ВИЕТ, № 3, 1997
© И. П. Кулакова

"МИНЕРВИН ХРАМ"
(Москва и Московский университет в ХVIII веке)

И.П. Кулакова

...Минервин храм отверз росссийским детям двери...

В середине XVIII в. Москва еще сохраняла облик старинного русского города "от староманерных деревянных строений, лениво и капризно тянущихся на далекие расстояния, до быта и нравов жителей" [1, с. 735]. Основанный в 1755 г., Московский университет оказался погружен в эту среду. Во второй половине XVIII в., на начальной стадии своего существования, он переживал период становления не только как центр университетской науки России, но и как один из важнейших культурно-исторических организмов Москвы.

Проблема "университетского пространства"

Жизнь студентов, учеников университетских гимназий, профессоров и преподавателей, вспомогательного персонала, их работа, учеба, быт, вся повседневность протекали в рамках города с его традиционными устоями, в той городской среде, которую мы условно будем называть "университетским пространством". Центром всей деятельности был сам Университет; связи с ним и его подразделениями были определяющими в складывании этого пространства. Но к университетскому пространству относятся, на наш взгляд, не только собственно здания университетского комплекса, учебные корпуса с их внутренним устройством и подсобными помещениями, но и административные здания, книжные лавки (университетская и городские, привлекавшие университетскую публику). В это пространство входит, разумеется, и университетский Благородный пансион, неотделимый от Университета и все же - не случайно! - пространственно отделенный. В него входят университетские общежития "казеннокоштных" с их особенным интерьером и атмосферой, комнаты и квартиры, снимаемые студентами в городских домах, а также частные квартиры преподавателей Университета, где содержались ими частные пансионы, где проходили приватные лекции и занятия, собрания неформального характера. В университетское пространство можно включить и некоторые московские дворянские дома и особняки, куда ("в свет") стали выводить университетскую молодежь ее высокие покровители типа М. Хераскова; трактиры, харчевни и кофейни, притягивавшие университетский люд попроще и т. д. Особая тема " открытость Университета для города, посещение горожанами парадных церемоний и ученых торжеств, публичных лекций и пр. Важно выяснить, когда Университет становится неотъемлемой частью духовной жизни московского общества, каким мы застаем его в ХIХ в.

Цель, с которой избран такой "пространственный" ракурс, " не просто "картографировать" маршруты, но рассмотреть под определенным углом весь срез университетской жизни. М. Хайдеггеру принадлежит мысль, что в пространстве раскрываются формы природного бытия и человеческого обитания, а потому суть пространства должна выявиться из него самого (цит. по [2, с. 149]). Университетское пространство второй половины ХVIII в., выражаясь высокопарно, - продукт пространственного воплощения общения культур. В какие пространственные формы отливалась жизнь, новые отношения, складывавшиеся в ходе деятельности Университета и вокруг него? Как культурная ситуация Москвы (и России) рассматриваемого периода соотносилась с конкретным институтом? Через какие каналы шло взаимодействие образования и науки с другими сферами культурной жизни? При решении этих вопросов, однако, в центре внимания должны оставаться люди - представители своей эпохи, организующие это пространство и существующие в нем.

На своем пути, однако, автор имеет несколько предшественников. Первым по времени наиболее близким к такому ракурсу исследования можно считать подход "городоведов" школы В. Герье. Один из лучших ее представителей, исследователь "души города" Н. Анцыферов писал: "Каждый культурно-исторический организм представляет собою весьма сложный комплекс культурных образований, находящихся во взаимной зависимости друг от друга, столь тесной, что какое-либо изменение в одном из них влечет за собою изменение во всем организме" [3, с. 16]. Уже в наши дни традиции этой школы продолжаются усилиями участников ежегодных Петербургских и Анцыферовских чтений в Санкт-Петербурге. Неизгладимое впечатление произвела на автора этих строк прочитанная в свое время книга архитекторов А. Гутнова и В. Глазычева с их подходом к проблемам городского пространства в связи с общекультурными процессами [4]. Чрезвычайно интересны подходы к той же проблеме историка искусства А. Иконникова [5]. Г. Кнабе, обращаясь к культуре античного Рима, показывает, как взаимообусловлены две стороны жизни: материальная, пространственная - и духовная. Поведение на форуме, полуосознанные формы повседневного поведения, трудовые навыки " все оказывается связанным с условиями и характером окружающей материально-пространственной среды [6, с. 116, 120,122, 375 и др.].

К пространственному подходу прибегали и зарубежные исследователи. Ф. Бродель придавал большое значение перемещениям людей в пространстве.

Обменные операции покрыли сетью весь мир. На каждом перекрестке, у каждой перегрузочной станции надлежит представить себе купца - обосновавшегося здесь или едущего мимо. И роль этого последнего определялась его местоположением: -Скажи мне, где ты находишься, и я скажу, кто ты таков" [7, с. 136].

Своеобразный пространственный подход мы находим в работах другого французского исследователя, П. Бурдье, чьи взгляды сформировались под влиянием М. Вебера. Бурдье считает, что пространство тесно связано с социальными процессами и по существу является проекцией этих процессов, которые объективируются в реальном физическом мире [8, 9]. В последнее время к проблеме пространства обращаются некоторые исследователи истории науки, придавая заслуженно большое значение "пространственному расположению мест производства знаний" [10, с. 54].

Научное сообщество - это тоже социокультурная группа. Но нас должна интересовать не социальная, а культурная физика. Сама по себе Москва, ее городское пространство может рассматриваться как своеобразный текст, впитывающий наслоения, подвергающийся редакции соответствующей эпохи. "Картографировать" же, в отличие от Бурдье, мы собираемся не столько социальные, сколько культурные процессы. Поэтому в идеале исследование должно проходить на стыке истории культуры, культурологии, культурной социологии и городоведения (городской социологии).

В середине ХVIII в. университетская и академическая наука еще не были разграничены. Под самим термином "наука" понималось и высшее образование, и, порой, просвещение в целом. В русском обществе возникает небывалый интерес к проблемам воспитания и образования; появляется новый тип - тип организатора науки, профессионала, вынужденного обращаться к теоретическим проблемам организации науки и образования и одновременно сталкивающегося с сиюминутными практическими потребностями и трудностями повседневной жизни учебных заведений (см. [11, с. 125]). Процессы, связанные со складыванием университетской жизни в Москве, сходны с аналогичными процессами, происходившими чуть раньше в Петербурге, где создавалась Академия наук с ее учебными заведениями. Поэтому, имея в виду проблему университетского пространства, нельзя не сопоставлять эти учреждения с точки зрения развития организационных форм и отношений, отражающих определенный этап в развитии науки, высшего образования и русской культуры в целом. Как известно, Академические университет и гимназия при всех своих недостатках были школой опыта при создании Московского университета. Там закладывались основы русской науки, перенесенные затем на московскую почву (см., например, [12, 13]). Связи Академии и Московского университета сохранялись на протяжении всей второй половины ХVIII в., что знаменовало собой складывание системы связанных между собой социокультурных институтов в России. Их общие черты породило отсутствие "условий, составляющих необходимую среду для формирования и воспроизводства института науки" [14, с. 36-37]. Эти первые в России научные центры сразу по основании получили статус государственных учреждений (в отличие от большинства зарубежных научных корпораций), что было чревато как финансовой поддержкой государства, так и его полным правом на контроль и направление их жизни и деятельности.

Полезно сравнить принципы складывания университетских комплексов в европейских городах, которое началось значительно раньше и проходило стихийно, с процессами, происходившими в середине ХVIII в. в России. Как известно, в Европе университеты "не имеют ни начала, ни конца, это место, где условия благоприятствуют изучению наук, преподаванию и поиску" [15, с. 24]. Оксфорд, например, традиционно складывался как федерация автономных республик-колледжей, объединенных общей внешней политикой, отношениями с правительством и другими университетами, общим бюджетом, системой ценностей и правилами учебной и научно-исследовательской работы, но внутренне абсолютно автономных. В пространственном выражении эта автономность воплощалась, например, в особой территории каждого колледжа с собственным внутренним двором, особыми жилищами по типу монастырей, в которых проживали преподаватели и студенты. Уже в средние века университеты играли столь важную и значительную роль, что "превратились в третью, наряду с папством и империей, силу, по крайней мере в духовной и интеллектуальной сферах. Архитектура университетов в Оксфорде, Кембридже, Саламанке, Коимбре отличалась изысканностью, если не роскошью" - уже тогда в представлениях европейцев господствовало мнение, что служение науке, как и богослужение, должно быть облечено в достойные архитектурные формы. Позднее о возросшей социальной значимости науки и просвещения свидетельствует тот факт, что национальные академии наук, университеты и музеи становятся доминантами градостроительных ансамблей европейских столиц и крупнейших городов наряду с такими "репрезентативными" атрибутами буржуазного общества, как парламенты, дворцы правосудия и пр. [16, с. 24]. В России же середины ХVIII в. положение ученого было полно неопределенности; отсутствовали корпоративные традиции и то, что давало бы возможность с самого начала считать Университет научным сообществом в полном смысле этого слова: автономия в решении внутринаучных проблем, практика свободных дискуссий, внутренний строй науки [14; 17].

Столичные города, запечатленные на гравюрах и картинах середины ХVIII в., - своего рода художественная утопия, образ идеального города в "прекрасном далеке", который хотел видеть заказчик - государство. Этим подходом к городу как к художественному целому руководствовалась власть при решении градостроительных задач: город обрабатывался как своего рода "рама" для передвижения масс людей. Это помогает нам понять также, как мыслился создателями Университет в окружающем его пространстве. Как известно, назначение, функции строящегося здания, его конструктивно-технические решения, архитектурная форма неизбежно отражают потребности общества в данный исторический момент.

В новое время изменяется смысл центра русских городов, становясь подчеркнуто иным. Для петербургского пейзажа к середине ХVIII в. становится характерной "информационная открытость и деловитость: Адмиралтейство, Фондовая биржа, царский дворец, отнюдь не за высокими стенами, Академия с ее музеями и залами для собраний и занятий, Университет" [18, с. 50]. На рубеже ХVII"ХVIII вв. и в Москве появляются крупные общественные постройки, поставленные по-новому, открыто к городу (Монетный двор, Главная аптека, Арсенал). Но все же в целом к середине ХVIII в. Москва представляла собой скорее средневековый город. Каменное мощение улиц только началось. Для придания городу европейского вида предписывалось строить вместо изб оштукатуренные под камень мазанки. Перенос столицы в Петербург плохо отразился на архитектуре Москвы. Запустение тогда особенно коснулось центра - казенных построек, в том числе и Кремля: ветшали его стены, башни и дворцы. Во второй четверти века усилился приток знати: насильственное заселение Петербурга прекратилось, многие вернулись в Москву. Постепенно застройка города начинала приобретать новые черты. Первый план Москвы, составленный И. Мичуриным к 1739 г., отражает не только реальную застройку, но и то, что планировалось сделать. Правительством решено было следить за правильным развитием города. В 40-е гг. в застройке постепенно начинает применяться классицистическое требование художественной цельности города [19, с. 128,137].Особое внимание теперь уделялось центру - ведь в человеческом сознании образ центра обычно олицетворяет образ всего города. Именно там, у Кремля, заняло место новое учреждение, которое вначале называли "елизаветинский Университет".

Семиотика местоположения

Екатерина II, в правление которой окончательно сложился университетский комплекс, уделяла большое внимание новому замыслу центра Москвы: по "Прожектированному плану" 1775 г. классическая застройка должна была создать романтический контраст с иcторическим центром города. На протяжении всей второй половины ХVIII в. вырабатывается определенное понимание идейно-образных задач сооружений, имеющих общественное значение. Поэтому не случайно поблизости от Кремля на Большой Никитской, бывшей улице дворянских усадеб, постепенно рос университетский комплекс. Со временем реализуется стремление придать ему торжественный, триумфальный характер, трактующий его как одно из основных композиционных звеньев города, не менее важное, чем дворцовые сооружения [20]. Публичная роль Университета - налицо. Но, с другой стороны, можно отметить прямо противоположную тенденцию - отделить учебно-научные учреждения от административных и торговых, обособить их в городе, придав характер самодостаточного комплекса. Чем руководствовались организаторы?

Стремление ввести Россию в "круг" европейской цивилизации за максимально короткий срок толкало российских правителей на поиск наиболее современного метода "при исполнении всякого дела". При создании в России новых учреждений немалую роль играли образцы, существующие на Западе. Эти образцы пристально изучались в России. Нам, например, известен экземпляр "Описания Оксфордского университета", принадлежавший в свое время И. И. Шувалову, и, наверное, не случайно [21, с. 165, - 892]

На момент публикации 1912 г. книга находилась в собрании кн. А. М. Голицына. На переплете имеются монограмма и герб Шувалова.

. В России сложилась ситуация жесткого контроля за архитектурой, которая была несвойственна для Европы эпохи Просвещения, но вполне соответствовала духу русской истории ХVIII в. При Елизавете были сделаны лишь первые шаги. Зато просвещенная правительница Екатерина II, берущаяся за преобразования в России на основе мудрых, рационалистически составленных законов, выдвигала перед организаторами науки критерий "предельной новизны" в поиске архитектурных решений. Екатерина была весьма трезвомыслящая правительница, и вместе с тем кажется убедительным мнение Д. О. Швидковского, что ей был свойственен комплекс идеальных представлений об облике страны, ее городов, застройки, "цивилизованного" пейзажа. Жизненная среда России должна была быть преобразована в соответствии с ее представлениями об идеальном западном образце. При дворе Екатерины царили просветительские мысли об идейном насыщении зодчества, стремление сделать его "говорящим" (подробнее см. [22]). Впрочем, реалии российской действительности вносили существенные коррективы в исполнение самых прогрессивных проектов.

Широко понимая термин "пространство", можно задаться вопросом о выборе места для Университета. Дешевизна продуктов и жилья (цены приведены в проекте, представленном Сенату) - несомненно важный аргумент. Но главным было то, что Москва, перестав быть столицей, не утратила своих функций центра для России. Это понимали и в ХVIII в. Г. Ф. Миллер, живший и работавший в Петербурге, задумав учреждение исторического департамента для "сочинения" российской истории и географии, предполагал его размещение именно в Москве, "ибо сей город за центр всего государства почесть можно" (цит. по [23, с. 64]).

На начальном этапе как петербургские академические, так и московские университетские подразделения были размещены в уже существовавших в готовом виде "подходящих" зданиях. При этом большую смысловую нагрузку нес сам выбор местоположения в городской среде. В Петербурге Васильевский остров, где расположились Академия и ее Университет, задолго до того стал "локусом просвещения". Что касается Москвы, то в июле 1754 г. Сенат заслушал проект И. И. Шувалова о Московском университете и, одобрив его, просил "пристойный к тому Университету дом в Москве выбрать... и представить Сенату" [24, с. 45]. Как известно, Университету было отдано здание Аптекарского дома у Воскресенских ворот, на пересечении Никольской улицы с Красной площадью. При размещении Университета в Москве именно здесь имели значение, на наш взгляд, как символичная близость к Кремлю, так и расположение рядом с Никольской - традиционным средоточием "книжной мудрости" и прибежищем ученой традиции древней Москвы, восходящей к ХIV-ХV вв. (см. [25]). Недаром назвал Никольскую "улицей просвещения" знаток московских древностей И. М. Снегирев: именно здесь на базе уже существовавших в этой же части исторического центра Москвы школ и училищ в ХVII-ХVIII вв. действует Славяно-греко-латинская академия - крупнейший культурно-просветительный центр, давший России целый ряд выдающихся деятелей.

Так называемый Аптекарский дом - здание бывшей Главной аптеки у Воскресенских ворот - был передан Университету по указу императрицы 8 августа 1754 г. Правительство предоставило Университету одну из красивейших построек Москвы, созданную еще в конце ХVII в. Своей башнеобразностью, богатым декором порталов и наличников окон, высокими колоннами здание напоминало Сухареву башню, т. е. тот тип построек, отличавшихся декоративностью и национальным своеобразием, который сложился к концу ХVII в. Снаружи башню украшали многоцветные изразцы. В свое время сам Петр Великий принимал участие в украшении интерьера великолепной аптеки. Внутри стены покрывали росписи. О красоте здания восторженно отзывались иностранные путешественники [26, с. 85]; [27, с. 140, 200]. Любил эту постройку и гениальный русский зодчий В. И. Баженов. Весной 1753 г. Шувалов и Ломоносов встречались в Москве (Шувалов с двором пробыл там более года, Ломоносов же ездил по делам мозаичной фабрики). Они не могли не обсуждать замысленное ими предприятие по организации Университета и его вместилище.

