В 1989 г. французы не отмечали 50-ю годовщину вступления страны во вторую мировую войну. Ни во Франции, ни за рубежом не было или почти не было коллоквиумов на эту тему, а те, что состоялись, были организованы зарубежными научными центрами. В печати появилось не так много новых исследований и статей. Без сомнения, страна была занята празднованием 200-летия Великой французской революции, однако возвращение к истокам национальной демократии не помешало, например, отметить 100-летний юбилей Эйфелевой башни!

Действительно, 1939 г. остается вехой, к которой французы не испытывают симпатий, так как она представляется им преддверием катастрофы 1940 г., столь значимой для всей современной истории страны. Продолжает существовать тенденция "забыть" все, что привело к поражению и оккупации. Люди, которые по своему возрасту могли бы напомнить об этом согражданам, избегают обращаться к столь бесславному прошлому, когда они оказались побежденными, плененными, несостоявшимися героями "странной войны", 1939-й не в чести у французов.

Тем не менее вступление Франции в войну в сентябре 1939 г. уже достаточно широко изучено французскими историками. В отличие от непосредственных участников событий, которые все еще пытаются оправдать свою бездеятельнЬсть и политическую близорукость, историки стремятся дать объяснение национальных, общественных, идейных разногласий, характерных,для Франции 1939 г., и, более того, истоков относительного пессимизма в том, что касалось дальнейшей судьбы их страны, хотя в момент мобилизации у французов еще не пропало желание воевать. Новые французские исследования ставят, в сущности, три вопроса:

1. Находилась ли Франция "в упадке" в 1939 г.?
2. Была ли готова Франция к войне нового типа, которая вот-вот должна была разразиться?
3. Имело ли место, как в 1914 г., действительное сплочение нации перед возможностью нового мирового конфликта?

Вполне естественно, что повторение мировой войны через 20 лет после окончания первой заставляло и заставляет сравнивать отношение французов, вынужденных воевать в обоих случаях с одним и тем же противником. Однако хорошо известно, что условия вступления в войну были весьма различны: в 1914 г. цели войны могли воодушевить поколение, воспитанное в духе реванша, борьбы за возвращение потерянных провинций - Эльзаса и Лотарингаи, в то время как в 1939 г. французы не могли ставить подобных задач, так как они были "удовлетворенной нацией". Более того, французы вступили в войну с еще живыми воспоминаниями о драматических обстоятельствах войны 1914-1918 гг., когда погибло 1 млн. 375 тыс. французов, большей частью молодых. Можно даже поставить вопрос таким образом: могли ли французы снова пойти в окопы, в то время как мир для них был самой большой ценностью и они не оказались в 1939 г. жертвами вторжения, как в 1914 г.? Из этого логически вытекает следующий вопрос: каковы были основные причины, толкнувшие руководителей французской Республики пойти на огромный риск, связанный со вступлением страны в войну, и можно ли считать, что такой выбор был единодушно одобрен правящими кругами страны?

Чтобы на него ответить, необходимо, как мне представляется, проанализировать внешнюю политику Франции в течение двух лет, непосредственно предшествовавших войне.

Можно заметить, что на протяжении этого краткого периода друг другу противостояли две различные политические линии, выразителями которых являлись две личности, принадлежавшие к одной партии и одному правительству: это премьер-министр Эдуард Даладье и министр иностранных дел Жорж Боннэ.

Когда в марте 1938 г. Австрия была присоединена к нацистской Германии, Франция находилась в состоянии очередного правительственного кризиса: правительство К. Шотана подало в отставку и парламентское большинство, избранное в 1936 г. под лозунгом "Народного фронта", было в процессе прогрессировавшего разложения. Радикальная партия, составлявшая правое крыло этой коалиции, взяла на себя ответственность за руководство правительством после отставки в июне 1937 г. социалиста Леона Блюма с поста премьер-министра и скатилась затем на центристские позиции, решительно отказавшись от сотрудничества с французской коммунистической партией.

