Т. Трифонова
МАСТЕРА КРАСОТЫ
Т. Трифонова
МАСТЕРА КРАСОТЫ
Мастер - какое большое слово! Рукам мастера послушны мрамор и глина, дерево и стекло, резец и кисть. Мастер видит в бесформенном куске камня и тутом обрубке дерева могущую возникнуть форму, он умеет отбрасывать ненужные куски, обнажая замысел художника. Мастер владеет в совершенстве своим высоким ремеслом и, проходя по городу, узнает создания своих рук.
Мастеров сохранилось немного - старых мастеров, таких же уникальных, как и создаваемые ими вещи.
До войны в просторной тишине музейных комнат вы могли в неурочное время, когда еще закрыт доступ для посетителей, увидеть небольшую фигуру, склоненную над сложной мозаикой паркета или над легким столиком, набранным из ценных древесных пород. И вы узнавали, что это знаменитый своим искусством инкрустатор по дереву Платонов ощупывает своего пациента, чтобы произвести операцию омоложения.
Вы могли под высоким потолком двухсветного зала увидеть человека в сером халате и удивились бы, почему так высоко по неустойчивым перекладинам лесов взбирается этот седоватый, пожилой человек, почему не работает там ловкая и смелая молодежь. И вы узнавали, что позолота - это сложное искусство, которым владеет позолотчик Смирнов, но которому не обучен никто из молодежи. Вы встречали старого живописца Воронова, занятого обновлением дворцовых плафонов, или мраморщика Негодаева, или лепщика-формовщика Артемьева. Они могли показать вам свою работу, они помнили тысячи деталей из той незаметной непосвященным жизни зданий и памятников, которая вся состоит из борьбы с разрушающим действием веков.
Эти люди работали в одиночку, их ценили крупнейшие архитекторы и художники, без них город терял бы свое великолепие. Но их было мало, этих старых мастеров, а время в своем движении не только выветривало мрамор и гранит, не только стирало краски и позолоту, не только подтачивало резьбу и скульптуру, но подтачивало и силы старых мастеров, делало их глаза менее зоркими, их руки менее ловкими, их движения менее уверенными.
Война ускорила движение времени. Те события, которые пронеслись по стране, которые пережил Ленинград, наложили свою страшную печать и на людей и на здания. Многие мастера умерли, многие здания были разрушены. А город жил, стоял насмерть и выстоял, и старые мастера, уцелевшие в блокаде, - Платонов, Смирнов, Воронов, Негодаев, Артемьев, Яковлев, - уже не могли справиться со всей работой, которую надо было сделать.
Надо восстановить красоту великого города.
Красота неотъемлема от Ленинграда, она здесь привычна и повседневна. Плавные изгибы рек и каналов привыкли к отражению в своих водах розовых гранитных набережных, величественно-прекрасных зданий, стройных ажурных решеток, пышной зелени садов. Жители города привыкли к стремительному взлету золоченых шпилей крепости и Адмиралтейства, к могучему великолепию куполов Казанского и Исаакия, к колоннадам Смольного и Биржи, к скульптуре Зимнего дворца и Эрмитажа. Ленинградцы проходили по широким своим проспектам, по громадным своим площадям, по висячим мостам и под стройными арками, по мраморным лестницам и зеркальным паркетам, они были хозяевами этой изумительной красоты, и красота жила вокруг них, пронося свою силу сквозь века. Жители города строили новые дома и заводы, театры и школы, и новая красота возникала в суровых очертаниях многооконного здания Наркомвнудела, в прозрачных плоскостях комсомольского театра, в балконах жилых корпусов и на зеленых газонах новых бульваров. Жители привыкли к порывистым коням Аничкова моста и фальконетовского памятника Петру, к воинственной фигуре Суворова, к призывно поднятой руке Ильича на броневике у Финляндского вокзала.
Ко всему можно привыкнуть. Но люди, привыкшие уже ходить пешком на работу и делить на три равные доли скудный кусок липкого хлеба, привыкшие носить воду из канала в зеленой кастрюле с привязанной к ручкам веревочкой, привыкшие к дымящей печурке и плавающему в баночке фитильку, привыкшие к смерти, останавливались потрясенные, увидев пробоину в стене знакомого здания, увидев опустевший цоколь от памятника или разбитую крышу оранжереи.
Невозвратимо... Утрачено навсегда... Не может быть восстановлено...
К этой мысли нельзя было привыкнуть, не надо было привыкать.
Надо было искать и исходить пути, чтобы сохранить и восстановить красоту города. Сначала появились фанерные фасады с грубо накрашенными окнами. Это город не хотел, чтобы уродливые провалы развалин портили стройные линии его улиц. Потом началась стройка.