И. Ф. Тимковский, студент 90-х гг., знал о спорах в период создания Московского университета: "Судили и о том, что у Красных ли ворот, к концу города, поместить его или на середине, как и принято у Воскресенских ворот; содержать ли гимназию при нем или учредить отдельно..." [28, с. 42]. Таким образом, Университет мог бы оказаться близ Лефортово. В ХVIII в. оно стало своеобразным новым центром города, средоточием придворной жизни Москвы - с тех пор, как там появилась резиденция Петра I: здесь он останавливался, навещая столицу; Анненгоф, Екатерининский дворец были приютом императриц, сюда потянулись и дома вельмож. Какой вариант мог стать альтернативой Аптекарскому дому? Гипотетически можно предполагать, что устроители Университета предназначали для него помещения Запасного дворца, стоявшего рядом с Красными воротами. (На эту мысль наводит и тот факт, что именно в Запасной дворец была переведена в 1707 г. Главная Аптека, когда понадобилось освободить Аптекарский дом у Воскресенских ворот [27, с. 140]; таким образом, не в первый раз эти два казенных здания рассматривались как равноценные варианты.)

Отметим, что Запасной (Красноворотский) дворец был построен в 1753 г. для хранения дворцовых запасов. В нем находилась Главная контора Дворцовой канцелярии (при Екатерине II ставшей Придворной экспедицией). При дворце была построена и церковь, уже поэтому он вполне годился как помещение для Университета.

Постоянное соседство, связь двух учреждений - Университета и Аптеки " вроде бы случайны, но возникают вновь и вновь: вспомним, что и нынешний Аудиторный корпус (где сейчас располагается журфак МГУ) - это бывший Аптекарский дом, принадлежавший позднее Пашковым! Аптека в петровское время была учреждением, воплощавшим начало преобразований. Связь, кажущаяся метафизической, вполне объяснима: оба учреждения требовали больших зданий, ибо оба решали крупные общественные, гуманистические по духу задачи - вылечить либо выучить большую массу людей. Эти функции в России могло взять на себя в то время только государство. В Москве имелся небольшой выбор казенных помещений: в середине ХVIII в. крупных общественных построек было мало - это или императорские дворцовые помещения, или выкупленные у знати особняки.

Возвратимся, однако, к выбранному для Университета месту. Эпоха расцвета Немецкой слободы, в начале века сознательно противопоставляемой старой части города, прошла. В 1755 г. Воскресенская площадь получила предпочтение, видимо, как традиционно общественно значимое место Москвы. А здание Главной Аптеки у Воскресенских ворот было одним из первых в Москве по-настоящему общественных сооружений. Постройка его отражала вторжение идей Нового времени, когда структура города мыслилась по-новому: в центре - уже не дворец, а Биржа, Аптека, Монетный двор, Сенат, т. е. общественные здания, открытые городу. Кому же принадлежала мысль о размещении нового Университета именно в Аптекарском доме у Красной площади, - неведомо до сих пор.

Внутреннее пространство Университета

Уже будучи назначен куратором, И. И. Шувалов отнесся к распределению внутреннего пространства здания по-хозяйски. В инструкции директору Аргамакову он предлагал распределить "покои" (всего их было около 20): получше - для дворян, "другие" - для разночинцев; несколько "покоев" для Директорской, библиотеки. Не забыты были кладовые " для хранения казны "и для протчего" и "тюрьма" для провинившихся воспитанников. Особо упоминается "пристойная комната для Аудитории" - прообраза актового зала, которому придавалось большое значение. Ведь уже в проекте Шуваловым была предусмотрена публичная ежегодная раздача наград в Большой аудитории с приглашением "всех пребывающих в Москве знатных персон и охотников до наук" с поименным объявлением награждаемых. Так мыслилась публичная роль Университета, призванная сделать его привычным центром торжеств особого рода, прививающих уважение в обществе к успешному продвижению в науках и повышающих самооценку студентов.

Иван Иванович Шувалов (1727-1797), фаворит императрицы, первый куратор Университета

Здание Аптекарского дома у Воскресенских ворот было отремонтировано к концу декабря 1754 г. под руководством кн. Д. Ухтомского [29, с. V-VIII]; [30]. Оно вместило все университетские подразделения: библиотеку, "физическую камеру", анатомический театр, минералогический кабинет, химическую лабораторию, обсерваторию, типографию, книжную лавку (с бумажным магазином). В нем же шло чтение лекций, проживали казеннокоштные питомцы, работала администрация, велось свое хозяйство [31, л. 402-402об.]. О том, что парадные покои здания были оформлены не без роскоши, свидетельствует одно из сохранившихся полотен масляной живописи. Это датированная 1756 г. аллегорическая композиция "Астрономия" кисти А. И. Бельского, на которой муза-покровительница астрономии изображена у карты звездного неба (масло, 66 х 117 см.). Как можно предположить, серия таких картин была заказана для оформления интерьеров здания.

Физический и минералогический кабинеты, химическая лаборатория в короткое время стали гордостью Университета. Потребность в этих подразделениях как в экспериментальной базе диктовалась задаваемым с самого начала проектами Ломоносова-Шувалова достаточно высоким уровнем научно ориентированного образования, необходимостью демонстрировать опыты. Демонстрационный эксперимент в Европе в то время активно внедрялся в практику преподавания. Это находило отражение в принципах строительства лабораторий, создании специальных демонстрационных приборов (см. [32, с. 26-31]).

Создание химической лаборатории при Академии наук было предметом особого внимания М. В. Ломоносова. Ему понадобилось шесть лет для осуществления своего проекта в Петербурге. Возможно, советы по организации лаборатории в Московском университете проф. И. Керштенс получал непосредственно от М. В. Ломоносова и И. И. Шувалова. До 1775 г. лаборатория находилась в Аптекарском доме. Известны планы Шувалова (относящиеся к 1757 г.) о постройке особого здания: "Лабораторию каменную строить, и чтоб оная для первого случая не весьма велика была" [26, с. 119]. Однако отдельное здание так и не было построено.

Университетские курсы опытной физики сопровождались большим количеством демонстрационных опытов, поэтому физический кабинет комплектовался с самого начала (по решению Академии наук недостающие приборы были заказаны в Голландии). Укомплектованный кабинет существовал уже с 1756 г. (а по крайней мере с 1758 г. существовала специальная аудитория для физических, математических и медицинских лекций). Однако из-за тесноты приборы хранились в проходном мрачном помещении второго этажа. Механик Дюмулен, пытавшийся демонстрировать "автоматы" у себя на дому, привел приборы физического кабинета в плачевное состояние [33, т. 3, с. 14]. В 1768 г. физический кабинет перекочевал на третий этаж, в угловую комнату окнами на юг, а уже оттуда в 1786 г. был перевезен в дом Барятинского на Моховой [33, т. 3, с. 109-114].

По мере роста Университета хорошо оборудованные лаборатория и физический кабинет стали необходимы не только для педагогических целей. Речь могла идти о самом уровне постановки исследований и преподавания, о международном признании этого уровня. Ведь в это время и в Европе получение образцового результата эксперимента было показателем качества обучения молодого ученого ("аспиранта"). Это было свидетельством и гарантией его успешной профессиональной социализации [10, с. 43].

Минералогический кабинет составила коллекция Н. А. Демидова, переданная меценатом Университету сразу после опубликования указа, но полностью доставленная в Москву из Сибири только в 1759 г. Первое время кабинет не имел своего помещения: часть коллекции была разложена прямо на столах в библиотеке для свободного обозрения [33, т. 2, с. 93; т. 3, с. 323, 327]. Все три упомянутых подразделения составляли гордость Университета, а коллекция минералов была просто уникальна. Помимо того, что они представляли собой базу для практических занятий со студентами, кабинеты демонстрировались посетителям и высоким гостям (см. описание посещения физического кабинета Левеком, лаборатории - К. Г. Разумовским и т. д. в [33, т. 3, с. 115, 119]). Примечательно, что московская публика практически впервые получала доступ к собранию новейших приборов, поначалу привычно глядя на них как на диковины - многие, по описаниям, были на прекрасных подставках и в футлярах из красного дерева, слоновой кости. (Ведь для русского дворянства ХVIII в. был характерен взгляд на коллекцию, в основном, как на роскошную диковинку, которой можно развлечь и удивить гостей. Такой взгляд сформировал в России первый естественнонаучный музей России петровского времени " Кунсткамеру, лишь постепенно приближаясь к научному коллекционированию.) Однако и в Европе статус научных инструментов и приборов мог быть различным. И там они могли выполнять различные функции - от символических (например, когда прибор изготовляли специально для августейшего лица), эстетических (особенно в коллекциях) до чисто научных [10, с. 43].

Университетские систематические коллекции и собрания приборов, открытые для всеобщего обозрения, постепенно приучали публику взирать на них если и не через призму науки, то - с "просвещенной точки зрения". Публичные мероприятия, которые постепенно вводил в практику Университет, лежали в том же русле зрелищной формы популяризации знания. Недаром к началу ХIХ в. относится всплеск интереса москвичей к лекциям по физике, которые посещали даже дамы. Нельзя не признать, однако, что пространственная стесненность, характерная для начального этапа сущест-вования Университета, отражалась и на условиях функционирования упомянутых кабинетов (парадоксально то, что обратной стороной монеты, видимо, была большая доступность коллекций ). Хранитель И. Керштенс жаловался - все лежало "свободно и открыто на столах, где каждый, кто захочет, мог взять любой предмет в руки". В протоколах часто фиксируются жалобы на то, что механический кабинет находится в темном проходном помещении; минералогическая коллекция хранится в комнате, где "солдаты и сторожа проживают со всем своим скарбом, кормятся, кушают квас и варят мыло, а в торжественные и праздничные дни угощают своих гостей" и т. п. [33, т. 2, с. 93; т. 3, с. 323, 337, а также с. 268-288, 292].

Университетский Анатомический театр был построен лишь в 1765 г. Позднее, когда уже был готов весь комплекс университетских зданий на Моховой, он оказался в глубине двора главного дома. Но вплоть до конца века Университет не располагал собственной постоянной клинической базой, и это чрезвычайно затрудняло обучение. Своеобразным "выбросом" университетского пространства можно считать московский военный госпиталь в Лефортове: с 1797 г. там образовалась первая клиническая база - палата на 10 коек. Здесь под руководством Е. Мухина практиковались юные медики, а с 1800 г. С. Зыбелин читал курс консультативной медицины [34, с. 11-15].

По указу Сената от 5 марта 1756 г. в здании Аптекарского дома разместилась также типография (она существовала там до 1788 г., когда была переведена в дом Межевой канцелярии). Там же открылись книжная лавка и бумажный магазин. Типография Университета, руководимая последовательно профессорами Н. Н. Поповским, П. Д. Вениаминовым и Х. А. Чеботаревым, лишь постепенно, со временем, превратилась в просветительский научно-литературный центр. Это произошло в период аренды ее Н. И. Новиковым.

Выходец из среднепоместных дворян, Новиков учился при гимназии Университета, затем некоторое время служил, а после выхода в отставку занялся публицистической и издательской деятельностью, сначала в Петербурге, затем в Москве. Неоценим вклад его в русскую литературу, общественную мысль, теорию воспитания и обучения. Он фактически произвел переворот в пропаганде книги в России своего времени. С середины 1780-х гг. ухудшаются его отношения с властью, закончившиеся заключением в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет.

В следственном деле Новикова есть сведения о том, что контракт с ним был заключен М. М. Херасковым с согласия И. И. Шувалова. Новиков говорит, что тогда, в 1779 г., Херасков высказывал неудовольствие работой типографии: она "была крайне в худом состоянии; и газет больше не расходилось, как от пяти до шести сот" [35, с. 451]. Новиков мастерски повел дело ("он в четыре года барыша получил 150.000 руб.", - пришли к выводу следователи; правда, сам Новиков прибавлял: "...Сие все начальники Университета свидетельствовали, что кондиции мои Университету были весьма прибыточны" [35, с. 451]). Издание новых, в большинстве своем переводных книг собирало вокруг организаторов этого дела молодых переводчиков из числа прежде всего воспитанников Университета и гимназий. Таким образом, уже сама типография стала центром интеллектуальной деятельности. Простая опись мебели в конторском помещении типографии самого начала ХIХ в., дошедшая до нас (см. [36]), при некоторой доле воображения помогает представить себе это пространство: прилавок с выдвижными ящиками, обитый зеленой клеенкою; конторка ольхового дерева с множеством ящичков, наверху обитая кожей, вызолоченный шкаф со стекольчатыми дверцами, два стола, обтянутые кожей... Добавим к этой картине треск сальных свечей, голоса спорящих. Там протекала кипучая деятельность, которая вылилась в итоге в явление, изучаемое ныне как "издательская деятельность Московского университета второй половины ХVIII в."

Об издательской деятельности Университета см. [37].

Огромную роль в жизни Москвы стало играть издание при университетской типографии "Московских ведомостей" - первой неправительственной московской газеты. Прежде всего, население информировали о событиях за рубежом. Но определенное место среди событий недели занимали и городские новости. Вот в январских номерах "Ведомостей" 1760 г. среди городских известий о подрядах, купле и продаже домов, железа и пр. появляются сообщения об открытии "новой книжной лавки" у Иосифа Школярия и Христиана Вевера. Там, как сообщается, можно найти иностранные книги, карты, купферштрихи, математические инструменты и пр. Вскоре следуют известия о получении новых иностранных книг (для удобства читателей к ним вскоре "сочинены" каталоги), о поступлении в продажу сочинения "аглинского писателя Локка о воспитании детей" (в переводе университетского преподавателя Поповского). В лавку поступают, кроме книг, "другие к наукам принадлежащие вещи" - камеры обскуры и прочие оптические машины, рисовальные книги, "иллюминованные купферштрихи" и др. Идет информация и о других лавках - скажем, о книжной лавке Петербургской академии наук (например, о продаже сборников песен и т. п.) [38].

Так издатели "Московских ведомостей" старались выработать у рядового жителя Москвы - читателя газеты привычку к регулярной информации о культурных событиях, ориентировать его на культурные события как норму социальной жизни, а не как на диковину (вроде прибытия персидского слона или человека-великана), что, как отмечают исследователи, было характерно для традиционного "фольклорного" мышления русского горожанина. "Ведомости" редактировали университетские профессора, а с 1779 г., когда весь издательский комплекс был арендован Н. И. Новиковым, начался новый этап его развития. По опубликованным в газете материалам можно восстановить ту сторону жизни Университета, которая была обращена вовне, к горожанам. Собственно, газета и была тем важнейшим каналом, через который можно было донести до публики желаемую информацию, влиять на вкусы и формировать новый быт. Университет пользовался правом издателя и в "Прибавлениях" к "Московским ведомостям" давал довольно обширную подробную информацию о собственно университетских событиях. Сделать их открытыми для города " важная просветительская задача. Театрализованные университетские праздники, посвященные дням коронации, тезоименитствам покровителей, окончанию учебного года, охотно посещала публика. Стремление к театральным формам было присуще "играющему" веку (см. об этом [39]). Театрализованные зрелища привлекали внимание к Университету, повышали его престиж, делали университетское пространство "своим для города". Более того: присутствие "высоких" посетителей на лекциях, при проведении научных опытов было своеобразной "апробацией науки", гарантией достоверности полученных результатов.

"Университетское" и "Театральное"

Во второй половине ХVIII в. стремительно развивался русский театр, становясь одним из рупоров общественной мысли эпохи Просвещения. Если рядовые петербуржцы к середине ХVIII в. уже привыкли к театральным представлениям и Немецкий театр на Большой Гостиной в Петербурге стал известным посещаемым местом [40, с. 16], то в Москве до 1755 г. все еще не было общедоступного театра. Но не появиться в Университете театр просто не мог: театры были непременным атрибутом любого привилегированного учебного заведения века Просвещения. В 40-е гг. в Петербурге, в кружке любителей театра - воспитанников Кадетского корпуса рядом с Сумароковым, Паниным, Репниным, Елагиным и др. читали первые опусы и спорили о театре И. Мелиссино и М. Херасков, усердием которых уже с 1756 г. начал создаваться московский университетский театр.

