И ЕЩЕ ОДНА КНИГА О РОССИИ
В. Мильчина
Вышло так, что для русского сознания книга иностранца о России, написанная в XIX веке, - это прежде всего “Россия в 1839 году” маркиза де Кюстина. Меж тем и до и после Кюстина в Европе, и особенно во Франции, писались книги о России, и у большинства из них судьба складывалась совсем не так, как у сочинения Кюстина. “Россия в 1839 году” едва ли не во всем оказалась отклонением от нормы, плодом обманутого ожидания: автор увидел в России совсем не то, что искал, а российская власть получила от автора совсем не то, что ожидала. Отсюда - скандал, сопутствовавший появлению книги Кюстина, ее бурный успех среди публики и не менее бурный неуспех среди обитателей Зимнего дворца. Однако далеко не все сочинители обманывали ожидания российского императора - и благонадежность их вознаграждалось по достоинству.
Цель настоящей заметки - рассказать о судьбе одной из таких книг о России - книги настолько малозаметной, что она даже не упомянута в двух самых обстоятельных французских монографиях о русско-французских связях (ни у М. Кадо, ни у Ш. Корбе [1]), книги, которую можно назвать “анти-Кюстином”, написанным еще до Кюстина. Вышла она в Брюсселе в 1841 г. и называется просто - “Россия”. Сочинил ее Александр Ферье де Турет (1810- ?) - литератор, член Французского статистического и Парижского географического обществ, перу которого принадлежало немало книг, изданных Бельгийским обществом книгопродавцев Гауман и Кo, - путеводители по Бельгии и Голландии, “Исторические и топографические описания” Брюсселя, Антверпена и Льежа, “Справочная книга для путешествующих по бельгийской железной дороге”, а также “Введение в философическую и практическую историю френологии” (1845).
Совершив в 1840 г. поездку по России (впоследствии он все время подчеркивал краткость этой поездки, помешавшую ему узнать российскую жизнь более подробно), Ферье де Турет уже в следующем году выпустил книгу о России. Это чрезвычайно обстоятельный путеводитель, где можно найти таможенные правила (что разрешается ввозить в Россию), расписания пароходов из Гавра и Любека, советы, как и где лучше менять на русские ассигнации иностранную валюту (предпочтительно - голландские гульдены), список старинных рукописей, хранящихся в Публичной библиотеке, и множество другой информации касательно самых разных сторон общественной и частной жизни. О личных своих впечатлениях Ферье де Турет не говорит почти ничего, так что если бы не знать наверное, что он побывал в России, можно было бы счесть, что он просто очень хорошо изучил предшествующие книги о России, на иные из которых (в частности, Шницлера и Лекуэнта де Лаво [2]) он, впрочем, и ссылается.
Повествуя о конкретных сторонах российской жизни, Ферье де Турет признает иногда, что не все еще здесь совершенно (см. предупреждения , о том, что все гостиницы в России более или менее нечисты, а почтовых лошадей на станциях не допросишься), однако не эти частные замечания определяют лицо книги. Свою политическую концепцию Ферье излагает в единственной, пожалуй, “идеологизированной” главе книги - “Форма правления. - Царь, дворянство, крестьянство”.
“Абсолютная монархия, несмотря на то, что форма эта противна идеями обычаям старой Западной Европы, - пишет Ферье, - остается, если забыть о предрассудках, свойственных нашей эпохе, наилучшей и совершеннейшей из всех, какие только может изобрести человек, хотя многое здесь зависит от того, какому именно монарху достанется власть. Образец подобного правления предлагает нам природа в лице власти отеческой, каковая пребудет неотменной в любом обществе и при любы законах.
Итак, подобно тому, как мудрый и добрый отец есть драгоценнейший дар, какой могут небеса преподнести человеку, подобно этому, наилучшей властью, какой может пожелать сообщество людей, является возможно, власть деспота мудрого и доброго. Впрочем, в этом случае благополучие государства, равно как и благополучие семейственное, всецело зависят от нрава и духа государя или родителя, какими наградила их судьба, эмансипированные же сыны нашего древнего полушария не желают вверять свою участь повелителям, избранным по прихоти судьбы...” (р.24) [3].
