VIVOS VOCO: И.П. Кулакова, "СПОР О ПЕРВОРОДСТВЕ"

СПОР О ПЕРВОРОДСТВЕ:
275 ЛЕТ САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОМУ УНИВЕРСИТЕТУ?..

И. П. Кулакова

В истории училищ, в памяти их преданий заключается
та нравственная основа,на которой должна
утверждаться самобытность учебного заведения.

С. П. Шевырев

Москва и Петербург - два культурных центра России, в отношениях которых элемент состязательности присутствовал всегда. Московский и Петербургский - два крупнейших университета, которые с некоторых пор ведут спор о первородстве.

Обращаясь к этой теме, определимся: существует ли универсальная, в чистом виде, университетская модель (тем более, применительно к XVIII в.)? Мировой опыт открытия университетов показывает - примерно с XV в. начинают появляться национальные варианты университетов, каждый из которых имеет свои особые черты [1, гл. 1]. В странах так называемого второго эшелона капиталистического развития (Россия, Германия) организатором высшей школы выступило государство, что придало ей еще больше своеобразия.

Нынешний 1999 год был объявлен годом 275-летия Санкт-Петербургского университета.

Устроители торжеств сочли возможным отождествить Академический университет и Петербургский, официально основанный в 1819 г., считая их одним учреждением. Предпринято роскошное юбилейное издание [2], в котором целому коллективу сотрудников удалось ценой кропотливой работы собрать много новых и интересных фактов из жизни Академического университета. Факты собраны настолько кропотливо, что поневоле зарождается сомнение: если университет был, то почему нужно изыскивать доказательства того, что был именно университетом, что он все же функционировал, а не "умер" в последней трети XIX в.? Почему это процветание и исключительно важная роль Академического университета оказались забыты, а современники никак не связывали его с новообразованным Санкт-Петербургским университетом (уже в 1844 г., когда праздновался юбилей последнего, вышла работа "Первое двадцатипятилетие Императорского университета")? Почему эту связь нужно доказывать, собирая драгоценные "улики"? Только сейчас, в дни юбилея, Академическому университету было присвоено название "Петровский" (в ХVIII в. он так никогда не именовался, так его никогда не называл Ломоносов [2, с. 36]) - видимо, по аналогии с Московским, который в царствование Елизаветы Петровны профессора называли "елизаветинским" ("Аlma Universitas Elisabetana") [3, с.72].

Московский университет не нуждается в доказательствах: он просто - был. Был в действительности и был в сознании общества - первым, и его общественная роль осознавалась, и не только не могла быть забыта, но все более ценилась с течением времени.

В России появление университета предшествовало созданию системы начального образования, поэтому неудивительно - то, что объявлялось "университетом", функционировало вначале как гимназия (с этого начинали и в Петербурге, и в Москве). Но если пренебречь отсутствием некоторых существенных признаков университета, как это делают апологеты Академического университета, говоря о гораздо более поздних стадиях), то нельзя ли считать первым университетом гимназию пастора Глюка, возникшую в 1805 г. в Москве? Разумеется, нельзя - хотя по формальным признакам гимназия Глюка мало чем отличается от первых университетских гимназий

В 1703 - 1705 гг. в нарышкинских палатах на Покровке образовалась "школа" - со своими владениями, с особыми "избами" для живущих там, а с 1805 г. туда были переведены шестеро русских учеников, уже овладевших немецким и латынью в одной из лютеранских школ Немецкой слободы. (Заметим, что сам дом представлял собой монументальное здание дворцового типа в стиле "московского барокко с залом [4, с. 289].) 25 февраля 1705 г.школа получила статус гимназии и начала свою деятельность ("Для общие всенародные пользы учинить на Москве школу,... а в той школе бояр и окольничих и думных и ближних и всякого служилого и купецкого чина детей их. Которые своей охотою приходить ...станут, учить греческого, латинского, итальянского, французского, немецкого и иных розных языков и философской мудрости". К изданному "Приглашению" был приложен "каталог учителей и наук".) Были приглашены семеро учителей (из немцев), которые должны были учить географии и философии, этике и политике, а также толкованию латинских авторов, языкам, грамматике и арифметике; сын пастора Христиан Глюк брался преподавать картезианскую философию и древние языки. В школе имелся "танцевальный мастер" и "конский учитель" (обучавший верховой езде). Как видно, по сути школа пастора Глюка была задумана "гимназией" с довольно широкой общеобразовательной программой, и гипотетически, при благоприятном развитии событий вполне могла бы перерасти в университет - ведь Глюк приглашал для преподавания выпускников Галльского университета, трое из которых уже прибыли; предполагался и ректор. Однако после скоропостижной смерти старшего Глюка широкая образовательная программа просуществовала недолго, вскоре сократившись до нескольких курсов иностранных языков, т. е. став профессиональной школой. Выросшая из этого учебного заведения школа Федора Поликарпова проработала в Москве до 1714 г. и была переведена в Петербург (о школе см. [5, с. 313 - 333]).

Почему же Московский университет, казалось бы, так же начинавший с двух гимназий, "переварив" западноевропейскую идею, укореняется и по-степенно, но столь плодотворно воплощает ее, а Академический хиреет и рассыпается, да так, что доказательства его существования надо искать с лупой?

Оценку этой проблемы в работах, не связанных с подготовкой юбилея, попытались дать ученые, как московские, так и петербургские. И. В. Захаров и Е. С. Ляхович, рассматривающие складывания российской системы университетского образования в сравнении с европейскими, исходят из того, что первым реально действовавшим был Московский университет. Ю. Х. Копелевич, скрупулезно изучившая доломоносовский период Академического университета, считает возможность "удревнить" историю Петербургского университетта почти на столетие безосновательной [6, с. 4]. Авторы коллективной монографии "Университет для России" [7] попытались показать, почему Московский университет всегда был более, чем учебно-научным центром. Не так давно была опубликована посвященная Академическому университету статья А. Ю. Андреева [8], специальный характер которой избавляет нас от необходимости излагать историографию вопроса. Он приводит целую систему доказательств того, что, во-первых, Академический университет не может считаться первым в России, каковым уже почти 250 лет является университет Московский, и, во-вторых, основанный в 1819 г. Петербургский университет не имеет преемственной связи с Академическим. К этим доказательствам мы и отсылаем читателя, желая напомнить только один факт из приведенных - 5 ноября 1804 г. первенствующая роль Московского университета была закреплена за ним законодательно: в Утвердительной грамоте Александр I выразил "признательность Нашему сему первому в России высшему Училищу" [8, с. 64]. И, наконец, в самое последнее время вышла серия книг Ф. А. Петрова [9 - 11], который рассмотрел, в частности, роль и место двух университетов в складывании системы университетского образования в России - во главе которой встал, как он считает, Московский. "Мы разделяем точку зрения автора статьи "Академический университет" в недавно вышедшем томе энциклопедии "Отечественная история"", - пишет Петров.