В 1757 г. были организованы "классы художеств", которые курировал И. И. Мелиссино. Созданные с целью подготовки кадров для Академии художеств, классы готовили также актеров и музыкантов для русского театра; при них было и отделение искусства декорации. Воспитанники этих классов играли в любитель-ском университетском театре. В литературном кружке, организованном Херасковым, начал свой путь к театру Д. Фонвизин.

Будущий профессор Страхов студентом начинал с женских ролей, восхищая своей игрой творца трагедий А. Сумарокова. Вообще же Сумароков и другие авторы старались использовать университетский театр для апробации своих пьес [41, ч. 2, с. 446-447].

Михаил Матвеевич Херасков (1733-1807) Писатель, в 1763-1802 гг. директор, а затем куратор Московского университета

Можно сказать, что с точки зрения культурного пространства Университет действительно стал центром московской театральной культуры, точкой притяжения для многих мыслящих людей. Это показывает, например, история будущего известного литератора И. Богдановича. Он, сын бедного дворянина из Полтавской губернии, учился в Москве. "Тяготясь точными науками" в математической школе при Сенатской конторе, забрел на любительский спектакль в Университете и, "воспылав любовью к театру", просил у Хераскова принять его актером. Вскоре, в 1758 г., поступив по протекции последнего на службу в Университет, Богданович уже играл на его сцене, активно сотрудничая в журнале Хераскова "Полезное увеселение", затем в других журналах. Так началось его вхождение в литературу. В театре играл еще один подопечный Хераскова, И. Соколов - один из лучших студентов Университета, затем ставший его сотрудником, корректор университетской типографии и, наконец, автор пьес. Театр быстро стал общедоступным. В праздники - на Святках, Пасху или во время масленицы можно было видеть превращение сеней Аптекарского дома на Красной площади в зрительный зал. Университетский театр не просто притягивал москвичей красочным зрелищем, но и вовлекал в театральную деятельность: через "Московские ведомости" (№ 52 за 1757 г.) Университет приглашал "женщин и девиц, имеющих способность и желание представлять театральные действия, также петь и обучать тому других, явиться в канцелярию Московского университета" (именно так начала играть первая русская трагическая актриса Т. М. Троепольская). Таким образом, университетская труппа фактически превращалась в публичный городской театр. В планах была постройка специального здания, которое могло бы стать первым русским театром Москвы [42, с. 287]. Но тут в столице появилась еще одна труппа " итальянская комическая опера, возглавляемая антрепренером Локателли. Она с самого начала не пользовалась у москвичей особым успехом. Решение попытались найти в объединении двух трупп, названных "Российским театром". Из университетских было отобрано 4 студента и 18 учеников разночинской гимназии; руководство частично оставалось в руках директора Университета Хераскова, в репертуар входили пьесы, написанные им вместе с Сумароковым. Представления объединенной труппы шли в "Оперном доме", выстроенном Локателли на окраине Москвы, близ Красного пруда [43]; однако, по мнению современников, отдаленность от средоточия города, недостаточные суммы на содержание и некоторые другие причины чрез два года его разрушили". В 1761 г. театр перестал существовать. Весьма примечательно, что он зачах именно тогда, когда был пространственно отделен от Университета! А ведь прежде публика с большой охотой собиралась возле университетского здания на Красной площади, подле Воскресенских ворот.

Красная площадь была привычным для жителей местом публичных актов. По крайней мере уже с ХVI в. она - традиционное место "общения" власти с народом (ведь рядом находились торговые ряды: для рядового москвича - место "высокого информационного накала"). Сохранялось за Красной площадью это значение и в ХVIII в. Например, здания Главной Аптеки и Гостиный двор - это те два места, где в 1700 г. по приказу Петра были выставлены образцы предписанных нововведений - украшения домов москвичей под Новый год хвойными ветвями. В петровское время первые театральные представления происходили именно на Красной площади.

Впрочем, следует признать, что большую часть посетителей университетского театра составляла особая публика, тянущаяся не столько к театру как к увеселительному заведению, сколько к Университету " университетская публика, родственники и друзья актеров, студенты. Для городского же театра в новом смысле слова в середине ХVIII вв. в Москве только подготавливалась почва. И в дальнейшем история московского театра неотделима от истории Университета: вокруг него кристаллизовалась особая среда творческой интеллигенции. Университетские деятели, не ставшие профессиональными деятелями театра, руководили московскими драматическими кружками, хорами, как, например, В. А. Троепольский, будущие профессора П. И. Страхов и Н. Н. Сандунов и др. Итак, "университетское" и "театральное" пространства в Москве того времени перекрывали друг друга, во многом совпадая.

Новый локус - Занеглименье

Между тем 31 октября 1755 г. вышел сенатский указ - купить для Университета в Белом городе бывшую усадьбу князя П. И. Репнина.

Дело Полицмейстерской конторы от 2 сентября 1956 г. сообщает, что "на Моховой как внутри, так и по обеим сторонам улиц надлежит некоторое каменное и прочее строение производить, которое уже и начинается" [45, л. 1]. Университет перебирался в Занеглименье. От ХVII в. эта местность традиционно унаследовала торговый характер (тогда от Воскресенского моста тянулись деревянные лавочки торговых рядов - яблочного, дынного, огуречного, харчевного и охотного [46, с. 1138]. Квартал по южную сторону от Моховой был беспорядочно застроен богадельнями Моисеевского монастыря и кузницами (церковь св. Георгия так и называлась сначала - "что против кузниц").

В начале ХVIII в., когда вокруг Кремля строились петровские болверки, русло Неглинной сместилось, торговля сократилась. Харчевный и обжорный ряды теперь тянулись от реки до Моховой. Но застройка оставалась беспорядочной и неказистой - от монастырских богаделен до Никитской лепились лабазы, лавки и лавчонки при домах и в домах. Местной досто-примечательностью был "Скачок" - казенный питейный дом. Неглинка фактически была сточной канавой для мясных рядов и харчевен, так что жизнь рядом с ней могла, по мнению обер-коменданта Кремля, вызвать "вредительную болезнь" [47, с. 33]. Северная часть Занеглименья носила другой характер: здесь со времен опричнины располагались дворы знати, вроде Репниных и Романовых.

Репнинский трехэтажный дом был куплен "для учеников в гимназиях Университета, ради слушания профессорских лекций, также аудитории, канцелярии, библиотеки и типографии". Дом был главным университетским помещением до постройки здания М. Казаковым. Он стоял торцом к Никитской улице, частично занимая место теперешнего главного корпуса [48, с. 99]. В идеале предполагалось образовать здесь самодостаточный комплекс. Сенатским указом 1757 г. предусмотрено заведение при Университете "обержи" или "герберга" (харчевни) для питания иностранных профессоров и прочих иностранцев, приехавших в Университет, - на тех же основаниях, что и "протчия имеющиеся в Москве герберги иметь велено". Специально оговорено, чтобы "кроме дозволенного запрещенным вином и протчим, что с кабаков продается, продажи не было" [49, л. 56]. В "Московских ведомостях" появляется объявление с предложением содержать обержу поблизости от Университета. Фигурирует в документах и "университетская харчевня". Драка с харчевником - нередкий эпизод университетской жизни. Впрочем, в Китай-городе существовало множество блинных, харчевен, кофейных, трактиров. Одна из харчевен располагалась прямо под Казанским собором, у Воскресенских ворот [50, с. 158, 160]. Знаменитый трактир "Скачок" находился в непосредственной близости к Университету - на Моховой площади; неподалеку, на правой стороне Никитской, находим фартину (cуть заведения следует прямо из его названия: по В. Далю "фартина" - штоф, кварта, две кружки) [51, л. 7]. Известно, например, что "университетский поэт" Е. Костров особенно любил посещать Цареградский трактир [33, т. 1, с. 306, а также с. 46, 226, 329, 330; т. 2, с. 11, 38]. Вообще же в Белом городе студенту грозила масса соблазнов: по описанию 1782 г. здесь насчитывалось 7 гербергов, 7 трактиров и 28 питейных домов (о топографии старинных питейных заведений см. [52, с. 7, 12]. Студентов, разумеется, старались изолировать от города, но, не имея возможности полностью обеспечить казеннокоштных пищей, баней и т. п. вещами, да и просто удобным жильем внутри Университета, их фактически "выталкивали" в город. Попить чаю из самовара можно было в трактире ("Самовар - инструмент трактирный и в школе не годится", - говаривал профессор Н. Сандунов). В трактирах, "в этих светлых заведениях некоторые из студентов были постоянными завсегдатаями" [54, с. 145]. В кофейнях неподалеку от Университет иа студент встречался с купцом, ремесленником и иностранцем. Мыться также приходилось в городских банях у Каменного моста и даже за рекой, "у Суконного двора" [54, с. 41]. Жили студенты и на городских квартирах, что давало особую свободу. (В "Протоколах Конференции" читаем, что студент, которому было позволено жить у приятеля, "втихомолку скрылся и даже, говорят, просился на военную службу"; другой, которому позволено "приватно обучать одного дворянского недоросля и с ним жить", перестал посещать лекции [33, т. 3, с. 290].)

Не только "грубая" традиционная среда, но и "новомодные" пороки города грозили испортить нравы юношества. В воспоминаниях, относящихся к концу XVIII - началу XIX в., фигурируют "вертепы беглых француженок", некий "клуб адамистов" и другие заведения для "целей разврата", появление которых связывалось с потоком в Россию французских эмигрантов [54, с. 146]. Карточная игра в городе также была одним из соблазнов [54, с. 151] (вряд ли помогли и указы 1762 и 1801 гг., запрещающие игры). Заметим, что все эти обстоятельства заставляли зажиточных дворян предпочесть Университету домашнее воспитание своих детей.

Университет не мог позволить себе с удобством разместить всех желающих. К 70-м гг. репнинский дом оказался тесен, "строением недостаточен". В 1771 г. к нему построены "новые деревянные покои для пансионеров". Теснота приводила к болезням. В 1773 г. сгорела деревянная постройка, лазарет, где помещались больные пансионеры [55, л. 408об]. Не прекращаются работы по благоустройству университетской территории и прилегающих участков. С 1766 г. идет приведение в порядок двора на Моховой - передний и задний дворы выровнены, прорыты каналы; запрещен проезд на передний двор - подъезжать велено с бокового крыльца [33, т. 3, с. 282].

В Аптекарском доме шли занятия, там жили казеннокоштные ученики гимназий и студенты. Однако состояние здания внушало опасения: сенатским указом от 11 августа 1775 г. группе архитекторов поручено осмотреть университетский дом у Воскресенских ворот, выяснить, "опасен ли он", и в случае надобности "приискивать новый удобный дом". В октябре осмотр был закончен, составлены чертежи и смета ремонта: деревянные конструкции требовали немедленной починки, починка же каменных отложена до весны. Положение было критическим; куратору шли тревожные сообщения такого рода: "...В покое подле книжной лавки... деревянный накатной потолок совсем провалился". При этом "дом, что на Моховой, и расположенные в нем классы с прочими необходимыми потребствами, также пансионеров с крайним утеснением едва помещать может" [56, л. 394-402об.].

В 1779 г. неутомимый патриот Московского университета И. И. Шувалов, недавно вернувшийся после 14-летнего пребывания за границей, в очередной раз подает императрице представление о нуждах Московского университета, в очередной же раз подчеркивая, что тот перерос старое здание, что "ветхость и теснота дома не токмо не дозволяет умножить учеников, которые непрестанно сего требуют, но и находящиеся в тесных комнатах имеют классы своим жилищем и столовой" [27, с. 486]. Да и само здание у Воскресенских ворот с его изразцами смотрится уже скорее как примета ХVII в., чем века Просвещения. О том, в каких условиях приходилось им жить и в дальнейшем, свидетельствует письмо 1781 г. И. Шувалова императрице. Испрашивая "вспоможения", он отмечает, что "ветхость и теснота дому не токмо не дозволяет умножить учеников, которые непрестанно сего требуют; но и находящиеся в тесных комнатах имеют классы своим жилищем и столовою". Поэтому Шувалов просит денег "на пристройку флигеля, которого при сем имеет честь представить план и с сметою" [57, л. 5].

В последней трети ХVIII в. Университет окончательно перебирается на Моховую; к 1782 г. в здании на Красной площади остаются лишь типография и книжная лавка (до 1787, когда само здание было передано Магистрату); в 1874 г. первый университетский дом был наконец разобран [58, с. 185]. "...Старый корпус, в котором все ученики и студенты помещены были и где были: аудитория, библиотека и другие кабинеты, ныне за крайнею ветхостию разбирается; почему все вышеозначенное помещено в новопожалованном... дому князя Барятинского и в избах крайнею теснотою". Отпущенные деньги были употреблены "как для разобрания старого дома, построения по необходимости вновь, до окончания каменного строения, деревянных покоев и для найму в близости других", - докладывал куратор в 1786 г. [59, л. 33-33об]. В 1782-1783 гг. были выстроены боковые крылья "нового здания" Университета на Моховой, но в это время еще продолжались занятия в Репнинском доме.

Размеры и состояние Аптекарского дома, переданного Университету, практически уже в первые годы перестали удовлетворять его потребностям. Авторитет его рос, в обществе постепенно укоренялось представление о высокой миссии просвещения и образования. П. А. Демидов в частном письме хорошо отразил отношение дворянства к положению Университета: "Можно сказать, хоша на курячьих лапках куратор основал, да слава Богу, хорошо. Жаль, что тесно. Благородное общество для ученья отдают детей, и в тесноте обучаются" (цит. по [60, с. 110]). (Говоря о "курячьих лапках", автор письма шутливо обыгрывает название "Курятные ворота" - так исстари называли Воскресенские ворота Кремля.)

Именно благодаря заботам И. И. Шувалова Университет получил от П. А. Демидова пожертвования на постройку нового здания.