Россия же, по мысли Ферье, являет собою пример счастливого госу дарства, подданные которого неизменно обретали в “государе своем истинного родителя” и, естественно, питали к нему “любовь глубокую и нерушимую”. Ферье прекрасно сознает, что с подобным благостных видением России согласятся в Европе далеко не все, и добавляет (р. 25):
“Разумеется, если вы заговорите во Франции об истинном благоденствии, каким наслаждаются в России все сословия, вы пойдете наперекор всем привычным представлениям о суровости деспотизма и превратностях рабства; если же вы дерзнете сказать, что никогда ни одного европейского государя, включая Наполеона в пору его наивысшего могущества подвластные ему народы не обожали так, как обожают нынешнего царя в Петербурге или Москве, вы непременно заслужите упрек в преувеличении и пристрастности. Между тем всякий, кто побывал в России, и сможет с этим не согласиться” (за исключением, - делает оговорку Ферье, - “несчастных поляков”, павших жертвою собственного “пылкого и слепого патриотизма”; впрочем, общую оценку ситуации воспоминание о поляках никак не меняет).
Естественно, что если форма правления в стране - абсолютная монархия и все зависит от монарха, то автор описания обязан нарисовать портрет этого монарха. Что Ферье де Турет и делает - разумеется, в тонах панегирических, причем даже те черты Николая I, которые вызывали здоровый скептицизм у наблюдателей менее “концептуальных”, здесь обретают самое лестное истолкование.
Так, известная страсть Николая к разъездам по стране оценивалась многими иностранцами скоре отрицательно; например, первый секретарь французского посольства в Петербурге Серсе докладывал 15 июля 1838 г. министру иностранны дел Моле:
“Когда император уезжает, жизнь в Империи останавливается ибо никто не смеет взять на себя никакой ответственности. К несчастью, этот государь своими постоянными поездками замедляет все течение жизни. Печально видеть, что он расходует всю свою силу в путешествиях, единственное достоинство которых - быстрота, с какой они совершаются : даже сами русские осуждают эти кочевые привычки, влияние которых не имеет в себе ничего благотворного. Если император Николай разжалует в Тифлисе некоего полковника или убедится в Варшаве добром расположении, которое питают к нему поляки, управляемому императором народу это никакой пользы не принесет” [4]
Сокрушался по поводу бесконечных и бесполезных разъездов императора и Кюстин:
“... досуга при здешнем дворе боятся больше всего на свете, из чего заключаю, что нигде на свете так не страдают от скуки. Император беспрестанно путешествует; за три месяца он оставляет позади около полутора тысяч лье и не задумывается о том, что не у всех может достать сил следовать его примеру. <...> Невозможно вообразить, как печален становится Санкт-Петербург в отсутствие императора <...> Петербург умирает, когда император отлучается в Петергоф” [5].
Ферье де Турет, напротив, в восторге от мобильности императора, которую толкует как проявление отеческой заботы о подданных:
“Злоупотребления, к несчастью многочисленные в огромной империи, не имеют неприятеля более усердного и внимательного. Он желает все видеть и все знать. Ум его деятелен и энергичен, здоровье могуче - сил достает на все. Сегодня он в Петербурге, завтра - в Москве; вы полагаете, что он возвратился на брега Невы, а он тем временем обозревает берега Черного моря” (р.28).
У французских публицистов Июльской монархии ни одно высказывание о России не было нейтральным; и осуждение, и восхваление Российской империи всегда затевались ради того, чтобы преподать урок собственной французской власти, упрекнув ее либо - “слева” - в недостатке демократизма, либо - “справа” - в избытке такового. Естественно, не упускает этой возможности и Ферье де Турет, и за похвалами русскому царю следует отповедь “нашим конституционным монархам, которые пребывают в удобном бездействии, лишаются, при представительном правлении, свободы воли и способности к действию и избегают, в хитроумной своей недоверчивости, делать добро из боязни причинить зло” (р. 30).
Российскому же монарху, по Ферье де Турету, бездействие чуждо: “Всемогущество царя, его высшая воля и все его способности постоянно направлены к тому, чтобы сражаться со злом и сеять добро”. Под стать ему и помощники, в частности, генерал Бенкендорф, “министр полиции, чье имя благословляет русский народ”. Бенкендорф, которого сам Николай называет “не другом императора, но другом Империи” (р. 31).
