VIVOS VOCO: Б.Ф. Егоров, "О материальной культуре. О народной нравственности"

В искусстве и литературе XIX века господствовали дворяне. К середине века и позже в эти сферы начали вторгаться разночинцы. В науку и образование, в театральную область они проникли еще раньше, в связи с пришедшим из XVIII века представлением дворянского общества о неприличии дворянину быть учителем, профессором. актером. Однако учителя, профессора, офицеры из низов, поднимаясь по ступенькам табели о рангах, доходили до заветной площадки и тоже становились дворянами. В целом главенствующая в стране область духовной культуры до самого 1917 года определялась все-таки дворянством (духовная культура крестьянства в XIX веке по массовости, интенсивности, значительности не могла равняться с культурой "верхов", да и была достаточно замкнутой, автономной). Религиозная культура, естественно. была прерогативой духовенства.

Материальная же культура оказывалась в руках народа, т.е. в первую очередь - крестьянства, а потом и низших городских слоев (купцы, мещане, ремесленники; рабочий класс в XIX веке был чрезвычайно мал. и слаб). В эту культуру входят и процессы материального производства (сельское хозяйство и промышленность), но наиболее своеобразным в национальном и социальном отношениях является существование человека вне производства, в быту, в обыденной жизни: именно здесь отражаются многовековые традиции и национальный менталитет.

Справедливости ради следует сказать, что некоторые черты исконно национального быта сохранялись и в привилегированных сословиях (ритуал важнейших праздников: Рождество, масленица, Пасха; национальная еда: пироги, блины, каши; питье: квас, брага, наливки и настойки: баня и т.д. и т.п.), но все же дворяне, значительные слои купечества, высшее духовенство благодаря связям с Западом принимали многие предметы и рривычки западноевропейского городского быта и отказывались, иногда демонстративно, от народных традиций. Так что ядро, сердцевина материальной культуры России, заключалось не в дворянском мире, а в крестьянском. О нем, главным образом, и пойдет речь, хотя попутно мы будем касаться и других сословий, тем более что у провинциального духовенства, у купцов и мещан, у фабричных рабочих в первом поколении еще были тесны связи с крестьянством.

Вся жизнь русского крестьянина значительно более, чем быт привилегированных сословий, была связана с географией, природой, климатом. От природы зависело производство - сельское хозяйство, да и почти все особенности быта определялись природными условиями. Чрезвычайно много значил относительно суровый климат России. Календарное деление годового цикла на четыре трехмесячные части (весна, лето, осень, зима) более или менее совпадало с реальностью лишь в южных районах страны, в черноземной зоне, да и там не полностью: в начале марта еще лежал снег, а в ноябре он уже иногда начинал падать, т.е. зима отнюдь не ограничивалась декабрем-февралем. Что же касается средней полосы европейской России и сибирской южной полосы, то там зима еще больше расширяла свои владения. Севернее Москвы весна начинается фактически в конце апреля: сходит снежный покров, оттаивает глубоко промерзшая почва, набухают почки на деревьях.

Короткое лето и северная природа создавали своеобразную неброскость, скромность, приглушенность окраски. Не ярко-синее небо, а бледно-голубое, белесое. Не зеленые, синие, черные тона морей, озер и рек, а главным образом серые, серебристые. Зимой все окрашивалось, кроме хвойных лесов, в черно-белые тона. осенью и весной - в серые: серые поля, серый лес, пожухлая трава, серые деревянные постройки (ведь в русской деревне не было принято красить дома), даже церкви часто строились из дерева и тоже выглядели серыми, - и лишь золотые кресты сияли издалека. Эта окраска природы и деревни существенно повлияла на зрительную эстетику народа: в одежде, в рукоделии, в иконах и фресках не было ярких, броских красок - полная противоположность, скажем, латиноамериканской или африканской эстетике. Любопытно, что яркость в России может связываться не с разноцветьем, а с зимней белизной: в 5-й главе "Евгения Онегина" есть строка: "Все ярко, все бело кругом". Не от этой ли зимней яркости происходят и белые одежды святости? Яркость чистоты, незапятнанности...

Краткость теплого сезона требовала исключительно интенсивной работы во всех сферах сельского хозяйства: крестьяне трудились от зари до зари. Воскресенье и редкие праздники давали лишь мизерную передышку, они не могли создать прочных традиций летнего отдыха. Относительный отдых наступал лишь глубокой осенью. Именно относительный, ведь и зимой работы хватало: ухаживать за скотиной, заготавливать дрова, прясть и ткать, готовиться к следующему сезону. Женщины, как правило, окруженные большим семейством, летом и зимой погруженные в хозяйственные заботы, никогда не знали передышки. Переселение в город (разумеется, если крестьянин не был крепостным), освобождая от лошади, коровы, птицы, все остальное сохраняло, даже увеличивало занятость: уже не в страду, а круглый год глава семейства много часов ежедневно трудился на заводе, в шахте, в ремесле. Поэтому в массе русского народа, отягощенного тяжелой работой, а до 1861 года еще и крепостным правом, культура быта заметно отстала от уровня Западной Европы.

Россия - водная держава. В ней нет пустынь и есть громадное количество рек и пресных озер. Засушливое Заволжье - лишь небольшой островок в огромной стране. Обеспеченность водой отразилась на нашем словарном составе. Кажется, во всех индоевропейских языках есть прилагательное, означающее нехватку в организме воды, желание напиться, а в русском - нет. Есть "голодный", но нет слова "жаждный". Правда, есть причастие "жаждущий", но любопытно, что аналогичного глагола несовершенного вида, т.е. показывающего длительность, многократность явления, в русском языке практически нет. "Голодать" - пожалуйста. А "жаждать" - скорее однократное желание напиться, чем устойчивое состояние жажды. Любопытно также, что издавна "жажда" и "жаждать" в переносном смысле, т.е. в значении страстного желания чего-то, в русском языке употребляется несравненно более часто, чем в прямом, связанном с нехваткой воды. В "Словаре языка Пушкина" (T. I, М., 1956) подсчитано, что "жаждать" в буквальном смысле у нашего классика употреблено всего единожды ("Природа жаждущих степей"), а в переносном - 20 раз.

Итак, с водой в России как будто бы не было проблем. Но всплывали проблемы физические, проблемы доставки воды. Водопроводов в деревнях не было. В городах строительство их весьма запоздало. Первый большой водопровод был построен в Москве в начале XIX века (1805 г.) благодаря обильным мытищинским ключам и благодаря такому профилю поверхности земли, что вода оттуда к центру города могла поступать самотеком. Потом, в течение всего XIX века, московский водопровод расширялся и совершенствовался. В Петербурге долгое время при изобилии рек и каналов пользовались их водой и лишь в 1859 году приступили к постройке водопроводов.

Нам трудно поверить, что невская вода уже тогда вызывала опасения медиков из-за все более интенсивного ее загрязнения стоками. Когда заболела жена барона А. И. Дельвига (еще до петербургского водопровода), то врачи объяснили это потреблением невской воды. Барон организовал благодаря своей службе на железной дороге ежедневную доставку в Петербург из Москвы небольшой толики прекрасной ключевой мытищинской воды, которая обходилась семье в 20 копеек ежедневно (слуга привозил бутыль в городском дилижансе от Московского вокзала); жене стало легче. Великая княгиня Александра Иосифовна, жена великого князя Константина Николаевича, тоже получила предписание врача пить мытищинскую воду, но не смогла организовать доставку: ей для обширного и обильного стола во дворце потребовалось 15 бочек ежедневно!

