VIVOS VOCO: В.Н. Виноградов, "КНЯЗЬ А.М. ГОРЧАКОВ

КНЯЗЬ А.М. ГОРЧАКОВ -
МИНИСТР И ВИЦЕ-КАНЦЛЕР

В.Н. Виноградов

Виноградов Владилен Николаевич - доктор исторических наук, профессор, главный научный специалист Института славяноведения РАН. Публикуемый очерк представляет журнальный вариант отдельных разделов подготавливаемой автором монографии "Балканская эпопея князя А.М. Горчакова".

Александр Михайлович Горчаков занимает особое место в галерее отечественных дипломатов. Более четверти века он возглавлял Министерство иностранных дел России. По части долголетия у него были соперники: К.В. Нессельроде управлял ведомством 40 лет. Но разница между ними грандиозная: Нессельроде руководил аппаратом министерства, и не более. Никому не придет в голову, что он хотя бы влиял на внешнеполитический курс. А Горчаков, обладавший концептуальным умом, твердой волей и независимым характером, его определял.

Конечно, нельзя представлять того же Нессельроде кем-то вроде франкоязычного писаря при Николае I. Он был предан делу, опытен в дипломатической тактике и свято верил в принципы Священного союза. По поручению царя он умело подготовил внешнеполитический антураж русско-турецкой войны 1828-1829 гг. В глубине души Карл Васильевич сознавал, что спор о Святых местах, предшествовавший Крымской войне, чреват европейским катаклизмом, но перечить воле императора не привык, заявить царю, что он заносит ногу над пропастью, не посмел, и тот, в ослеплении своем, вовлек Россию в "крымскую ловушку".

Таков был предшественник Горчакова на посту. Ничего худого нельзя сказать и о его преемнике, Николае Карловиче Гирсе, широко эрудированном в международных делах дипломате, крайне осторожном и сугубо миролюбивом. Но вот уж кто слова не мог молвить против воли властного и самолюбивого Александра III! О царивших в министерстве нравах можно судить по тому, что, когда Николай Карлович отправлялся на доклад к царю, его ближайший помощник, Владимир Николаевич Ламздорф, шел в Казанский собор, ставил свечу Богородице и молился, чтобы в Аничковом дворце или Царском селе все сошло благополучно.

И предшественники, и преемники Горчакова лишь управляли аппаратом министерства, он же руководил внешней политикой России. Только к нему в трудную минуту, в решающий момент русско-турецкой войны 1877-1878 гг. царь мог обратиться со словами: "Так важно, что я желал бы узнать твое мнение прежде, чем ответить. Напиши мне, если здоровье не позволяет тебе быть ко мне" [1].

Почти 40 лет Александр Михайлович тянул чиновничью лямку, служил в Англии, Италии, Германии, Австрии, накопил громадный опыт, но его звездный час наступил на пороге 60-летия. Вероятно, существует закон природы: в грозное для Отечества время, когда опасности подступают со всех сторон, натуры слабые сникают и робеют, сильные же личности выступают в полном блеске. Так случилось с Горчаковым в годы Крымской войны, тогда он был послом в Вене. Этот пост оказался ключевым для контактов между враждующими сторонами. Горчаков пребывал в самом центре антироссийских интриг, ему приходилось действовать в трех направлениях - давать отпор англо-французскому стремлению навязать неприемлемые условия мира, удерживать Австрию от вступления в войну, побуждать Пруссию к сохранению хотя бы и благоприятного для неприятеля, но все же нейтралитета. С партнерами князь держался гордо и непреклонно, а Николаю I советовал идти на тяжелый компромисс, дальше станет еще хуже. Но самодержец к неудачам не привык и на уступки не шел. Венская конференция зашла в тупик, когда союзники, попирая права России, вознамерились запретить ей иметь военный флот на Черном море.

Самодержец не подозревал, что доживает последние дни. Он так быстро сошел в могилу, что родилась легенда о самоубийстве. На самом деле наступил кризис страшной болезни - эмфиземы легких. Император успел лишь проститься с семьей, гвардией, послать пожелание удачи защитникам Севастополя. Свою последнюю сердечную привязанность, Вареньку Нелидову, он приглашать к себе не стал.

Умирал Николай в личных покоях на первом этаже Зимнего дворца. Официальная роскошь ему давно надоела. Придворные толпились в трех небольших и довольно убогих комнатах. Император лежал на железной кровати, прикрытый серой солдатской шинелью, под головой - кожаная подушка, матрас заменял мешок с сеном - Николай подражал Суворову. Присутствовавшие поневоле обращали внимание на потрепанные, с дырами, ночные туфли на полу...

18 февраля (2 марта) 1855 г. его не стало. Мир замер. Все понимали - кончается эпоха. Железная воля царя, следовавшего обветшалым принципам Священного союза вовне и охранительным началам внутри страны, заморозила развитие России на 30 лет. Александр II, в отличие от отца, слыл человеком мягкосердечным и доступным новым веяниям. Переговоры в Вене приостановились.

Но уступчивый Александр Николаевич не желал начинать царствование с капитуляции. Стойкость защитников Севастополя, отбивавших все вражеские приступы, вселяла надежду на достижение более приемлемых условий мира. Но 27 августа (8 сентября) 1855 г. город пал. Победить коалицию Франции - Англии - Турции - Сардинии при негласном участии в ней Австрии было невозможно, война и так привела к колоссальным потерям в людях и средствах, бюджетный дефицит 1853-1856 гг. достиг 800 млн. рублей, воевать можно было разве что до полного разорения казны [2].

26 декабря 1855 г. (7 января 1856 г.) совещание у царя почти единодушно высказалось за поиски мира, 18(30) марта чрезвычайно тяжелый для России по условиям трактат был подписан в Париже. Россия отказалась от протектората над Молдавией, Валахией и Сербией и особых прав в отношении христианских подданных султана. От нашей страны была отторгнута Южная Бессарабия, что лишало ее выхода к Дунаю. Парижский мир подтвердил Лондонскую конвенцию 1841 г. о закрытии Босфора и Дарданелл для военных судов. В соответствии с договором Россия и Турция лишались права содержать на Черном море свои эскадры [3]. Это положение всей своей тяжестью обрушилось на Россию, потерявшую возможность защищать свое побережье, турки же просто-напросто перевели свою эскадру в Средиземное море и могли в любой день вернуть ее в Черное.

Наполеон III на крови и костях падших под Севастополем солдат укрепил свой трон и занял первое место среди монархов Европы. И все же в наибольшем выигрыше оказалась Великобритания. Не выиграв ни одного сражения, она заставила самодержавие отказаться от преимуществ в Османской империи, достигнутых в восьми войнах, добилась отмены покровительства над балканскими народами, ликвидировала те легальные пути, пользуясь которыми отечественная дипломатия могла и собственные позиции укреплять, и делу освобождения христиан способствовать.

Всего этого показалось британскому кабинету мало, и он добился подписания особой англо-франко-австрийской конвенции (15 апреля 1856 г.), по которой стороны гарантировали "совместно и порознь" независимость и целостность Оттоманской империи. Любое нарушение Парижского договора рассматривалось как казус белли. Это был бессрочный антироссийский союз трех ведущих европейских государств ради увековечения "крымской системы".

Россия пробуждалась от общественной стагнации николаевского времени. "Война окончилась. Всем стало легче, - вспоминал те дни публицист, революционер-демократ Н.В. Щелгунов. - Но за этим чувством скрывалось чувство злобы, обиды, чувство побежденного народа, до сих пор привыкшего только побеждать" [4]. Из пепла поражения вставала новая страна. Первые же послабления в надзоре за печатью привели к взлету общественной активности. Недобрым словом вспоминали деяния усопшего царя. Священный союз повсеместно предавался анафеме. Россия, "со всех сторон опутанная узами добровольно принятых безвозмездных обязательств... покинув высокое положение защитницы народов и променяв его на роль охранительницы каких-то безымянных, отвлеченных начал и покровительницы чуждых ей династий, - Россия в течение сорока лет стояла к Востоку в самых противоестественных. натянутых отношениях", - негодовал князь В.А. Черкасский. Гнев обратился прежде всего не против врагов, выступивших с открытым забралом, Франции и Великобритании, а против "дряхлой, разноплеменной и разноязычной" Габсбургской монархии [5], шантажировавшей Петербург на протяжении всей Крымской войны угрозой своего вступления в войну.

15(27) апреля 1856 г. Александр II подписал рескрипт о назначении Александра Михайловича Горчакова министром иностранных дел, минуя часто встречавшийся испытательный срок в должности управляющего ведомством. Приход его к руководству МИД означал не просто смену начальства, а смену вех в политике. Именно Горчаков, единственный из занимавших это министерское кресло, определял внешнеполитический курс страны, а Александр II его одобрял (формула "Быть по сему"). Потом случались отступления, компромиссы, сделки. Но в трудную, болезненно воспринимавшуюся общественным мнением "послекрымскую эпоху", в условиях практически полной международной изоляции страны постулаты новой внешнеполитической стратегии вырабатывались без оглядки на то, что кто-то отшатнется, а другой обидится - и так все "союзники" разбежались.

Циркулярная депеша, разосланная Горчаковым посольствам и миссиям 21 августа (2 сентября) 1856 г., содержала фразу, ставшую знаменитой: "Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится, Россия сосредотачивается" [6]. Депеша, по сути дела, явилась своего рода декларацией принципов: "Император желает жить в полном согласии со всеми правительствами". Священный союз рухнул, "обстоятельства вернули нам полную свободу действий", первостепенной задачей являлось проведение глубоких внутренних преобразований ("Император решил предпочтительно посвятить свои заботы благополучию подданных и сосредоточить на развитии внутренних сил деятельность").

Представителям за рубежом предписывалось ознакомить с документом соответствующие правительства; в бумаге, подлежавшей оглашению, надлежало проявлять сдержанность: не заниматься же всенародно самобичеванием, не метать же громы и молнии в Священный союз, не разоблачать же до исподнего внешнюю политику Николая I! Полный, разносторонний анализ ситуации и прогноз на будущее содержали материалы, не предназначенные для постороннего глаза. В отчете МИД за 1856 г. говорилось: "Долгое время императорский кабинет был скован традиционными воспоминаниями и интимными связями, которые лишь для него одного оставались священными. Война вернула России свободу действий". Горький опыт последних лет не должен остаться мертвой буквой. "Дальнейшая приверженность традиционным симпатиям способна скомпрометировать самые насущные наши интересы" [7]. Следовал вывод: "Моральные и материальные силы России, столь часто использовавшиеся в чуждых нам видах, отныне должны быть устремлены исключительно на благо и величие народов, ей доверившихся". А для этого необходима прежде всего стабильность на границах, "сохранение мира в Европе является неотъемлемым условием наших внутренних преобразований".

Выбравшись из руин Священного союза, Россия обнаружила, что ее окружают одни оппоненты. "Великобритания на Черном море и на Балтийском, у берегов Каспия и Тихого океана - повсюду является непримиримым противником наших интересов и всюду самым агрессивным образом проявляет свою враждебность". Вена столько напакостила России в годы Крымской войны, что ее дипломатию считали чем-то вроде исчадия ада. Атмосфера возмущения поведением "коварной изменницы" проникла и в стены особняка на Певческом мосту: "Венский кабинет ни на мгновение не переставал оказывать повсеместное враждебное влияние", а союз его с Великобританией расценивался как цепь, которую он навесил себе на шею, превратившись в ее сателлита. Лишенная поддержки России, будучи в натянутых отношениях с Францией, встречая мало симпатий в Германии, Австрия устремилась в британские объятия и "смиренно воспринимает высокомерный патронаж". Ее мечты - стать российской наследницей в Юго-Восточной Европе, господствовать в Дунайских княжествах, прикрываясь турецким сюзеренитетом, обратить себе на пользу навигацию по Дунаю [8].

Цели ставились масштабно и четко: добиться отмены тяжелых условий Парижского мира, касавшихся флота и Южной Бессарабии, вернуть утраченное влияние на Балканах. Поскольку англо-франко-турецко-сардинское вторжение в Крым произошло ради подрыва позиций России в Европе, локальная на первый взгляд программа означала восстановление России в правах и прерогативах великой европейской и мировой державы. Но по вопросу о том, на чью поддержку опираться и с чьей помощью выбираться из изоляции, во взглядах Горчакова и Александра II обнаружилось расхождение.

Известный дипломат и историк С.С. Татищев скромно отмечал "некоторый оттенок между мнениями императора и его министра" [9]. На самом деле речь шла о вещах кардинальных, о внешнеполитическом векторе России: у Александра Николаевича лежало сердце к Пруссии, двойственным союзом с которой желал он заменить распавшееся соглашение трех "охранительных дворов". Горчаков считал альянс со слабейшей тогда из всех держав прыжком в никуда. Перед Берлином стояла задача объединения Германии, что означало неизбежную в перспективе схватку с Францией. Следовало обеспечить если не благосклонность, то по крайней мере невмешательство в этот процесс Великобритании. Бракосочетание кронпринца Фридриха-Вильгельма с дочерью королевы Виктории в Пруссии восприняли как крупнейший дипломатический успех. Балканские дела находились тогда на далекой периферии прусских интересов, рассчитывать на то, что Берлин окажет сколько-нибудь весомую помощь Петербургу в Юго-Восточной Европе, не приходилось.

Оставалась Франция. Горчаков пришел к выводу, что единственный шанс на выход из крымского тупика лежит на путях сотрудничества с ней. От его глаз не укрылось то обстоятельство, что завоеванной французской пехотой победой воспользовались Австрия и Турция, оккупировавшие Молдавию и Валахию, и стоявшая за их спиной Великобритания. Военные лавры, размышлял Александр Михайлович, слишком зыбкий фундамент для политических комбинаций: "Французы, после того, как способствовали сокрушению нашего влияния, оказались перед лицом превосходства, которое они обеспечили Англии и Австрии". Пышная мантия триумфатора не скрыла от российских наблюдателей ахиллесовой пяты бонапартизма: "Внутри страны положение всегда было зыбким, партии укрощены, но не уничтожены, и все их чаяния устремлены к Лондону" [10]. Слабость режима порождала жажду внешних успехов, гром победного военного оркестра долженствовал заглушить ропот недовольства во Франции. Отсюда - каскад внешнеполитических авантюр, в которые пустился обитатель Тюильрийского дворца. Нечего было и думать о снаряжении экспедиции будь то в Мексику или Индо-Китай без санкции "владычицы морей", хотя бы молчаливой. Поэтому первым заветом всякого правительства Франции являлась дружба с соседом за Ламаншем [11].

Но выбор отсутствовал. Интересы России были попраны прежде всего в районе \ Черного моря и Балкан, где они в меньшей степени сталкивались с французскими, нежели с британскими, австрийскими и турецкими. И Горчаков пошел на сотрудничество с Парижем, надеясь в перспективе на содействие в отмене тяжелых условий мира 1856 г.

Стремление к сближению являлось обоюдным. Весть о желании двух монархов встретиться насторожила политический мир. Засуетился немецкий княжеский муравейник, связными взялись быть братья царицы Марии Федоровны, дармштадтские принцы. Дорогу им перебежал престарелый вюртембергский король, пригласивший Наполеона и Александра на свое 70-летие в Штутгарт в сентябре 1857 г.

Беседу с царем Наполеон III начал с демагогической фразы: его "империя - это мир". Европа, по его словам, совершила в 1815 г. большую несправедливость, урезав территорию Франции. Дабы ее устранить, следует вернуть стране "естественные границы", которые, в трактовке Наполеона III, пролегают по Рейну и Альпам.

Александр с гораздо большим удовольствием слушал бы речь о пересмотре условий другого договора, относящегося не к 1815,а 1856 г. Но здесь Бонапарт проявлял сдержанность и высказывался туманно. Царь в дружеских выражениях, но все же определенно выступил против обрисованной собеседником "программы мира". Наполеон осторожно упомянул о желательности проведения мудрого и благожелательного курса в Польше (реакция царя в своем кругу: "Со мной посмели заговорить о Польше"). Иначе он откликнулся на зондаж относительно намерения Бонапарта "удалить Австрию из Италии". Александр заверил, что "повторять ошибку 1848 г.", т.е. вмешиваться силой, он не собирается [12]. Все же вывод Татищева относительно готовности "выдать головою Наполеону Австрию" [13] представляется слишком категоричным, Габсбурги, с точки зрения Зимнего дворца, подлежали наказанию, но не изгнанию из "европейского концерта".

Стороны обменялись взглядами о положении на Балканах и пришли к выводу о близости позиций и желательности согласованных действий в регионе. Наполеон III обещал послать соответствующие инструкции своим дипломатам. Эта сюжетная линия, полагал Горчаков, может привести к реальным результатам.

Прошел год, и Бонапарт сам постучал в российские двери: он в союзе с Сардинским королевством, или, как тогда выражались, с Савойским домом, приступил к осуществлению плана изгнания австрийцев из Италии. Благоприятный для Франции нейтралитет России был обеспечен, но Наполеон домогался большего, желая привлечь ее к сотрудничеству, тогда бы шансы Франца-Иосифа в войне сводились к нулю.

Завязались переговоры столь секретные, что велись они помимо официальных дипломатических каналов. В Петербург прибыл капитан флота барон де ля Ронсьер ле Нури с письмами от Наполеона III царю, и его двоюродного брата Горчакову. Суть содержавшихся в них предложений сводилась к следующему: в момент австро-французского столкновения Россия сосредоточивает на границе с Габсбургской державой корпус примерно в 150 тыс. штыков и сабель. В случае вступления самодержавия в войну ему обещали Галицию. Россия дает согласие на присоединение к Франции Савойи и Ниццы и на образование государства Верхняя Италия с населением примерно в 10 млн. человек, а также на обретение Венгрией независимости. В качестве взаимной услуги Наполеон обещал при заключении мира поддержать изменение условий Парижского мира, "если представится случай" [14]. Наполеон III затевал большую войну с кардинальной перекройкой карты Европы.

Все это полностью расходилось с выработанной Горчаковым геостратегической концепцией - Россия нуждается в длительном мире, и только он позволит осуществить намеченные преобразования, укрепить ее международное положение и занять подобающее место в "европейском концерте". Вместо этого ей предлагали прицепиться к авантюрной военной колеснице Бонапарта, поставить под угрозу проведение реформ и отказаться от мысли о модернизации страны.

Горчаков в ответ предложил, чтобы Франция "уже теперь" отказалась от гарантии пресловутых условий Парижского мира, иными словами, порушила его. Из Тюильри поступил отказ.

Но, с другой стороны, сотрудничество с Францией являлось залогом сохранения позиций на Балканах, давать в одиночку отпор Великобритании, Австрии и Турции не представлялось возможным. По словам Горчакова, "помимо интересов, существуют еще и страсти, которые политика должна учитывать" [15], общественность была готова отомстить изменнице-Австрии хотя бы французскими штыками.

В результате больших усилий в ходе переговоров был составлен документ, подписанный в Париже 3(15) марта 1859 г. [16] В историю он вошел под явно незаслуженным названием союзного договора, хотя на самом деле лишь фиксировал позицию России на случай австро-французской войны. Петербург обещал соблюдать благожелательный нейтралитет, не препятствовать распространению власти Савойского дома, но "при соблюдении прав монархов, которые не примут участия в войне", что сильно сужало возможности расширения Пьемонта. Горчаков позаботился о том, чтобы конфликт не вышел за рамки локального. Но и его надежда на то, что Парижский мир удастся похоронить с помощью Бонапарта, не сбылась: во второй статье договора говорилось об "изменении существующих договоров (1815 и 1856 гг. - В.В.), которого надлежит добиваться в интересах обоих государств при заключении мира" [17]. Ничего конкретного, одни пустые слова, о которых Наполеон немедленно забыл.

Побочным эффектом переговорной лихорадки зимы-весны 1859 г. явилась демонстрация полного разброда среди участников крымской антироссийской коалиции. Бонапарт, действуя в союзе с королем Пьемонта Виктором-Эммануилом II, а точнее с его министром К.Б. Кавуром, быстро спровоцировал столкновение с Габсбургской державой (апрель-июль 1859 г.). После решающей битвы при Сольферино, увенчавшейся победой союзников, он, действуя без ведома итальянцев, заключил с неприятелем перемирие: Россия в поддержке отказала, Пруссия спешно сосредотачивала на Рейне войска; в создавшейся обстановке Наполеон стремился избежать европейской войны.

В результате мирного урегулирования император Франц-Иосиф отказался в пользу Пьемонта от Ломбардии, Венецию ему удалось сохранить за собой. Италии пришлось уплатить тяжелую цену, передав Франции две провинции, Ниццу и Савойю, в которых, формы ради, был проведен референдум.

А.М. Горчаков вновь окунулся в балканские, или, как тогда выражались, восточные дела, которые, по его мнению, по своему значению превосходили все прочие, вместе взятые, и здесь сотрудничество с Францией приносило определенные плоды.

Лишившись права на покровительство христианам, подданным султана, российской дипломатии надлежало найти другие пути сохранения в регионе своего влияния. Заслугой Горчакова явилось то, что он эти пути изыскал; коротко его идею можно изложить так: курс на подрыв Парижского мира, при поддержке некоторых его положений.

Западные державы не могли просто оставить балканцев на произвол османской администрации, следовало проявить о них заботу, побудив султана выступить с благодетельным для них актом. Порта была шокирована откровенным вмешательством в ее внутренние дела, но у нее "исторгли" (по выражению, мелькнувшему во время дебатов в британском парламенте) хатт-и-хумаюн (высочайший указ) от 18 февраля 1856 г. В нем говорилось о защите личности, чести и имущества жителей независимо от их вероисповедания, провозглашались равные права мусульман и христиан в занятии административных и офицерских должностей, отмена системы откупов, крайне обременительной для всего населения, кроме самих откупщиков, проведение мер, способствующих развитию промышленности и торговли [18].

Само по себе провозглашение равноправия христиан и мусульман являлось прогрессивным шагом. Беда заключалась в том" что исламское население встретило хатт с раздражением, а христианское - холодно и с недоверием. Оптимизм, по должности, излучала лишь союзная дипломатия, настоявшая на упоминании хатт-и-хума-юна в тексте Парижского мирного договора; закон превратился в акт международного значения, в обязательство султана перед "европейским концертом" и давал последнему право наблюдения и вмешательства в турецкие дела, чем Горчаков и собирался воспользоваться. Западная дипломатия, мысля по шаблону, воображала, будто реформы модернизируют и укрепят султанскую державу. Горчаков же полагал, что в действительности они неминуемо приведут это полиэтническое и многоконфессиональное государство к развалу. Так распорядилась история, и в этой связи сделаем краткий экскурс в средние века.

29 мая 1453 г. пал Константинополь. Три дня продолжался грабеж, затем султан Мех-мед Завоеватель въехал на белом коне в уже бывшую столицу Византийской империи.

Ни одна власть, желающая утвердиться прочно и надолго, не может бесконечно продолжать разорение подданных, особенно в сложившейся ситуации, когда в Румелии (европейская часть империи) на 1 мусульманина приходилось 10 христиан. Надо было создавать систему господства и управления. Мехмед призвал к себе видного церковного иерарха Геннадия Сколария и окружил его почетом. В январе 1454 г. произошло его избрание патриархом. Он получил берат о назначении миллет-баши, главой православной общины султаната, титул паши высокого ранга, звание везира. Церковь признала турецкую власть, отказалась от конфронтации с нею, вступила на путь сотрудничества с завоевателями [19].

Патриарх стал не только духовным, но и светским главою общины, за состояние которой отвечал, - за сбор налогов, строительство и поддержание в порядке дорог и мостов, снабжение армии. Практически этим занимались сельские старосты и другие местные власти, сохранившиеся в неприкосновенности. Центром повседневной жизни жителей оставалась церковь, османы в ее деятельность не вмешивались, и церковь превратилась в "государство в государстве", стала институтом, способствовавшим возрождению государственности балканских народов. Она радела о сохранении языка, культуры, этнического лица греков, сербов, черногорцев, болгар, молдаван и валахов. В летописях, песнях и сказаниях не угасали воспоминания о Византийской империи, королевстве Неманей и Сербии, двух Болгарских царствах. Империя на протяжении веков оставалась конгломератом чуждых друг другу этносов, христиан и мусульман разделяла стена дискриминации. Сербы, болгары, греки, черногорцы, румыны считали Турцию не родиной, а злой мачехой, исторический прогресс представлялся им в виде возрождения национального государственного очага. Усилия турецких реформаторов сводились почти на нет фанатичным духовенством и темной мусульманской толпой и наталкивались на стену отчуждения реформаторов-христиан, опасавшихся усиления турецкой власти, стремившихся использовать каждый вершок завоеванных прав для приближения конечной цели - независимости. Объективно общегосударственные реформы вели не к консолидации, а к ослаблению и распаду державы султанов.