Если у Кюстина убеждение в том, что русские суть “татары, построенные в полки” (des Tartares enregimentes), вызывает опасения и негодование, то Ферье употребляет то же слово (enregimentes) с одобрением; в России, пишет он, все упорядочено, все построено по ранжиру - и в этом не только залог долголетия империи, но и источник ее свободы:
“Странная вещь! В Англии, стране свободы, ни один солдат, ни один низший офицер не может, какую бы отвагу он ни выказал, какими бы достоинствами ни обладал, мечтать о чине офицера; а между тем полудикая нация, управляемая самодержцем, подчиненная аристократическому сословию, может похвастать, в том, что касается продвижения по службе, равенством прав, какое имеется у народов самых либеральных и самых цивилизованных” (р. 34), - и в качестве доказательства приводится история бывшего крепостного графа Шереметева, дослужившегося до генерала от инфантерии.
Более того, вся эта иерархическая система замечательна, по Ферье, тем, что позволяет императору опираться на нарождающуюся буржуазию в борьбе с властным и всемогущим дворянством (р. 38). В точно таких же выражениях описывает “систему чина” Кюстин (письмо 19), но если у Кюстина система эта трактуется как источник всеобщего устрашающего тщеславия, грозящего Европе русской экспансией, то Ферье де Турет вставляет и эту деталь в свою заведомо благостную картину идеальной России.
Любопытно, что, создавая эту картину, он даже не обязательно искажает или утаивает факты; он просто не интерпретирует их, не придает им значения; так, рассуждая о состоянии вероисповеданий в России, он сообщает: “Правительство одушевлено духом просвещенной терпимости и равно покровительствует всем вероисповеданиям. Впрочем, никому не позволено отрекаться от греческой религии, родители же, исповедующие таковую, обязаны воспитывать в том же духе своих детей” (р.49) - некоторое расхождение этой меры с принципами терпимости никак не комментируется.
Одним словом, там, где Кюстин разразился бы длинным, страницы на полторы, - рассуждением касательно терпимости вообще, судеб православной и католической религии в прошлом, настоящем и будущем и своих собственных ощущений, пережитых во время пребывания в России, Ферье де Type скромно умолкает и переходит к какому-нибудь менее взрывоопасному и более объективному предмету вроде русского чая или русского календаря.
Впрочем, если искать, к чему придраться, то и чай, и календарь мо гут дать обильную пищу дня критики, Ферье же замечательно умееет сообщать о дурном походя, не выпячивая недостатков: в Петербург для пешеходов удобств не предусмотрено, зато дрожек на улица тысячи; станционные смотрители - вымогатели, зато между Петербургом и Москвой ежедневно курсируют дилижансы, и проч. Даже упоми нание о “несчастных поляках” сглаживается через несколько страниц ссылкой на “последнее и самое прославленное сочинение Пушкина - “Оду о Польше” <...> аргументы которой, утверждают русские, столь сильны и убедительны, что, прочтя ее, ни один беспристрастный ум не дерзнет не только оплакивать судьбу Польши, но даже мысленно принимать ее сторону” (р. 52) [6]
Скромность и чуткость Ферье де Турета были вознаграждены по заслугам. Весной 1841 г. он вручил свое только что вышедшее из печати сочинение Якову Николаевичу Толстому (1791-1867), агенту III Отделения, проживавшему в Париже под видом корреспондента министерства просвещения. Толстой, сочтя книгу написанной в правильном духе переслал ее Бенкендорфу вместе с составленной специально на cей предмет запиской Ферье де Турета о новой системе телеграфа (Ферье был большим энтузиастом этой технической новации).
18 июля 1841-го Бенкендорф информировал генерал-адъютанта граф П.А. Клейнмихеля:
“Получив чрез корреспондента моего в Париже врученную ему г-ном Ферье де Турет (Ferrier de Tourettes), который издал разные рукописи в Бельгии и после краткого пребывания в России написал об оной сочинение, преподнесенное мною государю императору, - записку об изобретении им нового телеграфа, усовершенствованного и приспособленного к физическому положению России, - имею честь таковую записку сообщить при сем в подлиннике Вашему сиятельству на усмотрение, покорнейше прося почтить меня уведомлением об ответе, который можно будет сделать г-ну Ферье на предложение его услуг” [7].
