А. Розен
АДМИРАЛТЕЙСТВО
А. Розен
АДМИРАЛТЕЙСТВО
Признаюсь, с тяжелым сердцем я шел на свидание с главным архитектором Адмиралтейства, Владимиром Ивановичем Пилявским. Адмиралтейство, здание .наиболее любимое и известное во всем Союзе, долгие месяцы осаждалось врагами.
Немцы с воздуха бросали бомбы на Адмиралтейство, с земли обстреливали из дальнобойных орудий.
Вспомнилась "памятка наводчика", которую в январе сорок четвертого года захватили у немцев бойцы нашего гвардейского подразделения. Слева - название объекта: Адмиралтейство, справа - прицел...
Печально увидеть искалеченную лепку, треснутые колонны, истерзанные фигуры статуй, - весь этот когда-то богатый и щедрый мир русского зодчего Захарова.
Но вот, наконец, крыльцо главного подъезда. Преодолеваешь невольную робость и входишь. И вдруг происходит еще неосознанный душевный переворот. Печаль, с которой шел сюда, исчезает и возникает редкостное и драгоценное чувство обретенного покоя.
Не знаешь, не понимаешь еще, какие детали здесь целы и какие разбиты, что восстанавливается, над чем работают люди и что уже восстановлено, только видишь захаровский вестибюль с его удивительными пропорциями, заставляющими верить, что потолок, как небо, приподнят над стенами, что лестница, не касаясь пола, волной взбегает кверху, и весь громадный, величественный вестибюль легок, почти невесом н словно сродни той синей полосе воды, которая осталась за дверью. Или в самом деле великий Захаров, видя крупную волну Новы, построил здание, как продолжение моря и как его символ?
Владимир Иванович Пилявский стоит рядом со мной и, кажется, разделяет мое волнение. Впоследствии я заметил в Пилявском великолепную черту - он долгое время работает в Адмиралтействе, знает в нем каждый камень, но у него не образовалось привычки, обыкновенного, будничного отношения к "объекту", он неутомимо восхищается зданием, интерьерами, скульптурой, он постоянно влюблен в Адмиралтейство.
- Вот сюда попал снаряд, - прерывает молчание архитектор и показывает на большую заплату в потолке. - Здесь разорвался. - И я замечаю потревоженные плиты пола.
Так человек, вернувшийся в Ленинград после долгого отсутствия, не сразу замечает разрушения, а, изумленный, видит неколебимое величие города. И лишь затем начинает различать следы ужасных потрясений.
С каждым шагом я вижу теперь следы немецких преступлений - оторванную руку богини, иссеченный осколками барельеф, обнаженный от удара кирпич зияет на колонне кровавым пятном.
И шаг за шагом становится явственнее, понятнее и ближе работа, которую здесь ведет коллектив восстановителей, возглавляемый архитектором Пилявским.
Не слышно шума, обычно сопутствующего строительству. Никто здесь не давал "установок" относительно тишины. Не видно нигде надписей, декларирующих ее, просто тишина стала органическим элементом работы, быть может, потому, что работа идет тонкая, "деликатная".
Бригада Сигина восстанавливает лепку, которой так славится внутреннее убранство Адмиралтейства.
В специальной мастерской, находящейся в этом же здании, заготовляются старинные мотивы лепки стен и сразу же идут "в работу", в руки Сигина и его помощников, накладывающих лепку на свои исконные места.
Требуются точность, тонкая наблюдательность и постоянное внимание, чтобы найти во всех деталях первоначальный замысел архитектора и скульптора.
Но не только примечательна эта работа, примечателен сам факт, что она уже производится, то есть что уже сделано главное по восстановлению парадных комнат, что стены и потолки уже подготовлены к завершающей их оформление лепке.
Еще в большей мере это относится к святая святых Адмиралтейства - к залу адмиралтейств-коллегии.
Неопытному человеку кажутся здесь лишними только леса. Какие можно найти недостатки в этом зале, где гений Захарова, быть может, превзошел самого себя. Впечатление от сильного и чистого, такого русского искусства, которое возникло в вестибюле, еще более возрастает в зале адмиралтейств-коллегий.
Но архитектор Пилявский, и скульптор Троупянский, художник Щербаков видят все опытным взглядом.
Они видели этот зал после ночного налета немцев. В ту ночь, не сговариваясь, а повинуясь своему внутреннему зову, они пришли в этот еще звеневший и дрожащий зал. В темноте пробирались сквозь хаос битого стекла и бесценных вещей, знающими пальцами ощупывали стены. Вдруг луч далекого прожектора на мгновение проник в зал адмиралтейств-коллегий, и они увидели его неистребимую красоту.
Люди, видевшие таким этот зал, видят многое. Непосвященный может признать восстановительные работы законченными. Но сами восстановители объясняют, что работы еще очень мнoгo.
Здесь работает лучший художник-реставратор Союза Валентин Семенович Щербаков. Работает с "внуками". Так называет он учеников художественного училища Сашу Комарову, Борю Григорьева, Павлика Васильева, Леню Лякка, Стасика Дерябина.
Сейчас они заняты росписью деталей потолка. Они притихли на высоко поднятых лесах, быть может инстинктивно чувствуя, что тишина - один из источников вдохновения.
Но даже самые высокие ценители искусства признают, что живопись в зале, имитирующая барельефы, уже восстановлена, и даже самые строгие строители признают, что темп работы по восстановлению Адмиралтейства очень высокий.
Фойе, комнаты с дельфинами, комната с каминами, парадные комнаты, двухсветная библиотека со шкафами неповторимой работы мастера Гамбса восстанавливаются в том виде, в каком они были раньше.