Горчаков сознавал, что западная дипломатия, стремясь соорудить подпорки разваливающейся храмине, занималась безнадежным делом, пытаясь остановить ход истории и загнать ее в тупик: "Восточный вопрос, несмотря на потоки крови, в которые он обошелся Европе, более, чем когда-либо, далек от решения". Россия не смирится с пагубными для нее статьями Парижского мира, хотя и не может бросить вызов победителям. Задача кабинета - "подготовиться к благоприятному шансу, когда проблема встанет перед Европой в решающей стадии". Консулам на Балканах предписывалось "на правовой базе хатт-и-хумаюна" добиваться обретения христианами прописанных в нем прав, "действуя, однако, с осторожностью, дабы не спровоцировать преждевременных волнений" [20]. В своих указаниях он, разумеется, умалчивал о том, что считает Парижский договор орудием саморазрушения. В "лояльном" соблюдении трактата князь обрел орудие давления на Высокую Порту и, как вскоре обнаружилось, на ее покровителей, не собиравшихся следовать ни букве, ни духу пресловутого документа.

"Про себя" Горчаков был уверен в провале затеянных западными державами реформаторских потуг: "Оттоманская империя сейчас более слаба и более порабощена, чем когда-либо. Реформы, которые должны вывести ее на уровень европейской цивилизации, неохотно предоставленные и принятые с отвращением как турками, так и райей, могут лишь добавить новые элементы развала к тем, что уже изнуряют империю" [21].

Первую брешь в установленном Парижским договором системе пробили румыны в процессе объединения Дунайских княжеств. Горчаков усмотрел в активности унионистов (сторонников объединения) возможность посеять зерно раздора в среде вражеской коалиции, но они же поставили российскую дипломатию перед нелегким выбором.

Молдавия и Валахия - латинский остров в славянском море Юго-Восточной Европы. В Османской империи им удалось сохранить автономию. Путь к объединению двух родственных народов и к независимости прогрессивные круги общества мыслили не в сотрудничестве с самодержавием, а опираясь на поддержку "латинской сестры", Франции. В 1848 г. царские войска вступили в Яссы и Бухарест и участвовали в подавлении революционного движения, после чего "русская партия" в политической жизни княжеств сошла на нет. Идея их объединения и создания сравнительно крупного государства, способного дать отпор поползновениям как внешней, так и внутренней реакции, стала доминирующей в политической жизни. Унионисты устремили взоры к Наполеону III, пользовавшемуся в их среде репутацией сторонника "принципа национальностей". Франция своей могущественной дланью должна была утвердить Румынию в новом ее положении как светоча западной цивилизации в кромешной мгле, окутывавшей Юго-Восточную Европу.

Самодержавию, по холодному расчету, объединение княжеств сулило одни убытки. Но не отступать же, увлекшись подсчетом возможных потерь, от генерального курса на поддержку балканского освободительного движения и тем самым способствовать укреплению позиций Высокой Порты и ее покровителей.

Взлет французского влияния не привлекал, но вдвойне горше была мысль о доми-нации в крае Стамбула и Вены, а к тому дело шло. Австрийские и турецкие войска оккупировали княжества. Габсбургская монархия завоевала важное положение в их экономике. Россию собирались выдворить из Валахии и Молдавии и, на будущее, загородить ее армии путь к Константинополю. Австрийское хозяйничание на Дунае означало крах всей балканской политики России начиная с Екатерины II. Вена хотела иметь дело со слабыми, разрозненными соседями.

Самодержавию предстояло пересмотреть весь арсенал воздействия, которым оно ранее оперировало. "Политика силы" изжила себя, утрата права покровительства до крайности сузила возможности маневра. Задача состояла в том, чтобы не отчуждать балканцев, а "сохранять и укреплять уходящие в древность узы симпатии и любви, которые соединяют нас с христианами Востока, обеспечить им благополучие материальное, моральное и религиозное, возможное в существующих обстоятельствах" [22].

Князь А.Ф. Орлов, первый уполномоченный на Парижском конгрессе, высказался поэтому одобрительно насчет идеи объединения княжеств, с которой выступил министр иностранных дел Франции А. Валевский. Натолкнувшись на сопротивление других участников конгресса, последний изыскал формулу, с которой все согласились: узнать мнение населения. Александр Михайлович принятое решение счел соломоновым: следует поддержать то, что захотят сами румыны, никакого вмешательства в их дела, никакой отсебятины, только так должна впредь действовать Россия. Опора на подтвержденные конгрессом автономные права княжеств.

Роль России в процессе образования единой Румынии чрезвычайно велика, именно ее переход к поддержке объединения Молдавии и Валахии создал в европейском ареопаге необходимое большинство (Франция и следовавшая за ней Сардиния, Россия, поддерживаемая Пруссией - за, Турция, Австрия и Великобритания - против) [23]. Горчаков приложил много усилий, чтобы удалить из Молдавии и Валахии австрийские и османские войска. Попытка же Высокой Порты добиться права на ввод туда своей армии в случае чрезвычайных обстоятельств натолкнулась на его твердый отпор: только с санкции всех держав, что позволяло России налагать вето на подобный замысел. Влиятельным ходатаем по румынским делам выступал их знаток граф Павел Дмитриевич Киселев, назначенный послом в Париж. В 1829-1834 гг. он возглавлял администрацию Дунайских княжеств и оставил после себя добрую память, до сих пор одна из красивейших улиц Бухареста именуется шоссе Киселева. На конференциях держав он выступал с устными экспозе и с письменными меморандумами, отстаивая широкие автономные права Молдавии и Валахии.

Сами княжества стали ареной жаркого дипломатического ристалища на фоне развернувшегося за их объединение движения. Султан, как и следовало ожидать, назначил наместниками (каймакамами) в Яссы и Бухарест лояльно настроенных к нему людей с целью фальсифицировать выборы в чрезвычайные собрания, призванные выразить пожелания жителей, и добиться избрания сепаратистски настроенных диванов, как собрания именовались. Особое внимание Высокая Порта и венский двор обратили на Молдавию: здесь у сторонников раздельного существования княжеств позиции были сильнее, так как многие боялись (и не напрасно), что уния обернется присоединением Молдавии к более сильной соседке.

Крупные бояре опасались быть отодвинутыми на второй план в новом государстве, немало купцов и ясских горожан полагали, что с перенесением столицы в Бухарест их город захиреет, интеллигенция не одобряла латинизаторских увлечений унионистов. Развернулась травля сторонников унии, которых изгоняли из государственного аппарата и судебной системы. Робких избирателей пытались подкупить, тщеславных - прельстить продажей боярских званий. К подозреваемым в симпатии к унии лицам полиция являлась с обыском, сажала их, случалось, в темницу, высылала в деревни. При этом после ухода "блюстителей порядка" оказывалось, что из домов исчезли ценные вещи [24]. В таких условиях вожди объединения решили бойкотировать выборы и обратились с протестом к державам. Их голос был услышан. Послы Франции, России, Пруссии и Сардинии в Стамбуле потребовали признать выборы недействительными и распустить марионеточное молдавское собрание. Их коллеги из Великобритании, Австрии и Турции выступили против.

Горчаков позволил себе помечтать: на румынской почве можно "найти средство разорвать остатки союза" противников России. При первом же намеке из Парижа на возможность разрыва отношений с Портой он пообещал свою полную поддержку [25].

4 августа 1857 г. французский посол Э. Тувенель по согласованию со своими тремя коллегами в витиеватой ноте объявил о разрыве дипломатических отношений с Османской империей. Утром на следующий день состоялась нарочито демонстрационная церемония: в присутствии персонала посольства и команды посыльного корабля "Аяччо" с резиденции был спущен флаг. Раздавались звуки "Марсельезы", пушки на "Аяччо" палили. Тувенель переселился на борт корабля. В тот же день без лишнего шума затребовали свои паспорта россиянин, итальянец и пруссак [26].

Дипломатическая Европа замерла: а что же будет? Неужели война из-за мало кому тогда известных княжеств?

Но покачавшись немного на волнах Мраморного моря, Тувенель покинул тесную каюту и вернулся в комфортабельную обстановку посольского особняка. Французы в запальчивости своей перешли границу, допустимую в размолвке с Великобританией. П.Д. Киселев предупреждал: ненадежное финансовое положение страны, состояние банков и бюджета, непрекращающееся брожение в "низах" заставляют Наполеона III превыше всего ценить сотрудничество с Англией. Он поспешил загладить размолвку, воспользовавшись приглашением королевы Виктории нанести ей визит.

Свидание состоялось в замке городка Осборн на острове Уайт, ее любимом месте отдыха летом, 7 и 8 августа 1857 г. Сама Виктория и принц Альберт удалились со сцены после первых же бесед протокольного характера. Переговоры велись с премьером виконтом Г.Д. Пальмерстоном и главой Форин-оффиса графом Д. Кларен-доном и закончились формально компромиссом, а на деле - капитуляцией Наполеона. Он отказался от плана создания румынского государства, удовлетворившись образованием Соединенных княжеств с некоторыми одинаковыми для обеих стран органами управления. Кларендон резюмировал результат встречи кратко: увидев, что император озабочен прежде всего своим престижем, они с Пальмерстоном пожертвовали формой ради содержания и дали согласие на отмену злополучных молдавских выборов.

Бонапарт не только предал своих восторженных румынских поклонников, но и обманул правительства России, Пруссии и Сардинии, заключив сделку за их спинами. Раздобыв, не без труда, информацию об истинной сути достигнутой договоренности - ибо французская печать трубила об очередном триумфе императора, - Горчаков еще раз убедился, что доверять тому нельзя.

Тем временем Высокая Порта "вняла" совету из Лондона и объявила молдавские выборы незаконными по причине допущенных злоупотреблений. Новые принесли победу унионистам. Диваны в Яссах и Бухаресте работали споро и эффективно и приняли идентичную программу пожеланий, обращенных к державам, что свидетельствовало о договоренности между молдаванами и валахами. Она сводилась к следующему: объединение княжеств в государство под названием Румыния, уважение его автономных прав, избрание иностранного принца с правом наследования, предоставление законодательной власти народному собранию, отражающему "все интересы" [27].

Открывшаяся 10(22) мая 1858 г. конференция послов в Париже напоминала, по выражению Александра II, "печальную комедию". Валевский выступил с предложением одобрить пожелания диванов, но, натолкнувшись на "непреодолимое сопротивление" британцев, австрийцев и турок, поспешно взял его обратно. Все же Киселев успел его поддержать, по его словам, "ради популярности России". Он выступил также с двумя меморандумами, подробно характеризовавшими права и привилегии Дунайских княжеств.

Принятая в августе 1858 г. конвенция сохраняла в Молдавии и Валахии отдельных князей, правительства, законодательные собрания и вооруженные силы. Совместными стали лишь кассационный суд и центральная комиссия в Фокшанах, призванная вырабатывать общие законы. Появилось название "Соединенные княжества", что не соответствовало действительности. Конвенция провозгласила отмену общественных привилегий (на деле - уничтожение боярского сословия). Вводилась система выборов с высоким имущественным цензом, на смену привилегии сословия пришла привилегия богатства, на 5 млн. жителей набралось всего 4 тыс. избирателей. Горчаков счел намеченную "перестройку" оштукатуриванием старого здания.

Дальнейшее развитие событий показало, однако, что минусы конвенции в определенной степени уравновешивались зафиксированными в международном акте усилиями Киселева широкими автономными правами, которые умело использовали унионисты. Турецкие должностные лица, привыкшие к раболепию и низкопоклонству в Яссах и Бухаресте, теперь наталкивались на смелость и даже дерзость: Афиф-бею, уполномоченному в Молдавии, не разрешили отправлять шифрованные телеграммы, поскольку он не иностранный представитель, а чиновник сюзерена [29].

Оставалось преодолеть последнее препятствие - рознь и интриги среди самих унионистов: претендентов на господарский пост в Молдавии набралось несколько десятков. Удалось сойтись на нейтральной фигуре полковника Александра Иона Кузы, к вожакам движения не относившегося. Он был избран на престол в Яссах 5(17) января 1859 г. Совсем неожиданный для держав-покровителей оборот приняли события в Валахии: местные унионисты добились избрания князем того же Кузы. Парижская конференция подобного казуса не предвидела и запретить такой вариант не догадалась. Налицо было нарушение не буквы конвенции, а ее духа. Тем не менее российские консулы в своих донесениях рекомендовали закрыть глаза на свершившееся. Консул России в Бухаресте Н.К. Гирс в депеше высказывался вполне определенно: "Нам действительно следовало бы, если возможно, поддержать выбор Кузы уже только потому, что этим разрушаются турко-австрийские козни. Если, как я полагаю, французы горячо выскажутся за это дело, то нам не следовало от них отставать, ибо в противном случае им одним будет честь и слава от румынов, над которыми нам по соседству и для непредвиденных обстоятельств надо иметь доброе влияние" [30].

Горчакова убеждать не пришлось, превращаться в подручного Габсбургов по удушению балканских народов ни он, ни Александр II не желали, австрийскую политику он воспринимал как "вызов и провокацию".

В феврале 1859 г. Парижская конференция собралась вновь, дабы обсудить, что же делать со строптивыми румынами. Все шло по накатанной дорожке. Османский представитель выдвинул против них целый обвинительный акт. "И революционеры они, и зловредные люди, и исполнены всяких мерзостей", - иронизировали "Отечественные записки" [31] Турок предлагал вернуться к сепаратизму, для чего послать в княжество должное число аскеров. Киселев энергично возражал.

Разразившаяся в апреле 1859 г. австро-французская война прервала заседания. За стол переговоров австрийцы вернулись побитыми и присмиревшими, идея турецкого вторжения отпала сама собой. В сентябре 1859 г. Высокая Порта приняла рекомендации партнеров: утвердить избрание Кузы отдельными ферманами для Молдавии и Валахии и с обязательством впредь не отклоняться от конвенции 1858 г. Иными словами, допускалась личная уния княжеств под его скипетром и только на время его жизни.

Однако не было никакой возможности остановить процесс объединения на промежуточной стадии, встав на наклонную плоскость уступок, гаранты покатились по ней безостановочно. Следующие три года явились сплошной цепью "нарушений" и "отклонений", осуществлявшихся Кузой и его министрами при поддержке общественности формально двух, а фактически одной страны. Они добились согласия Высокой Порты на выпуск паспортов с грифом Соединенных княжеств, были вотированы значительные кредиты на армию, круг избирателей расширен без санкции "покровителей". Два законодательных собрания решили провести в Бухаресте совместное заседание для обсуждения аграрного вопроса. И гаранты сдались: 15(27) декабря 1861 г. князь на холме Митрополии в Бухаресте открыл сессию парламента единой Румынии.

В Парижском договоре 1856 г. удалось пробить зияющую брешь, в Петербурге полагали, что создан прецедент для новых нарушений. Был накоплен солидный опыт взаимодействия с национальным движением, имевший общебалканское значение, окрепло убеждение в его неодолимости. Смущала теневая сторона - плоды успеха пожала Франция, коей унионисты были преданы душой и телом. Но сотрудничество с Парижем развивалось и в других балканских краях, и к выгоде для России.

* * *

Первые годы Горчакова во главе министерства - самые напряженные и плодотворные. Вражеская коалиция лежит в обломках, престиж России поднят высоко, монархи чуть ли не в очередь выстраиваются на встречу с Александром II. На Пасху 1862 г. Александру Михайловичу был пожалован чин вице-канцлера, он стал первым сановником империи. Ведомством, особенно в годы, когда еще не подступила старость, он управлял властно, сократил штаты (на деле!), очистил его от бездельников и дилетантов, почитавших службу синекурой. Его самостоятельность на фоне господствовавшего у трона низкопоклонства одних поражала, других восхищала.

Известно, что он четырежды отклонял угодные царю кандидатуры на посты посланников. Такого при Нессельроде не водилось.

Внешнеполитический курс Горчаков разрабатывал самостоятельно, придавая своим решениям вид указаний, исходящих от императора. И все же служить министром при самодержце означало нести тяжелый крест. По натуре Александр II был мягок и интеллигентен, но в то же время властен и авторитарен и склонен поддаваться личным симпатиям в ущерб холодному рассудку. В наших очерках мы не раз отзовемся нелестно о его инициативах внешнеполитического плана, путавших карты Горчакова. Но с тем большим основанием следует сказать, что бессмертной заслугой Александра II перед Отечеством явилось проведение крестьянской реформы. Поместное дворянство в своем громадном большинстве отнеслось к ней отрицательно. Прогрессивная общественность упивалась оппозиционностью и резвилась в волнах дозволенной критики старых порядков.

С.М. Соловьев писал о той поре: "Все, что говорило и писало, бросилось взапуски обличать, отрицать, ругать; а где же созидание, что же поставить вместо разрушенного? На это не было ответа, ибо некогда было подумать, некому было подумать, не было привычки думать". Реформу подготавливала горстка представителей знати и высшего чиновничества - брат императора Константин Николаевич, С.С. Ланской, Я.И. Ростовцев, П.А. Валуев, великая княгиня Елена Павловна, - опираясь на царскую волю.

Своего штаба или мозгового центра в министерстве у Горчакова не существовало, в этом была и сила его, и слабость: наличие концепционного мышления, с одной стороны, замкнутость и честолюбие, переходившие в тщеславие - с другой. В свои "товарищи" (заместители) в пору расцвета он выбирал личности малозаметные, вроде В.И. Вестмана, домогавшегося, но так и не добившегося должности посланника. Способным исполнителем его предначертаний выступал старший советник барон А.Г. Жомини, умелый составитель нот и депеш. Отмечая присущую князю привычку к самолюбованию, большой поклонник его таланта Ф.И. Тютчев в узком кругу именовал его "Нарциссом собственной чернильницы" (хотя Горчаков обладал отнюдь не каллиграфическим почерком, писать от руки не любил, свои депеши обычно диктовал, так что чернильницей пользовался разве что для наложения резолюций).

Баловнем судьбы Горчакова не назовешь. Альянс с Францией диктовался суровой необходимостью, все время надлежало быть начеку, чтобы не оказаться в сетях экспансионистских комбинаций Бонапарта. На главном, балканском направлении - никаких маниловских мечтаний, никаких планов раздела "турецкого наследства", курс на подрыв Парижского мира, укрепление позиций России в регионе, расширение прав населявших его народов с конечной целью возрождения их государственности: "Что касается западных христианских провинций, мы не думаем, чтобы они желали оказаться под скипетром какой бы то ни было державы; по нашему мнению, они должны сделаться автономными государствами в той форме, которая будет отвечать их нравам и обычаям, и тогда, как мы полагаем, граничащие с ними державы не откажут им в своих дружеских советах в ходе приобретения опыта нового существования" [32]. Эти размышления относятся к 1866 г.

Обычный набор применимых к международным отношениям понятий - государственный интерес, забота о безопасности границ, экономическая выгода, страсть к территориальным приращениям - для характеристики проблемы "Россия и Балканы" недостаточен, а значит и ущербен. Ее неотъемлемым компонентом являлся психологический фактор. Это - уходящие в глубь веков связи с балканцами, общность православной религии, этническая близость с южными славянами. "Что касается Востока, - писал Горчаков, - помимо непосредственных и жизненных интересов, которые есть у нас в регионе, существуют еще традиции и национальные симпатии, которые небезразличны для нашей политики". Александр Михайлович погрузился в балканские дела не только умом политика, но и человеческой душой: "Австрия осознала, что между нами отныне пролегла непроходимая пропасть: вопрос о славянских расах. Симпатии нашего сердца и веры непреодолимо влекут нас к трудам ради их сохранения и развития. Здесь для нас - все будущее Восточного вопроса" [33].

Обратим внимание: в сухой отчет министерства за 1858 г. прорываются ноты теплого человеческого участия, отголосок давних симпатий к "турецким христианам", того, что побуждало государственный корабль совершать маневры, несовместимые с представлением о неизменно своекорыстных мотивах политики самодержавия. Стены особняка на Певческом мосту не заслоняли от Александра Михайловича волновавших Россию страстей, взлета общественной солидарности со славянами. При том Горчаков оставался чужд панславистским мечтаниям, которым отдавал дань Ф.И. Тютчев, воспевавший "величие грядущее великого славянского царя", украшенного "венцом и скиптром Византии" [34]. Сугубый прагматизм в подходе к Восточному вопросу отличал Горчакова, никаких фантазий и чрезмерных увлечений.

Внимание привлекали прежде всего отважные черногорцы, веками отстаивавшие свою самостоятельность. В 1857 г. они пришли на помощь боснийцам и герцеговинцам, поднявшим восстание в связи с непомерной тяжестью налогов. В апреле 1858 г. черногорское войско и повстанцы разгромили под Граховом османских карателей. Вмешались Россия и Франция, заставившие Порту прекратить военные действия. Горчаков настоял на проведении демонстрации двух флотов у Адриатического побережья (май-июль). Удалось добиться благоприятного для Черногории разграничения, она получила выход к Адриатике [35]. Некоторые послабления были предоставлены боснийцам и герцеговинцам.

Умиротворение продолжалось недолго. 1859 г. выдался засушливым и неурожайным, надвигался голод, попытки турок ликвидировать местное самоуправление в Герцеговине, жестокости, чинимые нерегулярными отрядами башибузуков, вновь подняли народ на борьбу. Раздавались требования присоединить Герцеговину к Черногории. Князь Николай Черногорский вмешался в события.

Из отчета МИД за 1861 г.: "Горсть повстанцев шесть месяцев сопротивляется регулярной армии в 30 тысяч с лишком человек. Наверное, если такое положение сможет продержаться, это послужит сигналом упадка и может означать окончательное падение Оттоманской империи" [36].

Но все же в конечный успех Горчаков не верил - у черногорцев всего 12 тыс. бойцов, повстанцы не ведают даже азов военной организации, и все может закончиться "бессмысленной бойней" [37].

Хлопотами князя удалось добиться вмешательства держав и в Стамбуле, и в Цетинье в пользу мира, и в апреле 1861 г. они получили согласие Порты на образование международной комиссии по Герцеговине. Но на попытку сераскера (главнокомандующего) Омера-паши восстановить турецкую власть герцеговинцы ответили новым восстанием и требованием присоединить их к Черногории. И вновь соседи пришли им на помощь. Явное неравенство сил и раздоры в антиосманском лагере сделали, однако, свое дело. Итог был тяжелым и одновременно впечатляющим, черногорцы потеряли 2 тыс. человек убитыми и множество раненными, турки - около 22 тыс. [38] Местность, где велись военные действия, подверглась опустошению. Движение солидарности охватило Далмацию, Хорватию, Воеводину, Сербию, Болгарию, из австрийских владений прибыли сражаться 3 тыс. добровольцев. По замечанию одного из русских консулов, маленькой Черногории удалось проделать большой пролом в дряхлом здании Турции.

Естественным центром освободительного движения, своего рода славянским Пье-монтом, объединителем сербского народа Горчаков считал сравнительно крупное и обладавшее автономным статусом Сербское княжество. Министр отзывался лестно о молодом, энергичном и честолюбивом Михаиле Обреновиче, пришедшем к власти в Белграде в 1860 г., его "упорядоченном и прогрессивном правлении" и способности действовать "взвешенно и прислушиваться к добрым советам" [39]. Михаил не бросился стремглав на помощь черногорцам, что лишь увеличило бы масштабы надвигавшейся катастрофы.

Больным местом в отношениях Сербии со Стамбулом являлось наличие на ее территории семи турецких крепостей, в том числе твердыни Калимегдан в центре Белграда. Османские гарнизоны вели себя провокационно по отношению к населению. Сербы оскорблений сносить не привыкли, стычки с турками не прекращались. В июне 1862 г. в ходе одного из столкновений погиб мальчик, что вызвало бурные протесты.

