|
№ 5, 1979 г. |
ГРАФ КАЛИОСТРО
(Из истории идеологии и культуры второй
половины XVIII века)
Ю. M. Каграманов
Граф Калиостро относится к числу тех исторических фигур, которые пользуются довольно громкой, даже скандальной известностью; вместе с тем представление о нем до сих пор остается смутным и до крайности противоречивым.
Мирабо суммировал мнения и сомнения современников своим безответным вопросом: кто он, Калиостро, - мошенник или святой? Потомки, в свою очередь, также не пришли на сей счет к единому суждению. В XIX в. большинство писавших о Калиостро посадило его, по выражению Стефана Цвейга, на позорную скамью шарлатанов, разве что признав за ним достоинство, согласно Т. Карлейлю, "самого совершенного из шарлатанов" [1]
В нашем столетии, однако, некоторые биографы Калиостро пересматривают этот приговор, смягчая его, кое-кто из них пытается даже полностью обелить своего героя, представляя его идеалистом чистейшей воды, стоически сносившим выпавшие ему на долю непонимание, инсинуации, насмешки [2]. Такой пересмотр вызван главным образом переменой интеллектуального климата, совершающейся в буржуазном мире, общим его дрейфом в сторону иррационализма, вследствие чего оккультные "художества" Калиостро перестают быть предметом порицания. Возникает даже род ностальгии по временам, когда чудеса пользовались широким спросом и, главное, признанием. Так, Ж. Бержье и Л. Пауэлл (первый известный физик, второй астроном) написали книгу "Утро магов" [3] где, сопоставляя современную науку с "тайными науками" XVIII в., отдали предпочтение последним на том основании, что они, дескать, более соответствуют возможностям человеческого восприятия.
Вместе с тем представление о Калиостро как о хитром мошеннике, по какому-то недоразумению преуспевшем в одурачивании многих своих современников, явно страдает ограниченностью. Разумеется, Калиостро был шарлатаном, но он выполнял роль, обусловленную системой культуры, независимо от него самого и не им одним воплощенную.
Калиостро был, во-первых, магом, практиковавшим целый комплекс "тайных наук", от алхимии до некромантии (вызывание духов умерших). Во-вторых, он был одной из ведущих фигур европейского масонства - движения столь же аморфного, сколь и влиятельного. Обе эти стороны его деятельности, как мы увидим, были тесно связаны. История Калиостро позволяет проникнуть внутрь целого пласта культуры XVIII в., пласта, почти не исследованного в советской литературе.
Скорее волею случая имя Калиостро попало также и в анналы политической жизни: ему довелось быть одним из главных участников в так называемом деле об ожерелье, о котором будет подробно рассказано ниже.
В художественной литературе легенды о Калиостро создавались на протяжении почти двух столетий. Уже при жизни его изображали на театральных подмостках: начиная от анонимной драмы "Калиостро и ведьма" и кончая комедией Гёте "Великий Кофт", поставленной им в своем театре в Веймаре. В России Калиостро высмеивала Екатерина II: маг стал героем сразу трех ее комедий. В XIX в. о Калиостро писали оба Александра Дюма, отец и сын (отец сочинил о нем три романа: "Ожерелье королевы", "Жозеф Бальзамо", "Воспоминания одного врача"), Жерар де Нерваль, Витторио Альфьери, Артур Шницлер. Калиостро не только герой литературы, он поет и танцует: в комической впере на либретто Скриба "Калиостро", в оперетте Иоганна Штрауса "Калиостро в Вене". Из тех, кто писал о Калиостро в нашем веке, назовем лишь самых известных: А. Н. Толстого и Ричарда Олдингтона.
Исторических документов, относящихся к Калиостро, сохранилось несчетное множество. Однако очень значительная их часть недостоверна. "Пробиться" к подлинному Калиостро нелегко, но в конце концов далеко не во всех случаях в этом есть необходимость: исторический интерес представляет не столько личность графа Калиостро, сколько условия, его породившие.
МАГИСТР "ТАЙНЫХ НАУК"
Декабрьским днем 1777 г. дорожная карета с лакеями на запятках остановилась возле дома № 4 на Уэркоум-стрит в Лондоне. В этот пустующий особняк, принадлежавший некоей миссис Джулиэтт, въехал новый постоялец: граф Александр Калиостро с супругой, итальянский полковник на испанской службе, согласно имевшимся у него документам. Камердинер и лакеи графа вносили в дом многочисленные сундуки, какие-то особенные, странной формы баулы.
Есе последующие передвижения Калиостро зафиксированы с большой точностью. а вот откуда он явился в тот декабрьский день, так и осталось не выясненным. Сведения о предшествовавших его похождениях случайны и разрозненны, и ни одно из них не может считаться абсолютно достоверным.
Граф был мужчина средних лет, невысокого роста, но широкий в плечах, смуглолицый, по многим показаниям - краснолицый. Говорил на трех или четырех языках, притом на всех, без исключения, с иностранным акцентом. Держался важно, таинственно-значительно, напыщенно. Щеголял перстнями и табакерками, украшенными редкой величины бриллиантами и иными драгоценными камнями.
В скором времени густой дйм, валивший из трубы дома № 4, приобрел в глазах соседей особенное значение. Стало известно, что заезжий иностранец - высокоученый алхимик, владеющий секретом превращать неблагородные металлы в золото и серебро, увеличивать в объеме бриллианты, проделывать и некоторые другие, столь же чудесные, сколь и чрезвычайно полезные вещи. Во внутренних помещениях дома граф оборудовал себе лабораторию, где за плотно завешанными окнами пылала большая алхимическая печь, а вокруг все было уставлено колбами, пробирками, перегонными кубами вперемешку с каббалистическими книгами, черепами, сферами, пентаграммами и прочими аксессуарами "высокой магии". Щеголяя бриллиантами на перстнях, граф обычно давал понять, что они собственного изготовления, а лицам, особо отмеченным его доверием и допущенным в "святая святых", демонстрировал процесс производства их, извлекая драгоценные камни готовенькими из тигля, прямо "с пылу, с жару".
Лондонский "дебют" Калиостро окружен особенно густым туманом. Повествования об этом отрезке его карьеры вращаются вокруг двух сюжетов: во-первых, драгоценных камней и металлов и, во-вторых, лотереи. Ему будто бы удавалось угадывать заранее выигрышные номера лотереи, каковые он благоволил сообщать приближенным к нему или просто случившимся около него людям. Сам Калиостро представлял дело таким образом, что толпившиеся вокруг него корыстолюбцы только мешали его алхимически-каббалистическим изысканиям, умоляя его обращаться к сугубо практическим их приложениям. Достоверно во всех этих историях то, что они окончились судебным разбирательством: Калиостро был обвинен в магии и колдовстве, а также и в мошенничестве. Целая череда тяжб в общем завершилась в его пользу, и все же он предпочел не задерживаться более в Англии.
Достоверно также то, что в Англии Калиоcтро вступил в масонскую ложу и сразу стал пользоваться авторитетом в масонских кругах.
Весной 1778 г. Калиоcтро объявился по другую сторону Ла-Манша. Дорожная карета, украшенная графским гербом, пересекает континент вдоль и поперек; города и замки в разных концах Европы взбудоражены визитом неожиданного гостя, демонстрирующего поистине сногсшибательные вещи. Всюду Калиостро встречает хороший прием, а его выступления собирают "лучшую" аудиторию, включая кое-где коронованных особ. Всякий его приезд и отъезд внезапны и обставлены таинственностью; обычная его гастроль кратковременна, но где-то он задерживается, смотря по обстоятельствам, и на более продолжительный срок. Так, например, в Курляндии он провел почти всю первую половину 1779 г. Известность Калиостро растет, как снежный ком, далеко опережает его самого, проникает во все уголки тогдашней Европы; на всем пути он оставляет за собой толпы поклонников и поклонниц. В Курляндии, если верить римскому "Компендию" (нечто вроде "белой книги" о деле Калиостро, вышедшей в Риме в 1791 г.), увлечение Калиостро дошло до такой степени, что среди тамошней знати возник заговор с целью сделать его курляндским герцогом (вместо Биронов) [4].
Репертуар калиостровых "чудес" обширен. Алхимические опыты оставались самым, пожалуй, престижным, по тем временам, его "номером", но были еще более сенсационные: например, некромантия или исцеление безнадежно больных. Прибавим сюда ясновидение и предсказания будущего и такие "мелочи", как, например, изобличение воров и отыскание кладов.
Нас здесь не интересуют чисто технические объяснения калиостровых "чудес" [5]. Ограничимся на сей счет самыми общими замечаниями. По-видимому, тот, кто именовал себя графом Калиоcтро, обладал редким гипнотическим даром и умело им пользовался. Возможно, некоторые его опыты относятся к областям, таким, как телепатия, которые и сегодня остаются неясными. Обычный же его секрет состоял в одурачивании посредством всякого рода фокусов публики, предварительно приведенной им в гипноидное или полугипноидное состояние. Что касается исцелений, то они, действительно, могли иметь место в отдельных случаях, когда сила внушения способна побороть болезнь (это особенно относится к психическим заболеваниям). Наконец, предсказания будущего не обнаруживают решительно никакой мистической силы: как это часто бывает, в памяти современников остались те из них, которые исполнились, те же, которые не исполнились, а таких было гораздо больше, просто забылись.