В апреле 1939 г. после маневров Л. Блюма (он тщетно предлагал лидерам "Центра" и правых партий перед лицом внешней угрозы создать правительство национального единства) именно один из старейшин радикальной партии Даладье, который до того времени, как считалось, отдавал предпочтение большинству Народного фронта, стал премьер-министром. Между тем Даладье хорошо понимал, что не сможет управлять, противопоставляя себя преобладавшему в его собственной партии правому крылу, которое за спиной старого Ж.Кайо и К. Шотана, казалось, следовало за Ж. Боннэ.

Этот деятель и был назначен министром иностранных дел, поскольку он занимал доминирующие позиции в своей партии и в наибольшей степени устраивал Великобританию - союзника Франции. Неоднократно занимавший должность министра-финансов, выполнявший функции посла в Вашингтоне, Боннэ придерживался политики полного согласия с англосаксонскими державами и одновременно бюджетной экономии, исключавшей любые опасные шаги во внешней политике. В самом деле, этот политик полностью отвечал представлениям Невилла Чембер-лена, который проводил политику "умиротворения", желая оградить Великобританию от вынужденных расходов, непосильных для английских налогоплательщиков и способных вызвать крупные социальные и политические конфликты. Боннэ по-своему был поборником того же курса, так что сегодня он представляется кое-кому чуть ли не воплощением французской политики "умиротворения".

После войны Боннэ неоднократно делал попытки оправдать свои действия в прошлом, особенно во время заключения Мюнхенского соглашения, стремясь придать убедительность своей трактовке событий обстоятельностью изложения и привлечением личных архивов. Его выступления в свою защиту (напомним, что Боннэ получил юридическое образование) не выдерживают критики по мере введения в научный оборот большей части сохранившихся архивных документов. Хотя нужно отметить, что большое число документов основных архивов было уничтожено в мае 1940 г., когда на Кэ д'0рсе (то есть в МИД Франции - V.V.) посчитали, что немцы могут быстрым броском занять Париж, и позднее, во время воздушных налетов на Германию, куда была перевезена часть документов, захваченных немцами. Стратегия Боннэ следовала такой логике: он констатировал демографическую, экономическую, материальную и военную слабость Франции, пораженной кризисом, и хотел привести внешнюю политику страны в соответствие с сократившимися внутренними ресурсами, стремился освободить ее от обязательств на востоке Европы, ограничившись только западной частью континента и ее продолжением - областью африканских колоний, по-прежнему расценивавшейся как зона жизненных интересов Франции.

Зачем защищать, по логике Боннэ, остатки Версальской системы, не имея военных возможностей контролировать Германию? Нужно пойти на частичные уступки, и это даст Германии "свободу рук" на востоке Европы. Безусловно, тогда не было сделано ни одного официального заявления о фактическом отказе Франции от своих обязательств в отношении Восточной Европы, но тон бесед Боннэ и Риббентропа в декабре 1938 г. в Париже свидетельствовал о понимании Францией возможных притязаний Германии в этой части Европы. В такой перспективе защита политических и экономических интересов Чехословакии или Польши отходила на второй план; французский министр одобрил мюнхенский сговор без внутренней борьбы или особых колебаний, поскольку судьба Центральной Европы не являлась более приоритетом в стратегии Франции. Когда французский посол в Варшаве Леон Ноэль еще до кризиса 1939 г. обозначил некоторый отход от прежних позиций в отношении Польши, он действовал в соответствии со взглядами своего министра.

Между тем Боннэ не принимал участия в Мюнхенской конференции. Его отсутствие частично объяснялось расхождениями в оценке происходившего между ним и премьер-министром Даладье. Глава французского правительства направлялся в Мюнхен для того, чтобы согласиться на притязания гитлеровской Германии на Судеты и Чехословакию, но он одновременно вынашивал и другие планы. Осознавая необходимость заключения всеобъемлющих соглашений с Лондоном, он понимал, что невозможно удержаться на твердых позициях, не вызвав этим разногласий с Чемберленом: в течение ближайшего времени Франция должна будет идти "в русле английской политики". Но Даладье, сравнивавший Гитлера по степени фанатизма с Магометом, не обольщался относительно возможности заключения прочного и длительного союза с нацистским диктатором. Сразу же по возвращении из Мюнхена в Париж, вечером в кругу семьи, он высказал мнение, что война начнется через шесть месяцев.