В Одессу провели водопровод из Днестра в 1873 году. Затем стали появляться водопроводы и в других больших городах, главным образом, с забором воды из рек и озер (иногда, как в Харькове и Казани, - из ключей).

Любопытный анекдот, характеризующий полную отстраненность П. Я. Чаадаева от быта. Барон А. И. Дельвиг в 1852 г. был назначен начальником московских водопроводов, чему. по его словам, Чаадаев было немало удивлен: "...право, не могу понять вашего здесь назначения, я с ребячества жил в Москве и никогда не чувствовал недостатка в хорошей воде; мне всегда подавали стакан чистой воды, когда я этого требовал".

Без водопровода доставка воды превращалась в проблему. В городе надо было платить водовозам, которые развозили воду в бочках; в фильме "Волга-Волга", возможно, не без тайного ехидства, сценарист Н. Эрдман и режиссер Г. Александров показали, что в советское время в провинциальном городе, доросшем уже до телефона, нет водопровода.

В деревне воду таскали сами: из реки, из озера, из колодца. Помимо некоторого расстояния, преодолеваемого с ведрами (хорошее изобретение - коромысло!), нужно было прилагать усилия для добывания каждого ведра воды. Усилия при колодце понятны, но не нужно забывать и речных трудностей: ведь много зимних месяцев нужно было делать проруби в толстом слое льда. Иными словами, в самой богатой водными ресурсами стране доставка воды оказывалась серьезной проблемой.

Поэтому неудивительно, что воду экономили. Нельзя было ограничивать в питье людей и скотину, а также приготовление пищи, но на остальном можно экономить: на умывании, на мытье посуды, на стирке и даже на бане. Правда, до японской экономии, когда в одном сосуде с подогретой водой мылись последовательно все члены семьи, русские не доходили: воду в бане без ограничений лили на пол, - да и западноевропейской экономной привычки умываться не в проточной воде, а в тазу. никогда не было в России: все конструкции наших рукомойников дают поток чистой воды, а при появлении водопроводов в раковине под краном, как правило, не делали затычек.

Но на бане экономили по-другому: обычно она топилась только раз в неделю, по субботам, и даже в самую жаркую пору, в уборочную страду, когда люди изнывали от пота и пыли, не было полного омовения тела ежедневно. Наверное, изнуренным работой людям было не под силу таскать воду и топить баню.

Часто употреблялись более упрощенные способы субботнего мытья: летом - в сенях (скамейка, таз, чугунок или кастрюля с горячей водой, ведро - с холодной; воду лили прямо на пол, - корыто применялось лишь для мытья детей), зимой - в большой русской печи, где, конечно, мыться можно было лишь сидя, да еще иногда, если не позволяли размеры печи, скорчившись в три погибели.

Следует отметить, что недельный интервал между полными омовениями был освящен традицией. Дворяне не очень-то уставали, не они топили баню, но и они, особенно сельские, не учащали интервал. Вспомним, что мать пушкинских Татьяны и Ольги, Ларина старшая, "ходила в баню по субботам"; очевидно, и дочери тоже? Сам Пушкин, правда, субботы не дожидался: он ежеутренне принимал холодную ванну; зимой вода в нетопленном помещении ванной покрывалась слоем льда; Пушкин разбивал его кулаком и прыгал в такую воду. Евгений Онегин следовал примеру своего создателя: "Со сна садится в ванну со льдом", а летом, будучи в деревне, Онегин каждое утро купался в реке. Наступали другие времена...

К середине XIX века ванна все шире входила в средние слои, особенно в западнический круг разночинной интеллигенции. В романе "Что делать?" (1863) Н. Г. Чернышевский хвастает (значит, явление еще не стало массовым), что Вера Павловна привыкла каждое утро принимать ванну, причем, видимо, из-за отсутствия специального помещения, саму ванну установили прямо в спальне героини: "...стоило порядочных хлопот: надобно было провести в ее комнату кран от крана и от котла в кухне" (гл. 4, раздел XII). Конечно, котел топила не Вера Павловна, а слуга Степан.

Вернемся, однако, к деревне. К сожалению, не было принято купаться в водоемах. Баре купались, устраивая закрытые купальни. Гоголевский Иван Никифорович и без купальни сидел в пруду, погруженный по шею, и пил чай. Крестьяне же никаких купален не делали, а так как до XX века было принято купаться нагишом, то женщинам было затруднительно искать у реки или озера укромные местечки, поэтому они очень редко пользовались водоемами, да и мужчины, то ли с устатку, то ли с непривычки, почти не купались. Бултыхаться в водоемах было уделом ребятишек.

Не забудем еще и холодный климат: севернее Москвы даже в жаркие летние месяцы большие водоемы не успевают прогреться, и нужно иметь привычку и закалку, чтобы бросаться в воду с температурой 16-17 градусов (в центральных и северных губерниях существовал обычай: начинались купания в день Ивана-Купала, 24 июня, а кончались в Ильин день, 20 июля; говаривали: "Илья холодный камень опустил"; таким образом, "сезон" длился менее месяца; непонятно, почему кипучий Илья, повелитель грома и молнии, должен был опускать холодный камень: скорее всего, просто подходили прохладные дни и ночи).

По той же "холодной" причине в России практически отсутствовали морские купания. Великая морская держава чуть ли не 90 процентами своих берегов соприкасается со льдистыми морями Северного Ледовитого и Тихого океанов, да и Балтика холодна. А на берега Черного и Каспийского морей, в основном завоеванные Россией лишь в XVIII- XIX веках, могли ездить только богатые люди, народные массы были лишены этих купаний.

Экономили воду и на стирке. Возможно, еще больше экономили при этом труд: даже без натаскивания воды, т.е. когда стирали в водоемах, стирка, полоскание, сушка, глажение * требовали больших усилий и много времени - а изнуренная дневной работой женщина и без того валилась с ног. Поэтому нижнее и верхнее белье, если даже оно было белым, меняли раз в неделю, после бани (конечно, и самого белья было немного: отсутствовали исподние штаны-трусы и у женщин, и у мужчин; все лето ходили босиком, без чулок; у женщин не было никаких лифчиков-бюстгальтеров). Почти не было постельного белья, лишь подушки иногда одевались в наволочки, да не всегда были подушки. Простыню заменяло рядно, домотканая подстилка, а одеяло не знало никаких пододеяльников.

* Особенно тяжело было глажение: ведь утюги стали широко входить в народный быт лишь на заре XX века, а до этого гладили с помощью скалки и рубеля, что требовало большого физического напряжения: гладимый предмет навертывался на толстую круглую палку, скалку, а доской с поперечными зубьями, рубелем, с сильным нажимом катали скалку по столу. Уникальным, мало распространенным изобретением была механическая "скалка": белье пропускалось в узкую щель между двумя деревянными валиками; вращение одного из них производилось "ручкой" сбоку.