Поиски пространственного объединения

Как известно, пространственное решение здания призвано, с одной стороны, разграничить процессы, в нем происходящие, а с другой - установить необходимые связи в их системе [5, с. 28]. В случае с учебно-научным заведением, на наш взгляд, особенно очевидна связь этого архитектурного решения с пониманием смысла и назначения учреждения, с эволюцией организационных форм, с оценкой места и роли науки по существу. На начальной стадии развития науки в России одной из остростоящих была проблема, на первый взгляд кажущаяся чисто утилитарной, " проблема размещения академических и университетских подразделений. Первый российский опыт создания крупного учебно-научного подразделения нового типа, как уже говорилось, представляла собой Академия наук в Петербурге, задуманная как система научных, учебных и художественных учреждений. Ей были выделены здания в различных концах Васильевского острова, но в основном на его стрелке. Необходимость территориальной близости подразделений Академии становится очевидной еще в 30-е гг. ХVIII в. В 40-е гг. разрабатывались проекты упорядочения и расширения зданий Академии. Интересен проект, разработанный в 50-х гг. ХVIII в. Д. Валериани: в шестиугольном в плане здании как бы реализовалось требование объединения академических учреждений, выдвигаемое М. В. Ломоносовым. Последний работал над идеей создания автономного академического центра в Петербурге в 1757-60 гг. В "Определении Канцелярии Академии наук" (1760) он писал о "соединении в один корпус всех академических департаментов"; о том, что "многие академические чины и служители живут по разным частям города в немалом расстоянии, и от сих обстоятельств происходят... затруднения" [61, с. 245; 62, с. 92-94]. Проект об учреждении Московского университета рекомендовал "всем профессорам, учителям... университетским служителям иметь жительство свое в близости от университетского дому и гимназии, дабы [в] прохаживании туда и назад напрасно время не теряли" [26, с. 159]. Однако удобное жилье для преподавателей еще долго оставалось проблемой. Видимо, те же идеи, что и в "определении" Ломоносова, содержались в проекте, выдвинутом московскими профессорами в 70-е гг. Записка "О недостатках и нуждах Московского университета" была составлена и подана в Сенат в 1775 г. В ней шла речь о том, что за ветхостью дома у Воскресенских ворот и теснотой помещений на Моховой Университет лишен нормальных условий деятельности. Необходимо "отвести для Университета другое способное место, на котором бы расположить и совсем вновь построить для оного дом". Наилучшим выходом было бы "построить дом вне города Москвы, однако по близости оного, например на Воробьевых горах , близ села Голенищева или отдать под оной старой Лафертовской дом с окололежащими местами или же отвести для строения оного способное место поблизости от реки: от сего произошли бы отменныя выгоды, как для Университета самого, так и для всех к оному принадлежащих". Обширная выдержка из текста записки дает представление о том, какими принципами руководствовались в своих замыслах организаторы русской науки в период ее становления:

...сим способом могли бы профессоры и учители и малым своим жалованьем быть довольны потому, что они сим учреждением освобождены б были от многих лишних расходов. Не надобно им будет ни квартир нанимать, ни экипажей содержать, без чего ныне им никак обойтиться не можно и на что они более половины своего жалованья издерживают, не упоминая, что они чрез то и служителей без платы иметь могут, потому что можно им будет тогда с пользою содержать пансионы, чрез то они привлекут в Университет множество учеников, на своем содержании обучающихся, и довольное число собственных своих людей имеющих. Учащиеся же в свободное от учения время будут иметь место для прогуливания и забав на чистом воздухе, ко увеселению и ободрению своему; что и здоровью их не мало способствует; но сего однако теснота места внутри города отнюдь не дозволяет. Можно также будет с немалою пользою завести ботанический сад, который для студентов, врачебной науке обучающихся, необходимо потребен... для учащихся математике... открытыя места подадут способ производить в геодезии и инженерном искусстве практические действия. На свободном месте удобно... построить астрономическую обсерваторию... особый лазарет для тяжких и прилипчивых болезней... а со временем манеж и обержу для тех,... которые своего стола не имеют... при реке могут построены быть потребные бани и покой для прачек... бумажная мельница, от чего ежегодно ун-т знатные выгоды получит. Всех сих выгод не возможно иметь внутри города, по причине утеснения и ограничения во всем помешательство, происходящее от обыкновенного в городе стуку и шуму, також отдаленное от ун-та жительство, много отнимает времени как у учащих, так и у учащихся, а науки чрез то претерпевают невозвратимый вред [63, л. 408-411об.].

Городок должен бы был включать большое здание, научные учреждения, квартиры профессоров, студентов и гимназистов, ботанический сад, обсерваторию, анатомический театр, лазарет, подсобные учреждения, бумажную фабрику, баню и т. д. В случае реализации замысла на Воробьевых горах оказался бы сконцентрирован автономный, самодостаточный комплекс, фактически аналогичный исследовательским центрам типа Кембриджа, Оксфорда, Гейдельберга.

Проект переноса Московского университета на Воробьевы горы не был реализован; есть сведения, что место для постройки нового здания было предложено П. А. Демидовым, обещавшим выделить на эти цели 1,5 млн. рублей, но место это якобы не понравилось императрице. Примерно в это же время на Воробьевых горах разместился императорский дворец - тот, что был выстроен на Волхонке Казаковым по случаю приезда Екатерины в Москву на год; позднее он был перенесен с Волхонки на Воробьевы горы и поставлен как на фундаменте на каменном первом этаже древнего дворца [60, с. 110]; [64, с. 49]. Не прошло и предложение о переносе Университета в "лафертовский дом". Подразумевался дворец Ф. Лефорта на Яузе, построенный еще в конце ХVII в., после смерти Лефорта отошедший А. Д. Меншикову и дополненный корпусами, образовавшими замкнутое каре. Таким образом получилось здание, соединяющее в себе дворец и замкнутый прямоугольными корпусами обширный двор - с открытыми изнутри аркадами. Заметим, что здание это фактически повторяло модель западноевропейского замкнутого "академического пространства" с изолированным внутренним двором и уже поэтому могло подходить для университетского комплекса.

Однако Университету суждено было остаться на Моховой, где М. Казаковым и было возведено здание, ставшее его олицетворением. Оно должно было соответствовать той роли, какую просвещенное самодержавие отводило Университету в своем "архитектурном театре" - Москве. Ведь театрализация зодчества - черта екатерининского времени. Само архитектурное мышление вытекало тогда из мышления театрального, когда ансамбли каменных зданий воспринимались (или, по крайней мере, задумывались) своеобразными архитектурными спектаклями.

Интересно сопоставить этот подход с концепцией университетских построек Университета Виргинии в Североамериканских штатах, автором которой был известный политический деятель, активный сторонник идей Просвещения Т. Джефферсон (комплекс создавался чуть позднее, чем московский, но концепция сложилась примерно в то же время, в период его путешествий по Европе [65, с. 102]). Отметим неожиданную, на первый взгляд, близость ситуаций, сложившихся в конце XVIII в. в России и в Соединенных Штатах: и там, и там университеты находились в стадии становления. (Характерно, что американцы использовали термины "колледж" и "университет" как взаимозаменяемые [66, с. 240], подобно тому как русские организаторы подразумевали под первыми студентами учеников гимназий.) Хотя русская и американская модели получились абсолютно разными, нас интересует пространственный аспект их сравнения. Джефферсон называл себя "отцом" Виргинского университета: он спроектировал его, разработал учебную программу и укомплектовал. Он, как и Казаков с Баженовым, был поклонником идей Андреа Палладио, столь популярных в конце XVIII в. в Европе. Однако Джефферсон задумал целую "академическую деревню", сознательно избегая единого здания.

Десять двухэтажных павильонов, по числу факультетов, каждый для одного профессора, включали классные комнаты внизу и приватные, для семьи преподавателя " наверху. Ряды студенческих спален, соединенных крытыми переходами, примыкают к павильонам (здания шести столовых расположены отдельно, комплекс окружают сады). Два ряда профессор-ских павильонов смотрят друг на друга, обрамляя открытую площадку. (Интересно, что конструкция открытая, рассчитанная на рост: при необходимости ряды можно продолжить.) Четырехугольник замыкает основной павильон - ротонда, предназначавшаяся для размещения библиотеки, богослужений, публичных экзаменов (план Университета см. в [67, с. 966]. Вид Виргинского университета запечатлен на гравюрах 1824 и 1845 гг.) [66, с. 226].

Главный павильон - ротонда - по своему назначению и облику вполне сопоставим с казаковским зданием. Но кажется принципиально важным то, что при разработке проекта Джефферсон ставил во главу угла удобство жизни и работы преподавателя. Он ненавидел огромные дортуары традиционных колледжей. В академической деревне более 100 спален, каждая на двух студентов. Все эти пространственные решения - воплощение идеи свободной индивидуальности и уважения к ней, вариант "коллективного гуманизма" (все рядом и в то же время раздельно). Сравнивая два проекта - американский и русский, - видишь, как по-разному воплощались в жизнь общие идеи Просвещения, какими разными могли быть версии палладианской традиции архитектуры.

Концепция "храма науки"

Важнейшей для нашей темы проблемой является концепция самого "храма науки", овеществленная в первостепенных постройках и в выборе их местоположения. В условиях России ХVIII в. такая концепция была предопределена правительственной точкой зрения на смысл и задачи подобного учебного заведения. Образ главного университетского дома, которому устроители придавали большое значение как "фасаду" русской науки, отражал понимание важности этого учреждения в глазах "просвещенного" государства. (Здесь, на наш взгляд, проявилось то существенное, чем разнился Московский университет от большинства европейских, где "университетское пространство" складывалось столетиями: там "разрез в университетском комплексе важнее, чем фасад... Разрез раскрывает дух университетской функции" [15, с. 24]).

Как уже говорилось, в России налицо необычная для Европы эпохи Просвещения ситуация жесткого контроля за архитектурой со стороны государства. Развитие русской архитектуры во второй половине ХVIII в. шло в соответствии с представлениями императрицы об идеальном облике страны, своего рода художественной утопией, от которой, однако, ожидались результаты в реальной жизни [69]. Впрочем, эта черта характерна для всего русского ХVIII в.: теории опережают практику; "создание текста предшествует возникновению соответствующего контекста" [70]. В соответствии с этим подходом в последней трети века застраивалась Москва. В правящих кругах (заказчик) сложилась концепция "храма науки" " как одного из главных композиционных центров города, имеющего торжественный, триумфальный характер. Архитектурное решение идейно-образных задач здания должно было оказывать огромное впечатление как на обитателей здания, так и на жителей города. Здание, построенное в 1786-1793 гг. по проекту М. Казакова, было призвано воплотить все черты "державной мифологии", просвещенного покровительства наукам. Незадолго до того Казаков бле-стяще справился с возведением "Храма Разумия" - проектом здания Сената в Московском Кремле. При этом важно, что постройка отражала взгляды М. Казакова, создателя-архитектора - представителя века Просвещения (ученика и соратника великого Баженова!). Для нас важно отметить его подход к проблеме университетского пространства как еще один возможный взгляд "человека эпохи Просвещения" - взгляд русского художника. Ведь если в европейских странах с их вековыми университетскими традициями жизнь сама естественным образом постепенно отливалась в формы архитектурного пространства, то в России создание подобного здания было больше, чем постройка, " это был общественный поступок, одна из немногих форм воздействия на общественную жизнь. (Так несколько ранее в проекте Кремлевского дворца старший товарищ Казакова В. И. Баженов воплотил свою мечту о привнесении "античных" форм общественной жизни в российскую действительность: кремлевский амфитеатр для народных представителей.)

Архитектор Матвей Федорович Казаков (1738-1812/13) Гравюра В. Афанасьева

Здание Московского университета, впервые проектировавшегося и построенного специально для высшего учебного заведения, неизбежно должно было стать порождением "державной мифологии", призванным олицетворять собой всю незыблемость и просвещенность государства; стать воплощением официального взгляда на Университет и его задачи: воспитать просвещенных и сознательных подданных путем создания "премудрых учреждений". Дух просвещенного покровительства особого, русского толка еще долго будет витать над Университетом: в официальных театрализованных торжествах по случаю тезоименитств, в праздновании дня рождения и именин "просвещенного покровителя" - куратора И. Шувалова, в присутствии в иконостасе университетской церкви иконы его небесного патрона Иоанна Милостивого и т. п.

Тем не менее концепция основных университетских зданий не могла не воплотить и взгляды тех, кого заботила реальная повседневная жизнь учебного заведения, и самого создателя-архитектора. Имели значение как организация общей композиции здания, его внешний облик, рассчитанный на восприятие значительным числом лиц (в том числе - "посторонних"), и притом в совершенно определенном аспекте, так и внутренняя пространственная организация: именно в ней автор постройки обычно выражает "мировидение и миропонимание среды, породившей то или иное сооружение" [71, с. 258].

В начале 80-х гг. М. Ф. Казаков начал работать над поисковыми проектами главного здания Университета. Их было три. При этом Казаков учитывал и градостроительный план Москвы 1775 г., который предполагал создание площадей вдоль Моховой улицы. "Образ университетского здания рождался в творческом воображении М. Казакова под впечатлением грандиозного баженовского творения - модели Большого Кремлевского дворца (1767-1775 гг.) и особенно его проекта так называемого Смольного института для Петербурга (1765-1767 гг.)", - говорит исследователь архитектуры университетского комплекса В. В. Кириллов, отмечая тут же, что последний проект мог быть проектом нового здания Московского университета, заказанным Баженову (Кириллов В. В. Архитектура казаковского здания Университета на Моховой: Доклад на научной конференции "Московский университет во 2-й пол. XVIII-XIX вв. К 200-летию Старого здания Университета на Моховой. Москва. Ноябрь 1993 г. О работе Казакова над проектом см. также [73].) [72, с. 40]. Такого мнения придерживаются и многие другие исследователи.

Противники такого взгляда на проект считают, что чересчур парадный, дворцовый характер фасада и плана этого сооружения не позволяют считать их соответствующими предполагаемому назначению - учебного заведения (см., например, [69, с. 48-49]. Не берясь решить проблему в целом, отметим со своей стороны, что именно желание подчеркнуть пафос торжества науки могло подтолкнуть В. Баженова к выбору столь торжественных форм. Здесь с присущей ему страстностью архитектор создавал очередную художественную утопию, в своем проекте "храма науки",как и в "кремлевском проекте", может быть, вновь пытаясь сократить дистанцию между желаемым и действительным. Как известно, с 1759 по 1762 г. Баженов находился на стажировке во Франции, где около двух лет провел в мастерской крупнейшего французского архитектора де Вайи, прославившегося своими проектами зданий общественного значения, знакомился с творчеством других архитекторов. Весь образный строй проекта "Смольного" чрезвычайно напоминает, например, проект Академии для воспитания юношества Жозефа Пейра (см. план Академии в [74, с. 266, 269, 330]).

Известно также, что Баженов имел какие-то замыслы относительно университетского благоустройства: по некоторым данным П. А. Демидов в 70-80-х гг. будто бы заказал ему проект здания Университета [75]; были какие-то планы и относительно создания университетского Ботанического сада (ведь П. А. Демидов довольно близко принимал к сердцу дела Московского университета). О влиянии идей Баженова на взгляды его сотрудника и ученика Казакова говорит и сходство самого раннего поискового проекта университетского дома Казакова с проектом "Смольного" Баженова. Общим для них было то, что средствами архитектуры оба - деятели эпохи Просвещения - стремились выразить свои мысли о более совершенном устройстве общества.

Весьма верным кажется замечание В. В. Кириллова о том, что в основе образа здания на Моховой М. Казакова лежит идея "храма науки", характерная для века Просвещения в целом. "Храм" - это вообще излюбленное образное понятие ХVIII в., расширившего семантику этого древнего слова. Екатерина же II, императрица-законодательница, привычно ассоциировалась у современников с богиней мудрости, Минервой; этот образ ее не раз был запечатлен в живописи, архитектурных проектах (например, на знаменитой картине Д. Левицкого, в проекте загородного дома, созданном де Вайи, и др.). В казаковском проекте здания Университета - воплощении Минервина храма мудрости - доминирующую роль играла ротонда знаменитого круглого зала, апсида которого была как бы алтарем, на который ученые приносили плоды своих трудов. Здесь можно видеть типичную для этого времени попытку аллегорического выражения идей Просвещения через образы античной мифологии. Но не только. Это, на наш взгляд, также и проявление (в материальном выражении) принципиально нового для России религиозно-философского подхода к знанию: религиозного, но по существу внецерковного чувства, отражавшего взгляд на науку как святое, не только "благородное" (т. е. достойное внимания высшего сословия), но и богоугодное дело. Ведь отсутствие схоластического направления в образовании средневековой Руси предопределило традиционно негативное отношение к школьному учению, науке и научному знанию, умственной культуре. В допетровский период царило убеждение в том, что "тот, кто имеет в себе "разум Христов", не нуждается в учении диалектик, риторик и философий" [76, с. 141-147, 167]. Целая пропасть отделяет этот взгляд от убеждения в "святости" работы мысли, свободного научного исследования, исповедовавшегося М. В. Ломоносовым, от идеи "храма науки".

Просторные залы, светлые комнаты с высокими потолками и, особенно, торжественное пространство ротонды - Актового зала Университета, вероятно, должны были оказывать на воспитанников большое впечатление, рождать чувство благоговения перед "храмом науки", вызывать ощущение попадания в новый мир. Особенно это касалось воспитанников-разночинцев, в меньшей степени " привычных к дворцовым пространствам детей аристократии. Недаром в этом "святом" месте не устраивалось ни спектаклей университетского театра, ни маскарадов, ни танцев (сцена и партер театральных представлений были в парадных сенях главного здания; маскарады устраивали в столовой и соседних залах; танцевали по праздникам в малых студенческих столовых [54, с. 54-55]). По замыслу Казакова, на переднем дворе посетителя встречала торжественная колонна с водруженным на ней Глобусом - символом университет-ской науки (недаром глобус как символ и сейчас, 200 лет спустя, остается непременным элементом декора университетского пространства). Фасад здания отличался от того, что мы видим сейчас, после переделки его Жилярди в стиле московского послепожарного классицизма. Постройка Казакова имела сложный, деликатный рельеф стен; его отличала "тонкая игра мелких выступов и западов, складывающихся в ритм лопаток и филенок, любимых зодчими конца ХVIII века" [77, с. 317-318]. Здание было построено из красного кирпича с белокаменным декором. (Сочетание краснокирпичной стены с белокаменными деталями - прием московского барокко, который перенял и воплотил в Царицыне Баженов, любивший эту старую московскую традицию. К такому цветовому решению Казаков прибег еще в Петровском дворце 1775-1779 гг. Современники называли этот эффект "дневной иллюминацией".) Такое цветовое решение делало архитектуру воспринимаемой и в свете пасмурного дня - на год их приходится много в российских широтах.