Но в эти слова: "как раньше" - все, начиная от главного архитектора и кончая краснодеревцем Гроздиковым, вкладывают особый смысл. Сделать как раньше - это не только сделать так, как было до войны, это значит сделать так, как было при Захарове. Еще до революции бездарные подрядчики брались за "ремонт с шиком" Адмиралтейства и в ряде мест нарушили цельность захаровского замысла.
В самые тяжелые дни блокады архитектор Пилявский по историческим описаниям восстанавливал на кальке "все как было" у Захарова. В этом деле у него была ревностная помощница - архитектор Римма Семеновна Иванова.
Но здесь надо оговориться: восстановление в натуре началось задолго до того, как в Адмиралтействе появились строительные рабочие товарища Подошевко, лепщики товарища Сигина и юные питомцы художественного училища.
Зимой 1942 года по путевке отдела охраны исторических зданий и памятников Ленинграда в Адмиралтейство пришел архитектор Пилявский.
Начальник гарнизона товарищ Дмитриев поздоровался с ним и переспросил:
- Архитектор? А уборные вы можете восстановить?
- Я архитектор Адмиралтейства, - отвечал Пилявский, - и, следовательно, мне надлежит заботиться обо всем, что принадлежит ему.
Но вскоре Пилявский убедился, что начальник гарнизона интересуется не только устройством уборных, что судьба художественных ценностей ему не безразлична, а Дмитриев обнаружил в архитекторе человека практического, горячего не только в замыслах, но и на деле. Они помогли друг другу. К Пилявскому присоединился скульптор Троупянский.
Был ослепительно яркий день, какие только бывают летом в Ленинграде, когда море и небо, словно смешав краски, одинаково волнуют воображение. Архитектор и скульптор поднялись на башню. Стоя на карнизе, они пытливо и бережно осматривали знаменитые барельефы. Первое слово было за скульптором. Он слышал беспокойный вопрос Пилявского: что можно сделать? - и чувствовал под руками желанные формы.
Они не слышали радио, объявившего обстрел района.
Но милиционер, увидев их наверху, засвистел. Скульптор посмотрел вниз и покачал головой, словно упрекая милиционера в том, что тот нарушает их удивительное уединение.
- Что за вопрос? - сказал, наконец, Троупянокий. - Конечно, я буду работать. Восстановление? Гм... Назовем это по-цеховому - консервационный ремонт.
Начальник гарнизона приказал краснофлотцам выстроить люльку для скульптора, и Троупянский ежедневно поднимался к барельефам, собирал их по кускам и (я не могу найти другое слово на моем цеховом языке) восстанавливал их, соединяя гипсом отдельные части.
Милиционер больше не свистел ему во время артиллерийских налетов немцев и лишь с уважением козырял этому почти семидесятилетнему старику, довольному своим неверным укрытием.
Находились люди, которые говорили архитектору и скульптору:
- Слушайте, вы с ума сошли. Все, что вы сегодня сделаете, будет завтра уничтожено.
Но и архитектор Пилявокий, и скульптор Троупянский, и плотник Константинов, и слесаря Калаганов и Фадеев знали, что вокруг каждого настоящего дела всегда много болтунов-маловеров. И они делали свое дело. Только однажды Троупянский не выдержал:
- Послушайте, вы, - сказал он, - ведь в госпитале врач не опускает руки перед тем, что выздоровевший боец может быть снова ранен в бою.
Вот в духе каких традиций воспитываются сейчас строители Адмиралтейства - люди разных специальностей, пришедшие сюда, чтобы вернуть былую мощь главному зданию русского флота.
Вместе с Пилявским я поднимаюсь на башню. Еще не поблекли летние краски. Могучий золотой цвет солнца напоминает цвет адмиралтейской иглы, скрытой сейчас под серым матерчатым футляром. И только резкий ветер с залива да вспененная Нева напоминают о приближении осени.
Полдень. Малиновый звон адмиралтейских часов. Сколько раз, проходя мимо, ленинградцы с грустью смотрели на их мертвые стрелки. Сейчас, услышав долгожданный звон, каждый лоднимает голову, чтобы еще раз с удовлетворением заметить: "Идут!"
Старожил Адмиралтейства Никанор Захарович Волков отремонтировал адмиралтейские часы. Волков не часовщик. В течение тридцати трех лет он заведует электростанцией здания. Случайно главный архитектор узнал о пристрастии Волкова к часовым механизмам, но до этого он знал, и отнюдь не случайно, о любви Волкова к Адмиралтейству.
Часы идут. Это такой же факт, как спасенные барельефы, как восстановленные интерьеры и, добавлю, как статуи, которые отливает сейчас формовщик Громов и которые будут установлены на портике башни к двухсотсорокалетию Адмиралтейства.
Еще несколько маршей вверх - и мы под самой иглой. Резче обозначились контуры здания, словно возвращая его к эскизу. Здесь, на этой свободной вышине, в окружении прекрасных и строгих линий, рожденных человеческим творчеством, я вспомнил рассказ скульптора Троупянского.
Однажды, после артиллерийского обстрела, он обнаружил, что снаряд разорвал грудь статуи Афины. Скульптор чуть не плакал и словно чувствовал боль, которую не могла почувствовать статуя. Он тут же стал ремонтировать любимую им скульптуру. Он работал много часов подряд. Работа уже близилась к завершению, когда он оторвался от статуи и с новой силой вгляделся в нее. На груди Афины было видно теперь небольшое отверстие. Вокруг статуи валялосьу множество мелких осколков. В каком-то неясном порыве скульптор собрал эти осколки, завернул в бумагу и вложил в грудь Афины. Потом он заделал отверстие.
И вспомнив этот рассказ, я подумал, что своим движением скульптор вложил железо в самое сердце непокоренного искусства Ленинграда.