Расчеты Даладье были просты: он хотел выиграть максимально больше времени для того, чтобы форсировать приготовления Франции к войне, а также с целью добиться поддержки американцев. На его взгляд, любая отсрочка была желательна. Премьер-министр, занимавший пост военного министра с 1936 по 1938 г., очень хорошо знал степень подготовленности французской армии, в особенности авиации, к войне и отдавал себе отчет в необходимости выиграть время для перевооружения. Франция могла быть готова к войне не раньше 1941-1942 гг. Итак, необходимость добиться хоть какой-то отсрочки привела Даладье к отступлению на Мюнхенской конференции. Однако остается принципиальный вопрос: оправдывал ли выигрыш во времени отказ от обязательств в отношении Восточной Европы, которая служила до тех пор сдерживанию возможной нацистской угрозы Франции? Имело ли попустительство требованиям нацистов в отношении Польши или Румынии меньшее значение, чем достигнутая "умиротворением" отсрочка?

Даладье, возможно, мог считать, что выигрыш нескольких месяцев, в лучшем случае одного года, компенсирует потерю Судетской области, но, когда Гитлер продемонстрировал свое стремление к быстрому захвату всего пространства Восточной Европы (а это стало очевидным к весне 1939 г.), придерживаться тактики "умиротворения" было уже недопустимо. Следовало срочно принимать контрмеры.

Тут же исчезло взаимопонимание между Боннэ и Даладье. Весной 1939 г. Боннэ продолжал проводить во внешней политике курс на "умиротворение" при условии сохранения Францией позиций, достигнутых в Западной Европе и колониальном мире. По его мнению, следовало вести переговоры и сохранить мир, даже ценой новых уступок на Востоке. В конечном счете вставал вопрос: не блефует ли Гитлер, заявляя о своей решимости начать войну, если ему не будут попустительствовать в новых захватах? Возможно, на деле он был готов на уступки в рамках новых переговоров с целью сохранения мира, что он и утверждал во время Мюнхенской конференции. Мысль о гитлеровском "блефе" была широко распространена среди французского политического руководства; сторонники "умиротворения" видели в ней оправдание новых переговоров. Сторонники решительных действий, напротив, черпали в ней убежденность, что Гитлер, загнанный в угол, отступит.

Именно к этой последней категории следует причислить основного вдохновителя Даладье в сфере внешней политики - Алексиса Леже, генерального секретаря министерства иностранных дел Франции. Еще до Мюнхена Леже и Боннэ придерживались прямо противоположных взглядов: теперь же эти два человека просто не могли договориться, даже при том, что генеральный секретарь - само воплощение исполнительного высокопоставленного чиновника - обязан был следовать директивам своего министра. На деле Леже пытался оказывать влияние на премьер-министра; согласно личным записям, которые были найдены в архивах Даладье, Леже побуждал Даладье к противодействию притязаниям фашистских держав, включая Италию. По его мнению, тем самым опасность войны уменьшалась, ибо сдержанность и противодействие немецких военачальников и лиц, ответственных за состояние германской экономики, окажутся в последнюю минуту решающими и заставят Гитлера отказаться от войны, несмотря на его вызывающие публичные заявления. Таким образом, весной 1939 г., когда разразился необратимый германо-польский кризис, внешняя политика Франции находилась под воздействием разных импульсов.

Очевидное стремление Гитлера быстро "урегулировать польский вопрос" весной 1939 г. поставило Францию перед необходимостью выбрать четкую политическую линию. Пример Чехословакии был слишком свеж в памяти, чтобы надеяться на возможность частичного урегулирования, допускающего некоторый пересмотр границ в пользу Германии, исходя из этнических принципов. Или Франция решительно поддерживает Польшу - не из расположения к режиму полковников (таких, как Ю. Бек), столь непопулярному во Франции, а из убеждения, что нужно поставить заслон амбициям нацистов, пока они не распространились на другие части Европы, - или же нужно допустить окончательное преобладание Германии в восточной части Европы, признавая тем самым, что подобная гегемония предполагает заключение долгосрочного соглашения о разграничении сфер влияния между великими державами. Даладье не верил в это второе решение, тем более, что англичан, включая и сторонников "умиротворения", и самого Чемберлена образумили события 15 марта в Праге, так что они перешли на твердую позицию в отношении Гитлера. Отныне, всячески форсируя перевооружение, необходимо было придерживаться более определенной линии в польском вопросе.