Обращаясь к смысловым значениям, которые несут на себе архитектурные формы казаковского здания, следует учитывать господствующую в тот период общую систему представлений и идей, культурно обусловленные в своем большинстве ассоциации. Известно, что многие классические здания Москвы второй половины ХVIII в. напоминают загородные усадьбы. Так выглядело и здание, построенное М. Казаковым на Никитской, улице дворянских усадеб.

В "Храме Минервы" Комплекс на Моховой в конце ХVIII в. представлял из себя следующее. Первый, полуподвальный этаж использовался под служебные и хозяйственные помещения (погреба, кладовые, кухни). На втором этаже располагалось 16 маленьких "камер" и одна большая - "казарма", которые были заняты казеннокоштными учениками. Здесь же, под залами для "искусств" третьего этажа, были столовые. Сюда, в жилые комнаты, вели два входа со двора по углам. На втором же этаже в правом крыле помещались служебные комнаты директора (угловые, окнами на Моховую) и помещения канцелярии и архива (направо по коридору от комнат директора). В левом крыле были комнаты настоятеля и иеродьякона университетской церкви (визави, окнами на задний двор). Третий, главный этаж (бельэтаж) был парадным. Здесь располагалось "святилище" - Актовый зал, хоры которого выходили на четвертый этаж, и по праздникам там действительно пел хор. Две двери в боковых стенах вели в соседние помещения. Справа в большом двусветном зале с галереями помещалась библиотека, налево в аналогичной комнате - кабинет естественной истории (за ним - "запасная зала"). Кроме того, на этом же этаже располагались три помещения: для математики, физики и физического кабинета; залы для занятия изящными искусствами (рисунком, музыкой, танцами, фехтованием). Круглые залы"аудитории в закругленных выступах крыльев перекликались с центральным. В правом крыле на том же этаже располагалась директорская квартира. В левом крыле - две угловые комнаты с пробитой из одной в другую аркой образовали церковь (она была освящена в 1791 г.). Здесь же, в левом крыле, - аудитории философского и юридического факультетов (последние служили помещением для конференций, местом диспутов и собраний); "зала случайных ожиданий" (которая использовалась также как церковный притвор, окнами на задний двор); помещение со шкафами медицинского факультета; запасные залы (через них проходили в кабинет естественной истории и в "Большую залу"). Четвертый этаж был скромнее и ниже других, здесь располагались гимназические классы. Три угловые к омнаты в правом крыле занимал один из профессоров; в правом же крыле помещались комнаты казеннокоштных учеников гимназии (вход туда был по задней угловой лестнице). В левом крыле четвертого этажа были классы и камеры дворянской гимназии.

Во всех лекционных и гимназических классах стояли длинные столы с подвижными скамьями по обе стороны, на которых сидели студенты и гимназисты. Это " с пространственной точки зрения весьма демократично. Перед столом ставили кресла для профессоров и стулья для учителей. В классах висели доски (в документах упоминаются губки для стирания). Исключение составляла "физическая зала": она была устроена амфитеатром с пульпетами. Очевидно, именно ее имеют в виду, когда упоминают "специальную аудиторию", которую пришлось оборудовать для лекций Страхова (их посещали, помимо студентов, и "посторонние" [79, с. 57]).

Напомним, что в 20-е гг. XX в. в детских садах Советской России были отменены табуретки: их заменили скамейками, ибо "табуретки приучают к индивидуализму" [78, с. 237].

Представить себе обстановку аудитории конца ХVIII в. помогает фраза из воспоминаний тогдашнего студента: "Лекции начинались при свечах желтых, сальных и вонючих..." [80, с. 7].

Университет пытался обособиться как самообеспечивающийся комплекс. При нем жила обслуга (сапожник, портной, кухарки, прачки, слуги "при столе"). При этом, однако, на территорию допускались разносчики съестного " хлебники, сбитенщики, яблочники, а также особые разносчики пудры, помады и прочего [33, т. 1, с. 84, 192, 326]. Существовала своя поварня, университетская харчевня. (Руководители хлопотали и о заведении своей "деревни для стола" [33, т. 1, с. 67, 84, 226, 230, 329; т. 2, с. 38].)

В университетском дворе 90-х гг. XVIII в. стоял большой деревянный флигель (рядом с левым крылом главного корпуса, боком на Моховую), где размещался "бакалаврский институт". В нем жили его директор и профессора. В двухэтажном каменном доме помещались больница, жилье ее директора, чинов университетской администрации и прислуги. В длинном каменном доме в глубине двора жили некоторые профессора и служители. Кроме того, в глубине же двора стояли бывший дом кн. Волконской, ставший анатомическим театром; каменный дом, где жили прозектор и другие служащие; две деревянные прачечные и деревянный дом семьи университетского пристава. Позади главного здания по Никитской в большом каменном флигеле с 1779 г. располагался Благородный пансион (с 1890 г. переведен на Тверскую) [81, с. 71-75].

На протяжении всего ХVIII в. в русской архитектурной мысли идет постепенное накопление опыта, складывание типов зданий учебных заведений.

С точки зрения пространственной организации учебного заведения интерес представляет ранняя попытка создания проекта школьного комплекса в Петербурге " так называемый "Сад Петров" 1721 г. (архитектор Н. Микетти). "Семинария наподобие замка" - так определил свое творение автор. Комплекс зданий включал каменный дом для школы, "кельи" ректора, трапезную, "кельи" для "робят" и учителей, духовника, лекаря, больницу, аптеку и хозяйственные постройки, церковь. В "Проекте регламента московских гимназий" М. В. Ломоносов подробно расписывает устройство общежитий: на каждые 50 человек учеников " один дом, в котором должно быть "двенадцать жилых покоев и зал, десять покоев для школьников, по пяти в каждой, один покой для надзирателя, один для двух сторожей. Зал для стола и... молитвы".

Исследователи отмечают, что в русской архитектурной мысли основные типы зданий учебных заведений, отвечающие структуре самих учебных заведений, складываются только к концу ХVIII в. Московский университет был одним из первых таких опытов: когда университетское руководство встало перед необходимостью приискивать подходящее помещение для Казанской гимназии, бывшей как бы филиалом Московского университета, оно, имея определенный опыт, мыслило учебное пространство уже в конкретных формах. Дом кн. В. Голицына (один из рассматривавшихся вариантов), по мнению М. Хераскова, потребовал бы переделок: пришлось бы "увеличивать покои, делать между ими иные сообщения, а может быть и совсем переделывать". А вот "каменный Гостиный двор, сделанный замком в самой середине города, с великим бы спокойствием к тому служить мог" ("только укупить его будет трудно") - так докладывал М. Херасков И. Шувалову о своих соображениях [85, л. 85об.].

Моховая улица и здание Университета. Конец XVIII века.

Постепенно рождались представления об оптимальной планировке учебных построек: ряд комнат по обе стороны от коридора; в центре или в торце - парадный зал; четкое распределение помещений по этажам; группировка помещений; просторные сени. Приближаясь к этому идеалу, и спланировал М. Казаков свое здание.

Этот вопрос хорошо освещают работы Н. А. Есиной [ [20]]; [86]; [87, с. 74-78, 188, 190 и др.].

Интересно, что в поисковом проекте казаковского здания (1780-1786 гг.) еще присутствуют анфилады зал, привычное для усадебного дома назначение этажей (хозяйственное помещение цоколя; парадные покои первого этажа; жилая зона второго). В окончательном варианте анфиладу составили актовый зал и несколько других, поменьше, примыкавших к нему (библиотека и кабинеты). Кроме парадного, имелся центральный вход с тыльной стороны, входы там же по углам здания и отдельные входы в крылья. Однако главным новшеством была коридорная система с двухсторонним расположением комнат, позволяющим компактно разместить в сравнительно небольшом здании целый комплекс изолированных аудиторий. Нельзя сказать, однако, что удобство здания для учащихся ставилось во главу угла: П. И. Страхов, например, вспоминал, что за день каждый ученик должен был не менее 14 раз пройти двором и не менее четырех раз взбежать по лестнице ("ступенек в 60-70") - "не считая коридоров и покоев" [54, с. 42]. (Сам Страхов, кстати, считал такое "хождение" весьма полезным для здоровья учащихся, приписывая этой "зарядке" тот факт, что 15 кроватей университетской больницы были обычно свободны.) В каждой камере общежития помещалось студентов "числом по стольку, по скольку было окошек в покое" [54, с. 33].

В окончательном проекте Казаков использовал П-образную форму здания, типичную для городских и загородных усадеб ХVIII в., позволяющую создать перед входом открытое пространство, рассчитанное на большое количество народа. Двор, отгороженный от Моховой, создает особое зам-кнутое пространство. Но это не та замкнутость, какой отличались палаццо средневековых университетов. Здание Казакова уже явно ориентировано на уличную застройку, связано с окружающим пространством. Оно "распахнуто" к реке и "смотрит" на древний Кремль. Впечатление открытости хорошо передает акварель сына зодчего, донесшая до нас облик Моховой конца ХVIII в.

Творение Казакова стало неотъемлемой частью "классической" Москвы, сосредоточив в себе ее лучшие черты, которые так точно подметил М. А. Ильин: поражающую зрителя величественность здания, жизнерадостность общего выражения при отсутствии напыщенности, желания казаться более значительным, чем оно было на самом деле. Проявившийся в постройке Казакова московский классицизм "проникнут истинной человечностью, делающей его одним из самых примечательных явлений русской художественной культуры этого времени" [69, с. 72]. Несомненно, характер построек, планировка, архитектурные формы оказывают большое влияние на организацию протекающих в них процессов, диктуя систему и нормы поведения, отдавая "безмолвные приказы". Это значение архитектуры понимали уже и в ХVIII в.: высказывая в 1765 г. мнение о насущной необходимости постройки нового, специально спланированного здания, профессора отмечали, что оно "должно быть соединенно и пространно... без разделения людей".

Тот факт, что жилье казеннокоштных гимназистов и студентов занимало в университетском доме значительное пространство, неслучаен. Это " свидетельство того, что студенческая среда подготовлялась прежде всего самим Университетом. Это говорит и о том, что среда, дающая большинство "абитуриентов", была небогата. Казенными, не слишком комфортными квартирами пользовались в основном разночинцы.

Семантика "изоляции"

Характерно и то, что практически с самого начала проекты отражали желание организаторов Университета, с одной стороны, сделать его центром культурной жизни города, а с другой - обособить его в городской среде.

Охранение науки и преподавания от мирских соблазнов и житейской суеты " принцип, который исповедовали и в Европе. По традиции и там стремились отделить университетскую общину от остальных горожан, а университетскую территорию - от города. Вследствие этого наиболее распространенной формой европейских университетских комплексов стала традиционная римская базиликальная схема с введением открытого внутреннего двора. Еще в ХII в. так был спланирован Колледжио Сапиенце в Риме. По той же схеме - здания с замкнутыми или полузамкнутыми внутренними двориками - строились позднее, с ХIV в., университеты Центральной Европы (в Праге, Кракове, Гейдельберге, Вене), затем - в Великобритании и Новом свете [16, с. 24-25]. Внутренний двор был главным формообразующим элементом зданий. Предполагалось, что здания обращены прежде всего вовнутрь, отгородившись таким образом от городской среды.

В России первые крупные учебные заведения возникли, как и на Западе, на базе монастырского образования (школы при Чудовом, Спасском, Андреевском монастырях), наследуя от монастыря характер места, удаленного от мирской суеты, - своеобразного эталона культуры. Но идея изоляции воспитанников "премудрых учреждений" эпохи Просвещения от грубости нравов традиционной среды лежит и в русле общих педагогических идей Просвещения. Подразумевалось, что если ученик - абсолютно "чистый лист", возможности воспитателя безграничны. Удалить молодежь из больших городов, сохранив ее в счастливой простоте, призывал Ж. Ж. Руссо.

В 1760 г. в университетской типографии был отпечатан переведенный профессором Н. Поповским труд "О воспитании детей, господина Д. Локка". Последний, придавая решающее значение в деле воспитания влиянию на ребенка окружения, также считал необходимым беречь детей от дурной среды, изобилующей образцами дерзости, плутовства, насилия. Университетские воспитатели видели выход в изоляции учащихся.

Беспокойство о порче нравов воспитанников пронизывает документы, описывающие жизнь как Петербургского академического, так - позднее - и Московского университетов. Например, отпрашивающиеся якобы для посещения церкви воспитанники и студенты "ученье оставляют", посвящая эти часы развлечениям. Недаром в зданиях позднего периода при университетах появляется своя, "домашняя" церковь, которая в традиционном русском городе всегда была еще и центром общения.

Большое значение для создания нормальных условий для учебы имело соединение студентов и гимназистов в общежитие (при этом, находясь в равных условиях, они "не теряют времени, ни ходьбою на дом, ни службою родителям, ни же заочною резвостию, будучи у инспектора... перед глазами" [88, с. 46].

Однако пространственная обособленность Университета привлекала и с другой, также практической, можно сказать, с утилитарной точки зрения. Поскольку наука в рассматриваемый период в России фактически только зарождалась, новые учреждения и сами люди, "производящие" науку, вынуждены были существовать в условиях, не приспособленных для плодотворной учебно-научной работы. Городская среда, подчиненная задачам обслуживания интеллектуальной деятельности, появится в российском городе намного позднее, когда живые потребности будут удовлетворяться через проникновение частного капитала в различные сферы городской жизни, а проще говоря, когда разовьется система квартирного найма, появятся доходные дома и т. п.

Пока же существенную проблему (с которой столкнулись еще ранее организаторы Петербургской академии наук и ее Университета) составляла разбросанность квартир преподавателей и студентов по городу - свободно раскинувшейся Москве, где застроенные участки чередовались с обширными незастроенными, среди которых встречались пустыри и луга, огороды и рощи. Даже центр города был благоустроен весьма относительно: берега Неглинки в ХVIII в. были местами свалок, и в дождливую погоду под стенами Кремля она превращалась в клоаку. И. М. Снегирев вспоминал о пути от Самотеки до университетской гимназии, который он проделывал ежедневно: приходилось идти "канавой" (вдоль Неглинки), где "в дождливое время по обе стороны канавы были непроходимые грязи... пробирался по камням... только в дурную погоду иногда я получал пятак, за который можно было на волочке с фартуком приехать в Университет" (цит. по [89, с. 137-138]). (Лишь в 1788 г. был поднят вопрос об устройстве канала Неглинки и бульваров по ее сторонам. Он был проведен в 1790-1791 гг. от Самотеки до современного Театрального проезда, но вместо бульваров тогда были сделаны лишь проезды по сторонам [27, с. 352]. Работы по урегулированию Неглинной продолжались вплоть до начала ХIХ в. [90, с. 6-7, 11-12].)

Необходимость добираться на лекции издалека была просто разорительна для профессуры и преподавателей - уязвимого в материальном отношении слоя. Приведем только один пример. Профессор истории и первый библиотекарь Университета И. Рейхель, работавший здесь с 1757 г., по скудости жалования вынужден был поступить учителем в частный дом. Добираться до Моховой на вечерние лекции и обратно ему приходилось пешком, причем "осенью и зимою эта поздняя прогулка была весьма неприятна... по причине множества собак, бегавших ночью по улицам города" [41, ч. 2, с. 341]. Эти трудности, бытовая неустроенность были прямым следствием низ-кого статуса интеллектуальной деятельности в России той эпохи в целом.

Выход из сложного положения - с точки зрения московских профессоров " мог быть в создании изолированного самодостаточного университетского комплекса (подробнее об этом см. [91]).