При появлении грудных младенцев изба, естественно, наполнялась пеленками, но их стирали редко: развешивали и сушили у теплой печки; если в пеленке оказывалось более существенное содержимое, то ее складывали, сушили на печке, потом стряхивали засохшее и снова пускали в дело. У мальчиков постарше, уже самостоятельно ходивших и облаченных в штанишки, вырезали внизу штанишек (в паху) изрядную дырку, чтобы естественные отправления не приносили хлопот. Девочкам, одетым в длинные рубахи, вообще не надевали штанишек, и здесь тоже не было проблем со сменой белья (юбку поверх рубахи девушка впервые надевала лет в 15; я имел счастье застать живой и памятливой свою прабабушку Марью Фоминичну, которая много рассказывала о крестьянском быте XIX века; она так определяла год своего рождения - 1846: когда читали манифест 1861 г. об отмене крепостного права, она только что нарядилась в юбку).

Не очень много воды расходовалось и при мытье посуды. Во-первых, посуды было не много. Тарелок, вилок, личных ножей, блюдец, розеток, чайных ложек в деревне, как правило, не было. Даже стаканы были редкостью. Ели "первые" блюда (их обычно было два-три: щи, супы) из общей большой чашки, устанавливаемой в середине стола. Так же поступали - и тоже с помощью ложек - со "вторыми" блюдами. Первым черпал хозяин дома, затем, по очереди, по нисходящей семейной иерархии, все остальные. Если какой-нибудь голодный и нетерпеливый мальчуган влезал вне очереди. то отец мог его довольно чувствительно хлопнуть ложкой по лбу или дать подзатыльник. Жареные блюда ели из общей сковородки. Картошка в мундире высыпалась горкой прямо на стол, и каждый очищал для себя горячие картофелины. Хлеб резался большим ножом прямо на столе. Питье (квас, молоко, простокваша, вода) разливалось в кружки или чашки. Чай, глубоко укоренившийся в русском городе XIX века *, в деревне был доступен лишь относительно зажиточным крестьянам (была пословица, характеризующая довольство материальное: "Самовар на столе и часы на стене"); обычно его пили по праздникам с кусочками сахара вприкуску из тех же кружек.

* Несмотря на прочную православную традицию, уходящую в средневековье, по которой чай считается изобретением дьявола наряду с табаком, он бурно распространился в России. В 1800 г. привоз чая в страну составлял 70000 пудов, а в 1901 - 3484000 пудов. Чай все глубже проникал и в крестьянский быт.

Сладкое было редкостью. Из-за почти полного отсутствия садов, собирания фруктов и ягод лишь в лесах, а также из-за экономии сахара, варенья варили мало; мед, из-за незначительного количества крестьянских лесов и пасек, тоже был праздничным, а не каждодневным лакомством. Однако крестьяне изобретали оригинальные сладкие блюда, из доступных средств, например, саломать: особым способом варилась ржаная мука с ягодами, обычно с калиной - и через сутки получалось вкуснейшее блюдо, увы, исчезнувшее в цивилизованном XX веке *;- я имел удовольствие есть саломать в детстве (готовила матушка). Любопытно, что это блюдо сохранилось в меню эстонских ресторанов: оно называется "лейва-суп", т.е. "хлебный суп"; подается на третье, вместо калины в нем изюм и заливается оно сливками. Возможно, блюдо заимствовано у немцев, а не у русских. Характерно еще. что кисели в русской деревне, как правило, варили не из фруктов-ягод, сахара, крахмала, а из гороха или овса.

* В разных регионах саломатью (или саломатом) называли разные блюда; у Василия Белова ("Лад") это - рассыпчатая овсяная каша; в Словаре В.И.Даля; "киселек, мучная кашица, пожиже размазни; ее варят из всякой муки, едят с солью и маслом". Более распространенное название описанного мною блюда - кулага.

Вернемся к мытью посуды. Мыло практически не использовалось *. Тряпочка макалась в соль или соду, что помогало очищению посуды от жиров. Речной песок помогал очистке крупной посуды, особенно металлической. Песок употребляли также для мытья столов и полов. Ведь лавки-скамейки, столы, полы никогда не красились. Не знали краски и стены, и потолки крестьянского дома: лежали, старились, темнели бревна сруба. Потолок и пол чаще всего сбивались не из пиленых досок, а из расколотых вдоль всей длины бревен; умельцы острым топориком делали идеально гладкую поверхность без всяких рубанков. Из таких досок изготавливались также лавки и столешницы. Столы и полы с помощью воды, чистого речного песка и веника-голика (использованный банный веник или обшарпанный веник для подметания) надраивались добела. Как правило, это делалось в каждый банный день. т.е. в субботу, и поручалась эта работа обычно подросткам. Современное выражение "пропесочить" происходит от этой операции.

* Мыло вообще было дорогим удовольствием, д для стирки и мытья применялись различные заменители мыла, особенно часто использовали золу от дров (особенно дубовых) или крупных растений, например, стволов подсолнухов или кукурузы. Золу отмачивали ("отпаривали") в деревянных бочках, и этим раствором, называемым "щелок", стирали или мылись.

В уборных вода. разумеется, не употреблялась: отхожее место строилось или во дворе (в средней полосе и на юге), или, в северных деревнях, в хлеву, соединенном с избой одной крышей (предусмотрительно: не страшны бури и снегопады). "Строилось" - слишком громко сказано: обычно это была легкая отгородка от глаз домашних, а иногда и таковой не было. Отхожие продукты бросались лопатой в навоз (потом все шло на удобрения), и место освобождалось для следующих операций. Конечно, не было не только туалетной, но и вообще никакой бумаги: использовались сено. солома, травка, иногда даже палочки от плетня.

И в городах, при отсутствии водопровода и канализации, даже в больших, трех-четырех-пятиэтажных домах не было слива, - под домом вырывалась большая яма, куда шли довольно широкие, по 15-20 сантиметров в диаметре, вертикальные трубы из квартирных уборных. Такие же ямы наличествовали и в барских особняках. Все ямы имели во дворе крышки-люки, через которые "золотари" ("говночисты" в просторечии) черпаками выбирали жижу, наполняли бочки и вывозили, обычно это делалось ночью, за город. При отсутствии канализации ароматы отхожих мест и бочек золотарей очень портили антураж больших городов, особенно если содержимое вывозили не ночью, а днем. Барон А. И. Дельвиг в 1875 году встретил в Москве сестру и племянницу. "Проезжая в «Славянский базар» по Мясницкой улице, обе они сильно жаловались на отвратительный запах, происходящий от несвоевременной отвозки нечистот со дворов".

Известна студенческая месть нелюбимому профессору, жившему в своем доме: надо приоткрыть тяжелую чугунную крышку ямы, бросить несколько фунтов дрожжей и плотно прижать крышку грузом - и через полсуток в комнаты поползет из нужника зловонное суфле...

Задавленные крепостной зависимостью, крестьяне большинства губерний европейской части России проявляли мало инициативы в выращивании полевых и огородных культур.

Впрочем, даже глоток свободы, перевод с барщины на оброк сразу же усиливал инициативу человека. И.С.Тургенев начинает свой знаменитый рассказ "Хорь и Калиныч" (1847) с противопоставления барщинных крестьян оброчным:

"Кому случалось из Волховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой... Калужская деревня. напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью..."