Но одна Франция не располагала средствами, достаточными для того, чтобы обуздать Гитлера. Она должна была опереться на союзников. С 1938 г. "сердечное согласие" рассматривалось как жизненная необходимость, оно даже позволяло оправдывать отстраненность или невмешательство Франции в события в Испании и Чехословакии, поскольку Великобритания не хотела оказывать поддержку Народному фронту в Испании или Э.Бенешу. К весне 1939 г. Лондон наконец разобрался в сущности гитлеровского режима, и, следовательно, можно было рассчитывать на поддержку Великобритании. Была ли она достаточной?

Этот вопрос снова заставлял вернуться к обсуждению возможности других союзов в Европе. Тогда принимались во внимание два варианта - Италия или СССР. Первый вызывал острые разногласия: справа и в окружении Боннэ считали соглашение с Муссолини возможным и даже желательным, поскольку оно было бы отличным средством для обуздания Гитлера. Даже если плата за такое соглашение затронула бы колониальные владения, выигрыш был бы очевиден - нейтралитет Муссолини или даже роль дуче как посредника, вроде той, которую он играл в Мюнхене.

Предполагалось, что Муссолини не подготовлен к участию в вооруженном конфликте и будет содействовать сохранению мира. Этот оптимистический взгляд на вещи не находил поддержки у Даладье или Леже, хорошо информированных об амбициозных планах фашистского лидера благодаря расшифровке французскими специальными службами секретной корреспонденции, направлявшейся Римом своему послу в Париж. Это подтверждается архивом Даладье.

Союз с Римом виделся ему нереальным, поскольку для этого требовались чрезмерные уступки в колониальных владениях, которые в свою очередь не давали необходимого результата в сдерживании Гитлера, особенно, когда речь шла о Польше или Румынии. В этом смысле соглашение с СССР представляло намного больший интерес.

Можно ли было возродить "великий союз" с Россией? Представления о франко-русском согласии нелегко входили в сознание французов; хорошо известно, что для "буржуазного правительства" коммунистический режим таил в себе известную угрозу, но опасность для Германии дополнительного удара с тыла, со стороны Польши или Румынии, заслуживала рассмотрения. Политический и особенно военный союз с Россией находил положительный отклик не только слева - у французских коммунистов, убежденных сторонников соглашения с СССР, но и среди правых политиков, таких, как Ж. Мандель, Л. Марин, И.А. де Кериллис. Следовательно, в апреле - мае 1939 г., когда Лондон, Париж и Москва приступили к обсуждению возможности трехстороннего пакта о взаимопомощи, сфера действия которого распространялась бы на несколько государств, находившихся под угрозой фашистского нападения, заключение такого соглашения соответствовало пожеланиям большинства французов.

Когда стало очевидным недостаточное стремление английского правительства продвигаться по этому пути, давление со стороны французского правительства проявилось вполне определенно. Переписка советских послов в Лондоне и Париже достаточно красноречиво об этом свидетельствует: в то время как И .М. Майский констатировал сдержанность Великобритании в отношений союза с Москвой, подозревая правительство Н. Чемберлена только в желании выиграть время, его коллега, советский посол в Париже Я.З. Суриц констатировал, что Э. Даладье, М.Гамелен и многие другие французские деятели действительно надеялись на заключение союза с Москвой и побуждали к этому, насколько это было в их силах, своих английских союзников. Французская дипломатия все больше приходила к убеждению, что риск советско-германского сближения становился реальным, что судьба Польши может зависеть от ее нового раздела между Германией и Россией.