25 августа 1943 года Государственный Комитет Обороны среди прочих решений принял постановление об открытии единственного в СССР училища по архитектурно-художественной отделке зданий.
В этот день наши войска, только что освободившие Харьков, заняли город Зеньков и шестьдесят населенных пунктов и вновь овладели городом Ахтырка, неоднократно переходившим из рук в руки.
В этот день большая часть Украины, вся Белоруссия, большая часть Ленинградской и Калининской областей были еще в руках врага.
В этот день дальнобойные немецкие орудия обстреливали Ленинград и по новой железной дороге, мимо разрушенного Шлиссельбурга, поезда проходили осторожно, как бы ощупывая путь, без расписания, чтобы избежать обстрела. Новое училище решено было открыть в Ленинграде. Таков необычайный стиль нашей страны. Таков ее размах. Такова ее сила.
Снаряды тяжелых орудий еще рвались на улицах города, а в Государственном Комитете Обороны уже решался вопрос о восстановлении разрушенного, а Ленинградский Совет уже разрабатывал детали плана восстановления, и восстановление уже началось, и готовилось к открытию училище для подготовки мастеров, создающих красоту.
В розовой гостиной Аничкова дворца искусно вырезанные нз липы гирлянды все так же свободно и изящно изгибались под потолком, как больше века тому назад, когда в этой гостиной среди придворных красавиц блистала Наталья Николаевна Гончарова. А амуры голубой гостиной, улыбаясь, заглядывали в высокие зеркала, которые много лет тому назад отражали невеселую фигуру Пушкина, камер-юнкера поневоле.
Потом палешане расписали стены двух комнат картинами из сказок Пушкина и Горького. Горело пламенное сердце Данко, горело великой любовью к людям, и юные пионеры смотрели на Данко и на его горящее сердце, смотрели на седоусого Максима Горького, и гордое слово Человек открывало перед ними свой великолепный смысл.
Но немецкие снаряды и воющие бомбы не разбирали куда упасть. Даже наоборот, они специально направлялись в самые мирные кварталы города, в самые прекрасные его дома.
Осыпалась веселая роспись потолков, обвалились лепные украшения по карнизам, рухнула тонкая резная гирлянда в розовой гостиной, а один из улыбающихся амуров был обезглавлен осколком снаряда.
Во Дворец пионеров пришли ребята из нового училища. Это не были мастера, не были художники. Это были дети, которых увезли из Ленинграда в начале войны. Они жили в глубоком тылу, работали в колхозах, учились в деревенских школах и тосковали по родному городу так, как тосковали все ленинградцы. А когда пришло неожиданное письмо, предлагающее ребятам поступать в художественное училище и ехать в Ленинград, - они с жадностью потянулись домой. Они еще плохо понимали, что такое лепщик или инкрустатор, что такое позолотчик или витражист, мраморщик или. живописец. Они привыкли к красоте родного города, к позолоте и лепке, к мрамору и стеклу, к скульптуре и ярким краскам. И ребята не задумывались над тем, как трудно сознавать эту красоту, сколько кропотливой работы вложено в каждый завиток у колонны, в каждый цветок мраморной балюстрады, в каждый золоченый карниз прекрасных театральных зал.
Только тогда, когда враг попытался разрушить эту красоту, когда пришлось ее воссоздавать, все мы, ленинградцы увидели и поняли, какой грандиозный в нее вложен труд.
И старые мастера охотно и радостно пошли в новое училище, чтобы вырастить себе смену, подготовить новых, молодых мастеров. Пусть ребята изучают историю живописи и анатомию, геометрию и архитектуру, - все это нужно им для того, чтобы понимать красоту своего города и стиль его построек, чтобы чувствовать цвет и форму вещей. Но в мастерских, над глиной и гипсом, с ножом и кистью, с резцом и рубанком в руках они получат из рук старых мастеров великое их уменье.
*
Легкая гирлянда была вырезана из липы - прочного, надежного дерева. Липы в мастерских училища не было, да и молодые резчики, только что взявшиеся за ученье, не сумели бы еще ножом передать тонкие выпуклые лепестки цветов, острые кончики листьев, испещренных жилками, как рука человека. Было решено заметить деревянную гирлянду гипсовой.
Гипс - дешевый материал. Когда мы говорим о гипсовых украшениях, нам кажется, что это очень легко и дешево, что это не искусство, а очень простое, незамысловатое ремесло.
Но вот предстояло сделать гипсовую ветку, точную копию вырезанной из липы, предстояло восстановить симметрию в розовой гостиной.