Составители "Мнения" о содержании Университета, представленного Екатерине II в 1765 г., не просто преследовали утилитарные цели, они смотрели еще глубже, указывая на то, что если профессора "впредь все вместе будут жить в Университете... общий совет и взаимная помощь весьма облегчат весь труд" [92, с. 194-200]. Однако проект не был одобрен правительством: для Екатерины II важнее было, не затрачивая особых средств, создать впечатляющий фасад. К тому же стремление изолировать университетский комплекс объективно вступало в противоречие с другой целью - сделать Университет центром просвещения и культуры.

Житейская база

В проекте 1765 г. профессора указывали, что в Москве необходимо "довольное жалованье", поскольку зарабатывать приватными лекциями, как в западноевропейских университетах, нельзя. Однако из протоколов университетской Конференции видно, что правом проведения приватных занятий на дому все-таки пользовались, и в первую очередь - иностранные профессора (они быстро получили ученые звания и охотно пользовались авторитетом Университета). За счет частных уроков, например, проф. Дильтей уже в 1760 г. смог приобрести себе дом и собственный выезд; вели частные занятия также проф. И. Рейхель, Ф. Литке и другие. С точки зрения "университетского пространства" для нас важно, что домашние пансионы университетских преподавателей оставались как бы его частью, "университетской территорией". Университет как государственное учреждение должен был следить за жизнью пансионеров и качеством обучения. Уже в 1757 г. по сенатскому указу разрешается "дозволить всякому учителю иметь по шести пансионеров, которых обучать особливо в часы, когда нет классов. В оное же время дозволить давать и приватные учения". И контроль этот действительно осуществлялся.

Так, в 1764 г. куратор В. Адодуров предъявил в качестве одной из претензий к профессору Дильтею то, что "в смотрении за пансионерами против его обязательства оказался нерадив" [93, л. 4].

Впоследствии многие профессора из русских не только давали частные уроки, выезжая к ученикам на дом (как, например, обучали юного Радищева и Аргамаковых [26, с. 70, 75, 97, 106, 108, 114]), но и содержали при своей квартире частные пансионы, воспитанники которых впоследствии становились студентами Университета или его гимназии. В пансионе профессора Шадена с 13-ти лет четыре года обучался Н. М. Карамзин; там, в пансионе в Немецкой слободе, далеко от самого Университета, он овладел французским и немецкими языками, получил те знания русской и зарубежной истории, литературе, которые позволили ему через несколько лет снискать покровительство И. П. Тургенева и свободно войти в новиковский кружок "Дружеского ученого общества" (о нем скажем ниже). Домашние пансионы - явления повседневной жизни, казалось бы, связанные с чисто бытовыми и меркантильными интересами участников, становились фактором, влияющим на структуру университетского пространства, собирая в определенной точке Москвы определенный контингент лиц и являясь, по сути, "выбросом" университетской культуры в городском пространстве.

Сначала Университет не имел своей домовой церкви. Первые студенты посещали Казанский собор на углу Никольской и Красной площади [54, с. 44]. Шли поиски домовой церкви. Так, в 1757 г. директор И. И. Мелиссино предпринял неудачную попытку сделать университетской церковь Параскевы Пятницы или Воскресенскую церковь на дворе княгини Анны Егоровны Грузинской на Охотном ряду - "как для слушания всем ученикам, так и для истолкования Катехизиса". На Моховой, куда постепенно перебирались подразделения Университета, стояли ветхие храмы св. Леонтия Ростовского и св. Дионисия Ареопагита. (Два придела в последнем принадлежали П. Репнину, и он отказал их Университету. Церковь стала наполовину университетской и была разобрана только в 1791 г.) Тогда в левом флигеле незаконченного еще казаковского здания была устроена первая домовая церковь во имя св. Татьяны (подробнее об этом см. [94]). Убранство ее являло пример того, как тесно переплетались в университетских стенах (и в умах) идеи Просвещения и традиционная религиозность. Интерьер церкви, выполненный по проекту А. Клауди, со скульптурой новейших форм соединил новое с традиционным: иконостас "в итальянском стиле" и - древние иконы, перенесенные сюда из Дионисиевской церкви (в особом иконостасе); образ крестителя Руси ("просветителя"!) Владимира Святого - и икону св. Иоанна, тезоименитого покровителю Университета И. И. Шувалова [54, с. 45-48]. На колокольный звон сходились со своих половин в парадные сени главного здания отдельно - казеннокоштные, отдельно - пансионеры, отдельно - своекоштные. Чинно, парами, по росту шли они в церковь, в левый флигель дома. Там, стоя на правом клиросе, слушали службу и в том же порядке выходили [54, с. 51].

Необходимой частью университетского пространства всегда был университетский Благородный пансион. В 1779 г. Херасков разделил воспитанников 2-х гимназий на две части по сословному признаку. До 1783 г. Пансион - чисто воспитательное учреждение, как бы интернат при гимназии: собственного штата преподавателей не было, лекции слушали в самом Университете [95]. Вскоре Херасков открыл для воспитанников-дворян особые классы; было куплено особое здание на заднем дворе университетского дома на Моховой (после там был анатомический театр). Таким образом Пансион был выведен из стен Университета: сословное разделение вылилось в пространственное. В 1791 г. закончена перестройка и ремонт в здании, отданном специально под Пансион - на углу Тверской и Газетного переулка, на месте нынешнего Центрального телеграфа; в середине ХVIII в. здесь находилась усадьба Н. Ю. Трубецкого с палатами в глубине, затем главное здание отошло к Межевой канцелярии и наконец было передано Пансиону. Здание имело вид двухэтажного параллелограмма с двором посередине. Главный корпус, по Тверской, отличался от флигелей порталом из восьми дорических колонн и имел большой мезонин, над которым фронтон и фриз так же украшены лепными фигурами, как и на университетском здании, кроме барельефов. Два боковых флигеля, стоявшие на одной линии с главным корпусом и простиравшиеся по переулкам к улице Никитской, имели округленные углы с шестью колоннами тосканского ордера (описание самого начала XIX в. сохранилось в фонде Малиновского (РГАДА. Ф. 197. - 29. Л. 300об.-301.).

Закрытый внутренний дворик как бы олицетворяет закрытость привилегированного учебного заведения, каким стал к концу ХVIII - началу ХIХ в. Благородный пансион. И все же он оставался частью Университета - объединяли общие университетские мероприятия, библиотека, музеи и кабинеты, общие преподаватели, общая атмосфера. Даже в оформлении фронтона подчеркнута неотделимость Пансиона от Университета.

Пансиону как составной части Университета придавалось очень большое значение: это видно хотя бы по тому, что после пожара 1812 г. прежде всего туда направлены деньги на восстановление. Он стал средоточием лучшей части дворянской молодежи, "играя в литературной Москве роль, аналогичную Царскосельскому лицею в отношении Петербурга" [96, с. 516]. Дух литературного творчества витал над этим заведением: даже верхние лавки в классах (стоявших "горой", амфитеатром) назывались "Парнасом" [97, с. 42].

Горожанин и природа

Зеленое пространство города и его предместий имеет отношение к Университету уже в силу практических интересов ученых-естественников. Есть сведения, что при основании Университет получил "аптекарские сады", тянувшиеся по берегу Неглинки от Боровицких до Троицких ворот (видимо, это были, собственно, огороды, да и росли там лишь лекарственные растения [98, с. 266-321]). По другим известиям, сады у Кремля сгорели при пожаре 1701 г. и более не восстанавливались. Аптекарский же сад перенесен на 1-ю Мещанскую [27, с. 80]. Образцом для ботанических университетских садов могли стать ботанические сады зарубежных университетов. Известно, что С. Зыбелин и П. Вениаминов, будучи на стажировке в Лейдене в 1765 г., посещали там Ботанический сад под руководством "славного Ройена" [33, т. 2, с. 172-173].

В новый комплекс владений Университета на Моховой вошли сад и оранжереи кн. Барятинского: они располагались позади церкви св. Георгия на Красной горке и до Леонтьевского переулка и были получены в дар вместе с домом и другими постройками в 1785 г. Там был создан питомник растений для медицинского факультета, и таким образом было положено начало университетскому саду [99, с. 8]. Сад во дворе главного университетского дома на Моховой сохранился и поныне. Но собственный большой Ботанический сад долго оставался мечтой Университета, пока же студенты собирали гербарии в подмосковных лесах. В 1769 г. В. Адодуров писал М. Хераскову: "...Все охотнее пожелают видеть растения в Ботаническом или Медическом огороде живые, как они растут, в их натуральном виде, нежели их смотреть в травнике" [33, т. 3, с. 244]. В 1780 г. П. С. Сумароков передал Университету свой крепостной дом за Красными воротами "на Ольховце" - "для заведения в нем Ботанического сада или для чего-нибудь еще" [100]. Однако дом было решено сдавать внаем. Куратор И. И. Шувалов в новом проекте университетского штата, представленном императрице в 1786 г., предусмотрел "на заведение" Ботанического сада "в один раз 400 рублей"и по 100 руб. ежегодно. Он настаивает: "По неудобству места, где ныне Университет находится, надлежит оный сад основать вне города" [101, л. 25об.]. Проект остался неосуществленным. Лишь позднее был по-лучен участок на 1-й Мещанской, где в 1805 г. и был заложен сад, впоследствии ставший главным университетским ботаническим садом.

Однако, кроме учебных садов, существовали сады - как "стихия Москвы", занимавшие большое место как в городском пространстве, так и в сознании его обитателей. Нельзя сказать, что для москвичей до ХVIII в. было нехарактерно общение с природой. (Известно особое, органичное "общение" с природой народа-земледельца.) Но в городской усадьбе ХVII в. сад был скорее элементом натурального хозяйства. Именно в ХVIII в. Москву начинает отличать большое количество частных садов, разбавляющих городские постройки. Как заметил В. Н. Топоров, в Москве ХVIII - первой половины ХIХ в. сад - это живописная основа, тот мощный фон, на котором воспринималась застройка. Постепенно доля "эстетического" возрастает, сад становится средостением культуры и природы, элементом духовной сферы [102, с. 64-65].

Помимо небольших садов и садиков, сопутствовавших любому городскому жилищу, в Москве существовали такие гигантские усадебные сады и парки, которые становились местами публичных гуляний. Эта стихия не могла не оказывать влияния на университетскую публику.

Известно, что тема "растение и садовник" - навязчивая тема века Просвещения. Очевидна связь понятий: садоводство - и культивирование качеств своего "я". Отметим попутно связь этой ассоциации с педагогическими теориями того времени: садово-парковое творчество пронизано стремлениями сделать природу образцом человеческого поведения, а результат паркового искусства - "пейзажной проповедью" (см., например, [103]. Любопытен опыт беллетристического подхода к этому вопросу в [104]).

Пример того, насколько буквально пытались воспитатели следовать этой идее, - сохранившиеся планы загородного дома при Воспитательном доме (сам дом был выстроен на месте Васильевского луга в 1764-1772 гг.), который как бы пространственно воплотил педагогические взгляды создателей. План предусматривает разделение не только жилых помещений, но и садов для прогулок мальчиков и девочек. При этом "сад для воспитанников" представляет собой регулярный тип, строго симметричный в плане, с четким перекрестьем дорожек, симметричными газонами; в отличие от него "сад для воспитанниц" - напротив, абсолютно лишен симметрии; прихотливые изгибы дорожек среди островков зелени заканчиваются уютными изогнутыми скамьями [105].

Университетских воспитанников сознательно учили "гулять" на природе, как бы "раздвигая" для них пространство города. За город, на Воробьевы горы, к Петровскому дворцу совершались обязательные групповые летние прогулки воспитанников Университета, из числа тех, что не разъезжались на каникулы. В два летних месяца совершалось 4-5 таких выходов [54, с. 54]. Эти организованные "экскурсии" совершались в строю и попарно. ("Эва, пленных шведов ведут" - говаривали мужики, разглядывая эти непонятные им процессии [106; цит. по 97, с. 42].) Впрочем, прибыв туда строем, вырвавшись за город, студенты чувствовали себя весьма свободно.

Лирические описания прогулок к монастырям, за город - характерная деталь многих воспоминаний университетских деятелей, студентов и преподавателей того времени. По воспоминаниям Ф. П. Печерина "летом... гуляли в лодке по Москве-реке до Новоспасского монастыря; пешествовал к монастырю Донскому на Три-горы" [107, с. 597].

Берега Москвы-реки были любимыми местами прогулок и университетских преподавателей. В село Измайлово обычно уходили гулять члены профессорского кружка Аршневский, Страхов, Политковский, Сохацкий, Брянцов, Гаврилов [41, ч. 1, с. 42]. Пространство "раздвигалось". На берегу реки, за городом, в садово-парковом "интерьере" человек последней трети ХVIII в. учился отдыхать от повседневных забот (и это тоже было новшеством!), сознательно отдаваясь во власть эстетического воздействия. В эпоху Просвещения традиционное, исконно русское любование пространством (о традиционном, "древнерусском" отношении к открытому пространству см. [108]) приобретает новую, романтическую окраску. Новый вкус к естественным пейзажам конца ХVIII - начала ХIХ в. отлично выразил Н. Карамзин: "...Я люблю те места, которые для своей приятности не требуют никаких искусственных украшений. Люди небогатые, ленивые, а может быть, и некоторые люди со вкусом пристанут к моему мнению" (курсив Н. Карамзина) [109, с. 256].

Карамзин, близкий университетским кругам, для нас в данном случае " тип времени. Воздействие природной стихии погружало в стихию поэзии и литературы в целом. Само любование природой расценивалось как утонченное искусство, удел просвещенных. Одним из проявлений его была психологизация пейзажа, характерная для сентиментализма (итога общего процесса - распространения гуманистической идеи внесословной ценности личности). "Слава нынешнему просвещению и великим успехам его в Москве белокаменной!" - это восклицание Н. Карамзина относится к букету ландышей: "Если докажут мне, что в шестидесятых годах хотя один сельский букет был куплен на московской улице, то соглашаюсь бросить перо... Московские жители просветились, ибо любовь к сельским цветам есть любовь к натуре, а любовь к натуре предполагает вкус нежный, утонченный искусством" [109, с. 260].

Как отмечено исследователями, в то время "в воздухе носились" идеи о "невидимых нитях", связывавших человека с природой, о сверхъестественных возможностях, таящихся в растении и даже в камне. Эти идеи обсуждались в трудах ученых и философов, в масонских кружках, в сочинениях дилетантов от науки, в поэзии [110, с. 107-108]; [111, с. 182-185]. Этим подходом заражались молодые читатели. "Новый мир природы" открылся С. Аксакову после чтения журнала "Детское чтение для сердца и разума", издававшегося Новиковым в университетской типографии: "В детском уме моем произошел совершеннейший переворот... Многие явления природы, на которые я смотрел бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для меня смысл, значение и стали еще любопытнее. Муравьи, пчелы, и особенно бабочки...овладели моим вниманием и сочувствием; я получил непреодолимое желание все это наблюдать своими глазами [112, с. 31]". Надо полагать, открывая для себя мир природы, университетские юноши испытывали похожие чувства. Кажется, это замечательный пример того, как идеи могут "расширить пространство".

Университет и Город

Насколько быстро и органично влился Университет в Москву? Уже говорилось о том, что открытость его городу была одним из главных принципов. Москвичам он открыл свои сокровища - библиотеку, коллекции и кабинеты, явил свои пышные действа - инаугурацию, ежегодные награждения, театральные постановки. Но должно было пройти время, чтобы фигуры гимназиста, студента, профессора стали "своими" в Москве. (Ведь вначале по городу ходили слухи, что на Моховой немцы режут живьем православных [97, с. 42] - речь шла о медиках.) Университет жил, сея навыки цивилизованного быта, и постепенно городское окружение росло от незнания, через удивление и любопытство - до включенности в культурную деятельность.