Вмешалась дипломатия. С помощью французов Горчакову удалось добиться определенных уступок в пользу сербов: две крепости. Сокол и Ужице, решено было срыть. Белград в то время состоял из трех частей: Калимегдан, внутреннего города, охраняемого турками, и внешнего, населенного одними славянами. Так вот, из внутреннего города османский гарнизон был выведен в июле 1862 г.

Князь Михаил энергично создавал армию. Требовалось оружие. В поисках его сербские эмиссары добрались до Херсона, где и закупили целый арсенал - 39 тыс. винтовок и 300 сабель. Впрочем расписка об уплате за них денег не сохранилась, так что скорее всего военное имущество им передали безвозмездно. Предстояло переправить его через Румынию. Господарь Куза счел возможным не обратить внимания на гремящий обоз (по разным данным в нем насчитывалось 300 и более телег). Турки заволновались: Михаил Обренович вооружается, чтобы учинить мятеж. Встревожились консулы держав в Бухаресте, все, кроме российского. Гирс делал вид, что ничего не замечает. Пока шли пререкания, передвижной арсенал добрался до Сербии [40].

Много забот державам-покровительницам причиняла Греция, единственная балканская страна со статусом независимого королевства. Но под властью султана оставались Фессалия, Эпир, остров Крит, а Великобритания, по решению Венского конгресса, управляла Ионическим архипелагом. Вопрос о воссоединении греческих земель на многие десятилетия стал центральным в политической жизни маленького королевства. Державы-покровительницы (Англия, Франция и Россия) посадили на трон в Афинах принца Оттона Баварского. За 30 лет пребывания в стране он там так и не прижился, остался чуждым ее нравам и обычаям иностранцем. Его брак с принцессой Амалией оказался бездетным, а по конституции наследника престола надлежало воспитывать в православии. Братья короля, преданные чада католической церкви, менять веру не желали, и вопрос о престолонаследии повис в воздухе.

Оттон давно опостылел грекам, кризис наступил в 1862 г. под сильным влиянием итальянского Рисорджименто - соседняя страна успешно осуществляла объединение. Оттону пришла в голову незадачливая мысль - объехать вместе с супругой свои владения, дабы возбудить у жителей верноподданнические чувства. Эффект получился обратный: один гарнизон за другим выходил из повиновения. 10(22) октября 1862 г. вспыхнуло восстание в Афинах с требованием созыва Национального собрания "для организации государства" и избрания нового монарха. Когда фрегат с августейшей четой приплыл к причалам Пирея, собравшаяся на пристани толпа не допустила супругов на берег. В их защиту не прозвучал ни один голос.

Посланники держав в Афинах на редкость единодушно пришли к здравому выводу: надо признать свершившуюся революцию. Склонились перед неизбежным и правительства европейских держав. Покровителям оставалось подобрать грекам нового монарха. У Лондона в руках оказался крупный политический козырь - Ионические острова. Правда, правление Лондона там изжило себя, кабинет сознавал, что пора передавать острова Греции, однако желал осуществить эту операцию с выгодой для себя, посадив на трон в Афинах нужного претендента. Парламент Греции поспешил избрать предложенную британцами кандидатуру - принца Альфреда. Но произошел конфуз: в Петербурге и Париже заняли непримиримую позицию, да и сам Альфред, поразмыслив, раздумал переселяться в вечно мятежную страну [41].

Державы продолжили поиски и наконец остановили выбор на датском принце Вильгельме Глюксбурге, брате принцессы Уэльской Александры. Другая его сестра, Дагмар, вскоре вышла замуж за наследника-цесаревича Александра Александровича и превратилась в великую княгиню Марию Федоровну, При коронации в 1863 г. датчанин из пяти своих лютеранских имен выбрал наиболее близкое грекам - Георг. Во время визита в Петербург он увлекся великой княжной Ольгой Константиновной и предложил ей руку и сердце. Греки тепло встретили единоверную принцессу. Королева Ольга всегда оставалась горячей российской патриоткой, между дворами Петербурга и Афин, помимо официальных, поддерживались родственные отношения, личность Вильгельма-Георга вполне устраивала ведомство Горчакова. А на Ионических островах к великому торжеству греков в 1864 г. взвились бело-голубые флаги с крестом.

Горчаков мог поздравить себя с результатами послекрымских лет: неприятельской коалиции не существует, голос России в "европейском концерте" звучит громко и авторитетно, позиции на Балканах не утрачены, а, напротив, укрепились. Но не в обычае вице-канцлера было предаваться самоуспокоению, подвижек в направлении главной цели, отмене злосчастных условий Парижского мира достигнуть не удалось, сотрудничество с Францией принесло большие разочарования, успехи на Балканах представлялись локальными. Тщательно разработанная схема - серьезные реформы в Османской империи, обретение христианскими народами если не де-юре, то де-факто самоуправления, накопление сил, пока Россия не придет в себя и не сможет с оружием в руках прийти к ним на помощь, - прекрасно выглядела на бумаге. Оборотная сторона курса - терпение и осторожный эволюционный марш к прогрессу, а любой взрыв, его нарушающий, явится злом для христиан, для России, для Европы, местные, плохо подготовленные выступления прервут это развитие, вмешательство же России поднимет на ноги Европу, "единую в антагонизме к ней" [42],

Но схема не выдержала испытания жизнью. Надежда на то, что удастся подвигнуть Европу на реформистскую стезю, не оправдалась. К началу 60-х годов на Певческом мосту уже порядком разочаровались в альянсе с Наполеоном: Россия "не питает ни иллюзий, ни доверия к практической ценности антанты с императором французов", который извлек из сотрудничества с Петербургом немалые выгоды - гарантию от создания против него европейской коалиции, расширение влияния в Италии. "Не отрицая плодов, которые нашей стране принесли совместные действия на Востоке, мы все же эквивалента не получили. Во всех без исключения случаях французское правительство не принесло в жертву ни одного из своих интересов" [43]. В итоге довольно унылая констатация: Россия не может добиться ни от Порты, ни от держав серьезных преобразований, не в силах удовлетворить "отчаянный пыл христиан", ей остается лишь предотвращать опасность "бездумно зажженного пожара". Ничего похожего на размеренную поступь к прогрессу: "Страсти и ненависть не только не уменьшились, но развились с новой силою; проявления насилия, страдания населения, наконец, события, совершившиеся на Западе Европы, отозвавшиеся как ободрение и надежда на Востоке, довершили приведение его в состояние брожения" [44]. Оставалось приспосабливаться к событиям.

В 1859 г. во время австро-франко-итальянской войны Петербург не поддался соблазну ударить "изменнице" в спину и тем самым способствовал объединению Италии, что принесло немало огорчений, ибо сопровождалось низложением монархов. Горчаков в порыве чувств писал о "попрании ногами" прав князей. Но Зимний дворец ограничился лишь проявлением моральной солидарности с пострадавшими. Когда неаполитанский король запросил у Александра II гарантии целостности своих владений, тот не пошел дальше выражения личной симпатии. Изгнаннику помогли обеспечить его "частные интересы": отъезд из Италии и возмещение имущества. Правда, Россия замешкалась с признанием возникшего Итальянского королевства в марте 1861 г., но не надолго, всего до июня следующего года. Апеннинский опыт сокрушения тронов пришлось пережить. Политика поддержки свергнутых князей исчерпала себя, реалистично констатировал Горчаков: "Консервативная и просвещенная Италия не желает возвращения к прошлому". И добавлял: "Мы живем в эпоху, которая не несет в себе ничего абсолютного" [45].

Изменились настроения Александра II. В 1860 г. он выступил с неожиданной инициативой, пригласив в Варшаву в октябре своего дядю, прусского короля Вильгельма I. Царь решил обменяться с королем мнениями, как с революционной гидрой бороться. Император Франц-Иосиф выразил желание присоединиться к ним и отказа не получил - отвергнуть его просьбу не было никакой возможности. Свидание навевало воспоминание о Священном союзе и повергло французов в мрачные размышления. Горчакову пришлось давать объяснения: союз с Парижем не погибнет в его руках, охлаждение в отношениях объясняется причастностью Наполеона к итальянской революции. Три монарха вознамерились учинить в Париже демарш с требованием не посягать на мир в Европе. Встревоженному Горчакову не без труда удалось охладить их пыл [46].

А на Европу надвигалась грозная туча польского восстания. 14(26) марта 1861 г. Александр II, пытаясь разрядить обстановку, подписал указ о предоставлении Царству Польскому национально-административной автономии. В следующем году объявили помилование репрессированным за участие в "беспорядках" полякам, и те "толпами возвращались из крепостей", и притом в самом решительном и непримиримом настроении. Наместником в королевстве царь назначил своего брата Константина Николаевича, самого либерального и реформаторски настроенного в семье Романовых, во главе администрации поставил маркиза А. Велепольского. Польша попытку проведения умеренных реформ отвергла, обстановка там продолжала накаляться, в наместника стреляли. Лозунг "Свобода или смерть" пленял сердца отважных, революционный романтизм возобладал над приземленным благоразумием [47].

Искрой, приведшей к взрыву, явился принудительный набор рекрутов в армию. 10(22) января 1863 г. Центральный национальный комитет призвал к восстанию. Его манифест был обращен к народам "Польши, Литвы и Руси", т.е. с самого начала мыслилось восстановление Речи Посполитой в границах (с Россией) 1772 г. со вхождением в нее обширных украинских и белорусских земель. Вторым уязвимым местом движения явилась крайне умеренная аграрная программа, не избавлявшая крестьян от малоземелья. Ударной силой восстания выступало шляхетство и довольно широкие массы городского населения.

На плечи Горчакова легла тяжелая и неблагодарная задача - помешать перерастанию неизбежного "дипломатического похода против России", по словам Татищева, в нечто более неприятное - разрыв отношений с покровителями Польши, морскую блокаду, а то и войну.

В нашей исторической литературе обычно пишется о безоговорочно пропольской позиции французского двора. На деле все обстояло сложнее. Наполеон III сознавал, что для успеха любой его комбинации нужен, как минимум, благожелательный нейтралитет самодержавия. Уже в 1861 г. в Париж устремились ходоки из Варшавы. И тогда же Наполеон в частной беседе, но так, чтобы услышали все, отметил: "Эти поляки неисправимые и безумные поджигатели, их мечты не должны давать повода к нарушению спокойствия Европы. Я дорожу добрым отношением с Россией". В первый месяц восстания Бонапарт, казалось, не сошел с позиций отстраненности. Прусскому посланнику он заявил, что считает происходящее "делом Мадзини". Близкая к ведомству иностранных дел газета "Конститюсьонель" утверждала: "В Польше действуют теперь уже не во имя любви к отчизне, но во имя необузданных демократических страстей" [48].

Иной была реакция в Берлине, где опасались распространения волнений на "своих" поляков. И не только. Недавно назначенный министром-президентом Отто фон Бисмарк ясно и четко сформулировал прусскую точку зрения: "Независимость Польши равнозначна мощной французской армии на Висле... Мы не могли бы защищать Рейн, если бы за плечами у себя имели Польшу". В отличие от своего "августейшего повелителя", он не предавался иллюзиям относительно действенности монархической солидарности, которой отдавал дань король Вильгельм: "Интимные отношения двух дворов... имеют опору только в личности императора" Александра [49].

Вильгельм решил направить в Варшаву к великому князю Константину Николаевичу посланца, чтобы разведать истинное положение вещей. Бисмарк изменил маршрут и превратил осведомительную миссию в политическую. Королевский адъютант Г. Альвенслебен поехал в Петербург с заданием привезти бумагу о сотрудничестве двух дворов в подавлении восстания.

Миссия увенчалась успехом. Александр II принял эмиссара своего дяди с распростертыми объятиями: ему, одинокому, протягивают руку помощи, вот она, сплоченность монархов на деле!

Прямо с петербургского вокзала Альвенслебен проследовал в Зимний дворец на беседу с глазу на глаз с царем. Не случайно, видимо, Горчаков на аудиенции отсутствовал, ему оставалось лишь оформить достигнутую договоренность, которую он считал ненужной и вредной, потому что конвенция переводила восстание из внутреннего дела России в разряд международных и, стало быть, создавала почву для иностранного вмешательства. Он не сомневался, что его старый знакомец по Франкфурту-на-Майне - они с Бисмарком представляли в Германском сейме интересы своих государств - постарается представить конвенцию как призыв к Пруссии о помощи, и мир придет к выводу о бессилии самодержавия навести порядок у себя дома.

Горчаков встретил явившегося к нему Альвенслебена вежливо-холодно, но сорвать подписание конвенции 27 января (8 февраля) 1863 г. не мог и не смел. Он попытался выхолостить самый вредный ее пункт - о возможности перехода границы русскими и прусскими войсками для преследования повстанцев по решению местных властей - уж более явного вмешательства в российские дела и представить было трудно. Альвенслебен, заручившийся поддержкой царя, не уступил ни в чем. На первых порах торжествовал и Бисмарк, он даже возмечтал: не худо было бы унаследовать "русскую Польшу" и превратить ее в "прусскую".

На балу у кронпринца Бисмарк поведал вице-президенту нижней палаты ландтага Берендту, что не исключает ухода русских из Польши по причине слабости режима и тогда не мешало бы "приобрести прежнее Великое герцогство Варшавское для династии Гогенцоллернов в форме персональной унии". Ошарашенный Берендт счел сказанное "отличной бальной шуткой". Однако Бисмарк не шутил. Хорошо осведомленный российский посланник П.П. Убри ударил в колокола: "Конвенция благосклонно встречена при дворе, в армии и консервативной партии, но эта самая благосклонность и широта военных мер, здесь принятых, заставляют меня думать, что явится соблазн придать роли Пруссии, которую она призвана сыграть, характер настоящей интервенции". Убри добавлял: "Мне ничто не кажется невозможным со стороны столь непостоянного ума и столь живого воображения, какими обладает г. Бисмарк" [50].

Слух о возможности прусского вторжения в Польшу всполошил сент-джемсский и тюильрийский кабинеты. Из-за Ламанша раздавались возгласы возмущения и подстрекательские призывы. Глава Форин-оффиса лорд Джон Рассел наставлял французов: "Нельзя дольше молчать, нельзя допустить, чтобы Россия еще раз растерзала Польшу". Официальный Париж сообразил, что конвенцию Альвенслебена можно использовать в антипрусских целях. Под благовидным предлогом защиты "русской Польши" от прусских притязаний возникла мысль о сколачивании тройственной коалиции Великобритании - Франции - Австрии с конечной целью перекройки карты Европы. Глава МИД Э. Друэн-де-Льюис стал готовить почву для выступления трех держав в Берлине с протестом против конвенции, разумеется, во имя сохранения мира. В дело вмешалась сильно политизированная французская императрица Евгения, пригласила к себе австрийского посла Р. Меттерниха и, указуя перстом на карту, изложила ему "свой" план изменения границ Габсбургской монархии. По нему следовало отказаться от Венеции в пользу Италии и Галиции, предназначавшейся возрожденной Речи Посполитой, в обмен на многие, но туманно обрисованные территориальные блага.

Встревожилась королева Виктория: "Предложения Франции непременно приведут нас к столкновению с Пруссией, и мы будем иметь французскую армию на Рейне прежде, чем успеем оглянуться вокруг себя" [51]. Воевать во имя утверждения галлов на левом берегу великой реки Джон Буль не собирался, план совместного демарша в Берлине провалился. Но Бисмарк забил отбой и принялся дискриминировать свое же детище, конвенцию Альвенслебена. С другой стороны то же самое совершал Горчаков. Ознакомившись с донесениями Убри, охладел к конвенции и Александр II, являвшийся ее соавтором. По взаимному согласию сторон пункт о переходе границы был из нее изъят, и она превратилась в простую бумажку.

Тучи над Бисмарком рассеялись, но над Горчаковым они сгустились еще больше. Лондон перешел к прямому действию. 2 марта Д. Рассел обратился в Петербург с грозной нотой, требуя проведения в Польше амнистии и возвращения ей прав, дарованных Александром I будто бы во исполнение решений Венского конгресса. О тонкостях статуса Польши в составе Российской империи мало кто ведал, что создавало почву для дипломатического крючкотворства, которым и занялся Форин-оффис. На самом деле в актах конгресса в общих и расплывчатых выражениях говорилось о предоставлении польским землям, вошедшим в Австрию, Пруссию и Россию, национальных учреждений, "сообразных с той формой политического существования", которое сочтет нужным соответствующее правительство [52]. Конституцию 1815 г. Александр I, тогда во власти реформистских надежд и благоволения к полякам, предоставил им по своей воле. А не имевшая представления о подобных юридических тонкостях европейская общественность негодовала, протестовала и изобличала царизм в жестокостях и нарушении принятых на себя обязательств,

Лорд Джон обратился в Париж за поддержкой, поставив Наполеона III в трудное положение, отмалчиваться далее тот не мог в виду царивших в стране настроений. На улицах его и императрицу Евгению встречали возгласами "Вив ла Полонь!". Камень защитника "принципа национальностей", который Бонапарт навесил себе на шею, увлекал его в польский омут. В.Г. Ревуненков пишет: "Французская общественность никогда не простила бы своему императору, если бы «коварный Альбион» перехватил у него лавры «защитника» Польши" [53],

В апреле Великобритания, Франция и Австрия выступили в Петербурге с нотой, требуя прекратить репрессии и вернуть полякам мир "на прочных основаниях". Демарш получил моральную поддержку сонма держав - Испании, Португалии, Швеции, Нидерландов, Дании и даже Высокой Порты. Дипломатическая интервенция поставила самодержавие в крайне тяжелое положение - смириться, явиться на суд "Европы" с повинной головой значило расстаться с рангом великой державы, свести на нет все усилия Горчакова вовне и растерять авторитет внутри страны. Отвергнуть демарш, тогда что же - война? Именно из этой перспективы исходил Генеральный штаб. Готовились к обороне Кронштадта. Морское министерство решило с помощью флота парализовать судоходство предполагаемого неприятеля. В Соединенные Штаты, где бушевала гражданская война, направили две эскадры, в Нью-Йорк и Сан-Франциско. Правительство президента А. Линкольна находилось на грани ссоры с Великобританией, поддерживавшей мятежников-южан, и русских моряков встроили со всем радушием. В политическом плане экспедиция явилась серьезной моральной поддержкой дела северян.

Горчаков в угрозу войны не верил. На Пасху он уговорил императора издать манифест об амнистии; на эту последнюю акцию "партии мира" в российских высших сферах повстанцы не отреагировали, и царь счел свои "милости" исчерпанными. В Литву был назначен жестокий каратель М.Н. Муравьев, в Польшу на смену "мягкому" Константину Николаевичу прибыл Ф.Ф. Берг. Горчакову пришлось заниматься неприятным делом дипломатического прикрытия расправ. Восстание он приписал "постоянным подстрекательствам космополитической революции" и выражал согласие на "дружеский обмен мнениями" относительно умиротворения Польши [54]. Вице-канцлер свел дело к бесконечной бумажной волоките.

Повстанцы восприняли протест держав как серьезный шаг в их поддержку. Жонд народовый в мае подтвердил, что стремится отторгнуть "от Москвы" литовские, белорусские и украинские земли, некогда входившие в Речь Посполитую. Бомбардировка нотами со стороны "Европы", шовинистические поползновения Жонда народо-вого разбередили незажившие раны Крымской войны. Российская общественность возмутилась. Дворянские собрания, городские думы, сельские управы, университеты. церковные общины слали Александру II адреса с изъявлением поддержки. На позициях защитников Польши остались Н.Г. Чернышевский, А.И. Герцен, "Земля и воля" и издатели журнала "Современник". Проявления солидарности отмечались и в рядах русской армии.

Тем временем на международном горизонте появились благоприятные для самодержавия просветы. 8 мая Рассел в палате лордов отмежевался от зачинщиков войны, к которым его, как обнаружилось, ошибочно причисляли: "Что за Польшу вы желаете восстановить? Должны ли мы включать в нее Познань и Галицию? Если да то вызовем сопротивление Пруссии и Австрии, и что же тогда - европейская война?. Ничто не может быть более чуждо намерениям правительства ее величества, оно ограничится представлениями, которых требует от него достоинство Англии", - заявил глава Форин-оффиса.

Громоздкая колымага, именуемая "европейское заступничество за Польшу", не имела никаких шансов сдвинуться с места, отмечал В.Г. Ревуненков [55]. И тем не менее "колымага" покатилась. 15(27) июня три посла вручили Горчакову ноты идентичного содержания с требованием полной амнистии и широкой автономии для Польского королевства, установления в нем национального правления. Почему после апрельского афронта три державы все же пошли на подобную акцию? Видимо. сказывалось давление общественности, возмущенной расправами Муравьева и Берга. Пресса раздувала успехи повстанцев, что создавало впечатление о неодолимости движения.

26 июня (8 июля) совещание под председательством Александра II одобрило текст составленной Горчаковым ответной ноты с отказом удовлетворить предъявленные требования: мятежники посягают на украинские и белорусские земли, говорилось в ней, и они должны сложить оружие.

Гром в ответ не грянул, три державы заспорили между собой. Попытка Парижа подвигнуть партнеров на что-либо действенное, вроде разрыва отношений с Россией, натолкнулась на стену неприятия. Британцы решили покинуть "колымагу", предоставив французам продолжать ссору с Россией в одиночестве. Лорд Рассел отказал эмиссарам жонда в приеме, и те домогались аудиенции в Букингемском дворце, за что получили нагоняй от влиятельной "Таймc": "Нам угрожает Варшава, проникшая в Лондон. Эта легко возбудимая нация проявляла себя в истории лишь как гроза и вулкан, нанесла оскорбление Форин-оффис и теперь пытается завербовать на свою сторону королеву" [56].

Три посла порознь вручили Горчакову ноты невразумительного содержания, оставив самодержавие один на один с "важными последствиями, которые может повлечь за собой продолжение беспорядков". Горчаков не дрогнул и в кратком и сухом ответе посоветовал высоким державам заниматься своими делами, предоставив польские дела царю. Движение он уподоблял айсбергу, подводная часть которого скрывала экспансионистские поползновения его лидеров: "Мятежники не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства. Даже безусловная независимость Царства Польского была бы для них не более как ступенью для достижения дальнейшей цели... их устремлений. Цель их - владычество над провинциями, в которых огромное большинство населения русское... словом, распространение пределов Польши до двух морей".

Восстание было жестоко и неожиданно быстро подавлено Муравьевым-Вешателем (официально - Виленским) и Бергом, и, к стыду для отечественной общественности, она в массе своей с творимыми эксцессами смирилась. В Сибирь потянулись эшелоны с тысячами сосланных.

Горчаков высоко профессионально сыграл свою роль в дипломатическом оформлении подавления восстания. Но его личные позиции пошатнулись: французский союз был разбит, ориентироваться, с его точки зрения, стало не на кого. Проигравшей стороной стал Наполеон III, закончилось десятилетие его первенства среди монархов Европы, а предстояла схватка с наращивавшей мускулы Пруссией. С опозданием галлы обнаружили, что коварный Альбион их переиграл; по словам Н. Монтебелло, французского посла в Петербурге, единственной целью Лондона "было рассорить нас с Россией" и "этот великий результат достигнут" [57]. В выигрыше оказался Берлин: чисто моральная поддержка самодержавия вызвала у Александра II чувство признательности и благодарности, и Бисмарк собирался в дальнейшем предъявить счет за оказанную услугу.

* * *

Отто Леопольд Эдуард фон Бисмарк возглавил прусское правительство в 1862 г. Это был человек стальной воли, большого дипломатического таланта, который он скрывал под видом грубоватой прямолинейности, маниакальной целеустремленности и вероломства, доходившего до цинизма. Он пришел в трудный для короля Вильгельма час: ландтаг, где заседало много "людей 1848 г.", отказывался вотировать налоги, вводимые для укрепления армии. Бисмарк взялся управлять с помощью королевских декретов. Свое отношение к представительным учреждениям он выразил в словах, облетевших мир: "Не речами и постановлениями большинства решаются великие вопросы времени, - в этом была ошибка 1848 и 1849 гг., - а железом и кровью" [58].

Конфликт с Данией предоставил Бисмарку возможность выступить знаменосцем в) движения за объединение Германии; по ходу его развития оппозиция, в том числе парламентская, потонула в волнах патриотического воодушевления.