С весны 1939 г. некоторые французские дипломаты в Москве и некоторые руководители министерства иностранных дел Франции серьезно рассматривали такую возможность. Для того, чтобы противостоять фашистской опасности, по их мнению, необходимо было добиться союза с Москвой или, по меньшей мере, заручиться ее благожелательным нейтралитетом даже ценой обязательства защищать СССР от германской опасности. В Париже склонны были считать, что Гитлер в своем стремлении добиваться "жизненного пространства" на востоке Европы совершит нападение на Советский Союз. Идеологические расхождения между большевизмом и французской демократией должны были отступить перед требованиями большой политики.

В этих условиях во время дипломатических переговоров с Москвой с апреля по июль 1939 г. и затем в ходе военных переговоров в Москве в августе 1939 г. позиция Франции оставалась ясной - соглашение с Советским Союзом необходимо. Известно., что произошло в действительности: Сталин и Молотов предпочли сговор с Гитлером и Риббентропом, чтобы получить часть Польши и при случае осуществить другие территориальные приращения на своих границах. В германо-советском пакте, подписанном 23 августа 1939 г. многие французы увидели новую измену русских по отношению к союзникам, как в конце 1917 г. Отныне судьба Польши была решена. К чему же было воевать в этих условиях?

Антикоммунизм, имевший значительное число сторонников среди французов, нашел новую пишу в результате постыдного пакта, но прежде всего этот пакт превратил конфликт с Германией в борьбу против деспотических режимов, поскольку Сталин и Гитлер уподоблялись друг другу по сути, а не только по стечению обстоятельств. Психологический шок от германо-советского пакта был весьма значительным среди французского населения, тем более, что он имел продолжение: .вскоре после начала конфликта последовал раздел Польши, подтвердивший большую степень сближения Сталина с Гитлером. Для всех, кто во Франции верил в важность идеологических убеждений для политической борьбы, особенно для левых, привыкших противопоставлять фашизм социализму и коммунизму, удар был сокрушительным. Растерянность активистов коммунистической партии, включая и среднее звено, была связана с тем, что это событие рассматривалось как противоестественный поворот, в то время как дипломаты и политики, лучше информированные и прагматически настроенные, пытались приспособиться к этой новой реальности.

В любом случае к началу конфликта Франция оказалась без союзников, за исключением Великобритании - державы, располагающей сильным военно-морским флотом и огромным финансовым влиянием, но имеющей очень слабые сухопутные войска.

Некоторые дипломаты и политики вскоре пришли к убеждению, что пакт был дополнен секретным протоколом. Именно так считал французский военно-воздушный атташе в Москве подполковник Ш. Люге еще в конце августа 1939 г. Вот как он анализировал происходившее:

"Что касается условий сделки, заключенной между Германией и СССР, то мне кажется, что они представлены не только текстом германо-советского пакта о ненападении. Этот пакт в том виде, в котором он был опубликован, перечеркивает на деле антикоминтерновский пакт и взамен дает свободу рук Германии. Но не видно, чтобы среди выгод, полученных СССР, в нем содержались гарантии против Германии в случае, если она, быстро продвинувшись через территорию Польши, подойдет к советским границам и водворится там в качестве опасного соседа. Все это наводит на мысль, что опубликованный договор был дополнен секретным соглашением, определявшим некую линию, отодвинутую от советских границ, которую не должны переходить немецкие войска и которая расценивается Советским Союзом как своего рода позиция прикрытия. Вероятно, прохождение этой линии по территории Польши, возможно проложенной с севера на юг, предоставление каждой из договаривающихся сторон свободы действий по свою сторону от этой линии и другие вопросы такого рода были объектом согласования с Риббентропом в ходе его поспешного визита в Москву".

Это выдержка из секретного донесения подполковника Ш. Люге, датированного 29 августа 1939 г. и полученного в Париже 5 сентября. Можно также упомянуть донесение Ж. Пайяра от 1 сентября 1939 г., в котором содержится намек на секретное соглашение, содержащее территориальные притязания к Польше, Прибалтийским государствам и в отношении Бессарабии.