"Чистый", дворянский город и город бедноты соприкасались между собой через среднюю прослойку горожан - купца, лавочника, студента. Народные гуляния - то пространство, на котором встречались университетская публика и горожане. В год в Москве бывало до 30 гуляний. Большинство из них проходило у стен монастырей - под Новинским, на Девичьем поле, в Марьиной роще - в календарные и храмовые праздники. Особенно памятны были кулачные бои - суровая, традиционная "военная игра". На льду Неглинной в масленицу "сходились бурсаки Духовной академии и студенты Университета, стена на стену... универсантам помогали Неглинские лоскутники", - вспоминал современник [89, с. 122-123]; [113, с. 17-22]. Для увеселения публики на площадях ставились катальные горы и качели. Интересно, что в каникулы народная культура как бы проникала за стены Университета: на переднем дворе на Святой неделе обычно ставились две-три веревочные качели - "для забавы", играли в свайку [54, с. 50, 54]. Вообще показательно, что ритм жизни обитателей Университета и горожан структурировался единой традиционной системой - церковных и народных праздников. В воспоминаниях профессора П. Страхова устоявшаяся череда событий определяется так: "на Святой неделе", "с Фомина понедельника" и т. п.; "на святках и на масляной" в Университете, как и во всей Москве, властвовала карнавальная культура " устраивались театральные представления и маскарады [54, с. 52"55].

Применительно к концу ХVIII - началу ХIХ в. известно, что разнообразная публика, в том числе молодежь и профессора, собиралась в кофейнях " своеобразных научно-литературных и отчасти политических клубах (золотым веком кафе было последнее 10-летие века и во Франции, где они превратились в чисто политические клубы [114, с. 155]. Н. Тургенев вспоминал о Мерзлякове, что "в кофейной он говорит так же, как и на кафедре" [89, с. 119].)

Университет мыслился прежде всего как государственное учреждение (в описании Москвы В. Рубана 1782 г. он упомянут среди "казенных домов Ее Императорского Величества" [ [52]]). Караул, императорская ливрея швейцара - все это должно было придавать Университету значимость учреждения государственной важности. Налицо и пространственная обособленность Университета: его территория неслучайно обносилась оградой с караулом на входе.

Осознавалась ли "особость" университетского мирка самими его обитателями как признак корпоративности? Особый статус должны были придать Университету привилегии, предусмотренные М. В. Ломоносовым при подготовке проекта и осуществляемые при поддержке И. И. Шувалова, в частности - особая юрисдикция Университета, т. е. оговоренные в Уставе "неподсудность различных чинов и служителей Университета никому и нигде без ведома и позволения университетских кураторов и директора", освобождение от постоя и всяких полицейских должностей и сборов.

Приведем пример, который, видимо, не является типичным. М. Невзоров, участник кружка Новикова, обучавшийся медицине за границей, в 1794 г. был обвинен в посредничестве между русскими и западноевропейскими масонами. Известно, что на допросах Невзоров держался независимо и при этом заявил: "Я принадлежу Университету, и по его Уставу должен отвечать не иначе как при депутате университетском".Он добился-таки того, что допрашивал его сам куратор Шувалов. Видимо, длительное пребывание за границей, в стенах европейских университетов давало привычку отождествлять университетские порядки всех стран: отсюда повышенное чувство собственного достоинства, самоидентификации себя с корпорацией.

Хотя главным преимуществом оставалось собственное покровительство императрицы - и полная независимость от любого другого начальства. Мысль об "особости" Университета еще нужно было внедрить в русское общество. Недаром М. В. Ломоносов, памятуя о порядках германских и голландских университетов, которые ему удалось посетить, такое значение придавал инаугурации - как декларации права Университета на особый статус.

Важно не только, каков был реальный статус Университета, но и то, каким он мыслился его учредителям и покровителям, каким бы они хотели явить его обществу. Идеалом было истинно самоуправляющееся научное сообщество. В начальный период существования Университета было еще возможно бороться за невмешательство чиновников Канцелярии в научные дела, и Конференция профессоров часто спорила с Канцелярией. (В протоколах Конференции за 1756 г. можно прочесть такие слова: "...И пусть господа асессоры не берут на себя смелости... что либо переменять в классах" [33, т. 1, с. 33].) Признание определенной "особости" университетского пространства сквозит в том, что присутствие на территории Университета обер-полицмейстера и его вмешательство считались неприличными (это было при декане Сандунове). (Характерно, что после 1825 г. московский полицмейстер уже рассматривался университетским начальством как необходимая опора [79, с. 200]. Так со временем менялись представления об "особости" сообщества.)

Одним из корпоративных признаков в ХVIII в. должен был быть университетский мундир. Он предназначался как для учащихся, преподавателей, так и для административно-хозяйственного персонала. Мундир, с одной стороны, придавал учению статус государственной службы, с другой - выделял университетскую публику, отличал образованных от неучей. Ношение мундира должно было стирать имущественные различия между студентами, упрочивать товарищеский дух, уравнивая бедных и состоятельных

Уравнять студентов значило прежде всего прилично одеть беднейших казеннокоштных учеников, - а их было всегда большинство. Это была чрезвычайно важная задача. Ведь век Просвещения выдвинул на первый план образованность, понимаемую и как умение вести себя, ценить красоту, быть приятным в общении. Однако состоятельные - "своекоштные" - студенты предпочитали одеваться "в свое", не носить повседневный мундир - ходили "без платья" ("да и к чему оно?" - писал М. П. Третьяков [115, с. 114]). См. также: [116].

В дни общеуниверситетских торжеств парадные мундиры извлекались из специальной кладовой, где они хранились. На актах, все как один, студенты представали в темно-зеленых кафтанах с малиновым воротником, посеребренными пуговицами с государственным гербом и "атрибутами учености".

Еще более важно, на наш взгляд, то, что Университет давал шпагу студентам из разночинцев при произведении их в студенты (правда, он не получил другой привилегии - выдавать дипломы на дворянство). Таким образом обучение как бы приравнивалось к государственной службе. Н. А. Пенчко отметила, что эта церемония, производимая на торжественном акте, имела только "лишь символическое значение" [26, с. 63]. Но как важен этот шаг! Того же хотел и М. В. Ломоносов - "снабдить благородством неблагородных и тем отворить вход к благополучию дарованиям природным". Таким образом как бы создавалось особое пространство, где действовали свои критерии ценностей. Разумеется, здесь сохранялись привилегии дворянина: в мышлении россиян ХVIII в. дворянское звание оставалось высшим и единственным критерием оценки заслуг. Но именно поэтому именно шпага стала символом - благородства просвещенных!

Сам гуманистический характер Университета как учреждения нового типа заставлял на практике отказываться от сословных предрассудков: недаром, живя на разных половинах общежития, дворяне и разночинцы учатся в одних классах и по одной программе; недаром наряду с дворянской и разночинской половинами в казенной столовой есть один стол для "отличников" и один - для лентяев - без всяких сословных делений. Дворянское общество не было готово к таким отношениям: в большой степени из-за этого предпочтение отдавалось домашнему образованию, и в Университете преобладали воспитанники из "неблагородных" сословий. Разночинец, даже с университетским образованием, не осознавался дворянством как "свой" [117, с. 127]. Необходимо было изменить отношение к образованию: упрочив положение "интеллигента", с одной стороны, и подняв образовательный уровень массы дворянства - с другой. Девиз Просвещения (Sapere aude!) провозглашал главным критерием оценки личности умение мыслить, невзирая на происхождение. Таким образом, пусть в зачаточной форме, но мы видим здесь ростки новой концепции гуманизма, которую дала миру и России эпоха Просвещения.

Постепенно Университет становился "самовоспроизводящей" структурой. К концу века у него появились "свои" профессора, смена профессорам-иностранцам. Сотрудники Университета также были теперь в основном "из своих" (традиция "студент-сотрудник" как особая форма подготовки к научной деятельности зародилась еще в Академическом университете [12, с. 15]). В Московском университете сложилась традиция, когда старшим студентам поручалось опекать младших и гимназистов. Руководство старалось отбирать в штат лучших из студентов. "Университет... приудерживал их у себя, обнадеживая местами лучшими... потому что таковые служили образцами для студентов младших". Такие студенты были "камерными надзирателями и репетиторами при казенных", преподавали в гимназических классах, занимались переводами [54, с. 40-41].

Университетская корпорация жила своей особой жизнью, которая отнюдь не исчерпывалась учебными интересами. Как писал позднее один из питомцев Московского университета М. П. Погодин, "кроме лекций всего важнее для образования в Университете было общество, где студенты взаимною беседою образовывались".

Университет и новый образ жизни

Особая проблема, связанная с университетской средой и ее пространственным "распределением", - те микрообщности, которые составляла университетская публика, ибо всякое сообщество в принципе означает объединение в пространстве. (Общение между семьями, усадебный быт были до сих пор основными формами коммуникации.)

С появлением Университета появляются и черты нового образа жизни. Университет объединил пространственно людей, стоявших на разных социальных ступенях и на разных идейных позициях. Благоприятствовала общению и сама московская атмосфера (Н. М. Карамзин писал о Москве: "Там без сомнения более свободы, но не в мыслях, а в жизни; более разговоров, толков о делах общественных, нежели здесь, в Петербурге" [118, с. 46]).

Образ жизни и формы общения различных слоев университетской публики, разумеется, разнились. В университетской среде, в частности, складывался кружок куратора Университета М. Хераскова, объединивший представителей "литературно-аристократической фронды Москвы" (выражение Гуковского) и втягивавший в свою сферу определенную часть студенчества. Эта среда культивировала тип человека, "презирающего внешние блага, углубившегося в самосовершенствование, в книги, проводящего жизнь среди высоких идей, окруженного избранными и не менее его добродетельными друзьями"

О знакомстве Хераскова и юного Богдановича В. Анастасевич вспоминал: "Счастливая встреча! Пиит узнал пиита ...записал его в Московский университет и дал ему пребывание в своем доме. Последнее важнее первого. Здесь он получил свое образование".

Праздники, спектакли, беседы - эти формы общения лежат в русле салонных форм объединения людей, построенных как на некоторой идейной общности, так и на личных и семейных связях, положении в свете и пр.

Новые формы общения, интеллектуальной жизни рождались в процессе учебной и учительской деятельности. Много нового принесло "новиковское наследие". На определенном этапе формой организации и объединения "просвещенного" московского общества стало масонство. Н. Новиков, известный более всего как издатель, сосредоточил вокруг себя в Москве всех приверженцев масонства благотворительно-христианского толка, занимавшихся общественно-благотворительной деятельностью. Его идеям сочувствовали просвещеннейшие люди Москвы, среди которых были, между прочим, и московский градоначальник, и его адъютант, и правитель канцелярии [120, с. 13-14]. Лучшую часть кружка масонов составили такие деятели, как С. Гамалея, А. Кутузов, Н. Новиков, П. Татищев, И. Тургенев, И. Шварц. В университетской ложе (находившейся под покровительством кн. Трубецкого) состояли многие преподаватели, студенты Университета, ученики университетских гимназий, мастером ложи был П. Страхов

На допросе после ареста Н. Новиков показывал, что "собственно в Университете или университетском доме ложа заведомо никогда не была... прозвана же она университетскою потому, что из университетских, сколько их было, то почти все в ней были, но были и другие. Я не думаю, чтобы заведение сей ложи кн. Трубецким сделано было с ведома начальников Университета, но верно не знаю". Едкий следственный комментарий гласит: "...видно, сколько заботились начальники Университета, чтоб их сборища были числом людей умножены, забыв при этом те правила, для какой государственной пользы Университет был учрежден" [35, с. 464-465].

На наш взгляд, масонство означало для этих людей прежде всего руководство к жизни, ключ к нравственному воспитанию и форму объединения на этом пути. Члены его кружка из числа состоятельных финансировали благотворительные мероприятия Новикова " школы, приюты, больницы и аптеки, раздачу лекарств беднякам, помощь голодающим крестьянам при неурожае. На средства созданного Новиковым Дружеского ученого общества обучались многие юноши, в том числе и из университетских.

Знак университетской масонской ложи

И. Шварц, австриец по происхождению, с 1779 г. ставший профессором Московского университета, особенно сблизился с Новиковым. Своим талантом преподавателя и ораторскими способностями он приобрел большую популярность среди слушателей: будучи глубоко религиозным человеком, он обличал пороки современного общества, считая масонство источником истинной нравственности. "Сила, с которой он говорил, смелость (скажу даже безрассудная дерзость), с которой он, не взирая ни на что, бичевал политические и церковные злоупотребления, были удивительны", - вспоминал его слушатель [121, с. 1035].

Взгляды Новикова и Шварца часто не совпадали [122, с. 107], однако они успешно сотрудничали в деле просвещения и образования, создав Педагогическую и Переводческую семинарии, Дружеское ученое общество и другие объединения, в которые входили в том числе и университетские студенты и преподаватели. Организаторы ставили перед собой, помимо целей нравственного воспитания, и чисто практические задачи - подготовку квалифицированных и мыслящих преподавателей и переводчиков. Молодые люди из числа университетских активно участвовали в подготовке переводных изданий книг; в издаваемых Новиковым журналах появлялись подготовленные ими оригинальные и переводные статьи, рассказы. Выпускники семинарий и студенты Университета с 1781 г. объединились в "Собрании университетских питомцев", где они встречались, вместе читали и обсуждали прочитанное, учились ораторскому искусству. И. Шварц как инспектор педагогической семинарии и преподаватель буквально стал кумиром молодежи, внося в интеллектуальное общение струю близких, личных отношений (недаром ведь и сами московские масоны образовали именно Дружеское ученое общество).

Деятельность кружка Новикова пронизывал дух ассоциации, общения просвещенных людей. И здесь мы опять выходим на тему все того же - широко понимаемого " пространства. Именно поэтому для нас интересны - как точки притяжения " типографии и книжные лавки, дома Новикова и его окружения. В пяти типографиях Новикова (в том числе и университет-ской) всего было издано более тысячи книг и журналов, что составляет почти треть всей печатной продукции России в тот период. В доме на Садово-Спасской открылась огромная аптека Дружеского общества, где бедняки получали лекарства бесплатно, где содержалась публичная библиотека. Дом Шварца у Меншиковой башни, который был куплен на его имя за счет Дружеского общества, называл "благословенным жилищем на прудах" Н. Карамзин, живший там, как и другие студенты и молодые переводчики-пансионеры Дружеского общества. У И. Шварца собирались литературные вечера [121]. Будучи отстранен от чтения лекций в стенах Университета, он на дому начал читать философские лекции "нового рода" для всех желающих. ("Как будто новый свет просиял тогда слушателям! Какое направление умам и сердцам дал сий благодеятельный муж!", - писал современник [123].)

Как отметил Ю. М. Лотман, говоря о новом типе поведения, для масона (а позднее - и члена Союза Благоденствия) его деятельность " работа, служение идее [124, с. 59]. Член ложи, "в доме своем он николи не тратит драгоценного времени в забаве карточной или в негах столовых, но, яко истинный воин Христов"; "...дом его есть храм, в котором он, упражняясь в познании себя и в чтении божественных книг... непрестанно сам с собой борется, ...упражняется кротостию" (курсив мой. - И. К.) [125, с. 63]. Беседы в узком кругу, индивидуализация быта, привычка к внутренней (кабинетной) работе, самопознанию, вдумчивое отношение к книге " все это вносило масонство в жизнь питомцев Новикова и Шварца из числа университетских. С нашей ("пространственной") точки зрения важно, что процесс самоуглубления, обособления человека (индивида) затронул и какие-то слои университетских людей

Разумеется, подобные черты можно было обнаружить не только в чисто масонском кругу. "Углубление в себя" отличало некоторых преподавателей уже в силу их занятий. Таков был профессор Мелльманн, поклонник философии Канта ("рассуждал о ней легко и свободно"), делившийся своими взглядами с окружающими. Это вызвало недовольство и послужило причиной его отставки в 1795 г. [41, ч. 2, с. 46-47].

Характерно то, что индивидуализм XVIII в. еще весьма ограничен: еще Н. М. Карамзин утверждал, что "человек сам по себе есть фрагмент или отрывок: только с подобными ему существами и природою составляет он целое" (подробнее об этом см. [103, с. 19, 42]).