Прежде всего был снят слепок с сохранившейся гирлянды. Тщательно и осторожно накладывалась хорошо замешанная глина на крупные резные детали, и в руках у ребят оставались кусочки с вдавленной в них формой листа или цветка. Эти "кусочные формы" предстояло заполнить гипсом и соединить. Работа сложная, как мозаика, как собирание воедино из черепков вдребезги разбитого сосуда.
Но гирлянда должна свободно висеть, а не лепиться к стене, как другие гипсовые украшения. Обычный гипс не будет держаться, он раскрошится от собственной тяжести. Значит, надо найти другой состав. И ребята под руководством своего учителя, опытнейшего мастера, стали искать нужный состав.
В гипсовое тесто добавляли клей и паклю, пробовали разную густоту. Наконец нашли. И составленная из кусочков гирлянда, выкрашенная точно под цвет старинной липовой ветки, повисла в розовой гостиной, отражаясь в ее зеркалах.
Многому научила ребят эта работа. И прежде всего она научила их понимать, как трудно создавать красивые вещи. Голова убитого немецким осколком амура показалась легким делом по сравнению с первой гирляндой, и белоснежная его улыбка отразилась в зеркале, ничем не отличаясь от той, которую видел Пушкин во время блестящих придворных балов.
Мраморщики начинают с того, что учатся шлифовать простой кусок мрамора. И когда из учебной мастерской вышли первое пресс-папье, первая пепельница - это было торжество. Это были первые вещи. А когда дело дошло до чернильного прибора, когда училище смогло принять заказ на партию чернильниц, когда они стали разнообразней и красивей... как передать гордость будущих мастеров!
Но эти чернильницы еще очень и очень скромны. Их гладкая поверхность отшлифована, крышки хорошо пригнаны и изящны, но ни малейшее украшение не нарушает простоты линий. Украшения, даже самые несложные, непосильны ученикам.
А им предстоит восстанавливать роскошные орнаменты из итальянского мрамора в Гатчинском дворце, сожженном немцами, мраморные лестницы Екатерининского дворца в Пушкине, мраморные пьедесталы памятников и фонтанов. Обгоревший мрамор превратился в песок и осыпается, осыпается от дождя и ветра, от самого легкого прикосновения. Бережно снимают ученики "кусочные формы", кропотливо отливают гипсовые узоры, чтобы сохранить копию того, что было, и образец того, что надо создать из мрамора.
Это пока еще гипс, но это будет сделано из мрамора, и создания величайших мастеров восстанут из пепла под руками советской молодежи.
Дерево податливей и мягче, чем мрамор. Даже самшит, даже дуб, даже самые твердые древесные породы мягче камня. Но и тут процесс ученья долог и труден, и начало искусства неразрывно с будничным ремеслом. Там, где будет тонкая мозаика, где из разноцветного дерева возникнут узоры, оживленные инкрустацией из перламутра, где кусок к куску будет пригнан так плотно, что даже пылинка не проникнет между ними, там сейчас хрустит ручная пила, шипит желтая стружка под острым фуганком, стучат молотки. Ребята делают столы для учебных комнат, табуретки для общежития, учатся гладко выстругивать доски, ровно их обрезать, делать точно вымеренный пропил. Некоторые уже делают шкатулки и полочки на шипах, ла клею, так, чтобы выемы и выступы плотно прилегали друг к другу. Простые сосновые доски, простые вещи, первый производственный навык, первый шаг к мастерству!
В живописной мастерской все стены увешаны рисунками, на всех мольбертах и столах - незаконченные работы. У одних это простой плоский орнаме,нт, который надо залить краской равномерно и аккуратно, у других это фигура, которой надо придать выпуклость и живость умелым подбором красок и удачным размещением теней, у третьих это целая композиция, требующая верного глаза, смелой кисти, четкого рисунка. От этих маленьких (иногда совсем детских, наивных, иногда талантливо-ярких) работ до дворцовых плафонов и стенных панно и близко и далеко. Далеко потому, что слишком мало еще знаний и умений, близко потому, что ребятам ясна задача и каждый день они двигаются к ее разрешению.
В скульптурной мастерской десятки раз на глиняных дощечках повторен выпуклый лист, похожий на кленовый, десятки раз повторена ветка с двумя сливами и тремя листами. Это орнамент, выполненный из глины, затем - он же, отлитый из гипса.
И опять лист, и опять ветка с двумя сливами. Непосвященному кажется, что все сливы и все листья одинаковы. Но Федор Яковлевич Яковлев не принадлежит к числу непосвященных. Он видит еле заметные неточности, видит шероховатую поверхность там, где должна быть абсолютно гладкая плоскость, видит малейшие зазубринки и трещинки. Он выделяет лишь несколько работ: вот это хорошо, это удачно.
И все девочки его мастерской молча следят за его неторопливым обходом, внимательно слушают замечания и сразу принимаются за переделки.
