что прежде всего у нас - личные архивы. Есть осколки старых родов, один идет от XVIII векл. А ведь сколько личных архивов было в тридцатые-пятидесятые уничтохено! Боялись хранить, боялись выдать свое социальное происхождение" или тот факт, что какое-то время жил на оккупированной территории, или письма посаженных родственников - все чего-нибудь боялись. Удивляешься, как все-таки много сохранилось... Органы, между прочим, тоже уничтожали, когда арестовывали, непременно вместе с человеком увозили его личный архив, изучали, а потом уничтожали. Что не увозили, то уничтожали сразу на месте. Совместными усилиями и люди, и государство стремились избавиться от памяти.

Наш архив - это в основном XX век; точнее - с восьмидесятых годов прошлого до девяностых годов нынешнего века. Конечно, по масштабам мы сегодня не тягаемся с архивом государственным, у нас нет ни таких средств, ни таких помещений. Но по масштабу возможной деятельности мы могли бы быть на том же уровне, это точно.

Технически сейчас есть возможность сохранить память о колоссальном числе людей.

В самом начале фонд Сороса оказал нам материальную поддержку, появилась техника - 1988 год, фонд тогда только начал работать в России, и мы получили их помощь одни из первых. Бели бы не она, все дело осталось бы такой кустарной самодеятельностью.

Потом, довольно быстро, кончилась финансовая поддержка - и мы поплыли. Начались скандалы с университетом, который уже не был так в нас заинтересован. Я ушел из университета, бросил кафедру. Теперь нас выгоняют из всех наших помещений, которые в свое время, кстати, были выделены именно архиву.

Положение наше материальное сегодня просто катастрофическое, хотя сам факт, что мы десять лет выжили и как-то еще продолжаем жить, великое дело. У нас когда-то работали 60 человек, включая студентов; сегодня работают пять-шесть человек, пришедшие в самом начале из архивной системы, в основном пенсионеры. А ведь объективный интерес общества к нам не упал, люди до сих пор приходят, приносят, просят: возьмите...

Если бы у нас были деньги, мы бы обязательно продолжили собирать устную историю; с нами давно уже сотрудничает один из лучших специалистов в этой области в нашей стране, Горяева Татьяна Михайловна. Причем сосредоточились бы мы именно на тех, кто не может или не хочет докумевтировать свою жизнь.

Многое в нашей жизни никак и никогда не докумевтируется. Воврос философский, исчезают ли результаты разных наших действий бесследно; я скорее склоняюсь к тому, что не исчезают, что какие-то следы нашей деятельности остаются всегда - в том или ином виде, хоть в почве, но остаются. Но в обычном смысле слова все не сохранишь, в конце концов речь идет о масштабах: есть же люди, после которых не остается вообще ничего, понимаете, ни-че-го, ни одного клочка бумажки. Есть времена, о которых остается совсем мало документов,ткань истории, ткань жизни социума в таких местах как бы разрывается. Наша задача - сделать такие разрывы как можно меньше.

Как живет инвалид с детства, который физически писать не может? Что он думает, как воспринимает мир? Криминальные структуры. Те, кто уже отсидел. Бомжи. Проститутки.

Но ведь это видеокамеры, это магнитофоны, пленки, эти пленки надо расшифровать - кто ж это будет бесплатно делать? Мы-то сами уже давно бесплатно работаем; тех денег, которые время от времени нам платят за использование наших материалов, еле хватает на то, чтобы заплатить за свет или оплатить машину, когда документы перевозим; телефон давно отрублен за неуплату...

Еще раз: сегодня технические возможности реализовать наши идеи практически безграничны. Все упирается в деньги.

Февраль 1998