"Функции предполагавшегося университета были переданы Академии, а к середине XVIII в. университет как внутреннее структурное подразделение в системе Академии наук реально еще не существовал... Ни организация учебного процесса, ни предполагавшийся контингент студентов не имели четкой разработки" (цит. по [9, с. 40]).

Он указывает на тот факт, что к началу XIX в. Академический университет не имел даже проекта устава, который можно было бы положить в основу Устава Петербургского университета *; лишь 4 января 1824 г. был принят рескрипт Александра I, который предписывал действие устава бывшего Главного педагогического института со всеми его изменениями по первоначальному образованию Санкт-Петербургского университета прекратить, приняв для сего университета в руководство по части управления оного ...до составления и утверждения для него особого устава, устав Московского университета, как древнейшего из российских университетов, начала коего остались и поныне без всяких перемен коренным законом сего высшего учебного заведения [11].

*Положение 8 февраля 1819 г" было лишь временной мерой. Министру просвещения С. С. Уварову в течение трех месяцев пришлось работать над составлением проекта устава нового Петербургского университета (cм. [9, с. 388; 11]).

Таковы строгие факты официальных источников (а в формальной стороне дела бюрократы александровской эпохи знали толк). Нам же хотелось бы коснуться другого аспекта проблемы - какие социокультурные признаки позволяют считать учебное заведение истоком гуманитарной мысли России нового времени, начальным звеном в процессе складывания системы университетского образования в России.

Академический университет и его особенности

Заслуги Академического университета в деле становления российского университетского образования (и Московского университета как его центрального звена) бесспорны. Академические учебные заведения прошли необходимый для всей России тяжелый начальный этап, создавая и возобновляя распадающиеся первые классы, каждый раз начиная при этом почти с нуля, в условиях полного отсутствия подпитывающей высшую школу интеллектуальной среды, при отсутствии устава (а именно поэтому существует мнение, что фактически Академический университет начинает существовать только с 1747 г. [12, с. 148]). Бесценный опыт, приобретенный ценой проб и ошибок, благодаря которым были наработаны основополагающие методические приемы образования (принципы проведения диспутов, чтения лекций на русском языке, система занятий и пр.). Постепенно вырабатывались некоторые формы внутренней жизни учебного заведения (порядок поощрения учеников, нормы их общежития, опыт расселения, пространственное размещение подразделений, - все то, что структурировало жизнь учеников и преподавателей). И можно согласиться с В. И. Чесноковым, что Московский университет был плодом осмысления неудачного опыта Академического университета в "чиновничьем" Петербурге (важны слова Ломоносова, обращенные к Шувалову: из университета при Академии наук ничего не получится, так как с учебным заведением такого типа дело "не пойдет даже у Мецената" [13, с. 5]).

На начальном этапе роль Академического университета, как уже говорилось, выполняла сама Академия наук. Именно она дала своим учебным учреждениям связь с европейским научным миром, предоставила в распоряжение комплекс своих подразделений (ведь в нее входили Кунсткамера, Библиотека, Обсерватория, Анатомический театр, Ботанический сад, Физический кабинет, мастерские и целый ряд подсобных учреждений). Плохо было то, что жизнедеятельность самой Академии поддерживалась искусственными средствами [14] (известно, что к 60-м гг. ХVIII в. престиж Академии наук особенно упал; по словам Ломоносова, относящимся к 1760 г., иностранцы не хотят поступать в академическую службу, тогда как ранее они делали это охотнее [14, с. 61]).

Порядки академических учебных заведений отразили все несовершенство бюрократической системы, которая царила в Петербурге в целом и в Петербургской академии наук в частности. Несамостоятельность Академического университета и гимназии, привязанность их к Академии были чреваты не только недостатками в системе образования (о чем нередко говорится), но и (что является, на наш взгляд, главным) отсутствием даже зачатков собственно университетской корпорации. Как кажется, руководствуясь привычными нормами, этот бюрократический стиль сотрудники Академического университета привносили в свою практику, действуя и за его пределами. Насколько силен был стереотип, видно на примере деятельности В. Е. Адодурова, одного из первых выпускников Академической гимназии: став куратором уже Московского университета в 1762 - 1780 гг. и устанавливая там жесткий порядок, он взял за образец канцелярию Академии наук, привычный ему образец организации работы научного учреждения: власть Конференции профессоров при Адодурове снизилась, зато возросла роль самого директора и асессоров.

Внутри Московского университета в разные периоды в решении внутриуниверситетских проблем соперничали Канцелярия и Конференция, однако принцип невмешательства чиновников в научные дела в России трудно было реализовать на деле. Впрочем, еще в протоколах Конференции 1756 г. можно было прочесть: "...И пусть господа асессоры не берут на себя смелости...что-либо переменять в классах" [15, с. 3].

Еще один пример того, насколько глубоко академические порядки впитывались в сознание сотрудников, воспитанных в системе Академии - уже начала ХIХ в. Дело основания Казанского университета тогда оказалось в руках известного ученого, последователя Ломоносова академика С. Я. Румовского, в свое время окончившего Академический университет. Если "основатели" Харьковского университета В. Н. Каразин и С. О. Потоцкий "всячески стремились привлечь харьковскую общественность, и прежде всего дворянство, к созданию университета, а само по себе открытие там приобрело характер крупного торжества, то в Казани не было даже официального объявления об открытии университета". Румовский просто "провозгласил" открытие, "переименовав учеников старших классов гимназии в студентов, а самих учителей в профессоров и адъюнктов вновь образованного университета". Так, "в смешении факультетов и в младенческом составе открылся наш университет", - вспоминал С. Т. Аксаков) [10, с. 233 - 234]. При этом наряду с университетскими лекциями студенты продолжали посещать и высший класс гимназии.