Суть разразившегося в 1864 г. кризиса заключалась в следующем. Два герцогства, Шлезвиг и Голыптейн, населенные в большинстве немцами, находились в личной унии с Данией под скипетром ее королевского дома, но жили по своим законам. В 1863 г. король Фредерик VII утвердил новую либеральную конституцию Дании, которая распространялась на Шлезвиг, и вскоре умер, а на трон, ввиду пресечения династии, вступил Христиан IX Глюксбург. В Германии поднялась буря - акцию расценивали как полную инкорпорацию герцогств в состав Датского королевства.

Бисмарк воспользовался возникшей запутанной коллизией для того, чтобы на гребне общенемецкого негодования решить шлезвиг-гольштинский вопрос в пользу Пруссии. 1 февраля 1864 г. прусские и австрийские войска (а Вена примкнула к общегерманскому делу) вторглись в Шлезвиг. Сопротивление датской армии удалось быстро сломить, и тогда выяснилось, что первоначальное австро-германское требование - отменить в Шлезвиге действие датской конституции - лишь повод для развязывания войны. Берлин и Вена стали настаивать на аннексии двух провинций.

Ничего не могло быть более огорчительного для Горчакова, слывшего апостолом мира на континенте, чем разразившийся в Западной Прибалтике конфликт, но его попытка навязать Пруссии посредничество держав провалилась. В Европе продолжали считать большим забиякой Наполеона III, а не малоизвестного еще Бисмарка. Британскому премьеру Г.Д. Пальмерстону принадлежала поразительная по политической близорукости сентенция:

"Нынешняя Пруссия слишком слаба для того, чтобы в своих действиях быть честной и независимой. И, принимая во внимание интересы будущего, крайне желательно, чтобы Германия, как целое, сделалась сильной, чтобы она оказалась в состоянии держать в узде обе честолюбивые и воинственные державы, Францию и Россию, которые сжимают ее с Запада и Востока. Что касается Франции, мы хорошо знаем, как беспокойна и задорна она и как в любой момент из-за Бельгии, из-за Рейна или из-за какой-нибудь другой области, могущей быть завоеванной без особого труда, она готова начать войну. Что касается России, то она со временем превратится в державу, по величине напоминающую древнюю Римскую империю" [59].

В ответ на призывы Александра II и Горчакова проявить умеренность и мудрую сдержанность Вильгельм и Бисмарк скрывались за спинами общественности: "Нельзя допустить, чтобы кровь прусских солдат была пролита напрасно. Страна не удовлетворится бесплодными лаврами" [60]. Российская дипломатия славы себе не снискала, а хлопот прибавилось вдоволь. В печати зазвучали тревожные ноты: что же, пруссаки обосновываются в Киле, откуда можно контролировать проливы Скагеррак и Категат, и Россия лишается выхода к открытому морю через Балтику, как то было в допетровские времена. Но никаких разъяснений не звучало.

Несчастье Горчакова, как и немецкого народа, заключалось в слабости сил, способных осуществить объединение Германии иным путем. Князь сознавал неодолимость самого процесса и неотвратимость его конечного триумфа. Но немецкие либералы упивались принципами и в ужасе шарахались от мысли о братоубийственной войне с австрийцами. Патриотически настроенное, но социально консервативное юнкерство и офицерство взялись за дело и довели его до конца, добившись в ходе его осуществления союза с крупным бизнесом и построив второй рейх по своему вкусу с сохранением монархии, своим ведущим положением в политике и доминацией Пруссии, в которой военщина традиционно пользовалась статусом первого сословия.

Делить с Австрией завоеванные провинции Бисмарк не стал и настоял на установлении в Шлезвиг-Гольштейне кондоминиума (совместного управления) двух стран, что создавало почву для споров и ссор между ними, и делом техники являлось спровоцировать между горе-союзниками войну, чем министр-президент и занялся. Важно было запастись союзником. Особых хлопот его поиски не представили: итальянцы жаждали вернуть в лоно матери-родины Венецию. Король Виктор-Эммануил II предусмотрительно взял с немцев обязательство, что получит искомое и в случае поражения его войск на поле боя. Не менее важно было устранить от вмешательства в конфликт Наполеона III. Но и тут удача не изменила Бисмарку. На встречах с Бонапартом в Биарице и Париже он отделался туманными намеками на готовность пойти навстречу пожеланиям Наполеона, которые тот не скрывал: "Глаза всей моей страны устремлены по направлению к Рейну" [61].

Война, которая началась 17 июня 1866 г., традиционно именуемая австро-прусской, на самом деле была общегерманской: на стороне Берлина выступили 17 мелких государств плюс Италия, Вену поддержали 12 членов Германского союза, среди них Бавария, Вюртемберг, Баден, Саксония, Гессен-Дармштадт, Ганновер. Уже 3 июля австрийцы проиграли решающее сражение при Садовой (Кениггреце, Градце Кралове) в Чехии. Прусский штаб не предвидел столь раннего и оглушительного успеха и преследования отступающих не организовал. Бисмарк неотлучно находился при главной квартире. Странное зрелище представлял он на поле боя - грузный, угрюмый, на громадной рыжей лошади в скромном мундире майора ландвера среди генеральских погон и эполет. От успеха у генералов закружились головы и, к крайнему сожалению Бисмарка, у короля Вильгельма тоже. Тот вздумал въехать в побежденную Вену на белом коне и продиктовать поверженному врагу мир, не останавливаясь перед территориальными захватами. Бисмарк встал насмерть против. Он даже подавал монарху прошение об отставке, но настоял на своем - предварительный мир в Никольсбурге 26 июля был заключен на условиях, согласованных с Францией, и без прямых территориальных потерь для Австрии.

Быть может в этой кампании дипломатический дар Бисмарка, его способность мыслить стратегически на десятилетия вперед проявились в наибольшей степени. Он не хотел превращать Австрийскую монархию в вечного антагониста, жаждущего реванша, а отводил ей роль младшего партнера. Министр-президент отдавал себе отчет: Россия, несмотря на дружеские излияния и объятия Александра и Вильгельма, никогда младшим партнером не станет и всегда будет препятствовать разгрому Франции. Значит, надо оставить державу Габсбургов как противовес на российских юго-западных границах.

Петербург сразу после начала войны провозгласил нейтралитет. Разногласий относительно курса не существовало ни в политической элите, ни в прессе. Подозревали, что Берлин заранее договорился с Парижем: "Как ни смел, как ни легкомысленен г. Бисмарк, но он не решился бы поставить на карту судьбу Пруссии, если бы для своей игры не заручился согласием Парижа" [62]. Высказывалась мысль, что Франция не допустит слишком большого усиления Пруссии, вмешается и честолюбицу удастся поставить на место. Поборников Берлина из числа прибалтийских баронов можно было пересчитать по пальцам. Консерваторам Бисмарк представлялся низвергателем тронов, и существовала глубокая тревога, что выдворенная из Германии Австрия займется поисками компенсаций на Балканах.

Но вместо решительного и действенного вмешательства Бонапарта в события он, соблазненный миражами территориальных присоединений, способствовал заключению выгодного для Берлина мира. От Убри поступила информация, что Наполеон согласен с присоединением к Пруссии земель с населением в 4 млн. человек. Александр II взволновался: столь важные вопросы, "касающиеся равновесия, не могут и не должны решаться одною Францией", и предложил созвать конгресс. Инициатива повисла в воздухе [63].

В сторону Петербурга король Вильгельм и Бисмарк делали реверансы. Монарх обратился к племяннику с запросом: какие компенсации самодержавие пожелало бы получить в Галиции и на Востоке? Зимний дворец ответил - никаких. Успокаивать царя и Горчакова отправили генерала Э. Мантейфеля. Именно успокаивать: потребовался, по словам министра-президента, "вежливый поклон" в сторону России. В беседе с пруссаком Александр II "с ужасом" отозвался о предстоявшем низвержении тронов, "династии эти царствуют милостью Божьей". Король Вильгельм в ответ разъяснил племяннику, что ничто не вредило больше монархическому принципу в Германии, нежели существование маленьких и беспомощных династий. Горчаков в беседе с эмиссаром не смог скрыть раздражения, выразив пожелание, чтобы Бисмарк пребывал на политическом горизонте не "метеором, а звездою неподвижною".

Мантейфель подчеркнул, что с Вюртембергом и Гессен-Дармштадтом решено обойтись снисходительно исключительно из уважения к родственным связям их дворов с Романовыми, хотя они и подняли оружие против Пруссии.

И все же нельзя свести миссию Мантейфеля к "вежливому поклону" перед царем. В инструкции ему предписывалось: если российская сторона выразит пожелание относительно условий Парижского мира, заявить, что "Пруссия никак не заинтересована в сохранении этих условий" [64]. Это было формальное обязательство поддержки.

Горчаков холодно воспринял важную декларацию немца, к немедленному употреблению она не годилась, поднимать вопрос о пересмотре условий мира значило погрузить Европу в новый конфликт, неизбежно воспротивилась бы британская дипломатия и Наполеон. Но впоследствии полученным от Вильгельма и Бисмарком авансом удалось воспользоваться.

Мантейфеля отпустили с почетом. Царь в письме заверил дядю, что Россия ни в коем случае "не примкнет к противникам Пруссии". Правда, примыкать уже было не к кому: 26 июля в Никольсбурге был подписан прелиминарный мирный договор; австрийские союзники в церемонии не участвовали, их туда не пригласили.

Истомленные ожиданием и страхом южно-германские государства стали легкой добычей Бисмарка. Муссируя слухи о предательстве их интересов со стороны Австрии и о притязаниях Франции на их земли, он добился нужной ему сговорчивости. Бавария, Вюртемберг, Гессен-Дармштадт по тайным договорам предоставили свои армии в распоряжение прусского генерального штаба. 10 августа 16 стран, лежавших к северу от реки Майн, образовали Северогерманский союз со своей конституцией и общим рейхстагом, в котором Вильгельм стал президентом, Бисмарк - канцлером, а Пруссия полновластной хозяйкой. Проделав эту операцию, новоиспеченный канцлер счел почву подготовленной для подписания окончательного мирного договора в Праге 23 августа 1866 г.: Австрия была выдворена из Германии и передала все права на Шлезвиг-Гольштейн Пруссии. Последняя, уже без санкции Вены. присоединила Ганновер, Гессен-Кассель, Нассау и город Франкфурт-на-Майне.

Бисмарк купался в лучах славы, получил титул графа и 400 тыс. талеров в награду, на которые он приобрел обширное поместье Варцин в Померании. Либеральная оппозиция в ландтаге смолкла.

А Горчаков мучился над вопросом, - как бы в дальнейшем не допустить в Европе "территориальных изменений, изменения равновесия сил или влияния, которые нанесли бы большой ущерб нашим интересам или нашему политическому влиянию" [65]. И не находил ответа.

* * *

В июне 1867 г. исполнилось полвека служения Горчакова на дипломатическом поприще. Император пожаловал ему высший чин государственного канцлера. В печати появились лестные отзывы. М.Н. Катков писал в самой читаемой газете "Московские ведомости": "Пример князя Горчакова лучше всего свидетельствует, что национальная политика ничего общего не имеет с так называемым квасным патриотизмом... Сила ее заключается в живом уме, исполненном чувства народной чести и пользы" [66].

Но у самого именинника настроение отнюдь не походило на юбилейное. Всеподданнейший доклад Александру II в 1865 г., отчет МИД за 1866 г. и записка о внешней политике за 1865 - 1867 гг. написаны скорее в минорных тонах. После Крыма, сетовал Горчаков, будь кабинеты доступны голосу разума, они осознали бы, что не в интересах ни Европы, ни Турции ставить Россию в невыносимое положение. Но здравый смысл обошел стороной министерские особняки и застрял где-то в закоулках. "Отсутствие военных сил на Черном море ставит нас в ситуацию худшую, нежели существовавшую в 1854 году, перед лицом преобладания западных держав" [67]. Да, из изоляции удалось выбраться. Но ориентация на Францию рухнула после восстания в Польше в 1863 г. так, что и осколки собирать нет смысла: "Амбициозные и переменчивые устремления Франции, ее агрессивная враждебность к нам, католические предубеждения столь закоснели, что до сих пор мы не можем надеяться на серьезное и искреннее сближение между нашими странами" [68].

Правда, от послекрымской обстановки не осталось и следа: "Австрия ослаблена, Пруссия расширилась, Франция изолирована, Англия замкнулась в своих эгоистических интересах". К прежним тревогам в связи с метаниями Наполеона III добавились опасения крепнувшей не по дням, а по часам Пруссии. Пытаясь ослабить эксцессы объединительного процесса Германии, Александр Михайлович и в 1864, и в 1866 гг. предлагал созвать международную конференцию с целью умерить притязания Берлина. Но каждый раз ничего не удавалось из-за раздоров между предполагаемыми участниками. Австрия была выставлена из Германского союза, малые немецкие державы трепетали перед прусским начальством. Сдвинуть с мертвой точки вопрос о возрождении Черноморского флота не удавалось: "Бремя, доставшееся нам от Парижского мира, отнюдь не стало легче, оно продолжает довлеть над нами, и терпеть это недопустимо" [69].

Со страниц печати раздавались недовольные и даже раздраженные голоса, на фоне судьбоносных свершений в Германии и Италии собственная политика представлялась вялой и малоинициативной: договор 1856 г. потерял силу, устояли только условия, направленные против России. Что же - и впредь "подчиняться безмолвно такому порядку вещей?" - вопрошали "Московские ведомости" 6 декабря 1866 г. Позицию органа Каткова разделял славянофильский "Голос" 8 августа 1866 г.: "Если трактаты нарушаются так открыто и смело, как это делает Пруссия... то неужели одни мы будем хранить их?"

Горчаков уже размышлял: "Все силы брошены на запад... Эту обстановку надо использовать для наших жизненных интересов на востоке... В территориальных потрясениях настоящего времени я не теряю надежды снять клеймо договора 1856 года" [70].

Неожиданная поддержка пришла из Вены: канцлер Ф. Бейст "вдруг" осознал, что Парижский трактат тяжел и невыносим для России, и дал знать Петербургу, что не станет возражать против его пересмотра. Игра была шита белыми нитками: австрийский канцлер мечтал о возрождении антипрусской коалиции времен Семилетней войны (Австрия - Франция - Россия). Приманка Бейста выглядела соблазнительно разве что в глазах людей легковерных, Париж и Лондон встали бы грудью против возрождения российской мощи на Черном море [71].

Австрии отказали даже не по инициативе Горчакова. В ноябре 1866 г. совещание под председательством царя высказалось против: великий князь Константин Николаевич, министры - военный Д.А. Милютин и финансов М.Х. Рейтерн - заявили, что армия не готова, деньги отсутствуют. Даже пылкий Н.П. Игнатьев счел момент неподходящим [72].

Горчаков утвердился во мнении о правильности своего умеренного курса как единственно возможного. Восторжествовала доктрина малых дел, или, по словам ее автора, "прогрессивного статус-кво", т.е. проведения реформ в рамках Османской империи. Горчакову приходилось осуществлять ее, преодолевая сопротивление Высокой Порты и безразличие держав. Российская дипломатия устремила свои усилия на то, чтобы улучшить участь христиан и добиться включения их в политическую жизнь. Это "даст нам естественных союзников и гарантию лучшего равновесия", - внушал Горчаков. На них оказывалось воздействие "в убеждении, что восточный кризис, вспыхнувший до того, как силы наши и наших единоверцев будут готовы", принесет лишь пагубные последствия. Прилагались усилия внести доброе согласие в среду христиан с тем, чтобы, "когда наступит момент, приступить к действию энергично и единодушно".

Но к советам Горчакова на Балканах прислушивались плохо, более того, там все более склонялись в сторону Запада. Открывалась невеселая перспектива: "Христианские народы постепенно теряют силу своих религиозных традиций и национальных устремлений: это приведет к тому, что они встретятся лицом к лицу либо с укрепившим свою власть султаном, либо с восходящей западной цивилизацией" [73].

Но именно к этим неуправляемым строптивцам на Балканах перешла инициатива в происходивших процессах, именно они стали определяющей силой в развитии Восточного вопроса, и, к огорчению Горчакова, каждый из них тянул одеяло на себя. Никаких иллюзий относительно балканского единства не существовало, и канцлер прозорливо предрекал - надо следить за тем, чтобы ни одна из здешних наций не получала прав и привилегий за счет другой и чтобы сегодня не бросались в балканскую почву семена завтрашнего антагонизма. Он предвидел немало терний на пути сотрудничества с ними, но верил, что "единственно Россия может сцементировать различные расы и интересы". Стремившиеся к власти прозападные круги относились к самодержавию с антипатией, предпосылок для тесных экономических связей с Россией не существовало. "Что укрепляет наше традиционное влияние на Востоке, так это ненависть к туркам. Будучи освобождены от ига, христиане последуют дорогой своих интересов. Мы для них - прежде всего конкуренты, которым нечего продавать и у которых нечего покупать". А что творится в малых странах? "Им угрожает внутренняя анархия, внешнее соперничество, открывающее поле для иностранного влияния" [74].

Массу неприятностей ведомству на Певческом мосту доставлял греко-болгарский церковный конфликт, с которым Н.П. Игнатьев, в 32 года назначенный посланником в Турцию, столкнулся сразу по прибытии в Константинополь в 1864 г.

В Болгарии "послекрымский период" ознаменовался сменой вех в освободительном движении, изменением его стратегии и тактики. Гайдучество изжило себя, османские власти быстро справлялись с отрядами смельчаков, переправлявшихся через Дунай из Сербии и Румынии, еще до того, как они обретали опору у местного населения. Началась подготовка к выступлениям в национальном масштабе. Все болезненнее ощущалось издавна сложившееся церковное неравноправие, отсутствие своей автокефальной церкви, подчинение болгарских приходов непосредственно константинопольскому патриарху. Высокие должности в епархиях занимали греки-фанариоты [75], они же вели службу во многих храмах, причем на своем непонятном для прихожан языке. Церковные доходы в значительной своей части уплывали в казну патриархии, вводились дополнительные поборы (владышнины), утварь забиралась под видом спасения ценностей от турок, в монастырях уничтожались средневековые рукописи.

В русской печати давалась резкая оценка фанариотскому гнету: "Турок, убивая физически христианина и грабя его, не препятствует развитию духовной его жизни; фанариот же вместе с грабежом давит его нравственную духовную деятельность, препятствует его развитию то силою анафемы, то мечом и попирает его священнейшее достояние - язык и народность" [76]. Патриархия упорно сопротивлялась попыткам сделать церковь национальной по составу духовенства, в том числе высокого сана.

В 1856 г. с требованием перемен выступила константинопольская болгарская община, обратившись к султану с петицией о предоставлении болгарам права самим избирать митрополита и светского начальника. Султан Абдул-Азис ее проигнорировал - греческая аристократия, фанариоты, духовные и светские, давно и прочно вошли в систему турецкого господства, и ссориться с ними Высокая Порта не собиралась. Но движение разрасталось и приняло общенациональный размах: к раздававшимся из Константинополя заклинаниям (вселенская патриархия - матерь всех православных) не прислушивалось, и являлось по сути своей освободительным.

В ведомстве Горчакова это сознавали: "Религиозная эмансипация болгар... явится предтечей их политического освобождения", их цель - "не столько создание своей церкви, сколько признание национальности" [77]. Российская дипломатия им сочувствовала и кляла твердолобое упрямство ("эллинский папизм") греческих церковных иерархов. Но ее одолевали колебания. Патриархия являлась одной из опор российского влияния на Балканах, посягать на ее интересы не хотелось. Московский митрополит Филарет держал ее сторону. Многие греки, занимавшие консульские посты на Балканах и должности в аппарате министерства - тоже. Единство православного мира - один из постулатов внешнеполитического курса - дало трещину. "Оставлять болгар на произвол и вымогательство, к сожалению, злонамеренные, греческого духовенства, - размышлял Горчаков, - было бы противно нашим интересам". Но поддержать все их требования значило посягать на единство православной церкви, в течение веков объединявшей народы. И перед взором российских сановников вставали картины, одна мрачнее другой: усилится власть Порты, греки качнутся в сторону Запада. Занять позицию стороннего наблюдателя равносильно подвергнуться осуждению с обеих сторон. Оставалось одно - преподать советы умеренности и примирения и той, и другой.

Удержаться в равновесии не удавалось, славянские симпатии перевешивали: "Какова бы ни была цена, придаваемая нами религиозным связям с константинопольской церковью, славянский элемент на Востоке остается самой солидной базой нашего влияния" [78]. Ведомство Горчакова на собственном опыте убедилось, сколь трудно удовлетворять интересы сразу всех.

В апреле 1860 г. болгарская община Константинополя объявила о разрыве отношений с патриархией. Клирики-эллины встали непоколебимо за свои права. Происходили вещи неприятные и компрометирующие церковь: турецкие аскеры силой водворяли назначенных патриархией епископов-греков в их резиденции, паства их оттуда изгоняла; по просьбе (а если быть точными - по доносу) его святейшества двух видных иерархов-болгар посадили в тюрьму. Не остались в стороне от конфликта западные державы. Британцы стали проявлять сердечную заботу о судьбе болгар, император Наполеон III поощрял деятельность католических миссионеров, папский престол взял курс на осуществление унии и добился успеха, правда, минимального: группа болгарских духовных и светских деятелей провозгласила унию в декабре 1866 г. и избрала ее главой 80-летнего архимандрита Иосифа Сокольского [79]. Эффект затея имела слабый, болгары в массе своей остались верны православию, сам Иосиф раскаялся и уехал в Россию доживать свои дни,

Прибывший в Стамбул Игнатьев сразу попал в омут противоречий и интриг. Его заслуга в том, что, разобравшись в ситуации, он твердо встал на сторону болгар, хотя от примиренческих усилий не отказывался. Турки убедились, что, поддерживая греков, они от болгар лояльности не дождутся. А когда в 1866 г. на острове Крит вспыхнуло восстание, симпатии Высокой Порты к грекам заметно сократились. Странный тандем - Игнатьев и великий везир Али-паша - пытался добиться компромисса между враждующими сторонами. Предел уступок патриархии состоял в согласии на образование болгарской церкви лишь на территории до Балканского хребта, всю остальную (т.е. большую ее часть) они собирались сохранить под своим попечением, что, разумеется, было отвергнуто оппонентами [80].

28 февраля 1870 г. султал Абдул-Азис издал ферман об образовании болгарского экзархата, в котором, впервые в официальном документе, признавалось существование болгар как нации. Это была крупная победа народного дела.

Константинопольская патриархия стояла на своем до конца, усилия Игнатьева сломить ее упрямство успехом не увенчались: "Все наши старания не смогли свернуть греческое духовенство с избранного им пути". В 1872 г. церковный собор объявил примкнувших к экзархату болгар схизматиками. Впечатления это не произвело. Синод русской православной церкви вообще не ответил на послание собора [81]. Но раскол в православной среде был налицо.

В августе 1866 г. восстали христиане на острове Крит под лозунгом "нерасторжимого союза с матерью-Грецией". Повстанцы отбили попытки карателей захватить горную твердыню Сфакию. В ноябре, когда турки ворвались в монастырь Аркадион, игумен Гавриил, не желая сдаваться, взорвал пороховой погреб вместе с собой, Весть о его подвиге прогремела в Европе.

Османское войско вело себя с традиционной жестокостью. Деревни сравнивались с землей, жителей предавали смерти, сжигались сады, виноградники, вырубались плантации оливковых деревьев - основной сельскохозяйственной курьтуры острова. Хлеб на Крит всегда ввозился; турки ввели морскую блокаду. Наступил голод, население скрывалось от преследований в горных пещерах.

В Греции смолкли внутренние раздоры и началась вербовка добровольцев. В сентябре к острову прибыло первое судно с волонтерами, оружием и продовольствием.

Горчаков считал "самым естественным присоединение ... острова к Греции. Если это сочтут практически невозможным - то автономия наподобие существующей для Соединенных княжеств могла бы удовлетворить критян" [82].