Не нужно, однако, идеализировать жизнь оброчных крестьян. Пушкинский Евгений Онегин, став помещиком, - "Ярем он барщины старинной // Оброком легким заменил". Все относительно. Конечно, оброк легче барщины, но при неурожае, пожарах, при каких-то других бедствиях приходилось солоно и оброчным: где взять средства для уплаты налога? Часто недоимки приводили к описи имущества, к насильственному забиранию скотины (вспомним некрасовское: "Где ж корова наша? - Увели, мой свет"). В имении тестя барона А.И.Дельвига оброк выколачивали телесными наказаниями, заменой месячных сроков недельными... Гуманный барон, оказавшись в деревне, придумал совершенно "советские" способы: ввел для аккуратных плательщиков звание "почетный крестьянин" и выдачу похвальных листов, а для уклоняющихся - письменные и устные выговоры, штрафы, выставление на несколько часов к позорному столбу. Но стоило барону уехать, и вся эта затея прекратилась.

На скудных наделах и маленьких огородиках при доме крестьяне выращивали рожь, овес (в центральных губерниях еще лен), картофель, огурцы, капусту, лук, репу, редьку. Реже - гречу, просо, горох, чечевицу, свеклу, морковь. Массовое ныне распространение помидоров - явление XX века, в прошлом столетии Россия их почти не знала. Мой отец, уроженец Саратовской губернии (родился в 1884 г.), рассказывал, что во времена его детства приехало несколько семейств болгар, арендовали землю и вырастили хорошие урожаи помидоров. Русские люди вначале отнеслись к этому диковинному овощу настороженно, а потом привыкли и сами освоили новую культуру:

Подчеркнем также, что лишь в дворянских усадьбах выращивались редис, шпинат. салат: крестьяне не знали этих "изысков".

Садов почти не было: и места было мало, и не было национальной традиции. Дворянские, церковные, монастырские сады оказывали слабое влияние на крестьянское хозяйство. Русские деревни выглядели голо: почти не видно было фруктовых деревьев (лишь в южных губерниях - очевидно, украинско-польское влияние? - они появлялись чаще), не было палисадников, ие было цветочных клумб, почти отсутствовали нефруктовые деревья на улицах и во дворах.

Фрукты и ягоды: дички яблонь и груш, калину, малину, смородину, землянику, чернику, бруснику, морошку, клюкву (последние три - в более северных районах страны), ежевику (в более южных), а также орехи и грибы - собирали в лесах, если таковые имелись и были доступны. Огородного выращивания ягод (малина, клубника. смородина, крыжовник) в русской деревне почти не было - лишь помещичьи усадьбы знали грядки и кусты. Не было у крестьян и парников, однако русское дворянство широко использовало парники, включая городские усадьбы Петербурга и Москвы: выращивались ананасы, персики, цитрусовые. Но все это не носило коммерческого характера и употреблялось за домашним столом.

Даже зажиточные семьи северных губерний России, не имевшие своих земельных участков, не знали, что такое южные скоропортящиеся фрукты: виноград, абрикосы, персики... Барон А.И.Дельвиг, оказавшись в 1840-х гг. в командировке в Крыму, впервые отведал черешни. Лишь развитие железнодорожного транспорта, появление вагонов-холодильников (использовались глыбы льда) приблизило южные фрукты к нашим столицам; но, разумеется, они были очень дороги и малодоступны.

Тяжелый физический труд не только изнурял *, но и закалял русского крестьянина. Закалке помогали и недостатки, т.е. недостачи в одежде и обуви: с ранней весны до глубокой осени ходили в легкой одежонке и босиком: лапти - или сапоги, башмаки у зажиточных - надевали в особых, торжественных случаях. Натуральные продукты, чистая вода, чистый воздух компенсировали недостатки питательного рациона и создавали крепких, сильных людей (не забудем еще о естественном отборе: слабые раньше умирали, оставляли меньше потомства). Чем дальше на Север и на Восток, в Сибирь, т.е. в регионы, не затронутые крепостным рабством, тем более оказывалось рослых, могучих, цветущих крестьян. Характерна также волжская "вольница": грузчики таскали кули по 10 пудов, т.е. по 160кг. Отдельные герои из грузчиков единолично на спине, с особыми приспособлениями, переносили пианино с берега на корабль или обратно, а это не меньше 400 кг (из рассказов отца).

* Кольцов поэтизировал нормальный физический труд; Некрасов, наоборот, показывал невыносимые, изнуряющие работы в страду, особенно для женщины:

Овод жужжит и кусает, Смертная жажда томит, Солнышко серп нагревает, Солнышко очи слепит, Жжет оно голову, плечи, Ноженьки, рученьки жжет, Изо ржи, словно из печи,	Тоже теплом обдает. Спинушка ноет с натуги, Руки и ноги болят, Красные, желтые круги. Перед очами стоят... Жни-дожинай поскорее, Видишь - зерно потекло...
	(Поэма "Мороз-Красный нос")

Переезд в город и изнурительная работа на фабриках и заводах, при отсутствии экологически чистых компенсаций, ослабляли организм простых людей, сокращали годы жизни. Покойный В.Н.Турбин считал, что размах революционного движения среди рабочих в начале XX века связан с психологическим и физиологическим ущербом, который получали вчерашние крестьяне, становясь городскими рабами, включаясь в непрерывные, круглосуточные 12-14-часовые рабочие дни.

"Он до смерти работает, до полусмерти пьет" - гениально охарактеризовал русского крестьянина Некрасов. То же можно сказать и о городском рабочем. Тяжелый, неинтересный труд, обычно при ненормальных температурах и вредном воздухе, так изматывал человека, что ему нужны были допинги.

Наркотиков, слава Богу, простой народ не знал, употреблялась водка. Тоже достаточный допинг. Мой знакомый рассказывал про своего отца. рабочего Путиловского завода в Петербурге: после тяжелого трудового дня отец семейства приходил домой совершенно измочаленный, но стакан водки перед ужином возвращал ему человеческий облик: отец помогал по хозяйству, играл с детьми, в хорошую погоду прогуливался с семьей, а затем засыпал мертвым сном и утром окрепшим, отдохнувшим шел на завод. Во всем должна быть умеренность, золотая середина. Регулярное употребление водки было, очевидно, необходимо для поддержания нормального тонуса жизни (правда, организм все-таки расшатывался алкоголем, нарушалась деятельность печени и т.д.), но далеко не все были умеренными и аккуратными, сколько народу спивалось и в деревне, и в городе!

Массовому потреблению водки способствовала и относительная дешевизна спиртного. Правда, некоторым препятствием служила система откупов, существовавшая в большинстве губерний России до ее отмены в 1861-1863 годах: откупщик за большие деньги приобретал у правительства монопольное право продавать в данной губернии спиртные напитки, поэтому и цены назначались откупщиком, и качество товара было весьма низким, а выбора не было. Впрочем, выбор был на юге. В малороссийских губерниях (приблизительно в пределах нынешней Украины) откупное право отсутствовало, и конкуренция заводчиков, трактирщиков, лавочников, корчмарей заставляла более тщательно очищать сырец от сивушных масел, а цены сбавлять. Поэтому, скажем, в безоткупной Харьковской губернии и в откупной Курской оказывались заметными "ножницы" и в цене. и в качестве водки, и курские крестьяне из прилегающих к Украине волостей для гуляния по поводу каких-то крупных событий в жизни села (свадьба, престольный праздник и т.п.) отправлялись целым караваном подвод в какой-нибудь приграничный трактир Харьковщины и пировали там несколько дней -потом навеселе возвращались в родные места.