Ф. А. Петров, отмечая, что и в Московском университете дворяне, учащиеся в Благородном пансионе, одновременно могли посещать и лекции профессоров университета, указывает на его принципиальное отличие от Казанского университета: "там выбор лекций определялся личным желанием студента, тогда как здесь преподавание в университете состояло исключительно в повторении пройденного в гимназии" (см. [10, с. 234 - 235]).

При Румовском Казанский университет в нарушение устава начал существовать без выборного ректора, власть которого заменялась властью назначенного попечителем "профессора-директора" (назначенного самим Румовским), а функции Совета и Правления передавались подвластным директору педагогическому совету и конторе гимназии. Принципы университетского самоуправления, гарантированные новым уставом, не были проведены в жизнь, и в результате до 1814 г., в течение 10 лет, Казанский университет представлял собой нечто среднее между гимназией и высшей школой [10, с. 235 - 236]. При этом, как профессионал, Румовский уделял особое внимание постановке в Казани преподавания астрономии (и в этой однобокости видна черта Академического университета). Очевидно, что в Казани С. Я. Румовским, сформировавшимся в лоне Академического университета, была скопирована бюрократическая петербургская система.

До своего назначения он руководил петербургской гимназией, а в 1800 - 1803 гг. был вице-президентом Академии наук.

Очевидна зависимость системы подготовки учащихся от нужд Академии, центральной задачей которой оставалась подготовка собственных кадров для Академии [1, с. 21]. Н. И. Кузнецова в своем социокультурном исследовании подчеркивает, что "университетская (обучающая) функция Академии выглядела вторичной, а не первичной" [16, с. 45 - 46]. В помощь иностранным академикам были нужны cпециалисты-профессионалы, а не широко образованные интеллектуалы - поначалу "появление коллег по цеху даже не предусматривалось" [14, с. 62].

Фактически Академический университет встал на путь индивидуальной подготовки - встал поневоле. Академикам было вменено брать учеников в экспедиции, а также обучать старших студентов "по индивидуальным планам" (и вряд ли это можно считать "повышением требовательности к студентам и качества учебной работы с молодежью", как пишут авторы "юбилейного" издания [2, с. 41]): что говорить о студентах, когда сама Академия не была корпорацией и могла быть отождествлена с рядом независимых, отдельных ученых [14, с. 95].

Университеты и дворянство

Об университете можно говорить как о начале, объединяющем сословия. Но то, что в Москве в одном классе университетской гимназии оказались одновременно Григорий Орлов, Денис Фонвизин и Василий Баженов, еще не говорит о том, что задача создания бессословного университетского образования была решена. Университеты были ячейками новой культуры, но ведь очевидно, что новая культура в России XVIII в. была прерогативой главным образом дворянства.

Петровская система узкопрофессиональной подготовки кадров изжила себя; в дворянской среде идет развитие сферы досуга, частью которого становилось образование. Процесс развития дворянского досуга совпадает с процессом эволюции дворянского контингента университетов.

Образование и воспитание верхушки дворянства становится сферой приложения сил организаторов из того же сословия (П. и И. Шуваловы, С. Мордвинов) [17, с. 111 - 112]. В Петербурге по мере стечения сюда сливок дворянского общества появляется система закрытых учебных заведений, где дворян готовят не только к службе, но и к общественной жизни (Кадетские корпуса - Сухопутный, Морской, Инженерный). Но массы среднего и мелкого российского дворянства оставались неохваченные образованием.

Только в 1760-е гг. широкие массы дворянства, поучаствовавшего в Семилетней войне, насмотревшись "немецких" порядков, начинают менять образ жизни. Государство окончательно берет просвещение под контроль.

После 1762 г., дав дворянству вольность, государство фактически превратило право дворян воспитывать сыновей "в училищах и домах" в обязанность, поставив таким образом дело воспитания под свой контроль (требовалось объявлять о детях старше 12 лет в герольдии, давать отчет об их знаниях и планах на "дальнейшее прохождение наук").

"Пристойное воспитание" стало обязанностью дворянина, но господствует пока обучение домашнее. Постепенно новые ценности начинали укореняться в среде провинциального дворянства. И именно Москва становилась образцом для подражания провинции (Санкт-Петербург - несомненный центр просвещения, но - слишком далекий, "слишком блестящий" для большинства). Практически все дворяне центральных губерний были связаны с Москвой, имели там дома (на это как на один из резонов размещения университета указывали организаторы Московского университета) - их дети были потенциальными студентами. Однако, увы, приток дворян был не так велик, как ожидалось. Мелкое и небогатое дворянство подходило к обучению детей в университете поначалу утилитарно (и это было характерно для Академического и Московского университетов) - нередко сюда являлись лишь затем, чтобы научиться одному из предметов: французскому или немецкому языкам, арифметике; иные дети учились по нескольку недель или месяцев и уходили [18, с. 49 - 50]. В начальный период успевающие ученики часто были отчисляемы из университета по требованию родителей - семья не желала смириться с новым стимулом и отправляла своего отпрыска на службу; на университетскую гимназию смотрели как на промежуточное учреждение перед ней [19, с. 232].

Шло время. 70-е гг. продвинули дело просвещения в России: период после областной реформы (1775) был временем перемен в жизни провинциального города. Расцвели губернские города, а с ними и усадьбы, салоны - оживилась общественная жизнь, возросла активность дворянства.

И. Т. Болотов писал, что это был "наилучший, веселейший, благополучнейший и знаменитейший во всей жизни" период (см. [20, с. 732]).

В дворянской среде возрос контингент местной администрации, появилось множество должностей - и это сказалось на притоке дворянских недорослей в учебные заведения, в кадетские корпуса, но и - в Московский университет.

Система обучения при Академии наук отталкивала дворян * - академические познания не входили в систему досугового поведения. Татищев говорил, что в Академическом университете "шляхетских наук нет" (а эта сторона дела была крайне важна: ведь в XVIII в. танцы, например, не были дополнением к интеллектуальной деятельности - они заменяли ее, венцом же всей общественной жизни был бал [18, с. 168]).