Все европейские державы стремились предотвратить "большую войну"; на этом единство кончалось. Предложения России отклика не встретили. В самом министерстве выявились разные точки зрения по вопросам тактики. Игнатьев и некоторые консулы считали, что Балканы накануне всеобщего взрыва, и советовали активизировать помощь критянам хотя бы в форме добровольных пожертвований. Призывы Игнатьева совпали с настроениями в стране, и правительство выделило 50 тыс. рублей на покупку хлеба для критян. В городах собирались пожертвования. Под новый 1867 год состоялся великосветский благотворительный бал в присутствии членов царской фамилии. Все его участники приобретали за солидную сумму билеты лотереи в пользу островитян. Митрополит Филарет обратился к пастве с призывом к пожертвованиям.

Державы направили в критские воды военные корабли под предлогом защиты своих подданных и для сбора информации. Капитан 1-го ранга И.И. Бутаков, командовавший паровым фрегатом "Генерал-адмирал", на свой страх и риск стал свозить с Крита исстрадавшихся несчастных беженцев. Первая партия насчитывала почти 1200 человек. На пристани в Пирее корабль встретила толпа, приветствовавшая моряков. Приказа, одобряющего его действия, Бутаков не получил, но и разноса от командования не последовало.

Повстанцы держались стойко, разбитые в одном месте, они создавали очаги сопротивления в других. Творить расправу на остров прибыл генералиссимус Омер-паша, но и он увяз там на два года. В российской печати появились статьи, трактовавшие события с неоправданным оптимизмом: греки сражаются, сербы сколачивают Балканский союз, недалеко и до всеобщего взрыва. По мнению газеты "Современные известия", "если бы дело дошло до действительной борьбы, если бы только было между всеми дружное согласие, к чему тут союзники и покровители? Греция с юга, Сербия и Румыния с севера, Черногория с северо-запада, восстание в самой середине - разве тут устоять хотя с двадцатью Омер-пашами?" [83]. И пока османские покровители придут в себя, они окажутся перед свершившимся фактом освобождения.

Гораздо приземленное и ближе к истине рассуждал Катков: "Россия, как государство, не может принимать участия в тамошних делах; ее вмешательство вызвало бы европейскую войну и, следовательно, не пособило бы, а повредило бы делу... «Европа», конечно же, начнет сочинять всякие протоколы, их усилия увенчаются созданием хартии, которую турки, не препираясь, подпишут, не собираясь ее выполнять, и все сведется к нулю. Единство балканских народов - вот ключ к успеху" [84].

Все так и произошло, с небольшими нюансами. В российских верхах единомыслие отсутствовало: Горчаков, Рейтерн, министр внутренних дел П.А. Валуев и шеф жандармов П.А. Шувалов стояли за действия в рамках "концерта", "партия войны" (Д.А. Милютин, Н.П. Игнатьев, председатель совета министров П.П. Гагарин) считала возможным в качестве угрозы прервать отношения с Портой. Возобладали первые. Получился дипломатический бег на месте. После длительных и сложных маневров в марте 1867 г. удалось достичь договоренности между Россией, Францией. Италией, Австрией и Пруссией о демарше в пользу критян. Великобритания на сей раз в "концерте" не участвовала и действовала самостоятельно в проосманском духе. Глава Форин-оффиса лорд Э. Стенли признавал обоснованность жалоб островитян и рациональность перехода Крита к Греции, но только по доброй воле султана. Пятеро дипломатов учинили в Стамбуле демарш в пользу проведения на Крите плебисцита с целью решения его судьбы, но натолкнулись на отказ великого везира [85]. Проигнорировала Порта и второе обращение "Европы", на этот раз с просьбой согласиться на перемирие и приезд на остров делегации для изучения требований повстанцев (апрель 1867 г.).

В недрах Кэ д'0рсе еще в 1866 г. возник план, на первый взгляд смелый и реформаторский, - спасти Османскую империю путем ампутации отдельных ее частей. Щедрее всех наделялась Греция, ей предлагалось передать Эпир, Фессалию и остров Крит. Предусматривался вывод войск султана из крепостей в Сербии. Самой Османской империи предполагалось предоставить моральные и финансовые гарантии, достаточные для восстановления ее жизнеспособности.

В ведомстве Горчакова с виду соблазнительный план отвергли полностью. Сербия от него территориально ничего не выигрывала, Босния, Герцеговина, Македония и, добавим мы, Болгария "отдаются на произвол мусульманского государства, укрепленного Европой". Канцлер усмотрел во французском замысле скрытую цель - посеять рознь между балканскими народами, "разрубить узел христианских союзов и позволить возникнуть антагонизму между греками и славянами во имя потребностей французской политики" [86]. В его планы входило укрепление не османского центра, а христианской периферии как очага сопротивления ему.

Визит султана Абдул-Азиза в Париж на Всемирную выставку 1867 г. рассеял возникшие было в диване опасения насчет позиции Бонапарта. За халифом любезно прислали целую флотилию судов для препровождения его во Францию. Ознакомившись с экспозицией и заслушав заверения императора и его министров, что сохранение и укрепление Османской державы является их сокровенной целью, падишах отправился в Лондон и Вену, где его приняли с почетом. Высокая Порта убедилась, что ничего, помимо бумажных протестов, ей со стороны "Европы" не угрожает, и посулила предоставить Криту лишь новые административные права.

Единственно, чего удалось добиться российской дипломатии летом 1867 г., так это шестинедельного прекращения военных действий и формального разрешения турецких властей на вывоз беженцев в Грецию (всего Бутаков переправил в Пирей 24 тыс. человек) [87].

Силы повстанцев иссякали. В июле 1868 г. они обратились к британской королеве Виктории с просьбой о вмешательстве и защите. Но кабинет ее величества отклонил петицию.

В октябре вожди восставших большинством голосов приняли решение обратиться к европейским державам с просьбой о посредничестве "с целью приостановки военных действий и введения административной системы под сюзеренитетом Порты, основанной на базисе, который обеспечит благосостояние и процветание христианского населения" [88]. От лозунга присоединения к Греции повстанцы отказались.

В январе-феврале 1869 г. в Лондоне заседала конференция послов, но вовсе не для того, чтобы выработать статус острова Крит. Почувствовав силу. Высокая Порта отказалась допускать подобное вмешательство в свои внутренние дела, попытки российской дипломатии под тем или иным предлогом включить в повестку дня пункт о Крите успехом не увенчались. Отношения между Афинами и Стамбулом дошли до стадии разрыва. Высокая Порта потребовала прекратить помощь повстанцам со стороны Греции и добилась своего: конференция "рекомендовала" королю Георгу не допускать формирования отрядов волонтеров и вооружения судов для враждебных действий против Турции.

Горчаков расценил создавшуюся ситуацию как "ублюдочную, негодную". Но это все же, рассуждал канцлер, "лучше, чем война, которая скомпрометировала бы жизненные интересы России, приостановив внезапно ход внутренних реформ и особенно столь важное строительство наших железных дорог" [89].

Критянам предложили удовлетвориться Органическим статутом от 18 сентября 1867 г. Остров объявлялся вилайетом (генерал-губернаторством), власть принадлежала вали и главнокомандующему. Первый имел двух помощников, христианина и мусульманина, из числа местных жителей. Чиновный аппарат, административный совет. Национальная ассамблея состояли поровну из мусульман и христиан, хотя последние представляли три четверти населения. Великий везир Али-паша высокопарно назвал произведенный по сути лишь косметический ремонт старой, изношенной и враждебной грекам административной системы введением "самоуправления в наиболее демократическом понимании этого слова". А Горчаков с горечью писал в апреле 1868 г.: "Я остаюсь лично убежденным, что Крит кончит тем, что будет составлять часть Греческого королевства, но когда и как, этого не может знать человеческое предвидение... Мы здесь не можем ничего сделать". Он утешал себя тем, что "голос России был единственным, который раздавался в пользу Греции" [90].

Перманентным очагом тревоги оставалась Сербия, вопрос о турецких крепостях на ее территории, и прежде всего о Калимегдане в сердце Белграда, бередил общественное сознание. Но замыслы энергичного и честолюбивого сербского князя Михаила Обреновича шли дальше. Вместе со своим министром Илией Гарашаниным он приступил к подготовке общебалканского восстания и объединения сербов Османской империи под крышей княжества. На 1866-1867 гг. приходится зарождение первого в истории Балканского союза.

Сербия прежде всех обратилась к молодому черногорскому князю Николаю. Но черногорцев пугала перспектива быть поглощенными более сильной соседкой и союзницей. Поэтому посланцу Обреновича вручили проект союза, отвечавшего интересам Цетинье: раздел освобожденных в ходе восстания земель (Герцеговина и часть Старой Сербии - к Черногории, другая ее часть и Босния - к Сербии); введение в княжествах единообразных законов и системы управления. В случае пресечения одной из династий - объединение княжеств под скипетром сохранившейся [91]. Последний пункт заключал в себе простодушную хитрость: Михаил Обренович был бездетен, и, по истечении отпущенного ему срока жизни, Николай Петрович-Негош надеялся унаследовать сербский престол.

Подобная перспектива Белграду не улыбалась, выработанный здесь контрпроект по сути дела предполагал присоединение Черногории к Сербии, а Николай в утешение получал ранг принца правящей династии и богатое денежное содержание.

И все же договор, предусматривавший подготовку восстания для освобождения сербских земель, был подписан в Цетинье 23 сентября (5 октября) 1866 г. Насколько лояльно Николай собирался выполнять неприятные для себя пункты, остается тайной. Оба властителя друг другу не доверяли. Сербы со скрипом и не в полной мере удовлетворили черногорские запросы о помощи деньгами и оружием. Неприязнь Михаила к партнеру доходила до того, что он наотрез отказался от личной встречи.

Иного рода трудности возникли в переговорах с греками. Долго не удавалось договориться насчет размежевания в подлежавших освобождению областях. Греческая сторона помимо Эпира и островов Архипелага претендовала на всю Македонию, а сербы требовали себе часть, населенную славянами. О могущих возникнуть претензиях болгар тогда вообще не вспоминали. Вмешалась российская дипломатия и уговорила греков умерить свои требования, для чего воспользовалась приездом короля Георга в Петербург на обручение с великой княжной Ольгой Константиновной. 14(26) августа 1867 г. уполномоченные Сербии и Греции подписали договор, согласно которому первая обязалась выставить армию в 60 тыс., а вторая - 30 тыс. человек и флот и сражаться до полного освобождения Европейской Турции и Архипелага [92].

Румынский князь Карл, только что избранный на престол, вел себя осторожно. Страна ориентировалась на Францию, правительство возглавлял бывший высокий османский чиновник (бей острова Самое), убежденный туркофил Ион Гика. Сербы призывали их к сплочению ради общей цели: "Русофилы, галлофилы... Это значит использовать российскую или французскую протекцию, пока они служат нашим целям... Но не будем забывать наше общее стремление к независимости, неизмеримо более дорогое, нежели милости Франции и России" [93].

20 января (1 февраля) 1868 г. все же удалось подписать соглашение, по которому стороны объявили своей целью содействие прогрессу "в соответствии с их законными автономными правами" и развитию взаимовыгодной торговли. Но главное заключалось не в том, что записали на бумагу, а в том, что подразумевалось, - Румыния обеспечивала в случае войны коммуникации союзников с Россией. Велись переговоры и о сотрудничестве с болгарами и хорватами. Так обозначились контуры Балканского союза - первого в истории Османской империи военно-политического блока христианских народов, направленного на свержение ее власти. Был намечен срок выступления - 1 октября 1868 г.

Позицию российской дипломатии в отношении как самого союза, так и его политики последовательной назвать трудно. Горчаков призывал к сдержанности, предупреждал об опасности преждевременных шагов: "Внезапная вспышка Восточного вопроса была бы теперь против наших существенных интересов". Милютин твердил о неготовности к войне, реформа армии только-только началась, призывал "успокаивать и охлаждать неразумные увлечения" единоверцев. А дипломаты и консулы на местах во главе с Игнатьевым с энтузиазмом включились в подготовку выступления: он лично руководил работой офицеров-разведчиков, присланных для сбора информации об Османской империи, и поручил военному агенту при миссии составить план операций. Штаб-ротмистр Н.Н. Раевский, состоявший при консульстве в Бухаресте, ходатайствовал перед начальством о посылке на Балканы офицеров "для принятия участия в предстоящих военных действиях". Его же перу принадлежит "Проект организации восстания на Балканском полуострове" [94], столь невзвешенный, что, вероятно, у Милютина волосы встали дыбом при знакомстве с ним.

Еще в ноябре 1866 г. Петербург посетил председатель сербского сената Иован Маринович, который был принят Александром II и имел беседы с Горчаковым. Он испросил и получил согласие на получение солидного займа (300 тыс. дукатов). Маринович выразил уверенность в том, что общими усилиями участников союза удастся одержать верх над Портой. От России они ожидали моральной поддержки и некоторых "специальных услуг" - Петербург должен обеспечить невмешательство европейских держав в конфликт, а уж с турками коалиция справится сама.

Создается впечатление, что Горчаков поддался на соблазнительные речи серба. Он обещал предложить державам обоснование принципа невмешательства в балканские дела и свое обещание сдержал, выступив с соответствующей декларацией в октябре 1867 г. Усилия оказались напрасными: державы придали идее совершенно иное толкование - подразумевалось невмешательство Сербии, Греции и Черногории во внутриосманские дела, т.е. их отказ от помощи восставшим соседям. "Давая такое широкое толкование принципа невмешательства, мы станем палачами наших единоверцев" [95], - заметил канцлер.

Горчаков пустил пробный дипломатический шар. 6(18) апреля 1867 г. он выступил с программой широких реформ в Османской империи на основе укрепления автономии отдельных ее субъектов, выдвинув идею "раздельного", но "параллельного" развития христиан и мусульман на основе самоуправления. Предлагалось создать провинции (Румелия и часть Македонии; Болгария; Босния, Герцеговина, Северная Албания и часть Косова; Эпир, Фессалия, Южная Албания, оставшаяся часть Македонии; Спорадские острова), которые сверху донизу (провинция - округ - община) управлялись бы местными властями при равенстве жителей перед законом независимо от веры и "расы". Горчаков выдавал свой проект за способ сохранения Османской империи. Но в нем усмотрели угрозу ее ослабления и распада. Инициатива заглохла.

А выступление Балканского союза все откладывалось. Сербам удалось приобрести в арсенале Николаева крупную партию оружия. Операцию осуществили в глубокой тайне. Оружие переправили в Гамбург, где его закупила некая фирма, и уже "без ведома" Милютина и Горчакова оно очутилось в Сербии осенью 1867 г.

В самой Сербии весной 1867 г. негласно побывала российская военная миссия и вернулась домой в состоянии близком к шоку от увиденного. Сербская армия не была готова к военным действиям; ощущалась нехватка офицеров (их собирались заменить спешно призванными под знамена лицеистами); отсутствовала санитарная служба, в качестве госпиталей предполагалось использовать монастыри, обучив монахов начаткам медицины; запаса провианта и фуража не существовало и в помине, обозы не были сформированы, в конском составе ощущался недостаток и, главное, отсутствовало "умение взяться за дело". По замечанию капитана Н.А. Снесарева, дела шли "порядком против европейского": в Европе готовились к войне, "уверяя всех в противном; здесь шумят, но не готовятся" [96].

Занятость Порты расправой над критскими инсургентами позволила Михаилу Обреновичу добиться в 1867 г. эвакуации оставшихся в Сербии пяти турецких крепостей. Маринович объехал Вену, Берлин и Париж, оказалось, не зря. Даже Вена покинула своего турецкого протеже.

Но Высокая Порта ввязываться в серьезной конфликт с сербами не желала. Габсбургская же монархия, потерпев разгром на поле боя от Пруссии, увязнув в переговорах с мадьярами о статусе Венгерского королевства, сочла благоразумным пойти на уступки сербам и тем самым попытаться предотвратить общее восстание на Балканах. Эти расчеты имели под собой основание.

Вывод турецких войск из Сербии с оставлением крепостей со всем вооружением в стране вполне правомерно восприняли как торжество национального дела. Князь отправился в Стамбул с благодарственной миссией, и его приняли с почетом. Потом до Петербурга дошли сведения, что Михаил вступил в сношения с австрийцами с целью заручиться их поддержкой в приобретении Боснии и Герцеговины (во что Горчаков не верил). Но в отношениях с князем наступило охлаждение. Тем временем в Белграде раскручивались политические интриги, и князь пал жертвой покушения. Разговоры о выступлении становились все глуше и наконец замолкли.

Балканский союз тихо скончался. Сил для успешного натиска на Порту еще недоставало. Обнаружилось и нечто весьма тревожное. Путь к сотрудничеству шел через серьезные противоречия. Выяснившиеся разногласия по территориальным и династическим вопросам стали тем фактором, который в дальнейшем мешал балканскому сплочению и способствовал превращению полуострова в "пороховой погреб" Европы.

Не успели высохнуть чернила под Пражским договором, завершившим австро-прусскую войну 1866 г., как император Наполеон III предъявил счет: герцогство Люксембург в награду за свой нейтралитет [97]. Посланник В. Бенедетти допустил в своих переговорах с Бисмарком ошибку, непростительную для кадрового дипломата, изложив французские притязания на официальном бланке миссии. Бисмарк запасся бумагой, чтобы предъявить ее в подходящий момент: хорош поборник "принципа национальностей", пытающийся присвоить целую страну за спиной ее народа!

Бисмарк не ответил шантажистам прямым отказом, а прибег к тактике затягивания, ссылаясь сперва на необходимость получить санкцию короля Вильгельма ("без личного и продолжительного воздействия президент-министра согласие короля недостижимо"), а потом удалился, по совету врачей, из шумного Берлина в свое поме-райское поместье Варцин, дабы обрести покой в сельской тишине. Посланника в Париже Р. Гольца он информировал: "Мы ничего не имели бы против, если бы переговоры прошли бесследно", - сформулировав тем самым суть своей тактики.

Великое герцогство Люксембург, тогда маленькая сельскохозяйственная страна, состояло в личной унии с Голландией. Король последней Вильгельм проявил сговорчивость и выразил готовность продать своих люксембургских подданных Луи-Наполеону за приличную сумму или, выражаясь конституционным языком, отказаться от своих прав на герцогство. Но Люксембург являлся членом Германского союза; слухи о готовившейся сделке (а Бисмарк постарался предать переговоры огласке) стали достоянием общественности и вызвали негодование. Как нельзя более своевременно в рейхстаге возмутилась оппозиция. Последовало напоминание, что прежде король Пруссии клятвенно обещал не уступать никому ни одной немецкой деревни, а тут продается целая провинция! Бисмарк притворился смущенным, оправдывался и свалил вину на нидерландского Вильгельма. Париж информировали о том, что общественность, рейхстаг и военная партия негодуют [98]. Монарх Голландии взял назад свое согласие на продажу Люксембурга. Наполеоновская дипломатия забила отбой, заявив, что во всем виновата Гаага.

Но и Бисмарк осознал, что время для схватки с Францией еще не пришло. Осторожный зондаж в Петербурге о желательности придать более осязаемые черты несколько сентиментальным интимным связям двух дворцов встретил полное равнодушие со стороны Горчакова.

Усилиями России, Австрии и Великобритании в Лондоне в мае 1867 г. состоялась конференция, провозгласившая Люксембург вечно нейтральным государством; личная его уния с Голландией под скипетром короля-отступника Вильгельма III сохранялась до смерти последнего.

В том же году произошло событие, мало затронувшее тогда россиян, а ныне привлекающее значительное внимание нашей общественности: Россия продала Соединенным Штатам Америки Аляску и прочие свои владения в Северной Америке. Самодержавие оказалось не в состоянии обеспечить развитие обширного и богатого природными ресурсами края. Российская американская компания, которой поручили управление Аляской, действовала вяло и безынициативно, ограничиваясь скупкой мехов у населения и продажей их в Китай. Спрос на них падал - дорогая кустарщина уступала по качеству канадским изделиям. Наладить рыболовный промысел компания не сумела, у берегов рыскали суда предприимчивых американцев, обеспечить приток русского населения не смогла - их насчитывалось там всего 600 человек, из которых 200 - солдаты и офицеры гарнизонов на 16 тыс. алеутов и 40 тыс. индейцев [99].

Завоевание Средней Азии крайне обострило отношения с Великобританией. Опасения, что столкновения в Америке с нею не избежать, не были беспочвенными. Не одной же гарнизонной роте сопротивляться флоту ее величества и армейским частям из Канады. Так не лучше ли добровольно расстаться с Аляской? В декабре 1866 г. участники совещания у царя единодушно и безоговорочно высказались за продажу Аляски, 18(30) апреля следующего года состоялось подписание акта о продаже ее и Алеутских островов всего за 7,2 млн. долларов (или 10 млн. рублей) [100].

Что же касается завоевания Средней Азии, то, как это ни странно звучит, Горчаков оказался вовлеченным в процесс вопреки своей воле. Он считал Россию территориально насыщенной и вместе с Милютиным предлагал остановиться после занятия в 1864 г. городов Туркестан, Аулие-Ата и Чикмент, что позволило сомкнуть линии укреплений -Оренбургскую и Западносибирскую. Но случилось нечто неслыханное в строго централизованном государстве со въевшимся в плоть и кровь чинопочитанием. Чиновники на местах открыто не перечили указаниям из Петербурга, но смелые, предприимчивые и склонные к авантюризму генералы и полковники продолжали занимать города и аулы, благо своеволие можно было списать на большие расстояния и связанную с этим задержку почты. А победителей, как известно, не судят. Не успел Горчаков успокоить британский кабинет, встревоженный будто бы нависшей над Индией угрозой, заверением: "Дальнейшего продвижения не будет", - как генерал М.Г. Черняев с отрядом в 2 тыс. человек занял Ташкент в апреле 1865 г. К списку присоединенных к России городов прибавились Ходжент и Самарканд, Бухарский эмират и Кокандское ханство признали свою вассальную зависимость, правительство образовало Туркестанское генерал-губернаторство. Горчакову приходилось защищаться от обвинений британцев в вероломстве. В ходе трудных переговоров с Лондоном стороны отказались от притязаний на Афганистан, но договориться о конфигурации буферной зоны не удалось [101].

"Люксембургская, история" завершилась очередным конфузом для Наполеона III; попытка вмешаться в польское восстание потерпела крах, из австро-прусской войны не удалось извлечь никакой выгоды, в далекой Мексике повстанцы Бенито Хуареса расстреляли его ставленника, императора Максимилиана в 1867 г.

Обитатель Тюильрийского дворца решил поправить свои дела, воспользовавшись Всемирной Парижской выставкой 1867 г. Александр II принял приглашение и в сопровождении Горчакова прибыл в столицу. Бонапарту фатально не везло: когда два монарха проезжали в открытой коляске по улице, поляк Березовский несколько раз выстрелил в царя, но по счастью промахнулся. Разумеется, последовали официальные извинения. Когда же Александр II вместе со свитой посещал Дворец правосудия, группа адвокатов встретила его возгласом "Вив ла Полонь!" [102].

На этом фоне речи Наполеона о его дружественном расположении к России впечатления не производили. Добиться смягчения отношений не удалось. Единственным утешением для царя являлось общение с Катенькой Долгоруковой, его последней и преданной любовью, приехавшей в Париж.

На аудиенции у Наполеона Александр Михайлович вел себя почти что дерзко с коронованным выскочкой и заметил даже: территориальному расширению Пруссии "Вы способствовали больше, чем мы". Об интересовавшем Горчакова вопросе о Парижском мире Бонапарт промолчал.

Контакты продолжались и дальше, Горчаков оставался сторонником сотрудничества с Францией, но его позиция становилась все более теоретической, чуть ли не абстрактной. Беседы с послом, генералом Э. Флери, оставляли его "в сумерках", а то и погружали "во мрак", столь туманно тот изъяснялся. Посягать на Парижский мир 1856 г. Бонапарт не смел. Министр иностранных дел К. Мустье инструктировал подчиненных: трактат - "единственный материальный результат славной войны, из которой мы не извлекли никакой выгоды" [103]. Оставалось ждать неизбежного - противоборства галлов и германцев.