Отмена откупов в 1863 году улучшила положение и в центральной России; откупа были заменены акцизной системой (брались проценты со стоимости произведенных винных изделий). В конце XIX века постепенно во всех губерниях вводилась питейная монополия, Продажа спиртного ставилась полностью под контроль государства.

Много алкоголя выпивалось по праздникам. Народ отмечал прежде всего общеправославные праздники: Пасху, Рождество. Троицу. Ильин день. Спас (16 августа), затем - пришедшие еще с языческих времен масленицу и день Ивана-Купалы. В каждом селе, где была церковь, широко праздновался храмовый праздник - день святого или события Священной истории, в честь которых названа церковь. Любопытно, что вяло отмечался Новый год: вероятно, петровская календарная реформа, перенесшая его на 1 января, еще не укоренилась в народной традиции, да и вообще христианские страны более празднично отмечают Рождество, чем Новый год.

В традициях русского народа было принято обильно потчевать гостей, но не было принято приходить в гости с подарками, разве что приносили какие-то гостинцы детям. Заметим, что и в дворянском обществе подарки на праздники были довольно редким явлением. Душкин очень точен в описании быта: прочтите внимательно 5-ю главу "Евгения Онегина", рассказ об именинах Татьяны; вы найдете подробный перечень гостей, подробное повествование о самом праздновании, но единственные подарки, упоминаемые поэтом. - присылка полковником музыкантов для танцев и исполнение мсье Трике куплетов. Кажется, и Онегин с Ленским приехали без подарков...

Если праздник, особенно храмовый, приходился не на страду, а на относительно свободное от срочной работы время (поздняя осень, зима, ранняя весна), то он мог растянуться на целую неделю, от воскресенья до воскресенья. Процитируем еще о праздниках из материалов кн. В.Н.Тенишева: "Специальными праздниками являются: начало сенокоса, завершение жатвы и молотьбы, наем пастухов, закладка общественного здания и т.п. В праздник селом выпивается до 100 ведер водки". Это на 500 человек обоего пола: многовато!

А вот еще из тех же материалов описание длящегося шесть дней (22-27 октября) храмового праздника в честь иконы Казанской Божьей Матери:

"В первый день собираются гости, хороводы устраиваются редко. Гулянье и веселье наступают на второй день: с утра бывает чай и подношение водки (бедные хозяева подносят по два-три стакана, богатые - по четыре-пять), затем завтрак, после чего водят хоровод, на котором песни поют специально нанятые песенники. Около 2 часов дня все идут Обедать, затем снова собирается хоровод, который продолжается до 10-11 часов вечера. В нем уже нет утренней чинности и благопристойности, начинается крик, шум, допускаются вольности. После ужина ложатся спать, чтобы на следующий день рано встать, «потемну и завтракать». Большой праздник обходится хозяину победнее в 5-8 р. (когда выставляется от четверти до 2-х ведер водки), богатому - до 12-15 р. На седьмой день праздника молодежь устраивает складчину, покупают угощение, после чего праздник заканчивается" (здесь и далее используются документы из книги, составленной Б.М.Фирсовым и И.Г.Киселевой "Быт великорусских крестьян-землепашцев. Описание материалов этнографического бюро князя В.Н.Тенишева". СПб., 1993).

Много пили и на поминках (после похорон, потом на 9-й и 40-й день, в годовщину), да и ели немало. Полагалось кормить и поить всех пришедших: церковный причт, родных, односельчан; нормой на поминках считалось 14 блюд.

Отметим, однако, что обильным еде и питью противостояли частые посты и частые голодания при неурожаях. Укажем еще, что старообрядцы и представители многих христианских сект, особенно молокане, не употребляли спиртное ни в будни, ни в праздники, не употребляли также и табак.

В деревне было вообще мало курильщиков, в городе больше. Но до 1865 года запрещалось курить на улицах и в общественных местах, да и после разрешающего закона были оставлены определенные ограничения.

Некоторая раскованность, создававшаяся на гулянке, отнюдь не стирала народные иерархические градации и ступени. Кому первому здороваться, кому сидеть в красном углу под образами, кому в первую очередь наливать питье и предлагать еду - довольно строго определялось обычаями. Эти иерархические традиции господствовали и в праздники, и в будни. Главной антиномией на протяжении XIX века все более становилась пара "богатство-бедность". Задавленная и стертая при крепостном праве (зажиточные крестьяне типа тургеневского Хоря были тогда редкостью), эта антиномия стала расцветать во второй половине века. Богатым - почет и уважение, при здоровании бедный снимал шапку первым *, богатый мог ответить лишь легким приподыманием головного убора.

* В XIX веке головные уборы и для мужчин, и для женщин всех сословий были обязательны при нахождении вне помещений (когда в исторических фильмах и спектаклях герои и героини блистают своими непокрытыми головами и прическами, это анахронизм). И мужчины всех сословий при здоровании снимали головные уборы или, по крайней мере, приподымали их (исключение составляли военные). К XX веку этот обычай стал исчезать, в советское время он сохранялся лишь у старомодных интеллигентов (москвич В.Г.Щукин рассказывал, что когда он в 1959 г. пришел в 1-й класс, то мальчиков учили снимать головной убор при здоровании, но эти указания совершенно не исполнялись): ныне обычай можно найти на окраинах Европы, например, в Прибалтике (в Эстонии и теперь, даже если ты встретил человека через пять минут после первого здорования, следует снова поклониться и снять головной убор - и так хоть двадцать раз в день; впрочем, молодежь стала и там манкировать этим).

Богатый, хорошо одетый путник легко пускался на ночлег. Бедный же, нищий - очень неохотно. Еще менее охотно - иноверец или иностранец (антиномия "свой-чужой" тоже была весьма значимой в крестьянском сознании). Обычно в таких случаях лишь распоряжение старосты открывало путникам двери дома. Более гостеприимны были купцы и, особенно, набожные купчихи: они считали свои долгом дать нищему приют: странница Феклуша в гостях у Кабанихи ("Гроза" А.Н.Островского) - типичный пример.

Заметное расслоение деревни после 1861 года, вкупе с ростом индивидуализма (влияние города), усиливало недобрые чувства к стоящему на другой экономической ступени: у богатых - высокомерное презрение к бедным, а у тех - зависть, одну из могущественнейших черт мещанской (типологически) психологии. Росло лицемерие: почет и уважение богатым часто оказывались внешними, а подспудно кипели зависть и ненависть.

Другой существенной антиномией была пара "старшие-младшие". Естественно, в доме командовал, даже при наличии взрослых сыновей и дочерей, отец семейства, большак, сам, ему подчинялись все беспрекословно. Часто весомый голос на семейных советах имела и старшая хозяйка, большуха. Во многих случаях старшинство превращалось в заметный деспотизм, который, однако, не позволял разрушаться большой семье и приглушал материальные и нравственные конфликты, особенно среди молодых (чаще всего у невесток, сыновьих жен, между собою, а также у невесток с золовками). На протяжении XIX века заметно растет желание молодых отделиться от родителей; к концу столетия уже сочинили частушку:

Едят блохи, вши кусают,
Стары люди жить мешают.