*Хотя дети дворян и даже аристократов в самом небольшом количестве и учились в системе академических училищ, следует признать, что точкой притяжения в Санкт-Петербурге был Императорский двор (известный факт: стоило двору отбыть на короткий период в Москву, как Академия пустела).

При создании Московского университета Шувалов ставил во главу угла образование дворянства. (Деталь: в известном письме М. В. Ломоносова И. И. Шувалову об основании Московского университета напротив слов Ломоносова "Профессор истории" рукою Шувалова дописано "и геральдики" [21, с. 454].) Дело шло туго, но вот Московский университет нашел форму привлечения дворян - Благородный пансион при Университете.

Тот же тип воплотился в созданном гораздо позднее Царскосельском лицее. Двое преподавателей и пять пансионеров были переведены туда из Московского университетского благородного пансиона.

Таким образом достигалась двойная цель: дворянство могло получить довольно широкое образование, но одновременно поднимался и статус самого университета в глазах массы дворян.

Найденное соотношение преподаваемых предметов (широко, но не глубоко) и общая атмосфера, созданная в пансионе, позволили сломать стереотип восприятия науки как занятия для разночинцев и скептического отношения к ней дворянского общества. При этом Благородный пансион, хоть и был неотделим от Московского университета (близок территориально, одни учителя, одни праздники), но отделен от него. Несомненно, что Университетский пансион развивался как сословное учреждение *. Как заметил еще А. А. Кизеветтер, благородные пансионы "были вроде дворянского отделения при университете для тех, кто сторонился разночинцев" [9, c. 357].

Пример 1822 г.: М. Погодин, ведя занятия в Московском университетском благородном пансионе, сделал пересадку учащихся и, как он пишет о себе, "взбесился - один кричит: меня посадили низко, другой жалуется, что худшего посадили выше" [22, с. 148].

Но то был единственно возможный в традиционном, сословном обществе путь - соединить сословия "под сению наук", совместить две системы ценностей (старую и новую, нарождавшуюся) - благородство, обеспечиваемое происхождением, и уважение к науке. Один весьма показательный пример: Н. И. Тургенев, закончивший в 1806 г. пансион с медалью, не особенно сильно интересовался университетскими лекциями и только год спустя, по окончании университета, ...когда он вольным слушателем снова посещал лекции профессоров, то с удивлением заметил, что некоторые... науки были для него весьма интересны (цит. по: [9, c. 458]).

Следует также указать и на то, что круг идей, выражавшихся в сочинениях и публикациях питомцев пансиона и его кураторов (И. П. Тургенев, М. М. Херасков, И. В. Лопухин, А. А. Прокопович-Антонский) и основанных на принципах новой морали, не мог не достигать умов разночинного контингента университета, оказывая на них благотворное влияние. Представляя собой чисто российский тип учебного заведения, пансион стал связующим звеном между дворянской Москвой (более того - Россией) и университетом (куратор Херасков начинал с того, что водил сво-их воспитанников в лучшие московские дома).

Характерно, что и в петербургском Академическом университете еще в 30-е гг. XVIII в. пытались пойти по этому пути - ввести отделения для "шляхетства" и "подлейших"; в 1735 г. возник, но не осуществился план устройства при гимназии "семинариума" на 30 человек из дворян [23, с. 143; 24, с. 74]. Впрочем, иначе и не могло быть: в 30-е гг. дворянство в массе своей еще вовсе не готово к академической учебе. К тому же привязка "семинариума" к Академии грозила обернуться излишней "серьезностью", пугающей столичных дворян.

Профессиональное занятие дворянства чистой наукой в ХVIII в. практически отсутствует. Еще и в 1803 г. в особой статье, опубликованной в "Вестнике Европы", как небывалый факт отмечается первый пример вступления в сословие ученых русского дворянина в лице Глинки как профессора Дерптского университета.

Однако сословные предрассудки давали себя знать: в 1737 г. сам Л. Эйлер предлагал разделить слушателей пространственно (отдельные "места сидения" должны были препятствовать дурному влиянию на благородных) [23, с. 143].

Иногда шли по особому пути. Известно, например, что по совету академика Тауберта А. К. Разумовский с братьями, а также с сыновьями г. Н. Теплова, А. В. Олсуфьева и И. И. Козлова были помещены в cпециально нанятый дом на 10-й линии Васильевского острова, где под наблюдением гувернера до 1765 г. занимались с учителями из Академии (такими, как Румовский и Шлецер) по особо составленному Таубертом плану. Этот своеобразный пансион получил характерное название "академия 10-й линии" [25, с.436]. Однако это был исключительный, индивидуальный проект, созданный под конкретную персону и структурно никак не связанный с Академическим университетом.

И только в 1775 г., в рамках Академического училища, был сделан определенный шаг навстречу дворянству: с целью общественного просвещения начинается чтение публичных лекций, где слушателями выступали петербуржцы, причем даже дамы. (Впрочем, есть сомнения в том, что эта форма работы вообще лежала в русле деятельности Академического университета [8, с. 69]) Согласно Уставу 1804 г. при университетах полагались Благородные пансионы [9, с. 359] (однако пансиона при Академическом университете, который будто бы существует, мы не встречаем). Идея собственно Благородного пансиона возрождается в Петербурге уже при Главном педагогическом институте (1817), а затем с 1819 г. и при созданном на его основе Санкт-Петербургском университете, введенном указом Александра I. Но это уже другой университет, основанный на новых принципах, действующих в рамках новой системы российского образования.