Связанные с ним расчеты и просчеты видны из всеподданнейших докладов Горчакова и отчетов МИД. Горчаков размышлял: "Сегодня ни Франция, ни Пруссия не в состоянии уничтожить одна другую". Некоторые формулировки позволяют сделать вывод, что он считал французские шансы на успех в войне предпочтительнее: "Не претендуя на предвидение результата, можно, однако, допустить вероятность того, что она не будет иметь столь решающих результатов, что ... война 1806 года", иными словами, быстрого разгрома Пруссия не потерпит. О молниеносном поражении французской армии речи не шло, подобный вариант исключался из калькуляции канцлера. "Вне зависимости от того, кто из них выйдет победителем, - полагал Горчаков, - война, по всей вероятности, посеет зерно новых раздоров между двумя соседними странами, которые, как одна, так и другая, придадут лишь большую цену нашей дружбе". Россия займет положение некоего неофициального арбитра, а из сего можно извлечь определенную выгоду. Князь выражался по обычаю осторожно: войну, быть может, удастся использовать для того, "чтобы начать действовать по другим направлениям", т.е. освободиться от тягостных условий Парижского мира [104].

Тогдашний политический бомонд почти единодушно предрекал победу Франции в предстоящей схватке. В глубоком заблуждении пребывал и Горчаков и тревожился -не придется ли сдать в архив планы восстановления прав на Черном море, не исключал обострения польского вопроса, опасался аннексионизма Габсбургской монархии, не скрывавшей своих вожделений на Боснию и Герцеговину. И что же тогда - выдворение с Балкан?

И Горчаков принялся сооружать дипломатический вал против угроз, которым не суждено было сбыться, и делать реверансы в сторону Пруссии. Он уверял Бисмарка, что Россия и Пруссия составляют "залог спокойствия и силы", являются опорой "консервативных начал и мира". За любезностями следовал совет - не форсировать объединение с Южной Германией, что неминуемо привело бы к войне. Но, видимо, в высших петербургских сферах слабо верили в то, что ее удастся избежать. Александр II заверил посланника Г. Рейса в марте 1868 г., что, если против Пруссии выступит и Австрия, он двинет к ее границе обсервационный корпус. Установившиеся отношения, которые Бисмарк именовал "союзом сердец", его вполне устраивали: забиякой выступал Бонапарт, следовало набраться терпения и позволить выскочке втянуть Германию в войну.

События развивались совсем не по разработанному Александром Михайловичем сценарию. Кризис наступил в 1870 г. После свержения королевы Изабеллы "освободился" испанский трон, и кортесы пригласили на престол Леопольда Гогенцоллерн-Зигмарингена, брата румынского князя Карла и отпрыска правящей прусской династии. Официально Берлин открещивался от участия в пригласительной процедуре, но подозрений (позднее документально подтвержденных) не рассеял. На предварительных переговорах король Вильгельм как глава фамилии не возражал против водворения своего родственника в Мадриде.

Последовала бурная реакция Франции, у Вильгельма потребовали не давать санкции на воцарение Леопольда. Кайзер, осаждаемый посланником В. Бенедетти, который ловил его даже на вокзальном перроне в Эмсе, пообещал, что санкции не последует. 12 июля Леопольд "добровольно" отказался от предложенной ему чести. Наполеон, однако, не удовлетворился достигнутым, его дипломатия "громко и угрожающе рычала", по меткому определению А.С. Ерусалимского, и требовала гарантий, что и в будущем Гогенцоллерны не станут претендовать на испанский престол, что смахивало на провокацию. В ответ на домогательства Бенедетти Вильгельм реагировал спокойно и продиктовал составленную в примирительных тонах телеграмму, объясняя французам, что не пристало одному государству принимать подобные обязательства перед другим.

Телеграмма попала к Бисмарку, когда он обедал с военным министром А. Рооном и начальником генерального штаба Г. Мольтке. Бисмарк спросил генералов, уверены ли они в победе над Францией. Оба ответили утвердительно. И тогда он вычеркнул часть текста так, что телеграмма из рассудительной и миролюбивой превратилась в резкий и грубый отказ. Такова история знаменитой "эмcской депеши".

В Париже вообразили, что удачно спровоцировали войну. 19 июля 1870 г. войска перешли границу и вступили на немецкую землю. А дальше произошло то, что французам не снилось и в кошмарном сне.

Война 1870-1871 гг. традиционно именуется франко-прусской. На самом деле против армии Наполеона сражалась вся Германия, одерживая одну победу за другой. 2 сентября сдалась крепость Седан со стотысячным войском и самим имератором впридачу, через день восстание в Париже смело бонапартистский режим.

Весь август месяц Горчаков провел в хлопотах, пытаясь сколотить лигу нейтральных государств с целью посредничества между воюющими и достижения взаимоприемлемого мира. Перспектива колоссального усиления "Пруссо-Германии" всех тревожила, но склонить к совместным действиям антагонистов - Великобританию, Австрию и Россию, неприязненно и с подозрительностью следивших друг за другом, - не удавалось. Вмешаться в конфликт, дабы, по словам австрийского канцлера Ф. Бейста, "умерить требования победителя, облегчить горечь чувств, удручающих побежденного", оказалось за пределами возможного. В беседах с Рейсом Горчаков взывал к здравому смыслу: Франция, несмотря ни на какие поражения, с расчленением не примирится, "мир, продиктованный опьянением победы, не может быть прочным". Александр II упрашивал дядю отказаться от территориальных претензий. Канцлер наметил возможные условия мира: возмещение Пруссии издержек войны и разоружение французских пограничных крепостей, в крайнем случае - отделение Эльзаса от Франции и слияние его с Люксембургом в одно "буферное между Германией и Францией государство".

Но вопрос о том, как навязать торжествующему победителю компромиссное урегулирование, повисал в воздухе. Ведомство Горчакова держалось осторожно, не желая портить отношений с единственной страной, готовой поддержать ключевое для России требование, о чем Бисмарк в августе весьма своевременно напомнил: "Если у России есть пожелания относительно Парижского трактата, мы охотно сделаем для нее все, что сможем" [105].

На призывы к благоразумному миру ("почетному для Германии, но умеренному для побежденного") король Вильгельм и его первый министр отвечали, что общественность не позволит похитить у армии почетные лавры. Им и лицемерить не пришлось. Немецкие газеты разных направлений трубили о присоединении Эльзаса и Лотарингии к фатерлянду. Обсуждался вопрос о необходимости преодолеть их "офранцуженность". Раздавались призывы не ограничиться двумя провинциями, вспоминали о Люксембурге, писали, что Германии давно пора подумать о колониях (в связи с чем упоминался Алжир), призывали не забывать об остзейских немцах.

Трудности Горчакова усугублялись нескрываемым расположением Александра II к Пруссии. Узнав о Седане, тот отправил дяде телеграмму, преисполненную родственными чувствами, принцам Фридриху-Вильгельму и Фридриху-Карлу присвоили звания российских фельдмаршалов, на прусских генералов и офицеров посыпались Георгиевские кресты. Академик и цензор А.В. Никитенко свидетельствовал в своих дневниковых записях: "Франция на краю пропасти... А в наших так называемых высших сферах продолжают радоваться успехам пруссаков... Зато в обществе решительная и всеобщая неприязнь к пруссакам и сочувствие Франции".

О настроениях в "верхах" Никитенко судил слишком строго. Наследник-цесаревич и его супруга, урожденная датская принцесса Дагмар, не скрывали своих профранцузских симпатий. Им приказали держать язык за зубами. "Свет" раскололся. "Пропрусская фракция" облюбовала салон великой княгини Елены Павловны, бывшей принцессы Вюртембергской. Их оппоненты встречались в салоне Е.Э. Трубецкой, заходил туда и Горчаков. В. Мещерский в письме к наследнику предавался торжеству: "Партия ликующих за колбасников уменьшается и жижеет. Невольно у всех на языке то, что, хочешь не хочешь, приходит в голову: черт возьми, эдак и до нас доберутся".

Л.М. Шнеерсон справедливо отмечал: "Полного совпадения личной пристрастности к Пруссии царя и его оценок и решений как политика быть не могло". И все же родственные излияния Александра II, слухи об "интимной близости" петербургского и берлинского дворов затрудняли тонкие маневры Горчакова, а к середине сентября стала очевидной их беспредметность.

16 октября появился циркуляр Бисмарка, в котором объяснялось, что безопасность рейха нельзя считать обеспеченной от козней соседки, доколе крепости Страсбург (Эльзас) и Мец (Лотарингия) не перейдут к нему. Программа аннексий провозглашалась официально. Горчаков сразу прекратил свои усилия по посредничеству, ибо "посредничать" при расчленении Франции было унизительно. Правда, он тешил себя надеждой, что без участия России процесс мирного урегулирования не обойдется ("роль простого регистратора столь важного факта" ей не подобает). Еще больше заблуждался император: нужно "помешать Пруссии урегулировать дела одной и только в свою пользу, я дам свое согласие только на условия, обеспечивающие длительный мир" [106]. Это уже отдавало маниловщиной, ибо на самом деле с ним советовались лишь из вежливости.

В конце сентября в Петербург явился уполномоченный французского временного правительства Адольф Тьер. Встретили его сочувственно, но могли предложить только утешения. Горчаков сказал собеседнику: "Вы найдете здесь только живые симпатии к Франции, порожденные предпочтением, питаемым в России к вашей родине и старою общностью интересов, давно забытых". Намек был ясен: наломали дров в отношениях с Россией - теперь выбирайтесь сами из тупика. Тьеру не следует заблуждаться насчет симпатий: "Вам помогут вступить в переговоры без потери времени, и, поверьте мне, это все, что можно для вас сделать". Александр II принял Тьера ласково и обещал предпринять "все от нас зависящее, чтобы Франция понесла возможно меньшие жертвы, земельные и денежные". Но от вежливых российских демаршей в Берлине столь же вежливо отмахивались (правда, сумму контрибуции все же снизили с 6 до 5 млрд. фр.). Довольный нейтралитетом России, король благодарил своего племянника: "Никогда Германия не забудет, что она Вам обязана тем, что война не приняла крайних размеров. Да благословит Вас за это Господь! До конца жизни Ваш признательный друг Вильгельм" [107].

Под аккомпанемент дружеских излияний Пруссия навязала Франции унизительный мир. Никто не потребовал представления его условий на обсуждение конгресса. Канцлер возникшего германского второго рейха, теперь уже князь Отто фон Бисмарк, ограничился уведомлением держав о произошедшем ниспровержении прежнего баланса сил в Европе.

Можно ли считать это чрезмерной платой за осуществленное одновременно избавление России от тяготивших ее условий 1856 г.? Или надлежит расценивать случившееся как крупный промах ее дипломатии? Рассуждая абстрактно - да; беря в расчет сложившуюся ситуацию - нет. К чести общественности и дипломатии России, они сознавали закономерность и неотвратимость объединения немецкого народа и ему не препятствовали. Это произошло во главе с патриотически настроенным, но глубоко консервативным юнкерством и военщиной Пруссии, что предопределялось исторически сложившейся в стране конфигурацией социальных сил. Иное дело - возможность воздействовать на этот процесс извне так, чтобы он не привел к образованию потенциально опасного для соседей государства с гегемонистскими замашками. Теоретически такую задачу мог взять на себя блок Россия и Франция при непременном условии отказа Парижа от территориальных притязаний и его согласия на постепенную, пусть даже растянутую во времени, ликвидацию обременительных для союзника условий 1856 г. В этом заключались планы Горчакова первых послевоенных лет, развеявшиеся, как дым. Наполеон III с его вечными притязаниями на земли соседей в партнеры для обеспечения стабильности на континенте не годился. Сам он пал жертвой более искусного и опасного немецкого хищника. Отсюда - ностальгический тон Горчакова в его беседе с Тьером насчет "старой общности интерсов, давно забытых" в Париже, его досада по поводу упущенных возможностей: "Если бы французская империя считалась с нами, она избежала бы тех бедствий, которым она подверглась" [108].

Но, как говорится, нет худа без добра. Потерпел поражение триумфатор Крымской войны. Идея отказа от унизительных условий 1856 г. витала в воздухе, Горчаков в напоминаниях не нуждался. 15(27) октября 1870 г. в Царском Селе состоялось заседание совета министров. Открыл его Александр II, поставивший вопрос об отмене пресловутых пунктов. Все были за; Милютин проявил крайнюю осторожность и рекомендовал ограничиться восстановлением сил на Черном море, не касаясь Южной Бессарабии. С ним согласились, полагая, что иначе придется воевать с Турцией.

И уже 19(31) октября Горчаков выступил со знаменитой циркулярной депешей. От имени императора в ней заявлялось, что Россия не считает себя больше связанной статьями пресловутого договора, запрещающими ей содержать на Черном море флот, поскольку они ограничивали ее верховные права. Те же права возвращались султану. Вместе с тем говорилось, что Россия не намерена поднимать восточный вопрос и выдвигать территориальные требования. Горчаков выражал готовность собраться на конференцию, чтобы подтвердить прочие условия Парижского мира или заменить его "справедливым уговором", чтобы обеспечить спокойствие Востока. Державам представлялась возможность собраться, поговорить и выйти "с честью" из положения. Но отмене решение императора не подлежало.

Свой циркуляр Горчаков снабдил наставлениями, каждому послу отдельно - что тому говорить при вручении ноты. Форин-оффису канцлер заверил, что обуреваем стремлением продлить существование Османской империи, для чего совершенно необходима отмена неприемлемых для России статей, мешающих ее гармоничным отношениям с Турцией. В Вене послу Е.П. Новикову следовало напомнить канцлеру Бейсту, что тот сам ранее признавал неприемлемость для России пресловутых условий, и намекнуть, что в зависимости от реакции ведомства на Балльхауз-пляц впредь будут строится отношения между двумя странами. Посланник во Флоренции заявил итальянцам, что их двор, преисполненный сознания собственного достоинства, должен подходить с той же меркой к действиям России, направленным на восстановление ее прав. Поверенный в делах в Константинополе зачитал реис-эффенди декларацию, в которой говорилось: "Аномальное положение, созданное между Россией и Турцией договором, не только составляет камень преткновения между ними, но является также постоянным возбуждением для тех, кто свои расчеты или интересы основывает на разрыве обоих государств. Решение, принятое нашим августейшим государем, направлено к тому, чтобы мирным способом устранить этот постоянный способ к раздору". Наиболее резкие формулировки Горчаков употребил в обращении к приютившемуся в Type французскому правительству. Причины бедствий, переживавшихся Францией, он возвел к Крымской войне и злосчастному договору, положившему начало потрясениям, принявшим катастрофический характер. Французам посему надлежит оказать содействие искоренению зла, порожденного системой ими низринутой [109].

На адресатов красноречение канцлера впечатления не произвело, реакция на демарш последовала резко отрицательная. Британский посол долго и нудно толковал Горчакову насчет нерушимости трактатов. Венское ведомство заявило, что предпринятая акция компрометирует саму идею международных договоров. В ответ на напоминание о его прежнем демарше Бейст сказал: "Мы предлагали раскрыть перед вами дверь, а вы ломитесь в окно, что совсем не то же самое". Итальянцы нравоучительно заметили, что освободить Россию от обязательства могут лишь пять держав по взаимному согласию.

Пруссию император известил о "своем" решении личным письмом Вильгельму. Реакция была кислой, инициативу сочли несвоевременной. Силы сопротивления Франции не иссякли, под Парижем немцы застряли, ширилось движение франтиреров. "Окруженные вооруженными бандами" оккупанты, по словам Г. Мольтке, "отбивали их отчаянные вылазки". Половина наполеоновской армии отправилась в плен в Германию, "а против нас во Франции больше вооруженных людей, чем в начале войны". Конференция для отмены статей Парижского мира, будь она созвана, по всем законам логики могла бы заняться также жгучим вопросом франко-немецкого урегулирования и отнюдь не для того, чтобы поощрять непомерные запросы победителя. Немцы поэтому предпочли бы приступить к совещаниям после того, как они сокрушат галлов.

Король Вильгельм счел российскую инициативу крайне неприятной, ибо войну следовало завершить без "европейских осложнений", и даже подумывал заявить протест. Напротив, Горчаков с полным основанием полагал, что "пока идет война, мы с большей уверенностью могли рассчитывать на благожелательность Пруссии" [110]. Бисмарк был связан данными прежде и повторенными в августе 1870 г. обязательствами и понимал, что "стомиллионному народу нельзя надолго запретить осуществлять естественные права суверенитета над принадлежащим ему побережьем" и подвергать его "невыносимым унижениям". Поэтому "благожелательность поневоле" была проявлена. Когда в немецкий лагерь под осажденным Парижем приехал британский дипломат Одо Рассел для "категорических объяснений", Бисмарк огорошил его заявлением, что русские, на его взгляд, действуют слишком мягко, им следовало бы разорвать Парижский договор, а затем, в виде снисхождения, согласиться с восстановлением некоторых его условий, и все бы их благодарили. Продолжая брутальный натиск, он рекомендовал провести конференцию в Петербурге. В Форин-оффисе обрадовались, когда Горчаков, не желая обострять обстановку, предложил созвать ее в Лондоне [111].

Зимой страсти понемногу улеглись, и наступила пора размышлений, прежде всего в Великобритании. Ситуация сложилась проигрышная. Ведущий участник крымской коалиции, Франция, вышла из строя. Османская империя в дружеских объятиях западных покровителей стремительно шла к государственному банкротству. Высокая Порта устала от назойливой опеки держав и в восстановлении суверенных прав на Черном море стала усматривать для себя плюс. Храбрилась только Вена, требуя отзыва циркуляра Горчакова. Лондонский кабинет играть с огнем не собирался. Австро-Венгрия, после двух внешних поражений, раздираемая распрями между национальностями, серьезным партнером ему не представлялась, и запальчивые предложения с ее стороны были отклонены.

Британская дипломатия понимала, что шансов на то, чтобы заставить россиян отступить - никаких, загонять ситуацию в долгий ящик - бессмысленно; значит надо маневрировать. Пикантность положения заключалась в том, что всю операцию по отмене запрета на содержание флота в Черном море следовало провести без ссылки на ставший уже знаменитым циркуляр, который признала одна Пруссия, - будь о нем заявлено, да еще со словами "не признаем", послу в Лондоне Ф.И. Бруннову оставалось бы лишь откланяться.

Со стороны дело выглядело так: на графа Д. Грэнвилла, статс-секретаря ее величества по иностранным делам, нашло озарение и он обозначил необходимость внести коррективы в трактат 1856 г. До полуночи накануне открытия совещания он согласовывал с Брунновым текст вступительного слова (одну страницу!) так, чтобы ни у кого не возникло желания вспомнить о циркуляре. 17 января 1871 г. делегаты собрались в Лондоне под его председательством. Пустовало лишь кресло представителя Франции, его на всякий случай задержали на прусских аванпостах и пропустили лишь для того, чтобы поставить подпись под готовым решением.

Упрямиться продолжали одни австрийцы, предложившие создать в Синопе стоянку для военных кораблей западных держав; получив отпор, они выдвинули идею постройки базы в устьях Дуная. Бруннову, при поддержке турецкого представителя, отстаивавшего суверенные права Высокой Порты, удалось отбить эти наскоки. Окончательный акт отменил статьи Парижского трактата, запрещавшие России и Турции содержать военный флот на Черном море, сохранял принцип закрытия Босфора и Дарданелл для проходов кораблей с предоставлением султану права "открывать указанные Проливы для военных судов дружественных и союзных держав" в случае возникновения угрозы безопасности империи [112]. Британская газета "Морнинг пост" констатировала: собравшиеся "с мечом, подвешенным над их головами, согласились пойти на уступки России", которая одна, "и только одна, может поздравить себя с результатами беспрецедентно дерзкой акции".

И все же лорд Д. Грэнвилл не зря маневрировал и взял на себя хлопоты по созыву и проведению конференции: в последней, восьмой, статье конвенции стороны подтверждали прочие статьи 1856 г., а в окончательном протоколе говорилось, что впредь условия Парижского трактата не подлежат изменению односторонним решением. Через семь лет об этом вспомнили к пагубе для России [113]..

Но пока что страна торжествовала, Горчакова венчали лаврами триумфатора. Александр II пожаловал ему титул светлейшего князя. Печать отдавала должное его внешнеполитическому курсу: положен конец беззащитности южных рубежей, осуществилось желание всей общественности, решение черноморского вопроса делает честь государственному канцлеру.

Когда улеглась эйфория и оглянулись "с холодным вниманием вокруг", наступила озабоченность. Прежний баланс сил в Европе рухнул, произошло невиданное возвышение одного государства, Франция получила удар, оправляться от которого предстояло десятилетиями, и как активная политическая сила исчезла с горизонта, а в "концерте держав" тон стала задавать Пруссия. Эвентуального геостратегического союзника для противодействия второму рейху не существовало. В Австро-Венгрии произошла смена настроений, реваншисты приутихли, канцлер Бейст подал в отставку и удалился в Лондон послом, возобладало желание стать партнером, пусть даже младшим, могущественного соседа. Российские газеты перепечатали статью влиятельной венской "Нойе фрайе прессе", в которой говорилось: Германия должна готовиться к "неизбежному столкновению со славянством и не может не понять, что эту трудную борьбу против общего врага ей придется вести в дружеском союзе с нами" [114]. Антиславянские выступления в Габсбургской монархии переросли в кампанию, что в свою очередь способствовало укреплению идеи славянской солидарности в России. Вектор австро-венгерской политики переместился на Балканы. "Австрия, выдворенная из Италии и Германии, обращается к Востоку, где ее интересы нам особенно враждебны", - констатировал Горчаков [115].

В феврале 1872 г. в Вене состоялось сверхсекретное совещание под председательством императора и короля Франца Иосифа, обсудившее стратегию внешней политики. Новый глава ведомства иностранных дел граф Дьюла Андраши полагал, что необходимо создать благоприятные условия для будущей войны с Россией так, чтобы лишить последнюю возможности использовать "национальный принцип" в своих интересах, т.е. лишить ее опоры в национальном движении. По мысли Андраши, следовало спровоцировать русско-турецкую войну и, когда противники завязнут в схватке, нанести удар по России.

Андраши рассуждал без хозяина, а хозяином являлся Бисмарк. В условиях еще не консолидированной Германской империи с партикуляристскими настроениями у южан, чувствовавших себя неуютно в прусской казарме, не следовало поощрять венских и будапештских забияк, а охладить их разгоряченные головы. Отсюда - курс на разрядку напряженности в Восточной Европе.

В том же самом нуждалось самодержавие, продолжавшееся завоевание Средней Азии того требовало. Трения в отношениях с Великобританией доходили до степени, когда приходилось всерьез считаться с перспективой столкновения с нею. Понадобилось прямое вмешательство Александра II, чтобы договориться о "буферной зоне" между двумя империями в 1872 г. Но англичане настаивали на линии реки Аму-Дарья как границе разграничения интересов, что означало вторжение в зону, которую Петербург считал своей. В следующем году генералы с трех сторон, из Красноводска, Оренбурга и Ташкента, начали наступление на Хиву и добились ее превращения в вассальное ханство. В таких тревожных условиях на востоке надлежало обеспечить политическими средствами безопасность западных рубежей. На границе с Пруссией вообще не существовало ни одной крепости, что заставляло обращать особое внимание на отношения с этой державой.

Следующим долговременным этапом великодержавной политики Германии в прусском варианте являлось достижение гегемонии на континенте. Добиться этого в одиночку, при затаенной враждебности Франции, подозрительности России, не отказавшейся еще окончательно от "возвращения" в Германию Австрии и стремившейся к "равновесию" (т.е. вечному соперничеству двух континентальных держав) Великобритании, не представлялось возможным. Россия на вторых ролях, в качестве младшего партнера, была немыслима. Оставалась Австро-Венгрия. В Берлине поэтому приветствовали наметившуюся смену внешнеполитической ориентации "немецкой сестры". Однако альянс с Габсбургской монархией требовал учета ее интересов в единственном регионе, оставшемся открытым для ее экспансии, т.е. на Балканах. Такое обещание было дано в 1872 г., но в общей и, главное, не привязанной к определенному времени форме. Постоянно натянутые русско-австрийские отношения ставили перед Бисмарком перманентную задачу по предотвращению возможного конфликта. Австрия же была нужна как противовес России на случай сведения счетов с Францией.

Выбраться из клубка противоречий удалось с помощью комбинации, вошедшей в историю под незаслуженно громким названием Союза трех императоров.