Наконец, не забудем антиномию "мужчина-женщина". В дворянском обществе тоже не было полного равенства полов, законы ограничивали в целом ряде аспектов женские права (особенно ограничивая места женской работы; то же - в среде духовенства), но в бытовом поведении дворянин по-рыцарски уступал первенство женщине: первым здоровался (но никак не первый протягивал руку!), пропускал ее первой в дверь или узкий проход: при входе женщины в комнату сидящие мужчины вставали с мест и т.д. В низших же и средних сословиях, вплоть до духовенства, купечества, мещанства, наоборот, первенствовал мужчина: женщина здоровалась первой, уступала дорогу мужчине, слабо участвовала в совещательных и административных делах.

Второсортность женщины в крестьянском сознании выливалась, с одной стороны, в перекладывании на нее, без мужской помощи, некоторых тяжелых работ (например, носить воду, топить печи в доме и бане, обрабатывать лен - мужчине было не принято), а с другой, - в средневековое и даже более раннее представление о какой-то нечистоте женщины, не столько физической, сколько душевной: например, во время месячных очищений женщине нельзя было ходить в церковь, целовать крест и икону, резать хлеб и т.д.

Сельским клубом, куда женщине был фактически закрыт доступ, оказывался кабак. Мужчины собирались там всегда: зимой - часто, летом - реже. в праздники - более активно, чем в будни, но и в будни вечерами там бывали сборища. Здесь узнавали новости, текущие цены, здесь заключались торговые сделки, которые тут же "обмывались".

Иерархические различия почти целиком стирались в церкви (если не считать некоторых запретных зон для женщины внутри храма). Церковь сближала всех молящихся и способствовала приподыманию народа над бытом, напоминала о духовных сущностях и нравственных основах бытия. Чрезвычайно велико было и эстетическое воспитание: красота места, на котором высилась церковь, ее архитектура, красота убранства (чему и прихожане способствовали: женщины дарили церкви изумительно расшитые полотенца), красота службы, иконы и фрески, пение хора - все это возвышало и умывало душу, напоминало о ценностях, которые забывались в горячке труда, в домашних дрязгах, в трактирно-кабацкой суете. Для детей церковь имела еще и познавательное значение: если родители знали основы Ветхого и Нового Заветов, они с помощью икон и фресок рассказывали детям эпизоды Священной истории, преподносили первые нравственные уроки, объясняли соотношения различных ситуаций и свойств на христианской шкале ценностей.

Так как основной административно-социальной ячейкой русской деревни XIX века была сельская община, то все хозяйственные дела и изменения решались на общем сходе, организуемом выборным старостой. Сходы собирались почти каждое воскресенье, а если нависало какое-то срочное дело, то и по будням. Участвовали в сходе все взрослые мужчины; женщины допускались лишь в особых случаях. Летом сходы происходили прямо на улице, зимой - в чьем-либо доме: иногда хозяину вручалась арендная плата. Решались на сходе все общие проблемы: перераспределение земли (главным образом, при появлении новых жителей или при уходе члена общины из жизни), наем сторожей и пастухов, раскладка оброка, раздел леса и т.д. Некоторые проблемы обсуждались бурно, чуть ли не до драки, решающие голоса были за старостой и зажиточными крестьянами.

Интересный способ применялся для подсчета голосов "за" или "против": староста обходил всех и протягивал руку; пожавшие ее как бы говорили "за", отказавшиеся от пожатия подтверждали свое несогласие с решением (отметим, что в деревне XIX века рукопожатие при встрече лишь постепенно входило в обиход, оно распространилось ко второй половине столетия; обменивались им только мужчины). После схода, как правило, отмечали завершение собрания водкой: или угощались просителями, получившими от схода какое-то выгодрое для них решение, или, говоря по-современному, "скидывались" и покупали водку сообща. Средняя норма выпивки равнялась ведру на 40 человек, т.е. по 200-250 граммов водки на брата.

Еще более крупные, чем при сходе, коллективные собрания, где участвовало все работоспособное население села или деревни, включая подростков, - так называемые "помочи". Это помощь одному из жителей в срочной и значительной работе: жатва, покос, вывоз леса, обработка льна. Нуждающийся крестьянин просил односельчан помочь ему в каком-либо виде деятельности, и в определенный день все или почти все село включалось в работу. Трудились не за плату, добровольно и бескорыстно, но хозяин, за редкими исключениями (например, если он был бедняк), старался вечером, после напряженного рабочего дня угостить помощников. Ставилась водка (тоже приблизительно ведро на 30-40 человек) и устраивался обильный ужин (пример такого ужина из пяти блюд: щи с мясом, лапша с мясом, пшенная каша, гречневая каша, жидкая гречневая каша с требухой). Вечер превращался в сельский праздник. Возможно, не все наши современники знают, что юмористическое молодежное представление, именуемое "капустник", происходит от вида осенней помочи - когда рубилась-шинковалась капуста для засолки, приглашалось много народу: если и не вся деревня, то многие соседи. Эта помочь назвалась "капустником", и вечернее веселье за столом тоже получило название "капустник".

Крепостные крестьяне были прочно привязаны-прикованы к своей общине и к своему помещику; лишь с разрешения последнего они могли покинуть деревню, уйти на заработки и т.д. Вольнолюбивые люди бежали не спросясь: на Волгу, на Дон, в Сибирь, на Алтай, становились "беспачлортными" бродягами, разбойниками, казаками, таежными охотниками и свободными крестьянами в глухих местах, куда не проникал глаз царского чиновника. Будущий известный славянофил-публицист, а в конце сороковых годов еще молодой начинающий поэт, И.С.Аксаков задумал поэму "Бродяга" - о крепостном юноше, жаждущем свободы-воли. Узнав о том, что его подчиненный сочиняет произведение "предосудительного содержания", министр внутренних дел Л.А.Перовский потребовал объяснения - и Аксаков, оскорбленный посягательством на его творческую свободу, подал в отставку. Публикация отрывков из поэмы "Бродяга" в "Московском сборнике" 1852 года вызвала гнев Главного управления цензуры: в поэме увидели "обещания в бродяжничестве приволья и ненаказанности" и сочли, что поэма может "неблагоприятно действовать на читателей низшего класса" *.

* Комментарии Е.С.Калмановского в кн.: Аксаков Иван. Стихотворения и поэмы. Л., "Сов. писатель", 1960 (Большая серия "Библиотеки поэта"), с. 285-286.

Крестьяне, освобожденные от крепостничества, могли добиться свободы, т.е. получить паспорт, значительно легче: надо было уплатить все налоги, не иметь недоимок, и тогда староста выдавал справку, а волостное управление - паспорт. Должники-недоимщики с помощью нехитрого угощения старосты могли добыть справку и не будучи чистыми от обязательств.