Стараниями Бенкендорфа сочинение Ферье де Турета было представлено императору; чья-то рука на сохранившемся в Секретном архиве III Отделения листке с печатной шапкой “Записка для памяти” записывает: “Испрашивается разрешение: не послать ли сочинителю подарок?” (л.10),
Разрешение получено, и 23 июля 1841 г. Бенкендорф ставит о том в известность министра императорского двора П.М.Волконского:
“По высочайшему повелению государь император за поднесенное его величеству сочинение находящегося в Париже Ферье де Турет под заглавием “La Russie” - высочайше соизволил пожаловать сему сочинителю подарок в 1500 рублей ассигнациями. Донося вашей светлости о сей высочайшей воле, покорнейше прошу вас, милостивый государь, приказать доставить ко мне таковой подарок, для отправления оного в Париж” (л.8).
Подарок, брильянтовый перстень, был послан от Двора в III Отделение 3 июля 1841 г., а 2 августа “отправлен по принадлежности” (л. 40). Что же касается телеграфной системы, то 4 августа 1841 г. Клейнмихель извещает Бенкендорфа о мнении на сей счет императора: “Его величество высочайше соизволил отозваться, что для заключения о достоинствах предлагаемой системы необходимо знать предварительно систему сию во всей подробности” (л. 13).
Подарок попадает по назначению, и Ферье спешит высказать свою признательность. 9 октября 1841 г. он пишет Я.Н.Толстому и передает через него благодарность Бенкендорфу, “который соблаговолил познакомить с его трудом императора” [8] Неделю спустя, 16 октября 1841 г., Ферье благодарит уже напрямую Бенкендорфа “за лестное внимание, каким наградил мое сочинение Император, и за великолепное свидетельство его удовлетворения, полученное мною от его величества. <...> Слишком короткое путешествие позволило мне начертать лишь несовершенный очерк России; я от всего сердца желаю, чтобы обстоятельства позволили мне впоследствии вторично посетить эту интереснейшую страну и придать моему сочинению вид менее несовершенный и более достойный одобрения его величества!” (л. 19) - и прилагает новую заметку о телеграфной системе.
Меж тем, потенциальных соперников у Ферье было так много, что вскоре после того, как было вынесено решение о его награждении, 3 августа 1841 г., чиновник особых поручений при Бенкендорфе А.А.Сагтынский предупреждает Толстого: “Г-ну графу Бенкендорфу угодно, чтобы впредь вы направляли особ, которые, по примеру г-на Ферье, пожелают преподнести его императорскому величеству сочинения свои о России или о других предметах, к послу нашему в Париже” (л. 12),- а в ответ на обиженное недоумение Толстого (за что такая немилость?) 15 декабря 1841 г. Дубельт успокаивает агента : приказ действовать через посольских объясняется не какими-либо его злоупотреблениями, но “единственно необходимостью положить конец бесчисленным отправлениям, каковыми иностранные литераторы и художники постоянно осаждают императорскую фамилию” (л. 23-24) [9].
Ферье де Турет, однако, не оставил надежды еще раз прибегнуть к покровительству русского императора.
30 июля 1846 г. вице-канцлер Нессельроде информировал преемника Бенкендорфа на посту шефа жандармов, А. Ф. Орлова: “Посланник наш в Гааге барон Мальтиц представил мне письмо, в котором сей последний просит о сообщении ему сведений, нужных для исправления второго издания сочинения его о России или же о дозволении ему предпринять новую поездку для пополнения помянутого сочинения”; Орлов, справившись у подчиненных и выяснив, то в 1841 г. “сочинитель удостоен был высочайшего подарка, но в то же время г-ну Толстому сообщено было, чтобы он уклонялся от принятия сочинений для поднесения его императорскому величеству, направляя писателей к посольству”, сделал вывод, что “сочинение Ферье де Турета было принято не с тем благоволением, которое бы показывало, что его величество желает продолжения оного”, и нашел “невозможным ни сообщать означенному писателю сведений для продолжения его книги, ни разрешить ему для этого поездки в Россию” (л. 41-43).
Ферье, однако, все еще не теряет надежды. 9 февраля 1848 г. он пишет послание поверенному в делах в Париже Н.Д.Киселеву (1802-1869):
“Сударь, в 1840 году я совершил короткое путешествие в Россию, а по возращении оттуда опубликовал небольшой том заметок об интересной Стране, с которой успел познакомиться лишь самым беглым образом. Это произошло незадолго до выхода в свет сочинения г-на де Кюстина. Труд мой привлек внимание некоторых ваших соотечественников, в особенности г-на Я. Толстого, и этот последний был так добр, что переслал один экземпляр Его Императорскому Величеству, который, соблаговолив прочесть мою книгу с приятностью, выразил мне свое удовлетворение через генерала Бенкендорфа и с доброжелательством, которого моя книга достойна лишь в очень малой степени, наградил меня брильянтовым перстнем.