Важнее рассмотреть иной вопрос: каково было место "тайных наук" в культурной жизни XVIII столетия?
То, что называется "тайными" (оккультными) или герметическими "науками", имеет долгую историю, восходящую по крайней мере к римско-эллинистической эпохе. Главные из этих "наук" - алхимия, астрология и каббала; основной их "способ познания" - магия. В средние века "тайные науки" проникли в Европу из арабского мира и заняли определенное место внутри христианской культуры и в то же время в некоторой оппозиции к ней (с точки зрения самой церкви магия подразделялась на "белую", апеллировавшую к богу, и "черную", прибегавшую к помощи дьявола). Алхимия, важнейшая из "тайных наук", служит в этом смысле примером. Новейшие исследования показывают, что значение алхимической практики не только в том, что она привела к случайным, но важным открытиям в области химии, но прежде всего в том, что она представляла собой своего рода ересь, в рамках которой создавался новый "образ культуры": в своем надменном уединении алхимик осуществлял самостоятельный акт творения, становясь, таким образом, на путь дерзостного соревнования с богом [6].
В эпоху Ренессанса данная еретическая тенденция вызвала к жизни так называемую "натуральную магию", ставившую себе задачей овладение тайнами природы без помощи бога или дьявола (или при минимальном их участии). В отличие от науки, "натуральная магия" притязает на полное и незамедлительное познание мира, иначе говоря, смешивает желаемое и действительное. Магия, однако, тесно переплетается в ту пору с научной мыслью. Как пишет французский историк культуры М. Фуко, в XVI в. наука еще "не отличается структурной прочностью; она является как бы всего-навсего свободным пространством, в котором сталкиваются приверженность к авторитетам древности, пристрастие к чудесному и уже обостренное внимание к той высшей разумности, в которой мы узнаем себя" [7].
Мир представлялся в XVI в. единой зашифрованной картиной, в которой разгадка шифра должна была обнаружить самые неожиданные аналогии и сближения, "симпатии" и "антипатии", связывающие воедино разрозненные части макро- и микрокосма. Сам процесс расшифровки предполагал особое внимание к древним текстам и был обставлен сугубой таинственностью. Во всем этом было немало от магии, и недаром Гёте, создавая своего Фауста, образ исключительной символической емкости, сделал его ученым и магом одновременно. Ибо таковым был не только исторический доктор Георг Фауст, которому так повезло в отношении посмертной славы; даже лучшие умы XVI в. не избежали и не могли избежать влияния магических представлений.
Примерно к середине XVII в. положение резко изменилось: наука встала на собственные ноги и отбросила костыли "натуральной магии". Происходит окончательное "отрезвление" мыслящего ума перед лицом природы; наука провидит свои действительные исполинские возможности, она более не нуждается в самообмане, каковым была магия, решительно и полностью отмежевывается от нее. С этого момента "тайные науки" объективно попадают в положение мавра, который должен уйти.
Этот небольшой экскурс понадобился, чтобы стало ясно, что в XVIII в. сомнительные личности, выступавшие как полномочные посланцы "тайных наук", представлялись продолжателями древней традиции, глубоко укоренившейся на почве европейской культуры и еще сохранявшей большую силу инерции.
Культура XVIII в. являет собой во многих отношениях парадоксальную картину. Посреди ее ширится пространство, расчищенное от предрассудков, освещенное ярким светом энциклопедического Разума. Лучи света проникают далеко во все стороны, но тут и там наталкиваются на плотные темные массы суеверий и застарелых иллюзий, дричем сочетания света и теней порой оказываются самые неожиданные. "Тайные науки" еще привлекают великое множество умов и пытаются ужиться с подлинной наукой. Даже внутри ученого мира, где-то на его периферии, еще не совсем угас интерес к понятиям магии. Библиотека ученого в XVIII в. еще включает известное число книг по алхимии и астрологии [8] (впрочем, в большинстве случаев уже, наверное, как курьез). За пределами узкого круга рационалистически мыслящих людей всякие химеры могут встретить самый благожелательный прием. Мы имеем в виду отнюдь не только народную массу, которую намеренно держали в темноте (и которой, при всей ее невежественности, все-таки нельзя было отказать в присутствии трезво-скептического взгляда на вещи) [9], но прежде всего так называемые "образованные массы".
Устойчивая популярность "тайных наук" объяснялась их специфическим "прикладным" уклоном: они предлагают людям незамедлительное фиктивное удовлетворение их практически-жизненных потребностей. Подлинная наука реально удовлетворяет такие потребности, но не всякие и не сразу. Все конкретные науки, вместе взятые, не в состоянии предложить формулу, как свести концы с концами в масштабе индивидуальной жизни. Да это и не их дело, это дело идеологии. Именно кризис идеологии создает ситуации, когда для оккультизма с его псевдорешениями и псевдоответами создается широкое поле деятельности. "Спрос на чудеса" существует в эксплуататорских обществах всегда, но особенно резко вырастает в критические периоды, когда индивидуальное бытие теряет прочную опору в разлагающихся порядках официальной идеологии и культуры. Так было на закате феодальной эпохи, так стало на закате эпохи буржуазной. Последние десятилетия XVIII в. отмечены значительным упадком официальной религии, всегда бравшей на себя заботу скрупулезно опекать прихожанина и направлять его в делах житейских. Церковь сдает свои позиции в пользу просветительской философии и на другом уровне в пользу оккультизма.
Таким образом, "тайные науки" в это время не просто существуют как пережиточное, остаточное явление, но получают новый импульс к распространению - явление, на первый взгляд, поразительное, поскольку оно имеет место наряду с успехами Просвещения. Увлечение всякого рода магией становится поветрием, охватившим Европу. На страницах календарей рядом с христианскими святыми прочно обосновываются Альберт Великий, Нострадамус и Парацельс, а советам странствующего астролога или хироманта внимают охотнее, нежели наставлениям приходского священника. В покоях замков и городских аристократических особняков оборудуются алхимические лаборатории, где высокородные дилетанты, сами или с помощью приглашенных "профессионалов", тщатся получить "философский камень". В Париже, в предместье Сен-Марсо, целый квартал населен алхимиками, полунищими маньяками либо мошенниками, торгующими всевозможными эликсирами и порошками.
Даже успехи настоящих наук парадоксальным образом косвенно содействовали увлечению оккультными. Науки только еще начинали показывать, на что они способны, но уже ранние их "чудеса" поразили общее воображение (наибольший резонанс имел полет Монгольфье на воздушном шаре в 1783 г., буквально ошеломивший Европу). На уровне "массового сознания" (этот современный термин позволительно здесь употребить в одном определенном контексте: именно, в связи с наукой) возникла некая эйфория доверия к науке, благодаря чему лженаука, в свою очередь, расцвела пышным цветом. Современный американский историк Р. Дарнтон, исследовавший на французском материале роль науки в культуре того времени, пишет, что "читающая публика была тогда опьянена возможностями науки и в то же время сбита с толку. Не будучи в силах отличить реальное от воображаемого, она готова была уверовать в любой невидимый флюид, во всякую наукообразную гипотезу, которая, казалось, давала объяснение удивительным явлениям природы" [10]. В популярных книжках в то время оккультное легко примешивалось к подлинно научному. Магия не противопоставляла себя научному естествознанию, она подлаживалась к нему и бралась его "восполнить". Л.-С. Мерсье констатировал в "Картинах Парижа": "Шарлатаны нашли себе убежище в царстве наук" [11]. Еще один современник писал о шарлатане новейшей формации, что "он обычно похваляется, будто ему удалось открыть неизвестные ранее законы природы; он, однако, хранит их в тайне, утверждая, что добыл их с помощью оккультной физики... Если верить ему, он просвещеннее всех ученых обществ" [12].
Сам социальный порядок в то время ощутимо расшатался, и его расшатанность, вселяя предчувствие близкой революции, укрепляет хмельную мысль о том, что "все возможно". "Баланс" между действительным и возможным определенно качнулся в сторону возможного в эти последние десятилетия XVIII в. Мирабо в одном из своих писем, датированном 1786 г., пытаясь объяснить успех "этого романтического иностранца" (Калиостро), пожалуй, сформулировал самоощущение эпохи, написав, что "границы возможного сильно раздвинулись и реальное уже не всегда кажется правдоподобным" [13].
Такова, примерно, атмосфера эпохи: где-то разреженная, где-то предгрозовая, "оккультистский туман стелется тут и там, фигура мага, особенно такого именитого, как Калиостро, большой частью населения еще воспринимается всерьез, хотя она, эта фигура, уже не лишена черт опереточности. В традиции алхимиков и каббалистов было прибегать к покровительству сильных мира; маг XVIII в. добивается положения приживала либо временщика, смотря по его претензиям, во дворцах королей и знатных вельмож, а его полупародийный "герметизм" делается элементом салонного этикета. Характерной фигурой в этом смысле был граф Сен-Жермен, самый знаменитый из предшественников Калиостро. Настоящее имя этого человека неизвестно, как неизвестны его национальность и социальное происхождение. Сен-Жермен был алхимиком и прорицателем при дворе Людовика XV, в Версальском дворце у него была своя алхимическая лаборатория; кроме того, король использовал его для личных дипломатических поручений.