Следовало ли Франции в такой обстановке не вступать в войну? Способен ли был пацифизм, столь распространившийся среди французов в 1938 г., в период Мюнхена, привести новые доводы, чтобы склонить правительство к нейтралитету? Сейчас принято апеллировать к состоянию общественного мнения во Франции, чтобы лучше понять причины вступления в войну в то время, когда Франция не подвергалась прямой опасности, поскольку Гитлер в тот момент не переставал утверждать об отсутствии у него каких бы то ни было территориальных притязаний к Франции. Поскольку во французском правительстве мнения разделились, то весьма любопытно, как общественное сознание во Франции эволюционировало в направлении новой консолидации, происходившей из убеждения, что война с Германией неизбежна и необходимо продемонстрировать решимость к исполнению своего долга.

Часто подчеркивают влияние пацфизма на французское население в период между двумя мировыми войнами. Многие обстоятельства содействовали усилению пацифистских настроений во Франции на протяжении этого периода.

Прежде всего, среди французского населения жила память о войне 1914- 1918 гг. во всей ее ужасной реальности, ибо никогда французы не переживали подобных испытаний в течение такого долгого времени - жестоких четырех лет. Каждая французская семья потеряла одного или нескольких человек, личные судьбы и семейная жизнь были глубоко затронуты войной. Французское общество оставалось по-прежнему разделенным на тех, кто развязал эту войну ("они нами распорядились") , и тех, кто был тогда еще очень молод и не мог принимать в ней участия. Ветераны со своими традициями, встречами, воспоминаниями составили как бы "общество в обществе", однако и солдаты-фронтовики в глубине души надеялись, что пережили "самую последнюю войну". Их пацифизм вызывал уважение, но для многих это не означало абсолютного, безоговорочного пацифизма, так как чувство долга и сознание необходимости защищать родную землю, которые воспевались в ходе войны 1914-1918 гг., оставались высшими ценностями. Конечно, сохранить мир, но не любой ценой!

В этом отношении весьма показательными были памятники погибшим, которые постепенно устанавливались во всех французских коммунах. За исключением отдельных случаев, когда темами памятников являлись жестокость и страдание, символика их типична: героизм, патриотизм, часто антигерманизм (петух, гордо водрузивший свою лапу на остроконечную каску). В школе, где формируются убеждения, постоянно смешивались понятия "пацифизм" и "патриотизм", школьные учебники представляли Германию могущественной, опасной державой, остающейся "традиционным врагом". Пацифизм был сильно распространен и среди интеллектуалов, но и они не были ослеплены стремлением все ему подчинить. Так, студенты "Эколь нормаль" поколения 20-х годов, в большинстве своем пацифистски настроенные, начиная с 30-х годов были вынуждены расстаться со своими убеждениями и надеждами в условиях нарастания новой военной угрозы.

Исходя из этих обстоятельств можно понять, почему большая часть французов с чувством полного удовлетворения приняла "успокоение Мюнхеном" ("мир был спасен"), а возвращение Даладье в Париж встретила демонстрациями энтузиазма. Сам Даладье брюзжал и без иллюзий относился к перспективе сохранения мира таким путем - этим он поделился со своим сыном вечером того же дня. Вместе с тем спустя несколько недель состояние французского общественного мнения изменилось: выяснилось, что 37% опрошенных французов настроены "антимюнхенски" и большая их часть ожидает войны в ближайшем будущем.

Во время Мюнхенской конференции, когда решалась судьба Чехословакии, пацифизм вдохновлял вершителей судьбы этой страны в столь же малой мере, в какой она интересовала французское общественное мнение. В печати все более активно муссировалась тема германского характера. А в отношении Испании французские правительства, включая и правительство Народного фронта, избрали все же политику "невмешательства". Надо ли было делать для Праги то, в чем было отказано Мадриду?

Кроме того, в Мюнхене можно было еще верить в стремление Гитлера к примирению. Но в 1939 г., после вторжения Германии в Чехословакию, в результате которого было уничтожено то, что от нее еще оставалось, после нападения Муссолини на Албанию и победы Франко в Испании, вряд ли можно было верить в то, что мир может быть сохранен. По данным опросов общественного мнения, уверенность в неизбежности войны усиливалась от месяца к месяцу. Пресса и кино здесь не ошиблись, множа "патриотические" статьи и фильмы, последние при поддержке правительства. Организация мер для поднятия морального духа французов и их возможных европейских союзников в мирное время при помощи пропаганды, подчеркивавшей правое дело Франции, соответствовала настроениям, все более охватывавшим французов. Несмотря на их искреннее желание мира, они все больше понимали неизбежность вступления в борьбу с нацизмом.