Попытка самодеятельности Н. И. Новикова и И. Шварца, их старание внести в студенческую среду новые формы общения на базе сотрудничества в разработке насущных проблем, в популяризации знания, обсуждение в собраниях острых проблем современного общества встретили жесткое сопротивление официального руководства Университета. Деятельность кружка была прервана. Против Шварца выступили такие университетские деятели, как Мелиссино, Барсов, Шаден. Именно в 1789 г. при Московском университете официально было создано одно из первых научных обществ "Собрание любителей российской учености". Оно как бы противопоставлялось "самостийным". (Как известно, переводческая семинария была закрыта по предписанию Екатерины II как одно из "скопищ известного нового раскола [126, с. 261]"). В Уставе "Собрания" формулируются главные намерения и цели общества " споспешествовать распространению наук и их влиянию, "избегая, впрочем, всех поводов к суетным и бесполезным каким-либо мистическим или таинственным умствованиям" [127, л. 2-2об]. Специально оговорено, что общество должно работать под контролем руководства: "Покои... должны быть казенные, в том самом училище, при котором оно подтверждено", т. е. в стенах Университета. "В обыкновенных собраниях никто из посторонних, без особого на то позволения от председателя, присутствовать не должен" [127, л. 4об].

Что касается Шварца, то он был отстранен от преподавательской деятельности и вскоре умер; у Новикова отобрали типографию, затем было следствие и заточение. Так просвещенческие идеалы, характерные для рассматриваемого периода, которые, между прочим, вносило в русское общество и само государство, дали неожиданные для последнего плоды. Политика просвещения, поддерживаемая самим государством, оказалась чревата для части общества тенденцией к самостоятельности в движении к гражданственности.

В случае с кругом Новикова налицо новый тип поведения (поведения социально значимого), попытка реализовать которое сделана в сфере неформальных общностей. По словам Ю. Лотмана, Новиков противопоставил пафосу государственной службы идею организованных усилий приватных людей; это "обрело контуры борьбы за личную независимость... права человека самому определять род занятий, независимо о государственного надзора и рутины". А ведь с Дружеским обществом были связаны будущие профессора Университета Х. Чеботарев, Я. Шнейдер, Ф. Баузе и другие; именно в переводческой семинарии делал свои первые переводы П. Страхов, ставший впоследствии профессором Университета, затем инспектором его гимназии и, наконец, ректором [41, ч. 2, с. 463]. То, что впитали в себя эти люди, составило интеллектуальный и нравственный потенциал, который сохранялся в Университете и после разгрома кружка.

Последствия такой политики не замедлили сказаться: в результате вмешательства властей интеллектуальная жизнь части лучшего студенчества и учеников гимназий уже в начале XIX в. оказалась смещенной в сферу, не санкционированную властью. Здесь, как кажется, берет начало кружковая форма творческого объединения, ставшая позднее неотъемлемой частью университетской жизни. Недаром И. Тургенев, член кружка Новикова, был отцом А. Тургенева, вдохновителя дружеского литературного общества (1801) [128, с. 232], куда вошли преподаватели и воспитанники Московского университета и Благородного пансиона. Центром кружка стал дом Тургеневых в Петроверигском переулке, формой - неформальные собрания, где беседа перемежалась с застольем. Основой таких антиофициальных содружеств (см. [129, с. 430-431]) становится чисто идейная общность, независимая от возрастной, профессиональной и сословной принадлежности и положения в обществе, сохраняющаяся на протяжении всего XIX в.

Итак, во второй половине XVIII в. постепенно складывались новые связи, структуры - Университет давал благодатную почву для взрастания интеллектуальной элиты, собирая ее вокруг себя. И в XIX в., как мы увидим, Университет станет "локусом" общественной активности, причем увеличение доли "публичного" прямо отразится на освоении университетского пространства: чем ближе к концу XIX в., тем более значимы аудитория, актовый зал, внутренний двор, крыльцо анатомического театра, становившееся трибуной в студенческих волнениях и т. д. Вторая же половина XVIII в. - лишь начало долгого пути.

Список литературы

1. Тихонравов Н. Четыре года из жизни Карамзина. 1785-1788 // Русский вестник. 1862. - 4.
2. Картины мира в искусстве XX века. М., 1994.
3. Анцыферов Н. П. Душа Петербурга. М., 1991.
4. Гутнов А., Глазычев В. Мир архитектуры (Лицо города). М., 1990.
5. Иконников А. В. Художественный язык архитектуры. М., 1985.
6. Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М., 1993.
7. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV"XVIII вв. Т. 2. Игры обмена. М., 1988.
8. Бурдье П. Современная социальная теория. Новосибирск, 1995.
9. Бурдье П. Социология политики. М., 1993.
10. Пестр Д. Социальная и культурологическая история науки: новые определения, новые объекты, новые практики // ВИЕТ. 1996. №4. С. 40-59.
11. Краснобаев Б. И. Русская культура второй половины ХVII - начала XIX веков. М., 1983.
12. Копелевич Ю. Х. Первые академические студенты // ВИЕТ. 1996. №2. С. 4-15.
13. Смагина Г. И. Публичные лекции С.-Петербургской Академии наук во второй половине XVIII в. // ВИЕТ. 1996. N2. С. 16-26.
14. Филатов В. П. Образы науки в русской культуре // Вопросы философии. 1990. №5.
15. Кандилис Ж. Формы и функции // Зодчество. Сб. 1. М., 1975.
16. Кулешова Г. И. Образы науки и архитектура научных комплексов // Вопросы философии. 1992. №4.
17. Фундаминский М. И. Социальное положение ученых в России ХVIII столетия // Наука и культура России ХVIII века. Л., 1984.
18. Кузнецова Н. И. Социальный эксперимент Петра I и формирование науки в России // Вопросы философии. 1989.N 3.
19. Памятники архитектуры Москвы. Кремль. Китай-город. Центральные площади. М., 1983.
20. Евсина Н. А. Проекты учебных зданий в России ХVIII века // Русское искусство ХVIII века. Материалы и исследования. М., 1968.
21. Путеводитель по выставке "Ломоносов и елизаветинское время". СПб., 1912.
22. Швидковский Д. О. Система взаимосвязей русской и европейской архитектуры в 1760-1780 гг. // Диалог культур. Материалы научной конференции "Випперовские чтения-1992". Вып. ХХV. М., 1994.
23. Илизаров С. С. Академик Герард Фридрих Миллер - гражданин Москвы // ВИЕТ. 1996. №4. С. 60-92.
24. Собрание российских законов о медицинском управлении. Ч. 2. СПб., 1898.
25. Клименко А. А. Улица просвещения и книжности древней Москвы // Просвещение и педагогическая мысль древней Руси. М., 1983.
26. Пенчко Н. А. Основание Московского университета. М., 1953.
27. История Москвы. Т. 2. М., 1953.
28. Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1989.
29. Машков И. П. Древнее здание Китайской аптеки, Московского университета и старой Думы // Древности: Труды комиссии по сохранению древних памятников Московского археологического общества. Т. IV. М., 1912.
30. Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф. 297. Канцелярия архитекторов кн. Д. В. Ухтомского, П. Р. Никитина и И. И. Жукова. Оп. 1. - III/ 14; V/ 12, 32, 52; IV/27,34; VI/78.
31. РГАДА. Ф. 248. Оп. 64. - 5565.
32. Филонович С. Р. Эксперимент и его роль в становлении классической физики. Автореферат дисс... д. ф.-м. н. М., 1996.
33. Документы и материалы по истории Московского университета второй половины XVIII века: в 3 т. М., 1962.
34. 225 лет Первому Московскому медицинскому институту им. И. М. Сеченова. М., 1990.
35. Н. И. Новиков и его современники. М., 1961.
36. РГАДА. Ф. 359. №27.
37. Мельникова Н. Н. Издания, напечатанные в типографии Московского университета. ХVIII век. М., 1966.
38. "Московские ведомости". 1760. 21 января, 11 и 15 февраля, 3,10, 21 и 28 марта, 4 и 11 апреля и т. д.
39. Лотман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973.
40. Столпянский П. Музыка и музицирование в старом Петербурге. Л., 1989.
41. Биографический словарь профессоров и преподавателей Императорского Московского университета. Ч. 1, 2. М., 1855.
42. Асеев Б. Н. Русский драматический театр от его истоков до конца ХVIII века. М., 1977.
43. РГАДА. Ф. 192. Оп. 1.N 222. (План фасада и профиль вновь построенного оперного дома от господина Лакателя. 1759, февраля 10).
44. Пантеон русских и всех европейских театров. Ч. 1. СПб., 1840.
45. РГАДА. Ф. 931. Оп. 2. - 1182 (Дело о разрушении построек на дворе Московского Университета на Моховой).
46. Забелин И. Е. Материалы для археологии и статистики г. Москвы. Т. 2. М., 1891.
47. Векслер А., Пирогов В. От Неглинной до Моховой. Манежная площадь - сквозь века истории // Родина. 1996. №10.
48. Памятники архитектуры Москвы. Белый город. М., 1989.
49. РГАДА. Ф. 17. №38.
50. Материалы для полной и сравнительной статистики Москвы. Ч. 1. М., 1841.
51. РГАДА. Ф. 931. №1371.
52. Описание Императорского столичного города Москвы... собранное в 1775 году и изданное В. Г. Рубаном. СПб., 1782.
53. Кондратьев И. К. Седая старина Москвы. М., 1996.
54. Страхов П. И. Краткая история Академической гимназии, бывшей при Императорском Московском университете // В воспоминание. 12 января 1855 г. М., 1855.
55. РГАДА. Ф. 248. Оп. 64. №5565.
56. РГАДА. Ф. 248. Оп. 64. №5565.
57. РГАДА.Ф. 17. №48.
58. Сытин П. В. История планировки и застройки Москвы. Мат. и иссл. Т. 2. 1762-1812. М., 1954.
59. РГАДА. Ф. 17. №48.
60. Головщиков К. Д. Род дворян Демидовых. Ярославль, 1881.
61. Ломоносов М. В. О воспитании и образовании. М., 1991.
62. Павлова Г. Е., Федоров А. С. Михаил Васильевич Ломоносов. М., 1980.
63. РГАДА. Ф. 248. Оп. 64. №5565.
64. По трассе метро 1-й очереди. М., 1936.
65. Shackelford G. G. Thomas Jefferson's Travel In Europe. 1784-1789. Baltimor-London, 1995.
66. Thomas Jefferson. A Reference Biography / Ed. by M. Peterson. №. Y., 1986.
67. Schachner №. Thomas Jefferson. A Biography. Vol. 2. №. Y., 1951.
68. Illustrious Americans: Thomas Jefferson. Graff H. F. Morristown, 1968.
69. Москва. Памятники архитектуры XVIII - первой трети XIX века. М., 1975.
70. Успенский Б. А. Язык Державина // Лотмановский сборник. Вып. 1. М., 1995.
71. Ильин М. А. Методологические проблемы изучения русской архитектуры в их историческом аспекте // Русский город. Вып. 1. М., 1976.
72. В. И. Баженов. 1738-1799. Каталог. М., 1988.
73. "Место наукам посвященное..." М., 1995.
74. Грабарь И. История русской архитектуры. Т. 3. М., б.г.
75. Коваленская Н. История русского искусства ХVIII века. М., 1962.
76. Лаппо-Данилевский А. С. История русской общественной мысли и культуры. ХVII-ХVIII вв. М., 1990.
77. Иконников А. В. Тысяча лет русской архитектуры. Развитие традиций. М., 1990.
78. Шварц Е. "Живу беспокойно": Из дневников. Л., 1990.
79. История Московского университета. Т. 1. М., 1855.
80. Московский университет в воспоминаниях современников. М., 1956.
81. Любавский М. К. Московский университет в 1812 году // Чтения Общества истории и древностей российских (ЧОИДР). Кн. 4. М., 1913.
82. Гаврилова Е. И. Архитектурный проект Н. Микетти по плану Ф. Прокоповича. Сад Петров 1721 г. // Сообщения Государственного Эрмитажа. 1972. Вып. 34.
83. Архитектурная графика России. Первая половина ХVIII века. Л., 1981.
84. Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 9. М.-Л., 1955.
85. РГАДА. Ф. 17. №48.
86. Евсина Н. А. Архитектурная теория в России второй половины ХVIII - начала ХIХ века. М., 1985.
87. Евсина Н. А. Русская архитектура в эпоху Екатерины II. М., 1994.
88. Толстой Д. А. Академическая гимназия в ХVIII столетии // Записки Императорской Академии наук. Т. 51. Кн. 1. СПб., 1885.
89. Матвеев Н. Москва и жизнь в ней накануне нашествия 1812 года. М., 1912.
90. Нечаев В. В. Общий вид Москвы в XVIII веке // Москва в ее прошлом и настоящем. Ч. 4. б. г.
91. Кулакова И. П. "Храмы науки" Москвы и Петербурга: пространственное решение (2-я пол. ХVIII века) // "Петербург и Россия". Тез. докл. науч. конф. Санкт-Петербург, 13-16 апреля 1994 г. СПб., 1994.
92. Мнение об учреждении и содержании Императорского университета и гимназии в Москве // ЧОИДР. 1875. Кн. 2.
93. РГАДА. Ф. 17. №48. Л. 4.
94. Свет Христов просвещает всех. Святая Татиана и Московский университет. М., 1996.
95. Шишкова Э. Е. Университетский Благородный пансион // Вестник Московского университета. Сер. 8. История. 1979. №6.
96. История Москвы. Т. 3. М., 1954.
97. Лукаш И. Университет двух императриц // Моск. журн. 1992. №9.
98. Забелин И. Е. Московские сады в ХVIII ст. // Забелин И. Е. Опыты изучения русских древностей и истории. Ч. 2. М., 1873.
99. Белявский М. Т. Из жизни старых университетских зданий // Природа. 1980. №5.
100. "Московские ведомости". 1780. №98
101. РГАДА. Ф. 17. №48.
102. Топоров В. Н. Московские сады и поэзия // Литературный процесс и проблемы литературной культуры. Таллин, 1988.
103. Вдовин Г. От "личного к личному" // Вопросы искусствознания. 1993. №4.
104. Королев А. Гений местности // Нева. 1990. №7.
105. РГАДА. Ф. 192. Оп. 1. - 250. Ч. 1-18: План каменного строения для помещения в летнее время обоего пола воспитанников на загородном дворе (в левом углу надпись "Апробовано. Москва. 19 февраля 1815 г.", но задумывался и составлялся план раньше).
106. Возрождение. Париж, 1930. 25 января. №1698.
107. Русская старина. 1891. №12.
108. Разумовский Ф. "Внимая свету и простору..." // Знание " сила. 1989. №3.
109. Карамзин Н. М. Записки старого московского жителя. М., 1988.
110. Лихачев Д. С. Продление жизни мемориальных садов и парков // Лихачев Д. С. Прошлое - будущему. Статьи и очерки. Л., 1985.
111. Жирмунская Н. А. Жак Делиль и его поэма "Сады" // Делиль Ж. Сады. Л., 1987.
112. Аксаков С. Т. Детские годы Багрова-внука. М., 1990.
113. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища. Конец ХVII - начало ХIХ века. Л., 1988.
114. Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М., 1987.
115. Третьяков М. П. Императорский Московский Университет в 1799-1830 гг. // Русская старина. 1897. Июль.
116. Шепелев Л. Синие воротнички // Родина. 1994. №1.
117. Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин". Комментарий. Л., 1983.
118. Карамзин Н. М. Записка о московских достопамятностях // Наше наследие. 1991. №1.
119. Улей. 1811. Ч. II.
120. Лонгинов М. Новиков и Шварц. М., 1857.
121. Письмо неизвестного лица о московском масонстве XVIII века // Русский архив. Кн. 1. 1784.
122. Некрасов С. Апостол добра. Повествование о Н. И. Новикове. М., 1994.
123. Русский архив. 1866. №5.
124. Лотман Ю. М. Декабрист в повседневном поведении // Литературное наследие декабристов. Л., 1975.
125. Масонство в его прошлом и настоящем. Т. 1. М., 1991.
126. Лонгинов М. Н. Новиков и московские мартинисты. М., 1867.
127. РГАДА. Ф. 17. Оп. 1. №49. Л. 2-2об.
128. Лотман Ю. М. А. Ф. Мерзляков как поэт // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3-х т. Т. 2. Таллин, 1992.
129. Лотман Ю. М. К функции устной речи в культурном быту пушкинской эпохи // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3-х т. Т. 3. Таллин, 1993.