Разночинцы и университеты

Разночинцы, как известно, и заполнили вакуум, составив основной контингент университетов. Контингент этот, однако, разнился. Москва, где уже давно существовала Славяно-греко-латинская академия, была полна семинаристов, которые пополняли здешний университет. К тому же Москва не утратила своей роли внутреннего центра и после перенесения столицы в Петербург (к XVIII в. сложилась система коммуникаций, имевшая ярко выраженный центр [26, с.74 - 75]), а поэтому именно в Московском университете контингент учащихся мог быть расширен за счет появившейся зажиточной прослойки податных сословий (однодворцев, мещан, мелкого духовенства, посадских), которая могла обучать детей "на своем коште" [27, с. 14]. Установленная в Московском университете атмосфера патриархальности, покровительства была рассчитана в большой мере на этот тип учащегося. Что касается Петербурга, то здешние разночинцы были в массе своей представлены солдатскими детьми [28, с. 195]. По мнению Д. Дидро, дававшего советы Екатерине II (в том числе и по поводу училищ), необходимо было придать городу дворцов и казарм более промышленный облик, создав в нем третье сословие:

...Нельзя ли побольше заселить Петербург, сделать его более живым, ...присоединив к множеству разбросанных в нем дворцов и частные дома?...Столичный город, чтобы быть законодателем, должен быть многолюдным [29, с. 22, 98].

Академическому университету поневоле приходилось "импортировать" выпускников московских духовных школ, которые хорошо знали латынь и представляли собой ценный "полуфабрикат" для гимназии.

В целом следует констатировать, что в силу чисто объективных факторов Московский университет был лучше обеспечен кадрами, что подтверждала и практика. Однако были факторы и субъективного свойства - успех московских гимназий, набиравших разночинцев в достатке, а отпрысков мелких дворян с все большим успехом, можно объяснить оптимальным (в тех условиях) построением учебного плана: постепенность, большой удельный вес языков (в том числе русского - на первой ступени), выбор уровней обучения. "Облегченный вариант" предусматривался для дворянства - по просьбе родителей некоторые дети освобождались от изучения латыни (Л. Б. Хорошилова отмечает разное отношение к конечным целям образования как положительную черту московского подхода [19, с. 227 - 228]).

Пространство новой культуры

Университет, возникающий в России в XVIII в., неизбежно вставал перед нелегкой задачей: "опустить" дворян и "поднять" разночинцев, подведя их к уровню восприятия научного знания.

Еще П. Н. Милюков говорил, что Московский университет должен был удовлетворить сразу двум целям, которым в Санкт-Петербурге служили два разных типа учебных заведений: шляхетское и академическое.

Сделать это означало не больше не меньше как сменить все социокультурные нормы. Как появлялись и развивались побеги "новой культуры", которая, получив импульс для развития в петровское время, уже в XIX в. стала культурой господствующей? Как, в каких формах происходило усвоение новых культурных форм?

Соглашаясь с М. Вебером, можно сказать, что главная внутренняя тенденция социального развития заключается в противоречии традиционного и нетрадиционного. В России со времен петровских преобразований рассадником новой культуры стал Петербург. Началось врастание нового - вопреки условиям и устоям. Нам представляется, что конкретной формой распространения новой культуры было распространение ее через замкнутые ячейки нового в лоне старого.

Ср. о пространственном оформлении культурных "ячеек" на региональном уровне у Н. К. Пиксанова ("областные культурные гнезда") [30].

Культурное пространство непременно включает в себя архитектурное. Архитектурная среда сама по себе есть порождение определенной культуры, и в силу своей природы призвана организовывать культурные процессы, вмещая все - от семьи до учебного заведения, театра, типографии и пр. Начнем с того, что выбросами новой культуры в необъятное пространство старой традиционно считаются дворянские усадьбы (из тех, что возникали как следствие мощного влияния просвещенной личности) - самодостаточные и замкнутые культурно-хозяйственный комплексы.

Однако практически все учреждения нового типа (академии, учебные и воспитательные заведения, больницы * и пр.) в России XVIII в. также зарождаются в виде самодостаточных, замкнутых комплексов. Наблюдения показывают: если на начальном этапе отдельные родственные подразделения оказываются пространственно отделены (отдалены) друг от друга, то в ходе жизни они имеют тенденцию "собираться". По мере же развития, развертывания в пространстве отпочковываются и отделяются самостоятельные учреждения и институты.

*Например, Воспитательный дом, Лефортовский госпиталь, Голицынская больница, построенная Казаковым, и другие учреждения в Москве, а также Смольный институт и кадетские корпуса в Петербурге, включали в себя замкнутый культурный комплекс (с такими составляющими, как парк, галерея, библиотека и т. д.).

Известно, что Петербургская академия наук "была задумана и осуществлена как своеобразный комплекс научных, учебных и художественных учреждений" [31, с. 56], куда помимо прочего входили гимназия и университет. Поначалу учреждения эти были разбросаны, пока наконец не сосредоточились на стрелке Васильевского острова.

Если же несколько учреждений, несущих разные функции, начинают развиваться в одной "ячейке", то с течением времени, когда функции оформ-ляются, структура усложняется и происходит "выталкивание", обособление разнохарактерных учреждений. Так случилось с Академией художеств, которая начала в одной своей части развиваться в лоне Московского университета (где в 1757 г. были организованы "классы художеств"), в другой - при Академии наук. Первая Академия художеств (как и университет) при Академии наук не отвечала своему назначению и тормозила деятельность самой академии - объединение "наук" и "художеств" в одном учреждении оказалось нерациональным [32, с. 71 - 72]. Неосуществим оказался проект выделения Академии художеств в Москве - "по причине, что лучшие мастера не хотят в Москву ехать как в надежде иметь от двора работы.." [32, с. 73]. В итоге пространственно Академия художеств (при поддержке И. И. Шувалова) обособилась как комплекс учреждений в Санкт-Петербурге.

Аналогичные процессы происходили в ХVIII в. с театром. Госпиталь, Академия, университет, кадетские корпуса - при каждом "новом" учреждении в те времена возникал театр - атрибут "просвещенности". В Московском университете поначалу те же "классы художеств" готовили актеров и музыкантов для русского театра; при них было и отделение искусства декорации, а студенты играли в любительском университетском театре, который вскоре отделился, став основой театра Локателли. (Пример неудачи последнего показывает, что недостаточно построить здание, назвав его городским театром, чтобы оно стало самостоятельной ячейкой культурного пространства [33, с. 121 - 124].) Лучшие силы университетского театра были "оттянуты" Петербургом, став основой императорского театра.