В Вене осознали, что не ослабленной революцией и двумя войнами и раздираемой национальными противоречиями монархии бряцать оружием. Петербург, в свою очередь, свидетельствовал свое миролюбие. В "Правительственном вестнике" в декабре 1870 г. появилась явно инспирированная статья, в которой власть имущие открещивались от всяких связей с панславизмом. Стороны засвидетельствовали друг другу стремление сохранить на Балканах статус-кво [116].

Инициативу сближения с немецкими дворами взял на себя царь. Прослышав о намечающейся встрече Вильгельма и Франца-Иосифа, он спросил германского посла: "А разве меня не желают видеть в Берлине?". Приглашение поступило немедленно. Многозначительная деталь: на последней перед столицей станции в императорский вагон сел принц Г. Рейс, чтобы предупредить Александра II о беспокойстве в связи с отрицательным отношением Горчакова к столь явному сближению трех держав.

Свидание трех монархов состоялось в августе 1872 г. С.С. Татищев пишет о нем: "Съезд трех императоров в Берлине осенью 1872 года знаменовал коренной перелом во внешней политике императора Александра II, восстановив политическое сочетание, известное под названием Священного союза" [117]. Многие современники сочли, что мрачная тень пресловутой ассоциации вновь нависла над континентом. Сходная характеристика давалась в советской историографии. Взвешенную оценку, на наш взгляд, достигнутой договоренности дал Л.М. Шнеерсон, характеризуя ее как имеющую сугубо консультативный характер: существовало понимание того, что возбуждение вопросов, будь то балканский или французский, привело бы к такому обострению отношений, которого все стремились избежать [118]. Августейшая троица клятв верности легитимизму не приносила, революций не подавляла, интервенций в чужие земли не намечала и с "врагом внутренним" сражалась дома поодиночке.

Встреча в Берлине прошла по всем канонам монархической солидарности. Участники встречи соревновались в произнесении миролюбивых деклараций, но на всякий случай царь успокоил французов - ничего против них не замышляется. Никаких документов подписано не было, их черед наступил позже. Содержание достигнутой договоренности свелось к обещанию не прибегать к силе в случае спора между сторонами, а при возникновении угрозы войны они обещали, "не заключая новых союзов, сначала договориться между собой", какого образа действий следует держаться сообща.

Горчаков был искусным царедворцем, а Александр II был падок на лесть, тем более он так гордился своим детищем. Лишь этим можно объяснить, почему в отчетах МИД появились оценки, имевшие мало общего с действительностью: "Именно согласие, установившееся между тремя дворами, дает действенную гарантию как для избежания осложнений на Востоке, так и для предотвращения европейской конфронтации". В отношениях с Веной "вызывающее раздражение прошлого забыто", "фантомы панславизма, пангерманизма и полонизма и венгеро-дунайской державы низвергнуты на полагающееся им место" [119].

Создается впечатление, что Горчаков сам себя убаюкивал. Отсюда - такие сенсации: в Боснии и Герцеговине "общее состояние умов за истекший год было спокойное". За этим следовала успокоительная констатация: "К России устремлены сейчас доверие правительств и надежды народов". И все это писалось на пороге взрывного 1875 г.

Начался он с разнузданной антифранцузской кампании немецкой печати, поводом для которой послужило начавшееся перевооружение армии только что созданной Третьей республики. Никто не сомневался, что она инспирирована Бисмарком: Франция неожиданно быстро оправлялась от разгрома, пятимиллиардная контрибуция была выплачена досрочно и оккупантам пришлось покинуть страну [120]. Встревоженный "железный канцлер" надумал учинить над нею новую расправу. В феврале Петербург посетил высокий чиновник его ведомства И. фон Радовиц с целью выведать, какую позицию займет восточный сосед в случае осложнений на западе, Пруссия же готова "содействовать всем видам России на востоке". Горчаков дал понять посланцу, что Россия не питает честолюбивых замыслов ни здесь, ни там и желает сохранения территориального статус-кво и улучшения участи "турецких" христиан.

Встревоженный французский посол, генерал А.Ш. Лефло, умолял Александра II о заступничестве. По его словам, самодержец ныне "пользуется таким весом в Европе" и Франция рассчитывает на его "могущественное вмешательство". Царь успокоил собеседника, пообещав "пресечь достойные сожаления происки Бисмарка". Обрадованный министр, герцог Л.Ш. Деказ, направил Лефло письмо, явно предназначенное для прочтения монарху, уж слишком он его в нем хвалил: "В моих глазах русский император есть верховный хранитель мира вселенной", готовый поставить под охрану своей мудрости "то успокоение сердец и интересов, которое принято им под свое покровительство" [121].

Горчаков снесся с Лондоном и встретил положительный отклик: видеть Францию под прусским сапогом там не желали. К настоятельным российским советам - проявлять умеренность и сдержанность - присоединились британские дипломаты. В конце апреля (в мае по н.ст.) в Берлин пожаловали царь и Горчаков, по "пути" на курорт. Кайзер Вильгельм заверил их, что и в мыслях не имел задирать Францию, Бисмарк свалил вину на Мольтке и "военную партию", обозвав престарелого фельдмаршала "молокососом". Светлейший князь был доволен достигнутым успехом. Переданная им для печати информация была на телеграфе слегка подправлена и зазвучала резко: "Теперь мир обеспечен". Фраза показалась Бисмарку оскорбительной, и он дал волю своему сварливому нраву. В разговоре с Александром II Бисмарк под видом шутки предлагал поставить пьесу, выведя в ней Горчакова в виде ангела-хранителя в белых одеждах. Царь, покуривая и улыбаясь, заметил, что старости свойственно тщеславие [122]. А Бисмарк еще раз убедился, что рейх по сути дела находился в "блестящей изоляции"; недаром он еще ранее писал кайзеру: нельзя оставаться в одиночестве против России и Франции, "имея рядом поверженную и брошенную нами на произвол судьбы Австрию" [123]; провал "военной тревоги" 1875 г. убедил его в правильности курса на сближение с Габсбургской державой.

В 1875 г. прозвучали первые раскаты большой балканской бури, растянувшейся на три года. Восстали жители Боснии и Герцеговины. Избавление от ига османов одни видели в присоединении к Сербии, другие - к Черногории. Оба княжества выступили к ним на помощь, завязалась кровавая война. В апреле (мае по н.ст.) 1876 г. вспыхнуло широкое восстание в Болгарии, центром которого стали ее южные районы.

Россию охватила волна солидарности со славянами, не сентиментально-сочувственной, а энергичной и действенной. Общественность стала горой на их защиту. В храмах, на сельских сходах, в земских управах велся кружечный сбор в их пользу, на заседаниях городских дум и дворянских собраний проводилась подписка. Петербургский и Московский славянские благотворительные комитеты пожертвовали астрономическую по тем временам сумму - 1,5 млн. руб. Закупалось оружие и снаряжение, отправлялись на Балканы полевые лазареты. В одном из них работал хирург Н.В. Склифосовский. 5 тыс. волонтеров прибыли в княжества, и среди них немало офицеров, которые при этом не увольнялись в отставку, а сохраняли чины и страшинство при продвижении по службе. Газеты разных направлений призывали: "На войну!". Общему азарту поддался и Ф.М. Достоевский: "Война, мы всех сильнее!" [124].

Многоопытный Горчаков, не склонный к обольщениям и порывам чувств, не разделял оптимизма соотечественников, и его пессимистические предчувствия оправдались. Одолеть регулярную османскую армию повстанцы Боснии, Герцеговины и Болгарии, недавно созданные, не прошедшие должной выучки, без опытного командного и штабного состава вооруженные силы Сербии и Черногории не смогли. Сербская армия потерпела поражение, и турецкое наступление на Белград остановил врученный Игнатьевым 18(30) октября 1876 г. Высокой Порте ультиматум. Под угрозой разрыва отношений с Россией турки пошли на перемирие, затем Сербия вышла из борьбы.

Ведомство Горчакова было занято поисками решения балканских дел мирным путем. Дипломатическая история балканского кризиса 1875-1878 гг. в деталях исследована отечественной наукой, и мы не будем повторяться. Наша задача иная - попытаться взглянуть на события глазами Горчакова, понять и оценить его действия.

Синдром Крымской войны довлел и над Александром II, и над Горчаковым. Они боялись ее повторения и считали своим долгом это предотвратить или, в крайнем случае, локализовать конфликт до противоборства с Османской империей. К большой войне Россия все еще не была готова, реформа вооруженных сил далеко не завершена, лишь в 1874 г. Милютину удалось преодолеть сопротивление рутинеров (фельдмаршалов А.И. Барятинского и Ф.Ф. Берга, великих князей Николая и Михаила Николаевичей) и добиться введения всесословной воинской повинности. Флот на Черном море так и не построили, по-прежнему не хватало денег, две тихоходные бронированные круглые баржи, вооруженные тяжелой артиллерией, именовавшиеся "броненосными силами", в счет не шли. Они годились только для защиты своих берегов [125]. Ни перебросить водным путем войска, ни высадить крупный десант в тылу врага командование не могло. На театре морских операций - полное превосходство турок.

Сеть железных дорог оставалась редкой, к румынской границе вела одна лишь ветка, одноколейная и с малой пропускной способностью. Из финансовой ямы "после Крыма" Россия выбиралась 15 лет. В случае нового катаклизма глава казначейства Рейтерн предрекал полный дефолт, о чем и говорил в записке, представленной на высочайшее имя: упадет стоимость ценных бумаг, возникнут трудности с выплатой процентов по внешним займам, понадобится заключать новые на обременительных условиях. Обеднение населения, пугал он царя, создаст почву для революционной пропаганды. России придется затратить 20 лет, чтобы вернуться к финансовому состоянию 1876г. [126].

Помимо этих, очевидных, сложностей, существовали иные, скрытые от общественности. Демарши в Вене обнаружили, что Австро-Венгрия заломит несусветную цену за свой нейтралитет в случае войны. Вожделения ее распространялись на Боснию и Герцеговину; граф Андраши категорически возражал против создания большого славянского государства (подразумевалась Болгария). Итоги войны, то, о чем мало кто знал, заранее ограничивались. Предстоявшая оккупация Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией - что было зафиксировано в Будапештской конвенции 1877 г. - тяжелым гнетом ложилась на совесть Горчакова.

Наконец, Александр Михайлович сознавал, что лидеры балканской буржуазии после освобождения обратят свои взоры не к самодержавию, а в сторону Запада с его соблазнительным рынком, передовым строем, конституционными порядками и гражданскими свободами, и позиции официальной России в регионе не окрепнут, а ослабеют [127]. Признательность не входит в число дипломатических добродетелей. Проницательный Бисмарк писал: "Освобожденные народы не благодарны, а требовательны", и приводил примеры из истории Балкан [128]. Откровенно подобные опасения, да еще в преувеличенной форме, высказал человек высокого благородства и патриотизма, князь П.А. Вяземский, в письме другу, которое просил не сжигать:

"Все, что делается по Восточному вопросу - настоящей и головоломный кошмар... Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Она может наткнуться на государственное банкротство... Главная погрешность, главное недоразумение наше, что считаем себя более славянами, чем русскими. Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди славянская ... Лучше иметь для нас сбоку старую Турцию, слабую, дряхлую, нежели молодую, сильную, демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить не будет" [129].

Достоевский именовал людей с подобными взглядами "общечеловеками" и "самооплевниками", их не слушали [130].

Горчаков не был бы самим собою, если бы не исчерпал до конца возможности мирного урегулирования кризиса. Его ведомство без устали вырабатывало проекты реформ, которые процеживались сквозь австрийское сито и поступали на расправу в Лондон, где от них мало что оставалось. Не то, чтобы просвещенный сент-джемсский кабинет был против преобразований в принципе. Но Османская империя по-прежнему рассматривалась как страж Черноморских проливов и оплот против самодержавия. Поэтому министры ее величества выступали против всякого давления на Высокую Порту и требовали ограничиться уговорами.

В ноябре-декабре 1876 г. мелькнул последний луч надежды на благополучный исход затянувшейся переговорной одиссеи: собравшиеся в Константинополе под председательством Игнатьева представители держав договорились (пока без турецкого участия) о программе реформ, являвшейся, в глазах Горчакова, приемлемым минимумом: предусматривалось объединение Боснии и Герцеговины; Болгария разделялась на Восточную и Западную со столицами в Тырново и Софии. Им гарантировалась местная администрация, свобода вероисповедания, равенство прав христиан и мусульман. В положении южных славян намечался реальный сдвиг [131].

23 декабря 1876 г. (4 января 1877 г.), едва конференция открылась официально, прозвучал пушечный салют, и Савфет-паша возвестил, что его величество султан только что облагодетельствовал подданных конституцией, в которой предоставил им независимо от веры широкие права и, стало быть, ни в каком особом попечении болгары, боснийцы и герцеговинцы не нуждаются. Никто ни в Турции, ни за ее пределами не верил в осуществление обещанных мер. Дипломаты, долго корпевшие над бумагами и спорившие друг с другом, разошлись, несолоно хлебавши.

Весной 1877 г. стала очевидной бесплодность дальнейших проволочек. Содержать бесконечно полумиллионную армию, сосредоточенную в Бессарабии, приготовленную для броска на Балканы, Россия не могла. 12(24) апреля Александр II подписал манифест о войне. По своим побудительным мотивам это была, как писал Достоевский, народная война [132], итог давления общественности на власть.

Канцлер Горчаков, опасаясь постороннего в нее вмешательства и будучи связан конвенцией с Австро-Венгрией, стремился локализовать ее масштабы. Он надеялся, что не потребуется пересекать Балканский хребет. Условия мира рисовались ему так: Болгария - до гряды гор - автономное княжество, турецкие крепости должны быть срыты, войска - эвакуированы, чиновники - удалены. Южная Болгария, Босния и Герцеговина получают учреждения, признанные державами отвечающими их потребностям. Сербия, Черногория и Румыния получают территориальные приращения, последней, возможно, удастся предоставить независимость. Россия возвращает себе Южную Бессарабию и приобретает порт Батум на Черном море. Она не станет противиться "вознаграждению Австро-Венгрии Боснией и Герцеговиной" [133]. Условия он сообщил в Берлин, Вену и Лондон.

Планы Горчакова полетели кувырком. Генералы придерживались совершенно иной концепции. Автор стратегического плана войны Н.Н. Обручев считал, что без занятия Константинополя почетного мира не добиться. Главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич, полагал, что "дипломатия вообще вмешивается в дела, до нее не касающиеся" [134].

Кампания 1877 г. развертывалась поначалу успешно. В мае армия сосредоточилась на территории Румынии. Парламент этой страны 9(21) мая констатировал состояние войны с Турцией и провозгласил ее независимость. 15(27) мая удачно началась массовая переправа главных сил через Дунай. Передовой отряд под командованием генерала И.В. Гурко, в который входили и дружины болгарского ополчения, освободил город Тырново и захватил важнейший Шипкинский перевал Балканской горной гряды. Восточный отряд успешно двигался вдоль по течению Дуная. Казалось, последний рывок и Высокая Порта будет повержена. Первоначальные наметки мира, составленные Горчаковым, стали представляться не соответствующими создавшемуся положению, особенно удручал пункт, предусматривавший раздел Болгарии, и он был отброшен. Горячим головам казалось, что канцлер не поспевает за событиями. Его осмотрительность и осторожность стали восприниматься как нерешительность и трусость, его призывы к благоразумию отвергались.

Милютин в дневнике от 16 мая 1877 г. записал: "Князь Горчаков вместе с графом Шуваловым готовы наложить строгую узду на собственные наши действия".

30 мая резче: "Бедный наш канцлер разыграл роль зайца, травимого несколькими борзыми, особенно по вопросу о будущей участи Болгарии".

Так же нелестно 7 июня: "Дипломатия наша не перестает копошиться и противодействовать военным планам".

И, вконец разойдясь, 6 ноября: "Этот выживший из ума эгоист продолжает артачиться" [135].

Милютину вторил Игнатьев (запись в дневнике от 30 мая): "Собран был у государя сегодня комитет, доказавший необходимость освободить всю Болгарию, не давая дробить ее на северную и южную. Главнокомандующий, Черкасский, Милютин, Непокойчицкий и я стояли единодушно против канцлера, который должен был уступить" [136].

На совещании у императора 30 мая Горчакова по сути дела отстранили от руля внешней политики. Он продолжал разрабатывать варианты мирного урегулирования (в июне месяце - четыре) и хлопотать в Лондоне и Вене о смягчении обстановки [137]. Напрасный труд! На первый план выдвинулась тройка в составе Д.А. Милютина, Н.П. Игнатьева и заведующего дипканцелярии при Главнокомандующем А.И. Нелидова. На долю Горчакова выпала трудная и неблагодарная задача - предотвратить скатывание к войне с Великобританией и Австро-Венгрией, ибо граф Андраши вел себя так, будто Будапештской конвенции не существовало, и находился в постоянном контакте с лондонским кабинетом на предмет противодействия России.

Уайт-холлу Горчаков дал вполне конкретные обещания, даже обязательства. В депеше от 18(30) мая о Константинополе говорилось, что "захват этой столицы не входит в планы" России, а вопрос о Черноморских проливах "для сохранения мира и всеобщего спокойствия" должен быть "урегулирован с общего согласия на справедливых и действенно гарантированных началах" [138]. Важная, имевшая общеевропейское значение проблема заранее отдавалась на суд ареопага держав, от которых даже сочувствия России ожидать не приходилось.

Дурные предчувствия мучили светлейшего князя. В несвойственной ему запальчивой манере он говорил Игнатьеву: "Нас теперь не хотят слушать, но пройдет некоторое время, и положение изменится. Когда тиф и лихорадка будут истреблять нашу храбрую армию, когда погибнут 40 или 50 тысяч человек, то скажут, что мы были правы, будут просить нас уладить дела". Канцлер как в воду глядел, но в ответ слышал недовольное брюзжание: "Старик вместе с Шуваловым ухитрились испортить блестящее положение наше и наготовить беды государю и России потому, что не хотели молчать, а чувствовали потребность болтать", - записал в дневнике Игнатьев 9 июня. - "Положение канцлера и сопровождающих его дипломатов самое фальшивое. Речь уже идет об отправлении их в Петербург" [139]. Так далеко его не отослали, Горчаков продолжал свой скорбный труд в Бухаресте.

Турки, несмотря на неудачи на фронтах, склонности к миру не обнаруживали, надежда Горчакова на быстрое открытие переговоров не сбылась, самому способному из генералов неприятеля Осману-паше удалось закрепиться с корпусом в 50 тыс. человек в ключевой крепости Плевне (Плевене). Продвигаться дальше, имея в тылу такую силищу, не представлялось возможным. Три кровопролитных штурма в июле-августе (ст. ст.), в последнем из которых принимали участие румыны, принесли потери в десятки тысяч одними убитыми. Пришлось приступить к длительной и изматывающей осаде крепости. На Шипке дивизия Н.Г. Столетова вместе с болгарскими ополченцами замерзала, истекала кровью, отбивала атаки армии Сулеймана-паши, но перевала не сдала. А на дипломатическом фронте наступиланекоторая передышка, в Лондоне и Вене успокоились, крушения Османской империи не произошло.

В ночь на 28 ноября (10 декабря) 1877 г. Осман-паша попытался вырваться из Плевны. Дальше второй линии осадных укреплений проникнуть не удалось, он сдался вместе с 43-тысячным отрядом. В битве при Шипке-Шейново М.Д. Скобелев разбил корпус Вессел-паши, и начался победоносный марш российской армии, а у Горчакова возобновилось время тяжелых испытаний. Приближение россиян к Проливам Уайт-холл воспринял как бедствие: над британскими интересами нависла угроза, в стране разыгралась вакханалия шовинизма, парламент послушно вотировал военные кредиты [140]. Форин-оффис заговорил языком ультиматумов и требовал поставить мирное урегулирование под контроль Европы, ссылаясь на решения Лондонской конференции 1871 г. Вена ассистировала Лондону и резко возражала против создания единой Болгарии, граф Андраши напоминал, что Будапештская конвенция запрещала образование на Балканах большого славянского государства.

19(31) января 1878 г. наступило перемирие. Форин-оффис и ведомство на Балль-хауз-пляц встретили весть о нем бурными протестами, готовность Горчакова обсудить имеющие общеевропейское значение вопросы отвергалась как недостаточная. Британский кабинет решил пустить в ход броненосный кулак. 13 февраля эскадра ее величества, в вопиющем противоречии с нормами международного права, прошла Дарданеллы и корабли бросили якорь в Мраморном море. Форин-оффис объяснил передвижение флота необходимостью защищать жизнь и имущество подданных короны.

На совещании у Александра II было решено дать достойный ответ и ввести в Стамбул войска с той же целью защиты, правда, подданных всех держав, и оставаться там, пока британские броненосцы не покинут Дарданеллы. "История учит нас, что слабость континента подстегивает наглость Англии", - разъяснял Горчаков в телеграмме Шувалову [141].

Далее произошло неожиданное: великий князь Николай Николаевич немного схитрил и, с санкции турок, занял местечко Сан-Стефано в 12 верстах от Стамбула, сообщив, что вошел в предместье города. Эту "неточность" в Зимнем дворце предпочли не заметить, опасаясь обострить и без того накаленную обстановку.

19 февраля (3 марта) 1878 г. Игнатьев подписал в Сан-Стефано прелиминарный мирный договор. Он предусматривал коренные перемены в положении балканских народов и решительно изменял соотношение сил на полуострове. Турция признавала государственную независимость Румынии, Сербии и Черногории, что явилось вехой исторического значения в развитии этих стран. Предусматривалось их значительное территориальное расширение. Болгария возрождалась как "самоуправляющееся, платящее дань княжество с христианским правительством" в широких пределах, от Черного до Эгейского морей; зависимость ее от Порты ограничивалась выплатой дани. Россия возвращали себе Южную Бессарабию, к ней отходили на Кавказе Батум, Каре и Ардаган.

Кабинеты Лондона и Вены встретили Сан-Стефанский договор в штыки. Д. Андраши заявил послу Е.П. Новикову: ни один министр монархии не даст согласия на расширение Болгарии за Балканский хребет, и он будет сопротивляться этому "любыми средствами". "Даже с помощью войны?" - задал вопрос дипломат. Андраши избежал прямого ответа и повторил: "Любыми" [142]. О позиции Великобритании свидетельствовали пушки броненосцев адмирала Хорнби. Европейский форум явно пытались обратить в судилище над победителем.

"Разрыв с Англиею почти неизбежен", - телеграфировал Александр II своему брату 18(30) марта. Далее следовало указание: в предвидении столкновения с британским флотом занять, с согласия Порты, высоты на побережье Босфора. Главнокомандующий не счел возможным выполнить царский приказ: занятие Босфора пришлось бы осуществлять силой. "Я не считал себя вправе добровольно вызывать столкновение с Великобританией, в то время как нашей дипломатией делались всевозможные попытки к улаживанию затруднений и к предотвращению пагубной для нас войны", - заключал свою телеграмму Николай Николаевич [143].

Генералы растеряли прежний задор и удалились в политические кулисы, предоставив действовать на авансцене прежде третируемым дипломатам. Великий князь под бременем забот занемог и попросил отставку с поста главнокомандующего. Ему на смену назначили героя севастопольской обороны генерала Э.И. Тотлебена. А с юга на север шагали солдаты и тянулись обозы - по приказу Милютина в предвидении схватки с Австро-Венгрией на границу с ней перебрасывались гвардейские части, гренадерский корпус и некоторые другие соединения, всего пять пехотных, три кавалерийские дивизии и две отдельные бригады. Ознакомившись с положением, Тотлебен пришел к выводу, что, ввиду нехватки тяжелой артиллерии, прорыву шести британских броненосцев в Черное море он воспрепятствовать не в состоянии [144].

Позиция военного командования объяснима. Его пугала не малочисленная английская армия, а экономическая, политическая, финансовая мощь Великобритании. Страшила неустойчивость международной обстановки, коварство Габсбургской монархии, перспектива нового варианта Крымской эпопеи. Тотлебен разработал не на- < ступательный, а оборонительный план кампании 1878 г. на случай войны с Англией, Австро-Венгрией и Турцией: "При этом я имел в виду упорно сохранить то, что достигнуто в прошлую кампанию". К лету он стал проявлять еще большую скромность и предлагал, в случае необходимости, перенести оборону на линию главного Балканского хребта.