Сен-Жермен отличался светскостью, даже особой изысканностью и артистичностью (он считался превосходным клавесинистом и живописцем). О его похождениях складывались легенды (напомним хотя бы о тайне трех карт из "Пиковой дамы"). Таинственность была стихией Сен-Жермена, его второй натурой. Он утверждал, что живет 18 веков, и имел обыкновение в разговоре упоминать вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся, о тех или иных своих впечатлениях и встречах времен античности и средневековья. "Эликсир бессмертия", сделавший его "вечным", будто бы избавил его также от необходимости принимать пищу: на людях он никогда не позволял себе эту "вульгарную" вещь. Сен-Жермен имел влияние на Людовика XV и даже обладал ключиком от потайной двери в королевскую спальню, куда он был вхож в любое время дня и ночи. После смерти короля его выпроводили из Версаля.
Сен-Жермен до конца выдержал свою роль: осталось неизвестным, когда, где и при каких обстоятельствах он умер. Он просто исчез в один прекрасный день, что дало новую пищу для самых фантастических легенд. Между прочим, о Калиостро говорили, что он есть не кто иной, как граф Сен-Жермен собственной персоной. Философ Гримм в одном из своих писем к Екатерине II приводил другое распространенное мнение, уже не столь нелепое: а именно, что Калиостро был одно время слугой графа Сеи-Жермена [14]. Сам Калиостро называл Сен-Жермена своим учителем (как они повстречались и в какой ситуации общались - об этом он в присущей ему манере плел небылицы). Современники, сравнивая двух "кудесников", находили, что Калиостро недостает утонченности Сен-Жермена. и что вообще в нем есть нечто плебейское.
Подобно Сен-Жермену, Калиостро стремился овладеть, говоря фигурально, ключиком к какой-либо из монарших особ. Отправляясь, например, в Санкт-Петербург, он лелеял тайную надежду (как он впоследствии признавался) заворожить российскую императрицу и подчинить ее своему влиянию. Исходя из того представления, какое он составил себе о "северной Семирамиде", Калиостро казалось, что ему это удастся, как уже удалось вскружить головы сентиментальным курляндским баронессам.
Сразу скажем, что эта его надежда не оправдалась. Екатерина II даже не соблаговолила принять графа Калиостро. Вообще в Петербурге (где он провел летние месяцы 1779 г.) Калиостро "не встретил ни приема, соответствовавшего его европейской известности, ни широкого применения для своей заманчивой практики" [15]. Нельзя, правда. сказать, что он не имел там вообще никакого успеха. Местные масоны из числа высшей знати встретили его благосклонно; "избранные" присутствовали при его алхимических опытах. Ему удалось "отуманить", как тогда говорили, даже всемогущего Г. А. Потемкина - правда, не без помощи г-жи Калиостро; светлейший самолично наведывался в дом на Дворцовой набережной, где квартировал маг и где частенько валил из печной трубы таинственный густой дым. Не обошлось и без наделавших шуму "чудесных исцелений". На этом поприще Калиостро, однако, столкнулся с конкуренцией доморощенного "кудесника" - популярного в петербургском свете знахаря Ерофеича (придумавшего своего рода "жизненный эликсир", который и по сию пору под его именем продается в винно-водочных отделах магазинов). С другой стороны, против Калиостро выступил мир медицины во главе с лейб-медиком императрицы англичанином Роджерсоном; конфликт между ними обострился до такой степени, что Калиостро предложил Роджерсону экзотическую "дуэль на ядах", от чего тот, однако, благоразумно уклонился.
Не добившись приема у императрицы, Калиостро собрался было пожаловать в Москву, куда его звали опять-таки масоны. Неожиданно в "Прибавлениях" к № 79 -"Санкт-Петербургских Ведомостей" появилось объявление о том], что "г. граф Калиострос, гишпанский полковник (живущий на Дворцовой набережной в доме г. генерал-поручика Миллера), имеет покинуть пределы империи"; в те времена знатные иностранцы обязаны были заранее уведомлять о своем отъезде через газету. Дело в том, что Калиостро "высочайше" было указано на желательность его отъезда. По-видимому. у императрицы вызвала подозрение в первую очередь его масонская активность; возможно также, что ей пришлось не по вкусу чрезмерное внимание светлейшего к прелестям г-жи Калиостро. Сама Екатерина II мотивировала свое нерасположение к магу антипатией ко всяким формам мракобесия. Так она писала Гримму, которому изложила довольно подробно всю историю пребывания Калиостро в Петербурге в том виде, в каком она до нее дошла и в каком она сочла нужным представить ее парижскому философу. Историю, в коей, по ее словам, "было все, кроме чудес" [16]. Императрица умолчала о том, что почему-то она все же сочла нужным облагодетельствовать мага перед его отъездом щедрым денежным даром.
В последующие годы из-под монаршего пера, как мы уже сказали, вышли одна за другой три комедии о Калиостро: "Обманщик", "Обманутый" и "Сибирский шаман". Маг выведен в них под экзотическим именем Калифалкжерстона. Первая из этих комедий, "Обманщик", была представлена в Эрмитажном театре в январе 1786 г. Так "увенчались" похождения Калиостро в России.
Калиостро не пришлось стать временщиком при особе кого-либо из европейских венценосцев. Одно время некоторые надежды в этом смысле подавал польский король Станислав-Август, но, увы! Он слишком мало значил даже в своей стране. Зато не было недостатка в светских и духовных князьях, готовых оказать магу самое широкое и щедрое покровительство и делавших его своим советчиком. В их дворцах и замках Калиостро останавливается, иногда подолгу, на положении почетного гостя. Начиная с 1780 г. он ведет более оседлое существование, проживая почти исключительно во Франции: преимущественно в Страсбурге и Лионе, затем в Париже. Теперь уже "гора идет к Магомету" - паломники тысячами стекаются к тому месту, где нашел себе временное пристанище "кудесник": жаждущие испросить житейского совета или узнать секрет "философского камня", больные и увечные, просто любопытные, люди разных национальностей, всех сословий, "всяких рангов, всяких лет".
Калиостро принимает всех, таинственно-значительный, картинно-импозантный, зачастую облаченный в фиолетовую шелковую мантию на манер индийских магов, в какой-то диковинный восточный головной убор. За свои "номера" он никогда ни у кого не берет платы (но снисходительно принимает подношения, иногда по-королевски щедрые). Он - добрый волшебник, явившийся, ко всеобщей фортуне, из каких-то далеких мифических краев. Калиостро придумал себе легенду и твердо придерживался ее до конца своих дней: Я родился (когда именно он не уточнял, но давал понять, что это случилось не одно столетие назад) и вырос в Медине; сын христианина, сам добрый католик, он вместе с тем впитал в себя с юных лет всю "мудрость Востока", сначала в знойной Аравии, потом в стране пирамид воспитатели приобщили его к "тайным знаниям", к традициям "высокого" магического искусства.
В XIX в. историки пожимали плечами: как это столь многие люди могли верить такому вздору? Конечно, и в XVIII в. было немало трезвых рационалистов и скептиков, считавших, что настоящее место Калиостро, вырядившегося наподобие мольеровского "мамамуши", на сцене комической оперы. Но трезвые рационалисты тогда составляли тонкий поверхностный слой, а невежественная (хотя бы и "образованная") публика в той или иной степени принимала мага на веру. Надо сказать, что Калиостро каким-то особым чутьем угадывал рационалистов и скептиков и старался не иметь никаких контактов с ними (кроме того, у него были специальные основания избегать знатоков арабского языка, довольно, впрочем, редких в те времена).
Жаждущим услышать Калиостро приоткрывал завесу, укрывающую от непосвященных "истинную мудрость". Нет, он, Калиостро, совсем не против энциклопедизма; гравитация, электричество и тому подобные новооткрытые вещи - все это очень хорошо, но все это частные знания, а полное, всеобъемлющее знание о жизни можно найти только в древних книгах, только на далеком Востоке. "Тайные науки" позволяют проникнуть в главный тайник природы, ключ к которому дано подобрать только "истинному магу", такому, как он, Калиостро. Подобного рода вариации на темы "натуральной магии" были приправлены большой дозой самовнушения. Но все же точнее было бы, наверное, сказать, что если до XVII в. магия представляет самообман в первую очередь и обман во вторую (можно еще сказать иначе: коллективный самообман), то в XVIII в. магия - это уже обман в первую очередь и самообман во вторую.
Представление о магических "художествах" Калиостро будет, однако, неполным, если не учесть, что они выполнялись в рамках масонства. Впору сказать об этой второй стороне его деятельности.
"ВЕЛИКИЙ КОФТ"
С возникновения масонства в 1717 г. оно привлекало к себе внимание своей нарочитой таинственностью и странной обрядовостью, что делало его благодатным сюжетом для любых домыслов и вымыслов. Нас здесь интересует масонство таким, каким оно было в XVIII в., поэтому мы не касаемся дальнейших его судеб, порою довольно сложных. Применительно к XVIII в. масонство, скорее всего, следует рассматривать как своеобразный субпродукт, выделившийся в процессе разложения христианства, феодальной идеологии в целом. Это довольно туманное образование, сложившееся в том слое культуры, где имеет место так называемая символическая деятельность. В масонстве встречаются друг с другом различные "символические формы", в той или иной степени оторвавшиеся от своих исторических корней; прошлое, иногда очень далекое прошлое встречается таким образом с настоящим.