Федор Яковлевич скупо, но интересно рассказывает о том, какую учебу он проходил в свое время. Он учился в ремесленно-художественном училище Штиглица, что в Соляном городке. Занимался при императорском Обществе поощрения художеств. Слушал лекции знаменитого академика Щуко, изучал архитектуру и скульптуру, учился лепить с натуры и с лучших образцов.
Он доволен новым училищем, но не очень. Кто, как не он первым заметит недостатки, первым повысит требования? Он радуется тому, что такое нужное, единственное в России училище стало существовать. Как ленинградец, он гордится тем, что оно существует именно в Ленинграде и что оно открылось еще тогда, когда немцы были под Ленинградом.
Но ему хочется, чтобы срок обучения был увеличен и программы расширены. Три года - мало! Без серьезного знания анатомии - нельзя! Лепка с живой натуры - обязательна!
Он совсем не думает о превращении училища в придаток Академии художеств, об отказе от ремесленных, практических, прикладных задач. Для него самого искусство всегда массово, всегда шире музеев и хранилищ - оно в городском архитектурном ансамбле, в ансамбле улиц и садов, площадей и монументальных зданий. И он уверен, он знает, что жители города предъявят своим молодым мастерам высокие требования и поставят перед ними такие задачи, которые потребуют большого искусства.
*
В училище было принято двести шестьдесят учеников. Это было в самом начале 1944 года. К осени училище вновь открыло прием, теперь уже с более строгим отбором, с более высокими художественными требованиями. Состав учеников становится все серьезней и талантливей.
Училище уже включилось в работу по восстановлению города: золотили театр имени Кирова, приняли заказы на театральную мебель, на работы для загородных дворцов и двадцати домов Невского проспекта. Но впереди еще более сложные дела.
Город восстанавливается. Рабочие и служащие всех специальностей становятся на строительную работу. Вот студентка-филолог, освоившая профессию маляра и с гордостью говорящая о тысячах квадратных метров, покрытых свежей краской. Вот студент-технолог, отлично работающий водопроводчиком. Вот бухгалтер, ставший печником, домохозяйка, ставшая электромонтером. Вот профессора, убирающие мусор в зданиях, где окна только что освободились от досчатых щитов и заблестели стеклом. Вот ученые, занятые переноской и расстановкой книг на полки любимых книгохранилищ. Вот люди, которые после работы - по-военному напряженной работы - выходят в свои домохозяйству и клубы, больницы и школы, на трамвайные пути и мостовые, чтобы стереть все следы разрушений.
Прежде всего - предприятия, жилые дома, транспорт, прачечные, бани, школы, больницы, институты.
Прежде всего вернуть производственную мощь города, вернуть прежний ритм его быта. Но быт - это и культура, и искусство, и красота. Быт - это и умение смотреть вперед и видеть завтрашний день своей Родины и своего города.
До войны ленинградцы мечтали о новом грандиозном парке культуры, который от Елагина острова перекинется на Крестовский и увенчается новым стадионом. Во время войны там рыли окопы и устанавливали зенитные орудия. Теперь там огороды. Скоро там надо будет строить давно задуманный парк, с театром и павильонами, с фонтанами и статуями, с беседками и стадионом. И строить не из фанеры, не наспех, а так, чтобы вновь посаженные деревья состарились раньше, чем прекрасные постройки, созданные лучшими мастерами из лучших материалов. Это входит в большой план будущих работ. Там, где разрушены старые, неудобные, некрасивые "доходные" дома, надо строить новые, совершенные жилые здания. Кое-где на месте развалин должны возникнуть сады и скверы. В иных местах должны вырасти площади, должны изменить свое направление улицы, должны по-новому заблистать гениальные создания Росси, Растрелли, Воронихина, Захарова, Кваренги, окруженные новыми зданиями и площадями.
Уже сейчас, восстанавливая свое хозяйство, добиваясь нормальной работы и жизни, стирая надписи об опасности артобстрела с потрепанных своих стен, Ленинград смотрит вперед, в свое прекрасное будущее.
Новый Дом Совета, новый центр города, новые прекрасные кварталы, новые театры и институты, новые парки и школы видит Ленинград впереди. И городу нужны люди, умеющие не только строить, но и украшать, не только воостанавливать, но и творить, создавая новое, невиданное искусство. В этом искусстве - в новой архитектуре и скульптуре, в новом строительстве - должно отразиться все, чем жил и живет город - его мужество и сила, его борьба и победа, его выносливость и жизнерадостность, его страдания и его счастье.
В восстановлении старых сокровищ Ленинграда, в создании новых его сокровищ примет участие молодежь, которая сегодня еще учится, принимая из рук старых мастеров великое искусство труда, творящего красоту.