Те же процессы характерны и для учебных заведений, при создании которых деятели Просвещения ориентировались на идеальные нормы, внедрять которые лучше начиная с "чистого листа". Отсюда вечное стремление оторвать учащегося молодого человека от традиционной среды, окружить его атмосферой познания, где действуют "правильные" законы, где сословные привилегии становятся не главными. Однако все это противоречило самой идее университета, предполагающей новый для России тип поведения - бессословный, с иными ценностными ориентирами. (Ср. мысль Ю. М. Лотмана о том, что Россия ХVIII в. представляет собой системный мир, и каждая из систем предполагает особый тип поведения.)

Беспокойство о порче нравов воспитанников пронизывает документы, описывающие жизнь как Академического, так и Московского университетов.

Одним из новых учебных заведений стал Московский университет, и именно для него характерно особое пространство - пространство культурных событий, лежащих в русле новой парадигмы, внесенной в русское общество веком Просвещения.

Этому аспекту университетской жизни было посвящено самостоятельное исследование, ставившее ряд вопросов: в какие пространственные формы отливались отношения, складывавшиеся в ходе деятельности Университета и вокруг него; как культурная ситуация Москвы (и России) рассматриваемого периода соотносилась с конкретным институтом; через какие каналы шло взаимодействие образования и науки с другими сферами культурной жизни [33].

Мы говорим об университетском пространстве как сфере одновременно протекающих материальных и интеллектуальных процессов, несущей на себе печать московской атмосферы.

Рассмотрение городской среды, в которой возникали и существовали университеты, очень важно. Среда, где появляется учебное заведение, может быть для него более или менее благоприятна.

Петербург, как известно, возник как город-крепость, город-порт, и впоследствии продолжал оставаться военной столицей, постоянно наращивая свой гарнизон. Этот контингент изначально не мог быть настроен на втягивание в орбиту университетского образования. (К. г. Разумовский, вернувшись домой из Страсбурга, где он завершал свое образование и впечатления о котором были еще свежи, остался недоволен Петербургом: он увидел "присутствие военной молодежи, буйство офицеров и кутежи" [25, с. 436]).

Не секрет, что обстоятельством, которое мешало укоренению университета в Петербурге, было присутствие двора, вокруг которого в столице крутилось все и вся. Он задавал тон, структурировал всю культурную жизнь города. Недаром после переноса сюда двора вдоль дорог, ведущих к загородным царским дворцам (большой Петергофской (императорской) дороги и дороги в Царское село), устраивались не усадьбы (московского типа), а загородные дома - это давало возможность и во время отдыха не порывать с придворным миром [34, с. 47 - 49].

Резиденция императора - яркий и притягательный источник благ - является центром культурного пространства. Все культурные приоритеты смещены в сторону придворной жизни. Ее формы воспроизводятся в дворцах и усадьбах дворян. Именно принадлежность ко двору, участие в церемониях отличают самые почетные места в социальной иерархии.

Этот принцип сохранялся и в XIX в. (см. [26, с. 80]).

Дворянские закрытые учебные заведения продолжают оставаться ориентированными на придворную службу: в 1731 г. открывается Кадетский шляхетный корпус, который сразу же наносит удар по Академическому университету, давая отток дворянства. Лишь постепенно (и довольно поздно) появляются очаги культурной деятельности, не связанной с двором. Кроме того, в Петербурге крайне немногочисленной была сама разночинская прослойка. Одним словом, военная столица империи была крайне неблагоприятным местом для развития университетского образования.

Д. Дидро, дававший, как уже упоминалось, советы Екатерине II о заведении университетов, прожив в столице пять месяцев, писал в 1775 г. о Петербурге:

Я лично огорчен тем, что здесь столько дворцов, и хотел бы видеть здесь в 10 раз больше хижин.

В том же 1775 г. другой просветитель, М. Гримм, советовал Екатерине:

Желательно устраивать университеты в таких городах, которые не являются ни столицами, ни резиденциями,.. так как присутствие суверена поглощает все внимание, а слишком большое движение и шум отвлекают от занятий [35, с. 379].

Обособление

Мы говорим об университетском пространстве как сфере одновременно протекающих материальных и интеллектуальных процессов. Поэтому оказывается принципиально важным создать условия для самодостаточной замкнутой ячейки, в которой могли проводиться в жизнь новые принципы, где шло общение и сотрудничество на новой для России почве.

На начальном (доломоносовском) этапе существование академических учебных заведений подвергалось суровым испытаниям благодаря местным природным и климатическим условиям. Препятствием было само пространство Петербурга, его разделенность рекой (мост-то был всего один). Но добавлялась также разбросанность академических зданий - как непродуманность всей системы. В зимние петербургские холода такое по-ложение становилось особенно нестерпимым: занятия проводились на Троицком подворье, на углу 15-й линии Васильевского острова и набережной Большой Невы [2, с. 37]. Проект архитектурного комплекса, задуманный в 1747 - 1748 гг. Валериани, остался неосуществленным (по проекту университет и гимназия должны были бы занять специальное двухэтажное здание в 16 помещений).

В 1754 г. Ломоносов предпринял отчаянную попытку превратить "дышащий на ладан" Академический университет в полноправное учреждение; попытка эта, однако, не встретила поддержки в правительственных кругах. Апологеты Академического университета пытаются доказать, что Ломоносов сознательно преувеличивал его бедствия. "Конечно же, слова о том, что "Университет Санкт-Петербургский не имеет действия", не должны восприниматься буквально, как и написанные за два года до этого:

Извне почти одне развалины, внутрь нет ничего, что бы Академиею и Университетом могло называться [36, с. 63].

Как считает А. Ю. Андреев, слова Ломоносова - не эмоциональный всплеск, свидетельство несоответствия устройства Академического университета его громкому имени [8, с. 68]. Заметим, однако, что мысли эти повторяются не раз, и о пространственном объединении учащихся - в том числе. В письме 1759 г. к М. И. Воронцову, жалуясь, что уже три года он "отправляет дела канцелярские", Ломоносов подчеркивает бедность и неустроенность студентов:

...Будучи голодны и холодны, мало могли об учении думать и сверх того хождением домой через дальное расстояние и служением дома отцу и матери теряли почти все время, видеть дома худые примеры...Не дивно, что с начала Гимназии (sic! - И. К.) не произошли не токмо профессоры или хотя адъюнкты доморощенные, но ниже достойные студенты [37, с. 328] .