Советский посол в Париже Я.З.Суриц, которого нельзя было заподозрить в профранцузских симпатиях, писал:

"По степени взбудораженности и всеобщей встревоженности реакция французской общественности на последний гитлеровский захват Чехословакии значительно превосходит все то, что мы наблюдали в прошлогодние сентябрьские дни. Прежде всего нужно отметить совершенно исключительную по своему размаху и единодушию волну возмущенности и ожесточения против немцев. Не впадая в преувеличение, можно с уверенностью сказать, что со времени великой войны не было еще момента, когда эта вражда к немцам прорвалась бы с такой силой, как сейчас. В синематографах, где так привились "актуалите" (кинохроника из германской жизни) и где еще сравнительно недавно эти показы воспринимались как нечто привычное и обычное при общем молчании зрительного зала, сейчас всякое появление на экране немцев вызывает свист и крики возмущения".

Суриц добавлял в своем докладе, что французы теперь считают себя находящимися под непосредственной угрозой приближающегося германского удара. Опрос, проведенный французской печатью весной и летом 1939 г., показал, что французы готовы отстаивать Родину. Отсюда - слабый отклик на пацифистские призывы в сентябре 1939 г., когда война была уже на пороге. Префект города Леона так охарактеризовал позицию населения своего округа: "Что-то среднее между решимостью и покорностью судьбе". Пацифизм глубоко внедрился в сознание французов; не исключался и нейтралитет. Безусловно, было еще и желание не оказаться на переднем крае борьбы, как в 1914 г. И с этой точки зрения "странная война" была воспринята как выгодная отсрочка.

Французы вовсе не склонны были думать, что идут к поражению. Убеждение, что Франция по-прежнему сохраняет статус великой державы, в частности, благодаря своим вооруженным силам, было широко распространено. Всегда трудно воссоздать духовное состояние общества спустя 50 лет, но тем не менее изучение представлений о французской мощи в общественном мнении страны приводит к некоторым заключениям, заслуживающим внимания. Даже если французское военное и политическое руководство было обеспокоено способностью французской армии противостоять германской, в обществе преобладало убеждение, что наша национальная оборона надежно обеспечена благодаря известной линии Мажино, что наша победоносная армия 1918 г. еще остается на высоте своих будущих задач, что перевооружение, энергично осуществлявшееся в течение 1939 г., пополнило вооруженные силы необходимой современной авиацией и танками и, наконец, что потенциальная обеспеченность людскими ресурсами из колониальных владений ("черная рать") надолго обеспечит нам явное преимущество.

Что касается финансовых возможностей, то и здесь специалисты придерживались оптимистической точки зрения: утечка капиталов, характерная для 1935-1938 гг. (до ноября 1938 г.), уступила место их массовому притоку, что придало, наконец, франку стабильность, необходимую во время войны, к большому удовлетворению министра финансов Поля Рейно, который внушил доверие имущим слоям путем проведения жесткой политики, являвшейся по сути настоящим реваншем в отношении социальной политики Народного фронта. Биржевые наблюдатели отмечали в 1939 г. удивительное возрождение Франции и улучшение ее финансового состояния по сравнению с британским союзником. Но наиболее любопытным в оценке французами своей мощи являлось то, как они трансформировали свое прошлое и настоящее. Доводы, приводимые ими тогда, нельзя считать рациональными, но они были убеждены в величии французской нации на основании того, что страна, где свершилась Великая французская революция (ее 150-ю годовщину без особой помпы отпраздновали в 1939 г.), всегда была великой страной в масштабах Европы; прошлое Франции рассматривалось как гарантия ее будущего.