Уточним, о чем идет речь. Из прошлого масонство взяло, во-первых, элементы духовной (рыцарского кодекса) и, во-вторых, элементы герметической традиции. В нем при возникновении нашли место последние отголоски традиций духовно-рыцарских орденов, их ритуалов, их фразеологии. В XVIII в. еще были живы многие традиции средневековья (даже духовно-рыцарские ордена еще не стали целиком достоянием истории: существовал Мальтийский орден, преемник госпитальеров); лишь последующая эпоха - эпоха Романтизма - смогла взглянуть на средневековье отстранение (и опоэтизировать его). Вместе с тем в XVIII в. уже подготавливалась, и не без некоторого влияния масонства, романтическая легенда о рыцарстве. Хотя просветители, как известно, относились к средневековью в целом резко негативно, часто иронично, для рыцарей даже они иногда делали исключения: так, Вольтер опоэтизировал их в "Танкреде". "Нельзя не признать, - писал по поводу постановки этой пьесы (в 1760 г.) Гримм, - что на сцене нравы рыцарства обладают неотразимым очарованием" [17] Но если идеализированные доблести духовно-рыцарских братств послужили образцом для "малого масонства", особенно старших его степеней - Шотландцев и Рыцарей Востока, то для "высокого масонства", помимо того, считалась обязательной (по крайней мере, в XVIII в.) причастность к "тайным наукам". "Высокое масонство" - это высшие степени его: розенкрейцеры, посвященные и др. (Розенкрейцерство, возникшее раньше масонства, стало его составным элементом).
Розенкрейцеры по традиции занимались алхимией, посвященные - каббалой. Вообще же вся масонская ритуалистика отмечена влиянием мистических понятий "тайных наук": к примеру, обряд посвящения сближался по аналогии с процессом "трансмутации" металлов и описывался в тех же самых терминах. Заметим также, что масонство переняло у герметиков их одержимость в поисках некоего "утраченного Слова", некоего "забытого секрета" - поисках, которые в конечном счёте приводили их куда-то на "загадочный Восток".
Но с духом далекой старины в масонстве перемежаются веяния новых, буржуазных времен. Ложи формально открыты для всех сословий, среди принятых "братьев" устанавливается подчеркнутое условное равенство. Религиозные убеждения почти не принимаются во внимание - это результат упадка официальной религии, распространения деизма и, с другой стороны, различных мистических вероучений. В Англии, где масонство зародилось, оно было в наибольшей степени проникнуто буржуазным духом. Уже то, что основатели облюбовали в качестве, так сказать, кокона традиционное общество каменщиков-строителей храмов, свидетельствовало об их псевдодемократических наклонностях. На континенте масонство утратило эту окраску, стало более чинным, более пышным, театральным. Европейская аристократия, вставшая во главе масонства, нашла слишком скромным его происхождение от каменщиков и придумала для него более пышную генеалогию, восходящую не к строителям храма, но и к храмовникам (тамплиерам), либо к госпитальерам-мальтийцам. Но и на континенте, как об этом свидетельствуют источники, большинство масонов составила именно буржуазия, находившая в ложах отдушину от социального регламентирования и нередко пытавшаяся дать им угодное ей направление.
Странный и пестрый вышел маскарад! Передники, перчатки и шляпы каменотесов, мастерки и наугольники - и вместе с ними обнаженные шпаги, окровавленные рубащки, гробы, черепа, черные книги. Ритмичный стук молотков, трогательное пение, экзотические ритуалы, "страшные" слова клятв... Во всем этом было немало театральничанья - даже по понятиям XVIII в., даже на взгляд самих масонов. Жозеф де Местр, достигший в предреволюционные годы высоких степеней масонства, иронически писал о масонских "тайнах", за которыми ничего нет, образах, которые ничего не представляют. "Надо ли, - вопрошал он, - выстраиваться в два ряда, давать торжественную клятву не разглашать секреты, которых в действительности не существует, касаться правой рукой левого плеча и затем правого, чтобы потом сесть обедать? Нельзя ли предаваться сумасбродствам и обильным возлияниям без того, чтобы толковать о Хираме (древний царь Тира, библейский персонаж. - Ю. К.), о Храме, о Соломоне и о Пылающей Звезде!" [18]
За избыточной символикой, за ритуальными и организационными ухищрениями масонства ощущались явные пустоты. Символика была чересчур уж широка и неопределенна. Она работала лишь постольку, поскольку данные "мехи" наполняла живая вода идей и страстей века. Хотя, конечно, и сами "мехи" в таком случае кое-что значили.
Настроения, господствовавшие в ложах, подчас были прямо противоположными. Некоторые из лож становились рассадниками просвещения, другие, и таких было гораздо больше, тяготели к оккультизму; одни держались герметизма, другие, напротив, обращались к политической деятельности. Можно сказать, что в целом масонство до 1789 г. оставалось лояльным по отношению к властям предержащим. Несмотря на это, правители относились к нему по-разному. Одни короли и императоры покровительствовали масонам и даже сами вступали в их ряды, другие монархи подозрительно косились на них и подвергали их преследованиям. С самого начала был решительно настроен против масонов папский престол, квалифицировавший их не иначе, как "дьявольскую секту" [19], что, однако, не мешало, до поры до времени, участию в ложах многочисленных католических иереев, иногда самого высокого ранга. В рамках масонства находил себе место философский деизм, действительно в ту пору враждебный церкви, но весьма часто масонские идеи представляли утонченную форму апологии христианства вообще и католицизма в частности. Вместе с тем масонство приоткрывало двери в сторону иных, нехристианских религий, в сторону восточных разновидностей спиритуализма. Масонский антиклерикализм в XVIII в. зачастую принимал причудливые формы: так, ложи будоражила ребяческая идея "мести за тамплиеров" (в XIV в. церковь официально осудила тамплиеров за то, что, общаясь с "неверными", они будто бы сами впали в ересь).
Участие в ложах высокопоставленных аристократов и коронованных особ делало масонство влиятельной силой как в тех странах, где оно поощрялось, так и в тех, где подвергалось гонениям. Это обстоятельство привело к масонам многочисленных шарлатанов и карьеристов. Разумеется, Калиостро стоит первым среди них. На процессе 1790 - 1791 гг. в Риме инквизиторы пытались даже представить его чуть ли не главным инициатором масонских "происков" против церкви и освященного ею порядка. Это явное преувеличение, если считать, что "происки" вообще имели место. Но факт, что Калиостро был одним из самых видных масонов и даже выступил со своей собственной версией масонства (внутри которого сосуществуют различные толки, или "ритуалы") - "египетским ритуалом".
Калиостро чувствовал себя, как рыба в воде, разглагольствуя о "предвечном строителе мира", о трудах праведных, о всеобщем единении, братской любви. Изливая на слушателей елей "истинной мудрости", он, однако, давал понять, что ему ведомо нечто сверх того, что он дал, что он приобщен к особым масонским секретам; один из гроссмейстеров Мальтийского ордена (к тому времени давно умерший) якобы поведал ему, и только ему, какие-то особые тайны крестоносцев, которые, дескать, не только распространяли на Востоке свет христианской веры, но и сами там кое-чему подучились. Калиостро говорил, что он, посланец таинственных и добрых сил, всегда готов прийти на помощь ближнему своему не только словом, но и делом: ибо что такое его магические труды, как не практическое воплощение масонских заповедей о братской любви и взаимопомощи? Говоря современным языком, Калиостро "создавал образ". Актер, чутко улавливающий реакцию зрителей, он становится в позу "друга человечества", сентиментального и прекраснодушного филантропа, чьи дневные труды и ночные бдения не имеют иной цели, кроме общего блага (ведь он никогда ни у кого не берет денег - королевски щедрые подарки не в счет, нередко сам одаряет бедных: это ли не доказательство его велико- и прекраснодушия?). Таким он обычно изображен на современных ему портретах: "очи горе", выражение лица, в духе времени, сразу и сентиментальное, и возвышенное.
А вот дошедший до нас образчик калиострова словоблудия: "Как Южный ветер (на Юге Италии "кальостро" зовется горячий ветер, дующий из Африки. - Ю. К.), как ослепительный свет полдня, я пришел к вам на холодный и туманный Север, повсюду на своем пути оставляя частицу самого себя, растрачивая себя, убывая с каждым шагом, но оставляя вам немного света, немного тепла, немного силы; так буду я идти, покуда не приду к концу своего поприща, в час, когда роза расцветет на кресте" [20]. Тут маг утирал слезу, аудитория же впадала в истерику; с криками: "Божественный! Божественный!" сиятельные дамы и господа припадали к его ногам, стремились облобызать ему руку.
Все новые и новые ложи заявляли о своей приверженности "египетскому ритуалу". В качестве главы этого последнего Калиостро присвоил себе экзотическое звание "великий кофт" и объявил об учреждении главной ложи ритуала в Лионе, где он обосновался с лета 1784 г. Выбор этого города не был случайным. Подобно тому, как Париж был общеевропейским центром Просвещения, так Лион был центром всякого рода мистических, оккультных течений [21]. Здесь, в Лионе, на средства богатых покровителей специально выстроено было здание главной ложи, нечто вроде храма; в центре его парадного (зала на фоне усеянного серебряными звездами голубого полотнища красовался бюст "великого кофта", выполненный знаменитым Гудоном, с надписью "Божественному Калиостро". Правда, "великому кофту" не привелось личным присутствием почтить сие святилище: оно открылось летом 1785 г. спустя полгода после того, как он, как всегда таинственно-нежданно, покинул вдруг Лион к огорчению тамошних своих адептов и перебрался в Париж (он прибыл туда 30 января 1785 г.).
В столице Франции, даром что она была столицей Просвещения, мода на Калиостро была в разгаре. В витринах красовались его портреты и изваяния в мраморе и бронзе, на всех углах торговали табакерками, веерами, перстнями и прочей мелочью с его изображениями. Лубочный портрет, где он выряжен не то персом, не то турком, был снабжен такой велеречивой подписью: "Друг Человечества. Каждый его день отмечен новыми благодеяниями. Он продлевает жизнь, он помогает бедным. Его награда - счастье быть полезным" [22]. Творимые им "чудеса" стали предметом бесконечных пересудов; о них говорили в салонах и кофейнях, при дворе и в убогих трущобах. По авторитетной оценке Р. Дарнтона, Калиостро - один из двух наиболее популярных во Франции иностранцев за десятилетие, предшествовавшее революции [23]. Другим был Бенджамин Франклин, знаменитый физик и посол революционной Америки.
Калиостро поселился на окраине Парижа, на улице Сен-Клод, район Марэ, в особняке (он стоит до сих пор), расположенном в глубине глухого разросшегося сада.
В верхнем этаже дома была оборудована лаборатория с непременной алхимической печью. Маг обычно работал здесь по ночам, а запоздалый прохожий, оглядываясь на светившие сквозь ветки деревьев окна, суеверно крестился. "Счастливцы", допущенные внутрь лаборатории, попадали в диковинную обстановку времен Парацельса и Фауста: батареи всевозможных эликсиров и бальзамов, пятиугольники и треугольники с мистическими знаками, чучела змей, какие-то вонючие снадобья, тут же буссоль и "дерево Дианы" (амальгама серебра и ртути, которой приписывалось целебное действие), светящиеся камни, о которые будто бы можно зажечь свечи, многочисленные "черные" книги и первая из них - "Изумрудная скрижаль" Гермеса Трисмегиста. Посреди всех этих редкостей высился огромный атанор (алхимическая печь), в жарком пламени которого при наличии воображения можно было увидеть таинственную пляшущую фигурку саламандры - девы - покровительницы алхимиков.
В нижнем этаже был зал для масонских собраний. Здесь преобладал небесно-астральный декор, развешаны были мечи и шпаги, расставлены молотки, кубы и наугольники, а также статуэтки Изиды и быка Аписа - приметы "египетского ритуала". Сюда стекались "вольные каменщики" - преимущественно в дорогих каретах, украшенных аристократическими гербами. Отсюда разносилось по округе вместе с ароматом заморских благовоний благостное пение, патетические анданте масонских гимнов и славословий.
Самые необычные вещи случались за стенами сей уединенной обители. Газеты сообщили, например, о фантастическом ужине на 13 персон, данном на улице Сен-Клод; сегодня мы назовем это сеансом массового гипноза. Шесть приглашенных гостей, среди которых были кардинал Роган и кто-то из родных братьев короля, то ли граф Прованский, то ли граф д'Артуа, "встретились" за столом с шестью знаменитыми покойниками, в частности Вольтером, Монтескье и Дидро (тринадцатым сотрапезником был Калиостро). Передавались даже подробности словесной пикировки, состоявшейся будто бы между двумя сторонами.
За всеми этими "чудесами" вдруг разразились события, хотя и довольно странные, но с мистикой никак не соприкасавшиеся. 21 августа 1785 г. парижан ошеломила весть, что граф Калиостро арестован и заточен в Бастилию. Так начала "раскручиваться" истоддя с ожерельем, вылившаяся в самый громкий политический скандал предреволюционных лет.
ДЕЛО ОБ ОЖЕРЕЛЬЕ
Кроме Калиостро, в этой истории есть королева и кардинал, бриллиантовое ожерелье и злоумышляющая коварная миледи, затронута и "честь Франции". Нет в ней только благородных мушкетеров. Есть тайна, но нет романтической "пружины". Вероятно, по этой причине роман "Ожерелье королевы" удался Дюма гораздо меньше, нежели "Три мушкетера".
Впрочем, история эта и сама по себе, без всяких художественных интерпретаций, воспринимается как головоломный криминальный роман. С точки зрения чисто следственной она представляет собой одну из самых сложных детективных загадок прошлого, вот уже почти два столетия рождающую весьма противоречивые комментарии [24].
Начало этой истории восходит к 1772 г., когда престарелый жуир Людовик XV пожелал преподнести своей фаворитке Дюбарри бриллиантовое ожерелье уникальной ценности. Исполняя королевское повеление, придворные ювелиры Бёмер и Бассанж тотчас принялись за работу и спустя два года чудо-ожерелье, составленное из 629 бриллиантов чистейшей воды, было готово. Но тут как раз заказчик, Людовик XV, скоропостижно скончался, а новая королевская чета - Людовик XVI и Мария-Антуанетта - воздержалась от покупки. Молодую королеву поразило богатство ожерелья, хотя она и нашла его несколько громоздким; король, однако, сказал, что лучше приобрести несколько лишних военных кораблей.
Фирма "Бёмер и Бассанж" осталась при ожерелье и при долгах, так как почти все бриллианты были ею закуплены в кредит. Из-за колоссальной стоимости вещи - 2 млн. ливров - во всей Европе на нее так и не нашлось покупателя. Прошло целых 11 лет, как вдруг Бёмер и Бассанж, едва-едва избежавшие разорения, получают надушенное письмо с герцогской печатью. Кардинал герцог Роган доверительно сообщал ювелирам, что ее величество наконец-то решилась приобрести ожерелье в рассрочку, но желает пока сохранить покупку в секрете и потому прибегает к посредничеству Рогана. Кардинал представил подписанное королевой гарантийное письмо и лично принял ожерелье из рук Бёмера.
Когда миновал срок первого платежа, ювелиры отважились в деликатной форме напомнить об этом королеве Франции. Ответом было недоумение, перешедшее в негодование: ее величество не изъявляла желания приобрести ожерелье и никаких поручительств не подписывала. Гарантийное письмо в действительности оказалось фальшивкой. Ожерелье бесследно исчезло. И что совсем уже было непонятно, все это оказалось, по видимости, полной неожиданностью для самого Рогана.
Начавшееся следствие сразу вышло на особу, приближенную к Рогану, - некую Жанну де ла Мотт. Вместе со своим мужем, графом (по-видимому самозванным) де ла Мотт, эта хитроумная и обольстительная авантюристка оказалась непосредственной виновницей совершенного преступления. Вся же история представилась в следующем виде.
Бессовестная де ла Мотт сыграла на хорошо всем известной неприязни, какую королевская семья питала в отношении кардинала-герцога. Пользуясь доверием Рогана, она сумела убедить его, что он, Роган, является предметом "галантных" чувств ее величества, скрываемых за внешней холодностью, и что будто бы королева открылась в этом именно ей, графине де ла Мотт, тайной своей наперснице. В доказательство интриганка устроила фатоватому Рогану свидание с "королевой", на роль которой была подобрана сообщница, имевшая некоторое сходство с Марией-Антуанеттой. Поздним вечером в одной из боковых аллей Версальского парка, в темноте, усугубленной низко стлавшимися облаками, на какие-то считанные мгновения "королева" предстала перед кардиналом, чтобы произнести несколько обрывистых и туманных фраз и позволить приложиться к руке. А следующим шагом коварной графини было испросить у кардинала в виде аванса за обещанный фавор посредничества в покупке ожерелья, каковое Мария-Антуанетта пожелала будто бы приобрести втайне от Людовика XVI.
Кардинал сам привез ожерелье в Версаль, в дом де ла Мотт. Почему-то королевы, вопреки обещанию, там не было, но кардинала устроило объяснение, что Мария-Антуанетта не может отлучиться из дворцовых покоев и поручила принять драгоценность наперснице. Едва за ним закрылась дверь, как супруги де ла Мотт, не откладывая деда в долгий ящик, принялись разделывать ожерелье кухонным ножом. На следующий же день граф удрал на перекладных в Лондон, захватив с собой самые крупные бриллианты, которые ему потом удалось сбыть ювелирам на Бонд-стрит. Графиня же почему-то замешкалась и несколько месяцев спустя, когда афера раскрылась, попала в руки правосудия.
Вышеизложенное, однако, всего лишь версия преступления, та именно, на которой в конце концов остановилось официальное следствие. Обвиняемая де ла Мотт категорически ее отвергла.
Нет, она не запятнала своими показаниями ни королеву Франции, ни кардинала-герцога. По ее версии, в общем довольно путаной, инициатором и душою предприятия оказывался граф Калиостро, имевший неограниченное влияние на Рогана. Осуществив аферу чужими руками, Калиостро, по ее словам, забрал себе самые крупные бриллианты, а остальные отдал графу де ла Мотт для реализации в Лондоне. Кардинал же оказался просто игрушкой в руках "подлого алхимика" и "фокусника". Саму себя де ла Мотт изобразила послушной исполнительницей воли его преосвященства.
Пока тянулось в продолжение долгих месяцев следствие и Калиостро сидел в Бастилии, а графиня де ла Мотт - в тюрьме Сальпетриер (Роган также был взят под стражу), на всю Европу разгорался скандал. Мария-Антуанетта сама предала гласности дело (которое могла бы и замять), рассудив, что в противном случае поползут компрометирующие ее слухи. И вот всякая подробность, всплывавшая по ходу следствия, попадала в парижские газеты и становилась предметом жаркого обсуждения. Нельзя сказать, чтобы парижан так уж волновали интимные стороны жизни Версальского дворца. Но именно растущая отчужденность, какую в канун революции буржуазия и народ Франции, и в первую очередь Парижа, испытывали в отношении монархии. придала особый резонанс делу об ожерелье. Потому что это громкое уголовное дело - "кража века", как сказали бы сегодня, - несмотря на все предосторожности следствия. серьезным образом дискредитировало королевскую семью, двор, режим в целом.
Парижане не поверили, что всю ответственность за преступление несут Жанна де ла Мотт или Калиостро (или оба вместе), а королева и кардинал ни в чем не повинны - слишком много оставалось в этом деле темных, непроясненных мест. Что касается популярного Калиостро, то ему даже удалось привлечь на свою сторону значительную часть общественного мнения: обвинения в его адрес оставались неподкрепленными и чем дальше двигалось дело, тем больше выглядел он жертвой королевского произвола, а потому невольно вызывал к себе сочувствие демократических кругов. Заметим, что и на скамье подсудимых Калиостро нисколько не изменил своей роли. Современник (граф Беньо) иронически замечал по этому поводу: "Мэтр Тилорье (адвокат Калиостро. - Ю. К.) устремился на защиту чудес. Впервые под сводами Дворца правосудия раздавалась речь о таких вещах, как подземелья Мемфиса и лабиринты пирамид, откуда вышел герой" [25]. Однако по существу дела Калиостро защищался с помощью своих адвокатов успешно. Сильным его местом было алиби: передача ожерелья состоялась 29 января 1785 г., а "великий кофт", как мы знаем, прибыл в Париж из Лиона только на следующий день, 30-го. Правда, обвинение не без резона делало акцент на том, что он состоял в интенсивной переписке с Роганом и мог бы дирижировать аферой на расстоянии, что не случайно он прибыл в Париж как раз на другой день после кражи и что, наконец, он успел туда за несколько часов до того, как граф де ла Мотт уехал в Лондон. Но, так или иначе, обвинение не сумело разрушить построений защиты.
31 мая 1786 г. на заключительном заседании парижского парламента, рассматривавшего дело в качестве высшей судебной инстанции, Калиостро был оправдан. Разумеется, был оправдан и кардинал Роган. Жанна де ла Мотт была признана виновной и приговорена к пожизненному тюремному заключению. К пожизненным галерам заочно приговорили и ее супруга.
На следующий день во внутреннем дворе тюрьмы Сальпетриер графиня де ла Мотт, как воровка, была подвергнута унизительной процедуре бичевания и клеймения каленым железом. На исходе того же дня, около полуночи, Калиостро вышел из Бастилии. Несмотря на поздний час и на то, что накрапывал дождь, за подъемным мостом его ждала многотысячная толпа. Здесь были поклонники, "братья" масоны, но были и просто парижане, видевшие в нем невинного человека, сумевшего вырваться из цепких лап королевской полиции. "Великого кофта" подхватили на руки и так несли до самого его дома.
Дело об ожерелье, однако, на этом не закончилось. Граф де ла Мотт, скрывавшийся где-то в Англии от разыскивавших его там французских полицейских агентов, внезапно дал о себе знать. В пространном письме, опубликованном лондонской газетой "Морнинг кроникл", он заявил, что, если не будет "восстановлена справедливость", ему придется предать гласности некие письма, обладателем которых он, по счастью, является и которые откроют "всю правду". О том, что это не была пустая угроза, свидетельствует последовавшая реакция Версаля. Известно, что в конце 1786 г. оттуда прибыли в Лондон две высокопоставленные придворные дамы, имевшие задание выкупить упомянутые письма. Среди аккредитованных в Версале иностранных дипломатов ходил слух, что письма эти были написаны королевой и что их удалось вернуть за 4 тыс. луидоров.
А спустя несколько месяцев произошла удивительная вещь: Жанна де ла Мотт совершила побег из тюрьмы Сальпетриер, где она находилась под усиленной охраной. Побег был обставлен таким образом, что не приходится сомневаться: организован он был "сверху", каким-то очень могущественным заступником. Под чужим именем клейменая графиня благополучно прибыла в Англию, где французским полицейским так и не удалось разыскать ее мужа. А еще несколько позднее в Лондоне увидела свет со "Оправдательная записка", где графиня, хотя и не вполне поступилась, по ее словам, "скромностью", все же была гораздо слабее на язык, нежели на следствии. Она утверждала, например, что в ночной мгле Версальского парка Рогану являлась Мария-Антуанетта собственной персоной и что это их тайное свидание было далеко не единственным. В Версале позаботились о том, чтобы скупить и уничтожить почти весь тираж этой брошюрки, но в 1792 г. по распоряжению революционного конвента она была переиздана, как документ, изобличающий старый режим.
Мысль о том, что, по какому бы то ни было делу, можно допросить королеву Франции, в 1786 г. показалась бы фантастической. Но семь лет спустя допрос состоялся: ненавистная народу "австриячка" - тогда уже экс-королева - предстала перед революционным трибуналом (к тому времени Жанна де ла Мотт покончила жизнь самоубийством в Лондоне, Роган умер в парижской тюрьме, а Калиостро сидел в тюрьме римской). Допрашивал общественный обвинитель Фукье-Тенвиль:
- Мария, вдова Людовика Капета, это правда, что вы впервые повстречались с женщиной де ла Мотт в Малом Трианоне.
- Я ее вообще никогда не видела, - холодно ответила "австриячка".
- Разве она не оказалась вашей жертвой в деле со знаменитым ожерельем?
- Она не могла быть моей жертвой, раз я ее не знала, - упорствовала обвиняемая [26].
Так на этой мертвой точке допрос и застрял. Каковое обстоятельство, однако, никого не убедило в невиновности Марии-Антуанетты. Впрочем, обвинение не слишком задерживалось на этом пункте, были к тому времени более важные и актуальные предметы для разбирательства.
Кропотливое изучение всех относящихся к делу об ожерелье документов и свидетельств не дало возможности историкам вынести определенный вердикт. Не вдаваясь в подробности, кратко суммируем высказанные на сей счет суждения и гипотезы.
Может быть, между королевой и кардиналом были какие-то особые отношения, которыми оказалась непосредственно связанной и кража ожерелья. Вполне возможно, что Мария-Антуанетта, "мадам Дефицит", как ее за мотовство прозвали в народе, действительно пожелала приобрести ожерелье в тайне от расчетливого Людовика XVI. Нe исключено и то, что сластолюбивый и сребролюбивый Роган непрочь был как-то смошенничать в этом деле, поставив под удар второстепенные фигуры. Что касается Калиостро, действительно имевшего неограниченное влияние на Рогана, то он, скорее всего, был посвящен во все тонкости аферы и, возможно, пытался дирижировать ею, преследуя свои собственные цели: например, скомпрометировать Марию-Антуанетту и потом как-то этим воспользоваться. Наконец, графиня де ла Мотт, судя по всему, первоначально была чьим-то послушным орудием, но затем смешала все карты и повела собственную игру.
В общем, загадка похищенного ожерелья так и осталась загадкой. Фигуры королевы и кардинала, мага и авантюристки-графини остаются на игорной доске, но никакого окончательного решения не подсказывают [27].
Это отнюдь не означает, что брожение, вызванное делом об ожерелье, было безосновательно. Многие подробности аферы оставались неизвестны, но общий ее смысл для демократических кругов был достаточно ясен: она вдруг обнаружила глубину морального падения "верхов". Гнев народа был праведен; искры возмущения падали на уже горючий материал, почему дело об ожерелье впоследствии не раз было названо (Мирабо, Гёте, Карлейлем) "прелюдией к революции". На процессе Марии-Антуанетты, уже в разгар революции, эта "грязная", по словам Сен-Жюста, история была восстановлена во всех известных подробностях, как лишняя иллюстрация гнилости монархии. В конце концов степень личной ответственности экс-королевы в данном именно деле принципиальной важности не имела. В лице Марии-Антуанетты, как и Людовика XVI, судили старый режим со всеми его несправедливостями и злодеяниями, с его распущенностью и сумасшедшей расточительностью, его будуарными тайнами и будуарными пороками. Революция не стала решать детективную загадку с четырьмя фигурами. Она просто смешала фигуры и отбросила их прочь.
ОСУЖДЕНИЕ КАЛИОСТРО
Непосредственный результат, какой дело об ожерелье имело лично для Калиостро, был довольно неожиданный: на какое-то время он стал для оппозиции тем, что французы зовут "нечаянным героем". Заметим, что никогда прежде никаких сколько-нибудь "мятежных" идей он не вынашивал и не распространял; хотя вообще-то в рамках масонства существовало либеральное направление, "великий кофт" ничего общего с ним не имел, - напротив, всегда подчеркивал свое равнодушие к вопросам политики, как и свое почитание существующих порядков. Но при всем том Калиостро зорко присматривался, куда дуют ветры, а ветры теперь явно нагоняли бурю. В предчувствии революции расплывчато-либеральные настроения в значительной мере охватили даже привилегированные сословия. И вот вчерашний узник Бастилии перестраивается на ходу, принимая позу тираноборца, пророка, дерзающего объявить во всеуслышание о близком конце царства.
Впрочем, пророчества сии раздавались уже по другую сторону Ла-Манша. Дело в том, что Людовик XVI, всегда недолюбливавший Калиостро и раздосадованный его оправданием, на другой же день после его освобождения повелел ему в 24 часа покинуть Париж и в двухнедельный срок - пределы королевства. Эскортируемый, на всякий случай, группой вооруженных приверженцев-масонов, "великий кофт" отбыл в Кале, а оттуда - в Англию. Из Англии он адресовал в Париж высокопарное "Письмо к французскому народу", в котором соблаговолил поддержать едва ли не ставшие уже общим местом требования ограничения королевской власти, установления конституционного правления, реформы суда, церкви и т. п.
Особое раздражение у французской полиции вызвало то, что Калиостро обвинил в воровстве полицейские чины, производившие у него обыск на улице Сен-Клод. В скором времени французские власти, рассматривавшие теперь Калиостро как своего врага, нанесли ему удар в спину. Это было сделано руками некоего де Моранда - известного своей продажностью журналиста, издававшего в Лондоне газету на французском языке "Курье де л'Эроп". В конце 1786 г. там появилась серия сенсационных статей, в которых доказывалось, что знаменитый на всю Европу граф Александр Калиостро - никакой не граф и не Калиостро. Его настоящее имя - Джузеппе Бальзамо, он сицилиец, родился в 1734 г. в Палермо, в семье не то кучера, не то лавочника. В молодые годы был странствующим художником, оставив в разных концах Европы следы всякого рода неблаговидных похождений. Кое-какими сведениями на сей счет де Моранда снабдила все та же французская полиция.
Надо сказать, что к тому времени в Европе обращалось уже немало разоблачительной литературы о Калиостро, вроде "Исповеди лжемага", "Шарлатана, выведенного на чистую воду" и тому подобных книжек и брошюр. Объектом разоблачений была преимущественно "магическая" практика Калиостро; его личность, его происхождение оставались совершенной загадкой. После статей в "Курье де л'Эроп" противники Калиостро получили на руки крупный козырь; фигура мага и "великого кофта" обзавелась против своей воли "шлейфом" сомнительного прошлого.
Сам Калиостро категорически отрицал, что он - Джузеппе Бальзамо. Он высокомерно отвечал через газеты де Моранду, что незачем лезть из кожи и доказывать, что никаких графов Калиостро никогда не было на свете. Он сам с легким сердцем готов признать, что он не Калиостро; он просто "благородный странник", желающий сохранить свое инкогнито, и вообще он выше каких бы то ни было титулов и собственных имен. Все-таки в их газетной дуэли перевес остался за де Морандом. Его злые издевки "снижали" роль великодушного альтруиста, усвоенную его противником, а вернее жертвой. Уже дело об ожерелье повредило репутации Калиостро, несмотря ни на что, в глазах значительной части публики. Разоблачения де Моранда, действительные или мнимые, нанесли ей еще больший урон. Звезда "великого кофта" несколько потускнела.
В ту пору путешествовавший по Италии Гёте предпринял, говоря современным языком, небольшое "частное расследование", пытаясь выяснить, насколько лондонские разоблачения соответствуют истине. В Палермо, где он побывал весной 1787 г., Гёте испытал, по его словам, "необыкновенное приключение": разыскав семью Джузеппе Бальзамо, он себя выдал за друга Калиостро, чтобы разведать, действительно ли Калиостро и Бальзамо - одно и то же лицо. В общем, однако, ни близкие, ни земляки Бальзамо, которые давно о нем позабыли, сами ничего толком не знали. Кстати, Гёте услышал, что он уже не первый иностранец, интересующийся данным вопросом. В "Путешествии в Италию", где описан этот эпизод, автор "Фауста" уже подводил некоторый итог деятельности человека, которого можно было бы назвать карикатурой на Фауста. Констатировав, что "в течение многих лет обманутые, полуобманутые и обманщики относились с почтением к этому человеку и его проделкам", Гёте вместе с тем отметил, что это "благоговейное затмение" уже подходит к концу [28].
Дело тут было даже не в каких-то отдельных разоблачениях. "Путешествие в Италию" писалось в начале 90-х годов, когда и общий климат общественной и культурной жизни Европы переменился, и сам "великий кофт" вновь угодил за решетку - на сей раз уже прочно. Гёте выразил общее мнение, когда написал, что совсем не ждал того, чтобы покаравший Калиостро меч направлялся дряхлеющей рукою "матери-церкви". Не ждал этого, очевидно, и сам Калиостро, поселившийся в мае 1789 г. в папском Риме. Когда в последних числах декабря того же года он внезапно был арестован и препровожден в тюрьму Сант-Анджело, то можно было подумать (судя по характеру предъявленных ему обвинений), что никаких особо серьезных последствий арест для него иметь не будет. Но вышло иначе
За те полгода, что Калиостро прожил в Риме, во Франции разразилась гроза революции, своими громами переполошившая старую Европу. События развивались с захватывающей дух стремительностью. Кончилось время предвосхищений и смутных ожиданий, пришла пора свершений, пора жестоких политических битв. Развитие и углубление революции вело к решительному размежеванию и поляризации общественных сил. Подымалась, собиралась с силами и ожесточалась идеологическая реакция, в чем, разумеется, католическая церковь играла далеко не последнюю роль. Маленькая пестрая фигурка шарлатана с громким европейским именем пала жертвой ожесточенных католических иерархов, вчера еще смотревших на его проделки сквозь пальцы. Папа Пий VI лично наметил жертву и распорядился учинить суд и расправу без всяких послаблений.
Калиостро был судим в обеих своих ипостасях: мага и "великого кофта". Относительно первой инквизиторы колебались, то ли обвинять Калиостро в занятиях черной магией и, следовательно, в связи с нечистой силой, то ли считать его лжемагом, а значит мошенником. В конце концов, его обвинили и в том, и в другом: и в мошенничестве, и в связи с нечистой силой. Объявив, что под личиной графа Калиостро скрывается Бальзамо, суд получил основание обвинять его в безнравственности. Об этом Бальзамо папские ищейки выведали все, что только было возможно, и, по-видимому, еще и приписали ему кое-что, чего за ним не водилось. Бальзамо представал беспардонным негодяем, с отроческих лет приохотившимся к разного рода жульническим махинациям, а в бытность странствующим художником, не брезговавшим и кражами и еще приторговывавшим своей собственной красавицей-женой. Трудно сказать, насколько такой портрет соответствовал оригиналу, но, судя по всему, Бальзамо и вправду был весьма сомнительной личностью
Заметим, что прошлое графа Калиостро так и осталось невыясненным до конца. Скорее всего, он действительно был Бальзамо. Но если это и так, остается загадкой история превращения бродячего маляра в того импозантного чародея, каким вдруг объявился он в 1777 г. в Лондоне. Данное "недостающее звено" даже папские ищейки не сумели обнаружить.
Римский "Компендий" (официальная книга материалов о деле Калиостро) переполнен "охами" и "ахами" по поводу того, что такой-де отъявленный мошенник имел в продолжение долгих лет столь необычный успех. "Мифическая Паллада, сошедшая с небес, не встретила бы того приема, тех оваций, какие встречал Калиостро" в городах и весях Европы [29]. Сие пагубное легковерие "святые отцы" объясняли отпадением от "истинной веры", каковое, в свою очередь, приписывалось ими в основном проискам масонских лож. На Калиостро указывали, как на самый яркий пример масонских злостных заблуждений, масонской безнравственности. Изъятый у него при аресте вместе с корреспонденцией список разбросанных по всей Европе лож "египетского ритуала" фигурировал в качестве доказательства его "заговорщической" деятельности, направленной будто бы против церкви и освященных ею порядков.
Пикантность состояла в том, что масонская "скверна" проникла и в самую церковь, до самых высоких ее инстанций. В числе своих друзей и поклонников Калиостро называл на суде даже кое-кого из римских кардиналов. Правда, теперь это уже было делом прошлого. Революция так перепугала духовенство, что оно спешно стало покидать масонские ложи, даже самые безобидные. Вообще же в результате революции масонство, как целое, заметно утратило свое былое значение. Хотя оно, как известно, не только выжило, но и дожило на Западе до нашего времени, его "золотой век" остался за порогом 1789 г.
Калиостро пробовал защищаться от обрушившихся на него обвинений, говорил, что его масонская деятельность, как и его "магическая" практика, имела целью восславить господа - его обрывали, требуя, чтобы он не кощунствовал, не примешивал господа к чернокнижию и к "масонским оргиям". Он пытался уверить, что он "добрый христианин" - его уличали в том, что он путается в самых элементарных молитвах и не в состоянии перечислить семь смертных грехов. Особое раздражение у инквизиторов вызывало то, что Калиостро в свое время "напророчил" созыв Генеральных штатов и падение Бастилии. В их глазах сей "пророк" выглядел прямо революционером и чуть ли не виновником названных событий. Разумеется, Калиостро был революционером вдчуть не более, чем та аристократическая клиентура, на которую он всю жизнь ориентировался. И если он и не походил на "доброго христианина", то и противником церкви не был. Характерно, что в период якобинской диктатуры последователи Калиостро в Лионе (а там еще были таковые) активно выступали против декретированного конвентом упразднения католической церкви [30].
Приговор, вынесенный Калиостро, был жесток: "показательная смерть", иначе говоря, публичное сожжение. Эта давно не применявшаяся мера должна была послужить уроком для всего христианского мира. В лице Калиостро церковь осудила любое отступление от ортодоксии, любое кокетничанье с "опасными" идеями, равно как и увлечение оккультизмом и прочей "ересью". В сущности, его сделали козлом отпущения за грехи светских и духовных господ, проявлявших непростительное, с точки зрения Рима, легкомыслие в канун величайших социальных потрясений. Это тем удобнее было сделать, что осужденный являлся в моральном отношении личностью, весьма подозрительной. И еще одно обстоятельство обрекло его на заклание, хотя о нем официально и не говорили: в Калиостро осудили несомненного плебея, "плутовского Скапена в мантии", как назвал его один из современников, долгие годы водившего за нос "образованных" господ.
Правда, до костра дело все-таки не дошло: Пий VI заменил смертный приговор пожизненным заключением. 7 апреля 1791 г. в церкви Санта-Мария совершился традиционный ритуал покаяния: в простой белой рубахе, босой, Калиостро стоял на коленях со свечой в руке, вымаливая у бога прощения. А тем временем на площади перед церковью палач сжигал на высоком помосте все калиострово хозяйство: "черные" книги, статуэтки Изиды и Аписа, пентаграммы, чучела и прочее. Мага и "великого кофта" заточили в крепость Сан-Лео, где он был посажен в подземелье и закован в цепи. Тюремщикам было наказано бдительно за ним присматривать. В папскую курию приходили анонимные письма, где сообщалось, будто поклонники намерены вызволять Калиостро из заточения, воспользовавшись для этой цели воздушным шаром.
А теперь об одном событии культурной жизни того времени, имеющем определенное отношение к нашему сюжету. Той же самой весной 1791 г. австрийский масон Вольфганг Амадей Моцарт начал писать свою новую оперу "Волшебная флейта" на либретто масона Шиканедера. Впервые представленная в Вене 30 сентября, "Волшебная флейта" стала настоящей лебединой песней уходящего века (она оказалась лебединой песней и самого композитора, умершего несколько недель спустя) и вместе с тем его блистательным взлетом, его, можно сказать, поэтическим завещанием. Фантастическая сказка, феерия, исполненная лирики, шутовства и драматизма, пронизанная високой нравственной символикой, "Волшебная флейта" сфокусировала в поэтическом плане духовный опыт целой эпохи. Часто эту оперу называют "масонской" и нельзя сказать, что для этого нет никаких оснований: она и в самом деле изобилует масонской символикой. Однако Моцарт слишком мудр, слишком насмешлив и слишком серьезен, чтобы ограничивать себя масонскими представлениями. Тем более смешно видеть в "Волшебной флейте" (как это получается у некоторых авторов) [31] какую-то апологию Калиостро.
Хотя в опере присутствуют несомненные приметы калиостровой легенды, как и "египетского ритуала" (инициации в тайниках пирамид, Изида и Апис, экзотический наряд Зарастро), приметы это чисто внешние, они просто обыграны автором в его собственных целях. Другое дело, что "Волшебная флейта" воссоздает тот строй идей и образов, тот хоровод упований, иллюзий и грез, что определили атмосферу эпохи, в которой эта легенда расцвела пышным цветом. Центральный персонаж оперы, добрый волшебник Зарастро - широкое художественное обобщение, сочетание сказочного типажа с просветительским идеалом мудреца-альтруиста (вроде лессинговского Натана Мудрого); но это тот примерно образ (в принципе, в изначальной своей идее), который маленький "Скапен в мантии" сделал своей личиной и так ловко умел ею пользоваться.
Короткое заключение. Калиостро так и не дождался воздушного шара. Чуда тоже не произошло: не пали перед ним каменные стены, не обратились во прах цепи. Однако спустя немного лет папское государство рухнуло под ударами наступающих армий республиканской Франции. 19 февраля 1797 г. французы заняли Рим. Принимая ключи от крепости Сан-Лео, дивизионный генерал Домбровский полюбопытствовал, где находится знаменитый узник. Ему ответили, что Калиостро умер полтора года назад, в августе 1795 г. Есть версия, что он был задушен тюремщиками.
Поистине Калиостро умер вовремя. В канун XIX в. на театре европейской культуры происходила полная перемена декораций, круто менялись нормы, вкусы, открывалось новое пространство практического и духовного опыта. Выполняемая Калиостро роль утрачивала свое былое значение. "Жанр" быстро отмирал, иной репертуар входил в силу. Новая, буржуазная эпоха вступала в свои права.
Литература
1 Т. Сarlylе. The Diamond Necklace. Boston, 1892, p. 113.
2 Мы имеем в виду, прежде всего, объемистую книгу M. Нavеn. Le maitre unconnu Cagliostro. Etude historique et critique. Paris, 1930.
3 L. Pauwels, J.Bergier. Le matin des magiciens. New York - Paris, 1967.
4 "Compendio della vita e delle gesta di Giuseppe Balsamo denominate il conte Cagliostro". Roma, 1791, p. 50.
5 Некоторые из них можно найти в книге советского психиатра В. Рожнова. - В. Рожнов. Пророки и чудотворцы. Этюды о мистицизме. М., 1977.
6 В. Рабинович. Созерцательный опыт Оксфордской школы и герметическая традиция. - "Вопросы философии", 1977, № 7.
7 М. Фуко. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М., 1977, стр. 78-79.
8 Д. Рош. Ученый и его библиотека в XVIII веке. - "Век Просвещения". Москва - Париж, 1970, стр. 137.
9 Любопытно, что в народных театральных представлениях о Фаусте в XVIII в. появляется фигура "комического слуги", снижающего и пародирующего фаустовы "ученые чудеса". - "Легенда о докторе Фаусте". М.- Л., 1958.
10 R. Darnton. Mesmerism and the End of the Enlightenment in France. Cambridge (Mass.), 1968, p. 23.
11 Л.-С. Мерсье. Картины Парижа, т. 2. М.- Л., 1935-1936, стр. 47.
12 H. Decremps. Supplement a la magie blanche devoilee. Paris, 1785, p. 281-282.
13 F. Dumas. Сagliostro. Paris, 1966, p. 189.
14 H. d'AImeras. Cagliostro. Paris, 1904, p. 211.
15 Е. Карнович. Калиостро в Петербурге. - "Древняя и новая Россия", 1875, № 2, стр. 186.
16 "Сборник императорского русского исторического общества", т. 23. Спб., 1878, стр. 213.
17 R. Lanson. Le gout du Moyen age en France an XVIII siecle. Paris, 1926, p. 21.
18 J. De Maistre. La franc-maconnerie. Paris, 1925, p. 55.
19 Еще в 1958 г. энциклика Пия XII называла главными врагами церкви "научный атеизм, диалектический материализм, рационализм, иллюминизм, лаицизм и франкмасонство, общую для них мать". - J. Saunie г. Les francmacons. Paris, 1972, p. 227.
21 L. Trenard. Lyon de l'Encyclopedie au Preromantisme, t. 1. Grenoble, 1958, p. 175.
23 R. Darnton. Op. cit., p. VIII.
24 Некоторые сведения об этом деле содержит книга: Е. Черняк. Пять столетий тайной войны. М., 1966.
26 J. de Saint-Amand. La derniere annee de Mane-Antoinette. Paris, 1882, p. 283-284.
27 Головоломка эта чрезвычайно занимала современников, не знавших еще такой вещи, как детективная литература. В России зачитывались "Оправданием графа де Калиостро, по делу кардинала Рогана о покупке славного склаважа во Франции", вышедшим отдельным изданием в Петербурге в 1786 г. и появившимся вслед за ним "Возражением со стороны графини де Валуа ла Мотт на оправдание графа Калиостро" (последняя брошюра - не то же самое, что "Оправдательная записка").
28 Гёте. Собр. Сочинений т. XI. М., 1935, стр. 275.
30 L. Тrenard. Ор. cit., t. II. Grenoble, 1958, p. 429.
31 См., например: J. Chailleу. "La Flute enchantee", opera maсonnique. Paris, 1968.