Угощение культивировалось и в волостных судах, в этом детище крестьянской и судебной реформ, в выборных крестьянских органах: перед заседанием суда или во время перерыва судьи вместе с судящимися могли пойти в трактир, расходы истец и ответчик делили пополам. Правда, когда судьи слишком уж часто и обильно пировали за счет подопечных, возникал скандал, судей заменяли новыми.

Угощение - элементарный подкуп, в служебном мире бытовали куда более существенные взятки, чаще всего в виде денежных купюр. Сцена в гоголевском "Ревизоре", где чиновники всучивают Хлестакову деньги, - одна из типичнейших в царской России. Всеобщее взяточничество в судебной сфере, доходящее до цинической подлости по отношению к несчастному просителю (прикарманить взятку, а потом разыграть гордую невинность и опозорить дающего), с потрясающей силой показано в драматической трилогии А.В.Сухово-Кобылина "Свадьба Кречинского", "Дело". "Смерть Тарелкина" (1855-1869).

Лишь судебная реформа 1864 года, которая ввела относительную независимость судей, адвокатуру, присяжных заседателей, уменьшила беспредельное беззаконие. Но раковая опухоль взяточничества, вкоренившаяся во все слои русского народа, вплоть до самых верхних эшелонов власти, разъедала быт и нравственность жителей великой державы (С. М. Соловьев считает, что взятка произошла от татаро-монгольского ига). До судебной реформы в народе господствовало почти абсолютное недоверие к справедливости судебных решений. Целая вереница поговорок отражала это народное мнение: "Закон что дышло - куда повернул, туда и вышло", "Большая муха прорвет паутину, а мошка увязнет", "Не бойся суда, бойся судьи", "Суд прямой, да судья кривой", "Судиться - не Богу молиться, поклоном не отделаешься".

Поэтому в народе господствовало пренебрежение к официальному суду, народ предпочитал страшный самосуд... Н.А.Добролюбов в статье "Черты для характеристики русского простонародья" (1860) рассказывает типичный случай:

"При въезде в деревню ваш ямщик встречается с мужичонком, которого он не преминет обругать и которому вслед пошлет еще несколько недобрых слов, называя его, между прочим. Ванькой-вором. Вы спрашиваете, что это значит, и ямщик объясняет вам похождения Ваньки, из которых видно, что он действительно вор всесветный и отъявленный.
«Так зачем же вы его у себя держите и даете ему шляться на воле?»
- «Да что же нам с ним делать-то? - возражает крестьянин.. - В солдаты сдать его хотели - не годится, дескать, не приняли... Колотили сколько раз - неймется... Что ж тут будешь делать? Ведь не судиться же с ним».
- «А отчего ж бы не судиться?»
- «Э!» - с досадой крикнет ямщик в ответ и только рукой махнет, не желая слов тратить".

Беззаконие чиновничье сочеталось с разбоем и воровством "снизу". Разгул разбойничьих шаек в XIX веке сильно Сократился из-за создания после 1825 года жандармских войск даже в самых отдаленных губерниях. При Николае I практически были невозможны не только пугачевское движение, но и отдельный лесной лагерь пушкинского Дубровского. Но, конечно, разрозненные небольшие шайки разбойников "шалили" и на больших дорогах, и на городских улицах: вспомним печальную историю гоголевского Акакия Акакиевича, с которого сняли шинель, или колоритное описание в тургеневском рассказе "Стучит!" (1874) жуткого страха путников по дороге в Тулу, когда они встретили разгульную пьяную компанию; на этой же дороге в ту же ночь "какого-то купца ограбили и убили". В Подмосковье была опасная для проезжих деревня, которая так и получила название Грабилино.

Еще больше было воровства. При цензурном режиме Николая I в прессе не было сообщений о криминальных событиях, а при некоторой свободе, наступившей в царствование Александра II, газеты стали наполняться подобными сведениями: увы, воровали всюду, воровали в усадьбах, в квартирах, на фабриках и заводах, на рынках. в поездах и дилижансах, даже в церкви.

Появлялись мастера не только квартирных или карманных краж, но и уникальных и даже талантливых выдумок. Например, когда построили железную дорогу Москва - Нижний Новгород и на знаменитую ярмарку по рельсам потекли из столицы товары, на одном перегоне воры однажды ночью перед проходом товарного поезда разожгли большой костер прямо на шпалах, между рельсами. Поезд остановился, костер потушили и поехали дальше, а на ближайшей станции хватились: нет последних двух вагонов! Конечно, когда за ними вернулись, то они были уже пустыми. После этого стали держать на последнем вагоне товарного поезда железнодорожного служащего.

Или еще случай из времен Александра II. В большом губернском городе в магазин, торгующий тканями, монахи привели под руки почтенного старца в богатой одежде, с закутанным, якобы от простуды, лицом. Хозяин и продавцы приняли его за настоятеля ближайшего монастыря. Монахи с помощью приказчиков подносили к старцу рулоны - "штуки" дорогих тканей, он утвердительно кивал головой, монахи выносили рулоны на улицу, грузили на телегу. Потом наступил странный перерыв: монахи больше не появлялись, а старец сидит и сидит. Телега уже исчезла. Наконец стали спрашивать старца, вгляделись в него... Батюшки! это оказался известный всему городу немой дурачок: воры, видимо, заплатили ему или что-то наобещали.

Удивительно, что воровали не только люди из низов, пропажи случались и в "высшем свете"! Пушкин пишет жене из Петербурга в Москву 30 апреля 1834 г.: "...пошел я в Английский клоб, где со мною случилось небывалое происшествие. У меня в клобе украли 350 рублей, украли не в тинтере, не в висте, а украли, как крадут на площади. Каков наш клоб? Перещеголяли мы и московский!"

Но и в Москве было не лучше. Барон А.И. Дельвиг описывает бал в Московском Благородном собрании в 1834 г.: он явился туда в новой шинели с бобровым воротником, а при разъезде нашел лишь единственную инженерную шинель, весьма старенькую, истасканную, без какого-либо бобра. Кроме пострадавшего на балу присутствовал всего один инженер, выпускник Института инженеров путей сообщения. Дельвиг послал к нему. спросить, не взял ли он ошибочно чужую шинель, но тот категорически отказался.

Как относился народ к имущественным и денежным преступлениям? Весьма дифференцированно. К аферам банковского или железнодорожного мира, не затрагивающим личного достояния простых людей, - очень равнодушно. К махинациям купцов и продавцов, даже затрагивающим интересы простых покупателей, - тоже довольно равнодушно, с фатальным отмахиванием: "Не обманешь - не продашь" *.

* Из материалов кн. В.Н.Тенишева: "Подмешивание сала в скоромное масло, добавление известковой воды в молоко, смешивание свежих яиц с тухлыми никем не осуждается, а напротив, считается вполне естественным делом, поскольку и сами крестьяне нередко покупают у торговцев недоброкачественный товар. Причем подобный обман крестьяне предпочитают недовесу".

К воровству у государства, у помещика, у вельможи, у богатого купца - даже с оттенком удовольствия и злорадства. И сами крестьяне были не прочь, например, тайком воровать деревья из барского леса. Лишь по-настоящему верующие люди осуждали любую форму присвоения чужого имущества.

Преступления по отношению к народу, естественно, осуждались решительно. Убийства, увечья, грабежи, изнасилования безоговорочно осуждались народным мнением. Ненавидели конокрадов: поимка вора завершалась зверским избиением, которое чаще всего превращалось в убийство.