Оставалось уповать на дипломатию и Горчакова и идти на неизбежные потери. 25 марта Милютин записал в дневнике: "Как ни прискорбны для нас всякие подобные уступки после победоносной войны, не могу, однако же, не признать, что еще прискорбнее будет рисковать новой войной против половины Европы. Все благоразумные люди полагают, что при настоящих обстоятельствах война была бы для нас бедствием, во всяком случае, она не могла бы доставить нам более, чем теперь, выгодный мир и более поддержать "достоинство" России" [145].

Один из канонов внешней политики гласит: чтобы внести раскол в ряды противника, следует договориться с одним из них. По совету Бисмарка решили начать с Австро-Венгрии, она продастся дешевле, уверял канцлер. Но отправившийся в Вену Игнатьев потерпел там полное фиаско. Австрийцы, по его словам, собирались обрести "без выстрела и без усилий все выгоды политические, военные и экономические, могущие сделаться ... достоянием после победоносной войны" и "обратить сербское племя в вассальное владение короны Святого Стефана" [146]. На том дипломатическая карьера Игнатьева и закончилась - посылать на конгресс человека, слывшего творцом Сан-Стефанского мира, значило размахивать красной тряпкой перед лицом оппонентов.

Оставалось постучать в лондонскую дверь. Шувалов договорился с маркизом Солсбери о предварительных условиях, которые в Зимнем дворце сочли тяжелыми, но все же приемлемыми.

1(13) июня в Берлине открылся конгресс, продолжавшийся ровно месяц. Горчакову, возглавившему делегацию, "пришлось доигрывать партию в заранее проигрышной позиции", по словам самого князя, он столкнулся "со злой волей почти всей Европы" [147]. Воспоминания современников сохранили множество утверждений о его дряхлости и немощи. Разобраться, что в них истина, а что вымысел и сплетни, затруднительно. В работе конгресса он участвовал мало, постоянно недомогал, по рассеянности допускал оплошности; так, он вручил британскому премьеру Б. Дизраэли карту генерального штаба с обозначением возможных территориальных уступок при разграничении в Закавказье. Основная тяжесть трудов выпала на долю второго уполномоченного, Шувалова. Все решалось на встречах в составе уполномоченных России, Англии и Австро-Венгрии. "Честный маклер", Бисмарк, свел свою роль к тому, что ставил вопрос на обсуждение и удалялся, оставляя Шувалова на расправу лорда Солсбери и графа Андраши. "Его позиция, - отмечал Горчаков, - далеко не отвечает той, которую мы занимали в 1871 году по отношению к Германии". Сам Бисмарк оправдывал свое поведение тем, что следовало иметь в виду не только существовавшие, но и "будущие отношения с прочими державами и по возможности избегать принципиальной вражды с каждой из них" [148]. А он всячески стремился к союзу с Австро-Венгрией.

1(13) июля уполномоченные подписали акт конгресса. Берлинский трактат провозгласил независимость трех княжеств. Румынского, Сербского и Черногорского, и утвердил их территориальное расширение, Болгария, напротив, была значительно урезана в своих пределах и не получила выхода к Эгейскому морю. Единую страну разделили по линии Балканского хребта. Лишь северная ее часть, к которой присоединили район Софии в Забалканье, превратилась в автономное княжество с широкими правами, южная, под названием Восточная Румелия, пользовалось лишь местным самоуправлением во главе с губернатором-христианином. Боснию и Герцеговину передали под австрийскую оккупацию. Южная Бессарабия возвращалась России. Поскольку она входила в состав Румынии, последнюю вознаградили более населенной и экономически перспективной Северной Добруджей. Бухарестское правительство, поддержанное общественностью, хотело и Бессарабию сохранить, и Добруджу получить, и у него возник острый конфликт с российской властью [149]. На Кавказе к России отошли Карc, Ардаган и порт Батум.

Узнав результаты урегулирования, в России погрузились в траур, не официальный, а душевный. На общественность угнетающе подействовала учиненная над Болгарией расправа и оккупация Боснии и Герцеговины "австрияками". Козлами отпущения стали дипломаты, к несчастью для себя представлявшие страну на конгрессе. Родилась легенда о том, будто их нерадивость позволила похитить лавры у победоносной армии. Ее крестным отцом выступил видный славянофил И.С. Аксаков, произнесший громовую речь перед московскими соратниками: "Не собрались ли мы хоронить великое, святое дело, хоронить русскую славу, русскую совесть". Западные державы "срывают с России победный венец" и преподносят взамен "шутовскую с гремушками шапку", - сетовал Аксаков. "Слово немеет, мысль останавливается пред этим колобродством русских дипломатических умов, пред этой грандиозностью раболепия" [150].

Горчаков тяжело переживал неудачу: "Берлинский конгресс есть самая черная страница в моей служебной карьере", - с грустью писал он царю. "И в моей тоже", - сделал помету Александр II [151].

Но суждения современников и приговор истории - вещи разные. Восточный кризис 1875-1878 гг., завершившийся русско-турецкой войной, стал вехой переломного значения в судьбах народов Балканского полуострова. Воссоздание после 500-летнего перерыва болгарского государства, международное признание независимости и территориальное расширение Румынии, Сербии и Черногории - этапные в летописях этих стран события. Да, программу-максимум, зафиксированную в Сан-Стефанском договоре, осуществить не удалось. Берлинский конгресс "плодотворно" потрудился над нею. И тем не менее даже в урезанном виде результат трех лет войн и восстаний на Балканах впечатляет. Он коренным образом отличается от горчаковских проектов предвоенного 1876 г. Вместо принципа автономии балканских стран утвердился новый принцип, принцип их независимости. Учиненное в Берлине противоестественное расчленение болгарских земель не выдержало испытания временем и рухнуло через шесть лет. Надо сказать, что российские власти заранее позаботились об этом. Тотлебен оставил для болгарской милиции винтовки Кранка, 20 тыс. лошадей для кавалерии, суда Дунайской флотилии. 300 офицеров и 2 700 нижних чинов перешли на болгарскую службу.

Прекратила существование доктрина статус-кво - территориальной целостности Османской империи, - порожденная и поддерживаемая Лондоном и Веной. Карта полуострова разукрасилась цветами новых государственных образований. С возвращением Южной Бессарабии были стерты последние следы крымского поражения.

Но, поскольку всем показалось мало полученного, все остались недовольны. По словам А. Дебидура, трактат "был словно создан ... с целью перессорить великие и даже многие мелкие европейские державы" [152].

Карьере Горчакова пришел конец. Его, правда, не удалили в отставку, он состоял министром до 1882 г.; но именно состоял, а обязанности исполнял Н.К. Гирc. Завершился важный этап российской истории. Горчаков пришел в роскошный кабинет в здании на Певческом мосту, когда Россия находилась в пропасти военного поражения, национального унижения и международной изоляции. Он покинул его, оставив страну на пьедестале победителя. Горчаков всегда был российским министром, а не простым исполнителем царской воли, хотя бы и на высоком профессиональном уровне. Он вспоминал на закате дней: "Я первый в своих депешах стал употреблять выражение «Государь и Россия». До меня для Европы не существовало другого понятия по отношению к нашему отечеству, как только «император»". Обладая стратегическим складом ума, Горчаков правильно определил внутреннее развитие страны по пути преобразований как приоритетную задачу, успех которой дал бы импульс ее внешней политике, способствовал бы укреплению ее безопасности и могущества на мировой арене. Проведение реформ он именовал "основой основ политики". В свое бурное время он выступал апостолом мира, хотя и не всегда удачливым, пытался гасить конфликты, избегал всякого рода дерганья в международных делах: "Лихорадочное волнение, - утверждал он, - не к лицу здоровой нации, равно как и лукавое проворство недостойно народа, перед которым открывается будущее". В немалой степени его усилиями удалось опрокинуть систему международных отношений, установленную Парижским трактатом 1856 г. "За годы своего пребывания в российском МИД Горчаков сумел сделать на внешнеполитическом поприще для России XIX века больше, чем кто бы то ни было другой", - отмечал в лекции о Горчакове академик Е.М. Примаков [153].

На своем долгом жизненном пути Горчаков познал славу и почет, обиду и горечь, хвалу почитателей, столкновения с оппонентами, нападки завистников и наговоры клеветников. Светлейший князь, последний государственный канцлер империи, кавалер множества отечественных и иноземных орденов, в том числе экзотических, вроде Португальской башни и меча.

Его карьера закончилась, оставалось ждать конца земного. Он поселился в Ницце, иногда приезжал в Баден-Баден "на воды". При нем - слуга и немка-сиделка. Все просто и скромно. Обед приносили в судках из кухмистерской. Ежедневные прогулки, общение с соотечественниками. К сожалению, воспоминаний на бумаге Горчаков не оставил, давняя нелюбовь погружать перо в чернильницу его не покинула. Но погрузиться в прошлое он был непрочь. Редактор "Русской старины" М.И. Семевский записал его разговоры и позднее их опубликовал. Это - все, что осталось после Горчакова в мемуарном жанре [154].

Старость, болезни, одиночество. Он пережил всех своих однокашников по Царскосельскому лицею и свято чтил день 19 октября. И, быть может, он вспоминал пушкинские строки:

Была пора, наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.

Вспоминал, когда в одиночестве зажигал свечу и поднимал бокал шампанского в памятный день.

27 марта 1883 г. его не стало.

Литература

1. Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ), ф. Канцелярия, 1878, д. 81. л. 55.

2. Татищев С.С. Император Александр II. Его жизнь и царствование, т. 1-2. М„ 1996, т. 2, с. 154.

3. Текст Парижского договора см.: Договоры России с другими державами 1856-1917. М., 1952.

4. Щелгунов Н.В. Воспоминания. М. - Пг., 1923, с. 6.

5. Русская беседа, 1856, № 4, с. 67-68: 1857, № 2, с. 19.

6. Канцлер А.М. Горчаков. М., 1998, с. 212-213. Раньше фраза переводилась с французского буквально: "Россия не дуется".

7. АВПРИ, ф. Отчеты, 1856, л. 11, 239.

8. Там же, л. 238, 250; 1857, л. 35.

9. Татищев С.С. Указ. соч., т. 1, с. 254.

10. АВПРИ, ф. Отчеты, 1856, л. 28.

11. Там же, л. 247-248.

12. АВПРИ, ф. Канцелярия, 1857, д. 143, л. 396, 397-398; Ревуненков В.Г. Польское восстание 1863 г. и европейская дипломатия. Л., 1957, с. 77; Татищев С.С. Указ. соч., т. 1, с. 268-270.

13. Татищев С.С. Указ. соч., с. 270.

14. Канцлер А.М. Горчаков, с. 261, 263.

15. Там же, с. 324.

16. Подробнее см.: Рыжова Р.И. Сближение России и Франции после Крымской войны и русско-французского договора 1859 г. - Уч. записки МГПИ, т. 78. М.. 1957.

17. Ревуненков В.Г. Указ. соч., с. 31.

18. Международные отношения на Балканах, 1856-1878. М., 1986, с. 75-76.

19. См. Виноградов В.Н. Цена междоусобиц. Из истории ранних славяно-османских связей. - Славянские народы. Общность истории и культуры. М.. 2000.

20. АВПРИ, ф. Отчеты, 1856, л. 54; 1857, л. 56.

21. Там же, 1856. л. 51.

22. Там же, 1857, л. 54.

23. Подробнее см.: Виноградов В.Н. Россия и объединение румынских княжеств. М., 1961.

24. Acte si documente relative la istoria renasterii Romaniei, v. IV. Bucuresti, 1889, p. 317.

25. Roux Ch.F. Gortchakoff et Napoleon III. Paris, 1913. p. 184; АВПРИ, ф. Отчеты, 1856, л. 16; ф. Канцелярия, Консульство в Бухаресте, 1857, д. 1054, л. 320.

26. АВПРИ, ф. Канцелярия, 1857, д. 143, л. 544-550.

27. Acte..., v. VI. Bucuresti, 1896, р. 1, 68, 79.

28. Supplement extraordinaire au Journal de St. Petersbourg 04(16).10.1858.

29. АВПРИ. ф. Консульство в Яссах, 1858, д. 628. л. 96-99.

30. АВПРИ, ф. Посольство в Константинополе, 1859, д. 1529, л. 126, 683.

31. Отечественные записки, 1859, № 5, с. 37.

32. Канцлер А.М. Горчаков, с. 12. 184

33. Там же, с. 325; АВПРИ, ф. Отчеты, 1858, л. 13.

34. Тютчев Ф.И. Лирика, т. 2. М., 1966, с. 218.

35. АВПРИ, ф. Отчеты, 1859. л. 246-247.

36. Там же, 1861, л. 35.

37. Там же, 1862, л. 13.

38. Международные отношения..., с. 191-196.

39. АВПРИ, ф. Отчеты. 1860, л. 110.

40. Международные отношения..., с. 168, 182; АВПРИ, ф. Отчеты, 1862, л. 17, 65-72.

41. АВПРИ, ф. Отчеты, 1862, л. 73-80, 203.

42. Там же, I860. л. 203.

43. Там же, л. 43; 1862, л. 144.

44. Там же, 1861, л. 26-27; Татищев С.С. Указ. соч., т. 1, с. 290.

45. АВПРИ, ф. Отчеты, 1862, л. 102, 109-110; Зонова Г.В. Итальянский вопрос в дипломатии А.М. Горчакова. - Канцлер А.М. Горчаков.

46. Татищев С.С. Указ. соч., т. 1, с. 296-298.

47. Характерно замечание военного министра Д.А. Милютина: если бы "польские вожаки", подобно финским, обладали здравым смыслом, то Польша сравнялась бы успехами с Финляндией. - Воспоминания Д.А. Милютина, 1860-1862. М., 1999, с. 331.

48. Ревуненков В.Г. Указ. соч., с. 82, 146.

49. Там же, с. 93,95.

50. Там же, с. 151, 144, 143.

51. Там же, с. 161, 162, 186.

52. Там же. с. 105.

53. Там же, с. 200.

54. Там же, с. 259.

55. Там же, с. 262, 261, 211; Дьяков В.А., Миллер И.С. Революционное движение в русской армии и восстание 1863 г. М., 1964.

56. The Times, 25.V11.1863; АВПРИ, ф. Канцелярия. 1863, д. 85, л. 310.

57. Ревуненков В.Г. Указ. соч., с. 317; Лопатников В.А. Пьедестал. Время и служение канцлера Горчакова. СПб., 2002, с. 327.

58. Чубинский В.В. Бисмарк. СПб., 1997, с. 154.

59. Нарочницкая Л.И. Россия и войны Пруссии 60-х гг. XIX века за объединение Германии "сверху". М., 1960, с. 72.

60. Канцлер А.М. Горчаков, с. 301.

61. Шнеерсон Л.М. Австро-прусская война 1866 г. и дипломатия великих европейских держав. Минск. 1962. с. 107,176.

62. Санкт-Петербургские ведомости, 10.1V. 1866.

63. Шнеерсон Л.М. Указ. соч., с. 237, 256, 267, 270.

64. Татищев С.С. Указ. соч., т. 2, с. 55, 59, 68.

66. Московские ведомости, 18(30). VI. 1867.

67. Архив внешней политики Российской империи (далее - АВПРИ). ф. Отчеты, 1866, л. 95.

68. Канцлер А.М. Горчаков. М., 1998, с. 324.

69. Там же, с. 325.

70. Цит. по: Нарочницкая Л.И. Россия и отмена нейтрализации Черного моря 1856-1871. М., 1990, с. 81-82,80.

71. Восточный вопрос во внешней политике России. М., 1976, с. 165; Memoires de cornte de Beust, v. 2. Paris, 1888, p. 67; АВПРИ, ф. Отчеты, 1866, л. 117, 124.

72. Нарочницкая Л.И. Указ. соч., с. 82.

73. АВПРИ, ф. Отчеты, 1866, л. 88, 89, 93.

74. Там же, л. 134,97,91.

75. Фанариотами называли выходцев из греческих аристократических семей, проживавших в стамбульском квартале Фанар.

76. Русский вестник, 1858, т. 13, с. 248; Никитин С.А. Очерки по истории южных славян и русско-балканских связей в 50-70-е годы XIX в. М., 1970, с. 185-186.

77. АВПРИ. ф. Отчеты, 1860, л. 112

78. Там же, л. 111, 116.

79. История на България, т. 6. София, 1987, с. 133, 136.

80. Там же, с. 170; Лилуашвили К.С. Национально-освободительная борьба болгарского народа против фанариотского ига и Россия. Тбилиси, 1976, с. 138.

81. АВПРИ, ф. Отчеты, 1872, л. 240-248.

82. АВПРИ. Отчеты, 1866, с. 113-114.

83. См. Никитин С.А., Указ. соч., с. 257.

84. Московские новости 06(18).VII.1867.

85. АВПРИ.ф. Отчеты, 1866, л. 117-118.

86. Сенкевич И.Г. Россия и критское восстание 1866-1869 гг. М., 1970, с. 126-127.

87. Там же, с. 135,140, 196.

88. Там же, с. 181-183.

89. Там же, с. 193, 150-151.

90. Там же. с. 197-198.

91. Старая Сербия ныне обычно называется Косовом. - Карасев А.В. Балканский союз 60-х гг. XIX в. Становиштво словенског порчекла у Албании. Титоград, 1991, с. 540-543.

94. Нарочницкая Л.И. Указ. соч., с. 99; Международные отношения на Балканах 1856-1878. М., 1986, с. 171.

95. Там же, с. 172; lorga N. Politica externa a regelui Carol. Bucuresti, 1991, p. 56-57.

96. Нарочницкая Л.И. Указ. соч., с. 91-92.

95. Международные отношения..., с. 152.

96. Нарочницкая Л.И. Указ. соч., с. 102.

97. Вначале в числе требований значились Бельгия и некоторые немецкие земли, но, встретив сопротивление, Наполеон от них отказался.

98. Шнеерсон Л.М. В преддверии франко-прусской войны. Минск, 1969, с. 33.

99. История внешней политики России. Вторая половина XIX в. М., 1997, с. 145.

100. Лопатников В.А. Время и служение канцлера А.М. Горчакова. СПб., 2002, с. 314. Подробнее см.: Болховитиное Н.Н. Русско-американские отношения и продажа Аляски. М., 1990.

101. История внешней политики..., с. 100-109.

102. Боборыкин П.Д. Воспоминания, т. 1. М., 1965, с. 444; Палеолог М. Роман императора. М., 1990, с. 22.

103. Нарочницкая Л.И. Указ. соч., с. 121, 125, 127-128.

104. Канцлер А.М. Горчаков..., с. 124-125.

105. Ерусалимский А.С. Бисмарк. Дипломатия и империализм. М., 1968, с. 71; Бисмарк О. Мысли и воспоминания, т. 2, М., 1940, с. 97.

106. Шнеерсон Л.М. Указ. соч., с. 156, 157, 165, 184, 187. Следует сказать, что первоначально Бисмарк не был сторонником аннексии Эльзаса и Лотарингии, но быстро сдался под натиском генералов. - Ерусалимский А.С. Указ. соч., с. 81.

107. Татищев С.С. Император Александр II. Его жизнь и царствование, т. 2, с. 67-68.

108. Канцлер А.М. Горчаков..., с. 339.

108. Татищев С.С. Указ. соч., т. 2, с. 71-74; Сборник, изданный в память 25-летия управления Министерством иностранных дел князем А.М. Горчаковым. СПб., 1881,с. 102-111.

109. MacKenzie D., Count N.P. Ignat'ev. New York, 2002, p. 268; ШнеерсонЛ.М. Указ. соч., с. 196, 292.

111. Татищев С.С. Указ. соч., т. 2, с. 75.

112. Текст Лондонской конвенции от 1(13) марта 1871 г.; Нарочницкая Л.И. Указ. соч., с. 221-223.

113. Виноградов В.Н. Россия и Балканы: от Екатерины Великой до первой мировой войны. Льюистон, 2000, с. 283.

114. Никитин С.А. Указ. соч., с. 263.

115. АВПРИ, ф. Отчеты, 1872, л. 195.

116. АВПРИ, ф. Отчеты, 1872, л. 25-28.

117. Татищев С.С. Указ. соч., т. 2, с. 88.

118. Шнеерсон Л.М. Указ. соч.. с. 125.

119. Шнеерсон Л.М. На перепутье европейской политики. Австро-русско-германские отношения 1871-1875. Минск, 1984, с. 125; АВПРИ, ф. Отчеты, 1874, л. 47, 153.

120. АВПРИ, ф. Отчеты, 1874, л. 153.

121. Татищев С.С. Указ. соч., т. 2, с. 103-105.

122. Там же, с. 107.

123. Шнеерсон Л.М. В преддверии франко-прусской войны, с. 21.

124. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений, т. 25. Л., 1983, с. 94.

125. Россия и Черноморские проливы. М., 1999, с. 196.

126. Татищев С.С. Указ. соч., т. 2, с. 165-166.

127. АВПРИ, ф. Отчеты, 1866, л. 97, 91.

128. Бисмарк О. Указ. соч., т. 2, с. 244.

129. Татищев С.С. Указ. соч., т. 2, с. 296-297.

130. Достоевский Ф.М. Указ. соч., т. 25, с. 100.

131. Международные отношения.... с. 30?. 307: Восточный вопрос во внешней политике России, с. 210.

132. Достоевский Ф.М. Указ. соч., т. 25, с. 94, 100.

133. Освобождение Болгарии от турецкого ига, т. 2. М., 1964, с. 90-91.

134. Особое прибавление к описанию русско-турецкой войны 1877-1878 гг. на Балканском полуострове, вып. 4. СПб., 1901, с. 29; Татищев С.С. Указ. соч., т. 2, с. 363.

135. Дневник Д.А. Милютина, т. 2. М., 1949. с. 169, 174, 178, 241.

136. Игнатьев Н.П. Походные письма 1877 года. М., 1999, с. 28-29.

137. Подр. см.: Чернов C.Л. Россия на завершающем этапе Восточного кризиса 1875-1878 гг. М., 1984.

138. Освобождение Болгарии от турецкого ига, т. 2, с. 8&-82.

139. Игнатьев Н.П. Указ. соч., с. 85, 42, 47.

140. Подобнее см.: Виноградов В.Н. Туманы Лондона и герои Шипки. - Новая и новейшая история, 1979, №6; 1980, № 1.

141. Международные отношения..., с. 357; АВПРИ, ф. Канцелярия, 1878, д. 58, л. 69-70; д. 81, л. 480.

142. АВПРИ, ф. Канцелярия, 1878, д. 1 1 1.л. 253-254.

143. Татищев С.С. Император Александр II, т. 2, с. 448-449; Особое прибавление к описанию ..., вып. 4, с. 114-115.

144. Международные отношения..., с. 369; Особое прибавление к описанию..., вып. 3. СПб.. 1899, с. 87.

145. Российский государственный военно-исторический архив, ф. ВУА, д. 7902, л. 75-76; Освобождение Болгарии..., вып. 3, с. 29; Дневник Д.А. Милютина, т. 3. М., 1950, с. 35.

146. После Сан-Стефано. Записки гр. Н.П. Игнатьева. Пг., 1916, с. 38-40.

147. Лопатников В.А. Пьедестал. Время и служение канцлера Горчакова. СПб., 2002, с. 346; Канцлер А.М. Горчаков..., с. 368.

148. Там же, с. 369; Бисмарк О. Указ. соч., т. 2, с. 196.

149. Текст Берлинского трактата см. в примечаниях: Андреев А.Р. Последний канцлер Российской империи А.М. Горчаков. М., 1999. О российско-румынском конфликте см.: Бессарабия на перекрестке европейской дипломатии. М., 1996.

150. Аксаков И.С. Речь, произнесенная в Московском славянском благотворительном комитете. Берлин, 1878, с. 6, 8, 20.

151. Чернов С.Л. Указ. соч., с. 116.

152. Татищев С.С. Император Александр II, т. 2, с. 487, 495; Андреев А.Р. Указ. соч., с. 86.

153. Канцлер А.М. Горчаков..., с. 385, 9; Лопатников В.А. Указ. соч., с. 315-316.

154. Воспоминания опубликованы в книге: Канцлер А.М. Горчаков...