Этот драгоценный знак отличия преисполнил меня признательности к его величеству, и с тех пор я неизменно желал засвидетельствовать ему свои чувства с помощью какого-нибудь более солидного труда, который смог бы показать Россию в истинном свете, развеять смешные предрассудки, насаждаемые в наших краях писателями невежественными и недобросовестными, и отдать должное неоспоримым достоинствам русского народа, равно как и добрым намерениям и высшему уму правящего этим народом императора.
Некоторые достойные особы из числа ваших соотечественников уже прежде ожидали от меня подобного сочинения, но сразу после появления книги, упомянутой мною выше, опровержение не произвело бы никакого действия, и я сам, находясь во власти раздражения, вызванного этой трехтомной клеветой на страну, по которой я проехал с таким удовольствием и где нашел такой сердечный прием, невольно попал бы мимо цели”.
Вдобавок, замечает Ферье, тогда он был занят семейными делами, а теперь совершенно свободен и готов к услугам.
“Произведение, которое я хочу опровергнуть, еще не забыто, но мои возражения г-ну де Кюстину, чью мстительность я хочу разоблачить, сохраняя притом полное спокойствие, сегодня не будут носить того пристрастного характера, какой они имели бы сразу по выходе книги г-на де Кюстина, а поскольку сочинение мое по виду будет казаться не более чем переизданием книги, вышедшей прежде книги г-на де Кюстина, его не смогут причислить к числу “опровержений” - книг, которым обычно не придают ни малейшего значения”.
Высказав это не лишенное тонкости суждение, Ферье просит у правительства России денег - исключительно на поездку по России и на публикацию книги, не больше, - ведь он действует не из корысти, а из благородных побуждений:
“Я полагаю, что окажу услугу своей стране, если сравню счастливый народ, который процветает, не помышляя о политике, с народом, который безумная страсть к теориям и абстракциям, лишенным смысла, вот уже полвека обрекает на потрясения, столь же гибельные для него самого, сколь и опасные для других стран” [10]
Параллель с Кюстином, приходящая в голову всякому, кто читал обе “России” - “Россию” Ферье де Турета и “Россию в 1839 году”, - высказывается в этом письме впрямую. “Коварный” Кюстин клевещет на Россию и тем самым вредит Франции (“природная” неизбежность союза Франции и России - одна из постоянных тем французской публицистики легитимистского толка в 1830-1840-е годы). “Преданный” Ферье готов еще раз заверить весь мир в бесчисленных достоинствах монархической России и еще раз получить за свой правильный образ мысли награду-которую он, возможно, все-таки получил бы, если бы через три недели не случилась в Париже революция 1848 года, после которой всем и Европе и в России стало решительно не до него.
1. Cadot М. L'image de la Russie dans la vie intellectuelle francaise. 1839-1856. P., 1967; Corbel Ch. L'opinion francaise face a l'inconnuenisse. P., 1967.
2. Schuder J.-H. La Russie, la Pologne et la Finlande. P., 1835; Lecointe de Laveau. Description de Moscou. 2-me ed. Moscou, 1835.
3. Ferrier A. La Russie, Bruixelles, 1841, Р. 24 (далее указания на страницы этого издания даются в скобках прямо в тексте).
4. Archives du Ministere des Affaires etrangeres. Correspondance politique. Russie. T.190. Fol. 119 verso.
5. Custine A. La Russie en 1839. P. , 1990. T. 1. P. 223, 407 (письма 11, 19).
6. Имеются в виду стихотворения Пушкина “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”, напечатанные в сентябре 1831 г. в брошюре “На взятие Варшавы”.
7. ГАРФ, Ф. 109, СА, оп.4, ед. хр. 191, л.7. В дальнейшем все ссылки на эту единицу хранения даются в тексте с указанием в скобках номера листа.
8. Bibliotheque Nationale. NAF. № 16602. Fol. 186.
9. Впрочем, чтобы не лишать Толстого рычагов воздействия, Бенкендорф разрешил и ему при необходимости представлять начальству труды и авторов для поощрения, но предварительно посоветовавшись с послом и известив в депеше об этой консультации.
10. Bibliotheque Nationale. NAF. № 16602. Fol. 188-189 verso.
 Март 2000 |