В достаточной мере сознавая некоторую свою слабость перед германским гигантом, французы в 1939 г. не представляли себе, какое военное поражение и духовное потрясение им придется пережить в мае-июне 1940 г. Тем более трагической стала развязка. Какой вывод нужно сделать об оптимизме французов и о масштабах их иллюзий? Уверенность французов в возможной окончательной победе основывалась на простом стратегическом расчете: надвигающаяся война будет затяжной, поэтому решающее значение будет иметь экономический потенциал; она развернется в мировом масштабе, так как речь пойдет о передаче колоний, и США вынуждены будут вмешаться. Таким было убеждение Даладье и Рейно. Полковника де Голля причисляли ко всем, кого называли "конюшня Рейно". Это убеждение не было лишено оснований: просто Франция 1940 г. не подготовилась к отпору "блицкрига", вначале приносившему успех Германии; она должна была оставаться на втором плане согласно предполагавшемуся развитию мировой войны.

Было ли продолжительным заметное оживление общественной активности в 1939 г.? Могло ли относительное национальное единство французов того времени заставить их преодолеть глубокий раскол периода Народного фронта? Оставалось только верить, что внешняя угроза, поскольку она представляла такую опасность, приглушит социальные конфликты и столь долгую политическую борьбу.

Обратимся к дневнику Шарля Риста, управляющего французским банком и известного своей компетентностью финансиста. Запись от 8 сентября 1939 г. гласит:

"То, о чем в будущем, вероятно, забудут, но что нужно запомнить, это огромная роль общественного консерватизма, страх перед коммунизмом и большевизмом, который играл большую роль в последние годы во внешней политике Франции и Англии. Этот страх ослеплял некоторых, делал их неспособными оценивать определенные события иначе, как через эту искажающую призму. Отсюда скрытая, но очевидная симпатия даже к Гитлеру, к его методам и жестокости. Думали лишь о том, что демократическое правительство во Франции не будет достаточно сильным, чтобы их защитить. Видимость сохраняющегося порядка, отсутствие острых социальных конфликтов не успокаивали их. Им нужно было внешнее проявление полицейской силы так же, как им нужен был образ воинствующего коммунизма, и для этого они не останавливаются даже перед покушениями, которые сами совершают, но при этом обвиняют в них коммунистов. Война приводит их в смятение тем, что они видят за ней возможные уступки рабочим, что для них равнозначно уступкам коммунистам. На деле реальность такова: сегодня мы оказались в осадном положении и военные - хозяева этого положения. Будут ли они благоразумны?"

Поражение 1940 г. немедленно показало, что ничто не забыто. Но уже с сентября 1939 г. внутренние политические противоречия дают о себе знать: неистовый антикоммунизм, подогретый германо-советским пактом, усилился и передался правительству Даладье, которое восстановило таким образом свое единство.

Это внешнее единство продолжалось недолго. Правящие круги очень быстро признали, что больше времени тратится на внутреннюю политическую борьбу, чем на ведение собственно военных действий. (Об этом свидетельствует дневник президента Сената Жюля Жаннене.)

Через несколько дней после начала военных действий Даладье сместил Боннэ с занимаемого им поста министра иностранных дел, поскольку тот пытался до конца избежать войны ценой нового Мюнхена; но Даладье не мог политически уничтожить своего принципиального противника без риска оказаться в меньшинстве в рядах собственной партии, и Даладье оставил его в качестве министра юстиции в своем правительстве. Какая трогательная солидарность!

То, что настоящая война не велась в течение нескольких месяцев, последовавших за началом военных действий - так называемый период "странной войны", - неизбежно вызывало ослабление национального единства, возобновление социальных и политических антагонизмов со стремлением взять реванш за Народный фронт у одних, и ощущением, что они вновь отброшены к своему прежнему положению, - у других. Вскоре появились и новые распри.

Историк не вправе судить. Историк только меланхолично констатирует, что вторая мировая война застала французов врасплох, когда они были преисполнены стремлением к миру, не предъявляли никаких требований и сохраняли ужасные воспоминания о "бойне" 1914-1918 гг., в то время как экономический и политический кризис 30-х годов заставлял искать новые решения в области политики, экономики, в социальной сфере и даже культуре. Государственные деятели, интеллектуальная элита, деловые круги Франции сознавали все это, но легко ли было добиться глубоких преобразований в условиях нарастания внешней угрозы? В результате страна подошла к войне ослабленной, нестабильной, меняющейся, хотя казалось, что национальная сплоченность и решимость сохраняли Франции статус великой державы.