Здесь, на наш взгляд, Ломоносов отмечает, что причина неудач в том, что не удалось оторвать учащихся от традиционной среды, собрать их, чтобы, создав достойные условия существования, внедрять новые правила поведения, контролировать их в процессе занятий и досуга.

Пагубное разъединение в пространстве заставило Ломоносова подать "Представление...о постройке новых зданий для академических учреждений" (1757 г.): он указывал на то, что далеко живут служители, в отдалении от главного корпуса находятся академические департаменты (Лаборатория, Ботанический сад, Библиотека), ходить издалека вынуждены и профессора, и ученики. ("Близость людей связывает их, связь же смягчает и цивилизует", - писал тот же Дидро [29, с. 98]). Выход Ломоносов видел в едином здании "по примеру Шляхетского кадетского корпуса".

М. В. Ломоносов же был причастен и к составлению "планов и фасадов" зданий задуманного комплекса.

То же, впрочем, читаем у Ломоносова в "Записке о необходимости преобразования Академии Наук" (1758 - 1759 гг.):

Ученики все жили по своим домам и не имели доброго смотрения и, будучи заочью, извиняли свою леность и гулянье то отдалением дому, то болезнью притворно [37, с. 340].

Показательно то, что университет и гимназия оказались объединены, слиты в Училище академии (в доме Строганова на стрелке Васильевского острова) [2, с.47]. Однако они не образовали своего особого пространства, тем более оказывающего влияние на окружающую среду. Недаром многие считают, что после смерти Ломоносова в 1765 г. университет как максимум - перестал существовать, как минимум - был в упадке.

Трудно переоценить известную культурную обособленность университетского мирка, которая сложилась в Москве в XVIII в., несмотря на открытость Университета. Как писал П. М. Бицилли:

"Среда" творится личностью в такой же мере, как личность творится "средою" - а если индивидуальная воля может повлиять на изменение условий жизни, то, в свою очередь, эти изменившиеся условия начинают в новом направлении влиять на индивидуальную волю [38, с. 63].

Пространство, охваченное распространением в Москве культуры Нового времени, и "университетское пространство" не совсем совпадали, накладывались друг на друга, причем первое было шире.

Характерно и то, что практически с самого начала проекты отражали желание организаторов Университета, с одной стороны, сделать его центром культурной жизни города, а с другой - обособить его в городской среде.

Как показывает материал, любая просвещенная личность в Москве так или иначе тянулась к Университету, оказывалась вовлеченной в его мероприятия - через газету ли, книги его типографии, публичные праздники и пр. При этом "университетское пространство" активно расширялось, продвигая культурный процесс (так как университет по своей природе был проводником новых идей, новой культуры).

Университетское культурное пространство в Москве XVIII в. описывается в первую очередь "собирающими точками" и маршрутами культурных связей, прочерченных в пространстве города - т. е. местами, где объективировалась новая университетская культура в разных своих проявлениях, где шло ее усвоение, проникновение новых норм.

Дом, даже комната, где собирались единомышленники, где шло обучение, общение особого типа - вдохновляемое новыми идеями, на новой почве, могли стать точкой культурного пространства; место, где человек сознательно уединялся - будь то кабинет масона, романтиче-ская прогулка на природе, - там объективировались стремления человека новой культуры к сентиментальным чувствам, научным наблюдениям, внутренней работе мысли в русле просвещения.

Интересно, что университетское московское пространство могло выплескиваться за пределы Москвы: таким "выбросом" университетской культуры стала Казанская гимназия, которая на первых порах была как бы частью Московского университета (переняв структуру и методы, обеспечиваясь учителями и учебниками). Прошло время - и учебное заведение стало автономно, университетская традиция оказалась прочна (недаром Казанский университет возродился после некоторого перерыва). Более того, уходя из Московского университета, но унося с собой впитанные там принципы, отношение к знанию, являясь уже носителями нового культурного кода, выпускники расширяли, "тиражировали" его культурное пространство.

Лишь один пример: ученик гимназии, а затем и выпускник самого Московского университета В. А. Приклонский, поселившись в своем имении после отставки, сразу предпринял попытку завести в Кашине дворянское училище. Он был убежденным сторонником "публичного" образования дворянских детей в противовес домашнему, "где учители без выбору, метода обучения не сведома, воспитание не наблюдено", - как писал он своему однокашнику по университету И. М. Булгакову (см. [39, с. 247]).

Физиономия университета

Каждый европейский университет XVIII в. имел свою "физиономию", особый стиль, строй отношений. Вот что писал в 1770-е гг. о немецких университетах магистр Лаукхард: "Йенцы от гессенцев... отличались лишь еще большей грубоватостью манер... Куда более тонкое обращение в Геттингене" (недаром Геттингенский университет назывался "ученой республикой". - И. К.); "...узнал я изысканную вежливость лейпцигских студентов". О Лейпциге с восторгом писал и Ф. Шиллер: "Студенты здесь в почете... все они шествуют победоносной походкой"; учтивое поведение студентов наряду с высоким уровнем преподавания привлекало студентов "из добропорядочных семей" [40, с. 147, 200, 201]. А вот о Карлсшуле, где он сам учился и которая получила статус университета с 1781 г., отзывы другие: "Дисциплина имела здесь основополагающую роль... Казарменные порядки... надзор над порядком, чистотой, поведением вменялся в обязанность унтер-офицерам... Рапорт ежедневно принимал почти всегда сам герцог; строем ходили в столовую" [40, с. 34 - 37] и т. п.

Что можно сказать в этом отношении о наших двух университетах? Атмосфера самой Академии, при которой существовал университет в Петербурге, была отравлена скандалами, взаимными жалобами академиков, борьбой немецкой и русской "партий" (дело было "не в немцах как таковых, и не в злонамеренности тех или других лиц, а в общей системе, в которую злонамеренность хорошо вписывалась" [41, с. 139]. Проявления грубости во время дискуссий, как заметила Н. И. Кузнецова, как бы предполагались самим Регламентом 1747 г.: "Академики противного между собою мнения в деле ученом должны пристойные чести споры иметь".

В Петербурге отсутствовала основа для единения даже по производственному принципу. По мнению Ломоносова, пагубно действовало на Академию "запрещение академикам в другие науки вступать":

ботаник не должен вступаться в математические дела, анатомик в астрономические и прочая (цит. по: [12, с. 440]).