Страшным преступлением еще считался поджог. Из материалов кн. В.Н.Тенишева:

"Корреспондент приводит пример судебного разбирательства в окружном суде по делу об умышленном поджоге, в результате которого сгорело до десяти домов. По делу был вынесен приговор о ссылке преступника в каторжные работы сроком на шесть лет. Показательно, что отец преступника, присутствовавший на суде в качестве свидетеля, выслушал приговор и, не выразив ни тени сочувствия к сыну, сказал только: «Мало ему, мерзавцу, - без срока надо бы». Присяжные заседатели - крестьяне, старающиеся обычно отыскать в деле смягчающие обстоятельства, при рассмотрении дел о поджогах всегда горячо настаивают на полной виновности поджигателя".

В центральной России, ближе к большим городам, воровство в крестьянской среде случалось значительно чаще, чем в глуши отдаленных губерний. Воровали имущество, скотину, исчезали улыг на пасеках. И.С.Тургенев в рассказе "Степной король Лир" (1870) повествует о мифическом подвиге богатыря Мартына Харлова: "...застав у себя на пасеке чужого мужика-вора, он его вместе с телегой и лошадью перебросил через плетень".

К мелкому, особенно детскому воровству, в народе было отношение более снисходительное, но до поры до времени. Из материалов кн. В.Н.Тенишева:

"Воровство в садах и огородах развито среди ребятишек, чьи отцы и матери подобные действия не считают за большой грех (рыбу из сетей и сено воруют редко). Один мальчик снял тыквы в чужом огороде. Их нашли у родителей. Мир присудил «спить» с хозяина дома - отца мальчика - ведро водки, а тыквы отобрать. Первая вина прощается, хотя могут и поколотить, но во второй раз уже не простят".

Не говорится, к сожалению, что грозит "во второй раз": избиение? большой штраф с родителей? еще какие-то меры?

Не все караемые законом проступки воспринимались народом как преступные, например, порубка в государственном, "казенном" лесу или прошение милостыни. И наоборот, народный обычай осуждал ряд проступков, не подпадавших под свод законов, например, порубка в лесу, принадлежащем общине, работа в праздники, несоблюдение постов, нецензурная брань (увы, последние два проступка к концу XIX века все менее и менее осуждались общественным мнением).

Создание открытого судопроизводства, института выборных присяжных заседателей и судей в волостных судах обнажило целый ряд проблем, требующих обновления нравственных принципов или даже формирования совсем новых обычаев. Например, как относиться к попустительству "родному человечку", как определять честность, как относиться к лжесвидетелям и лжеприсяге (слава Богу, обычай резко осуждал обманщиков, были случаи отправки лжеприсягателей на каторгу). Обычай устранял от дачи показаний лиц, имевших дурную репутацию. При наличии подобной репутации у подсудимых принимались во внимание показания их детей: но опять же, лишь в случае признанной добропорядочности этих детей.

Крепостничество, уравнивая крестьян в бедности и бесправии, замедляло процессы нравственного роста человека; отмена крепостного состояния, создание формально свободных граждан сразу же вызвали к жизни целый ряд проблем, прежде всего проблем свободного выбора и нравственной ответственности за свои поступки. Далеко не все жители России, ставшие свободными, были внутренне готовы к этому новому состоянию. Из-за слабости православной церкви религиозное нравственное воспитание и даже внешний "страх Божий" были явно недостаточны. Социальное разложение деревни тоже расшатывало нравственные ориентиры, и свобода часто оборачивалась бездельем, безответственностью, разнузданностью поведения, душевной пустотой, разбродом, ростом зависти и ненависти к богатым и удачливым.

Крестьянин, даже крепостной, не мог не быть собственником в душе, тем более стимулы собственничества развивались после 1861 года. Но многовековое отучение русского крестьянства от работы на себя и для себя, увы, не могло не сказаться. Внешнее уважение к богатству и знатности у многих и многих разъедалось червяком зависти: а чем я хуже? Зависть к барам, зависть к попам, зависть к купцам и даже к своему брату крестьянину. Но зависть тоже может быть стимулом к позитивному творчеству: к энергичному труду, к продвижению себя по производственным и социальным лестницам-ступеням (получить образование, работать на поле, торговать и т.д.), однако в действительности такие стимулы далеко не всегда реализовались.

Часто зависть захлестывалась лютой ненавистью к более удачливым, желанием навредить им, отнять у них добытое и нажитое предками, сравнять их с собою. Мещанско-люмпенское понятие "равенства" - пусть лучше все будут одинаково бедными, чем найдутся выделенные богатством - здесь осуществлялось в полную силу.

Русская деревня подходила к XX веку с чрезвычайно сложным веером социально-нравственных градаций - от работящих и глубоко нравственных крестьян до пьянчуг и бессовестных мерзавцев, готовых на любые насилия и пакости. Сожжение дворянских усадеб в революционные годы в этом отношении было подготовлено, увы. разбродом XIX века, да и любители экспроприировать чужое имущество не с неба свалились.

А. Блок со своей цивилизованной совестливостью в пылкой статье "Интеллигенция и революция" (1918) пытался найти оправдание этим бессмысленным пожарам и диким грабежам: дескать, в этих усадьбах секли предков, насиловали крестьянок, и народная ненависть вылилась в такие формы. Но ведь уже полвека прошло, как отменили крепостное рабство, да и далеко не во всех сожженных и разграбленных усадьбах крепостные владельцы зверствовали и насиловали. Больше насилия было как раз со стороны бывших рабов по отношению к благородным, достойным людям: вспомним сожжение дома и прекрасной библиотеки у самого Блока, разграбление усадьбы и зверское убийство тишайшего, совестливого, талантливого представителя русской религиозной и художественной культуры Леонида Семенова (1917 год) - таких случаев были сотни, тысячи. В пожарах и грабежах гибли книги, рукописи, картины, мебель. Ценности не доставались народу! Рассказ отца о разграблении в 1905 г. помещичьей усадьбы в Саратовской губернии: крестьянин притащил к себе большое трюмо, но оно не влезало в избу, и новый хозяин отнес его в хлев к корове, которая, возможно, решив, что перед ней незваная гостья, тут же забодала зеркало, разбила на мелкие кусочки. Красивую оправу, разумеется, сожгли в печи.

Наш народ дал замечательных тружеников сельского хозяйства, промышленности. торговли, выдающихся ученых, писателей, деятелей искусства, героических воинов и талантливых полководцев, стойких и глубоких религиозных мыслителей - но из народной толщи выходили и разбойники, бандиты, пьяницы, люмпены. Задатки тех или иных характеров генетически даются людям от рождения, а затем определенные условия жизни способствуют развитию одних и задавливанию других. В русском XIX веке были некоторые прекрасные стимулы и примеры, способствующие росту положительных начал в человеке, но социально-политическая неразбериха, шатания "верхов", подкрепленные грехами и закостенелостью официальной православной церкви, возглавляемой самодержавно-чиновничьим Синодом, развивали и противоположные стимулы, которые в текущем столетии создали такую гору зла и тупиков, что долго-долго еще грядущие поколения будут расчищать наши авгиевы конюшни...