Ученые работали изолированно друг от друга - поэтому и отсутствовал этос, необходимый в любом учебном заведении, минимальная корпоративность.

...Чрез то пресекается не токмо нужное сношение, но и союз наук и людей ученых дружба... Вольность и союз наук необходимо требуют взаимного сообщения [37, с. 347].

Бюрократическая система Академии, часто меняющееся руководство, постоянные сомнения в том, "нужен ли университет", молчаливый саботаж и воровство чиновников [2, с.38] - все это, несомненно, создавало неблаго-приятный климат, который не мог не передаться и академическим училищам.

Преподаватели-академики порой воспринимали преподавание как досадную помеху своей исследовательской работе (ведь Академия была главным звеном в триедином организме). Соглашаясь ехать в Россию, они ехали как исследователи, согласившиеся читать лекции (по 4 часа в неделю). И вот профессор Эпинус требовал,

чтоб труды, собственно до академии принадлежащие, к которым я обязан, ...яко важнейшие и мне приятнейшие, предпочитать всегда оным упражнениям... Назначать способное к сим лекциям время и напоследок... чтоб студенты ходили ко мне на дом, ибо невозможно от меня требовать, чтоб я для весьма неприятного мне труда тратил деньги ...или в ненастную погоду ходил в аудиторию [2, с. 40].

Профессор Тауберт не переставал повторять, что "университет здесь не надобен"; г. Ф. Миллер "профессоров научал делать разные в лекциях отговорки", давая им понять, что он Канцелярию ни во что не ставит [2, с. 38 - 40]. В отчете Академии наук за 1759 г. признавалось, что "как между студентами, так и гимназистами находится почти половина отчасти пьяниц, забияк, ленивых, непонятных и в учении никакого успеха не оказавших", которые признавали "учение себе крайним принуждением и тягостию" (цит. по: [42, с. 78]).

Примеры нравов академических студентов - случай с И. Барковым, который после кутежа ушел без разрешения с лекции, ворвался в кабинет ректора Крашенинникова и угрожал ему [43, с. 11]; группа студентов избила конректора И. г. Штриттера за то, что он "был хмелен" и пр. [2, с. 96]. (Трудно представить себе, кстати, чтобы в Московском университете кто-то ворвался в кабинет Мелиссино или Гейма, посягнул на Мерзлякова. Думается, причина - в отсутствии в Петербурге установки на воспитание, которая возобладала в Московском университете.) Разобщенность же учащихся - отражение слабости корпоративных связей самой Академии наук: ученые разобщены, они работают каждый сам по себе, порой и учеников своих подготавливая по индивидуальным планам. Группа людей, невольно объединенных условиями экспедиций, выдала наиболее плодотворные результаты работы; Эйлер и Паллас были исключением - они представляли образцы иного поведения и отношения к коллегам (может быть, поэтому ученики Эйлера составили первую научную школу на русской почве) [16, с. 95 - 96]. Однако это еще не университет. Как отмечает Н. И. Кузнецова, "предписать объединиться" и "помогать друг другу" нельзя.

Нельзя путать создание института науки и формирование научного сообщества. Формальное существование того или иного института порождает возможность имитации той или иной традиции, имитации, которая может быть более успешной или менее успешной [16, с. 90].

Бросаются в глаза неприкаянность академических студентов, очевидно тяжелые условия их жизни (и это особенно характерно для доломоносовского периода): видимо, не чувствуя опеки, они то жалуются, что не получили ни копейки своих денег, то обращаются с просьбой купить им платье, то сами просят вручить им шпаги ("для поощрения их к наукам") [2, с. 19, 37]. Самое удивительное - они вынуждены жаловаться, что им не читают лекций. Создается общее впечатление хаотичного учебного процесса (нет даже фиксированных летних каникул, зачисление идет непрерывно, учатся на разных уровнях. Но главное - не чувствуется систематической заботы об учащихся и понимание того, что университет предполагает создание особых условий. (Исключение составляет М. В. Ломоносов, который в короткий период своей власти пытался бороться за нормальные условия учебы и быта и был внимателен ко всем житейским мелочам; но этот период, к сожалению, был недолог.) Отношение к рядовым учащимся определялось, видимо, их статусом - особенно "бедствовали... из солдатских, матросских и плотнических подлых людей дети" (а ведь солдатские дети здесь преобладали) [2, с. 19, 36].

Московская корпоративность

Наука, пересаженная на русскую почву, "требовала того социального, политического и культурного контекста, в котором только она и может жить" [16, с. 49]. Был ли такой контекст в Москве? Нет, адекватного европейской науке контекста не было и быть не могло, но в Москве были гораздо более подходящие условия для постепенного его создания. Очевидно, что в Петербурге внутри академической (главенствующей) корпорации вплоть до XIX в. полноценную корпорацию университетскую создать не удалось. Московский же университет двигался именно к корпорации, вырастая из социальной конструкции (которой он был вначале) к живому организму, движимому нравственным и познавательным началами.

Говоря о новых тенденциях университетской жизни, следует отметить оригинальные попытки сближения между учащими и учащимися, которые мы позволим себе связать с "национальным типом" университета.

Не желая впадать в сентиментальность, мы должны, однако, констатировать, что к концу ХVIII в. Московский университет уже представлял корпоративное объединение, обладавшее в глазах общества особой притягательной силой. Патриархальность - так можно охарактеризовать главную примету Московского университета, сохранявшуюся примерно до 20-х гг. ХIХ в. Она не только не считалась в Москве противоречащей новейшему духу европейского просвещения, но и подчеркивалась - как основа нравственного воспитания.

Вот что писал в 1802 г. об университете его выпускник И. М. Долгоруков в воспоминаниях об университетском доме:

В нем провел юность и выпущен на поприще жизни гражданской... Забуду ли самые стены тогдашнего храма муз, в которых испытывал я каждодневно столь великие щедроты небес? - Нет, нет! Мне и развалины их любезнее всего дивного в зодчестве нашего века! (цит. по: [3, с. 208 - 209]).

М. Дмитриев говорит о висящих в зале Московского университетского пансиона портретах тех, кто составлял гордость университета и вызывал искреннее (sic!) восхищение воспитанников: