Наша встреча происходит в год тридцатилетия Победы над фашизмом, и притом в стране, которая, по общему, исторически сложившемуся мнению, сделала наибольший вклад в эту Победу и принесла во имя нее наибольшие жертвы.

Сказав это, следует добавить, что пережитая нами мера собственных испытаний заставляет нас с глубоким уважением относиться к испытаниям, перенесенным другими народами, их жертвам, их мужеству, проявленному ими и на поле сражений, и в движении Сопротивления, и в антифашистском подполье, и за решетками и проволокой фашистских лагерей и тюрем.

Победа над фашизмом во второй мировой войне была общим делом народов, точно так же как их общим делом является сегодня борьба за мир, за разрядку международной напряженности, за то, чтобы в лексиконе человечества слова “вторая мировая война” в конце концов превратились в слова “последняя мировая война” и чтобы это изменение, раньше или позже, и лучше раньше, чем позже, стало исторически необратимым.

Именно за эту историческую необратимость - и в годы войны с фашизмом, и после нее - упорно боролись самые даровитые люди нашей литературы, и среди них - Алексей Толстой, Фадеев, Твардовский, Эренбург, Тихонов, Шолохов, Леонов.

Когда-то, столетие назад, Виктор Гюго сказал: “Всеобщий мир не только достижим; он неизбежная цель. Можно только замедлить или ускорить ее достижение” (цитирует по кн.: С. Кузмин. Война в мнениях передовых людей, СПб., 1904, с. 338). Великий француз подтвердил то, что еще веком раньше утверждал в своем “Трактате о вечном мире” великий немец - Кант (трактат И. Канта «К вечному миру» написан в 1795 г.) .

Можно возразить на это, что после слов, сказанных Гюго сто лет назад, произошло две мировые войны. Однако, несмотря на это, исторический оптимизм Гюго не кажется мне наивным, ибо цель действительно остается неизменной, а убежденность переживших две мировые войны народов в необходимости достижения этой цели стала сейчас тверже, чем когда бы то ни было.

И думается, что прежде всего именно этой твердой убежденностью народов объясняется сама возможность появления того Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, который был подписан в Хельсинки первого августа этого года, в шестьдесят первую годовщину начала первой мировой войны.

На наших с вами глазах подписан акт об отказе от применения силы или угрозы силой, об отказе от вмешательства во внутренние дела других государств, независимо от взаимоотношений с ними, акт о признании нерушимости всех границ всех государств Европы, и под этим актом стоят подписи руководителей тридцати трех государств Европы и двух государств Америки.

Трудно, а точнее, невозможно было представить себе такую акцию во времена Гюго, и, добавлю, нелегко было осуществить ее сейчас, несмотря на всю силу подталкивавшего к ней многострадальную Европу исторического опыта двух мировых войн.

Мы не государственные деятели, мы - писатели. Мы не подписываем акты о безопасности и сотрудничестве, но мы в соответствии со своими убеждениями и в меру своих дарований пишем книги, способные повлиять на тех людей, которые их читают. Мы имеем возможность влиять через своих читателей на нравственный климат эпохи. В каждом отдельном случае мы влияем на психологию отдельно взятого человека, читающего ту или иную нашу книгу, но в итоге эти люди, все вместе взятые, составляют довольно существенную часть человечества.

И если мы соглашаемся с Гюго и в том, что всеобщий мир достижим, и в том, что для людей, считающих себя вправе называться писателями, он неизбежная, именно неизбежная, цель, остается вопрос: как ускорить ее достижение? И как бороться с теми, кто хочет это замедлить? Бороться не столько речами - хотя речи тоже не исключаются, - сколько книгами.

Среди нас - что не удивительно, учитывая тему нашей встречи, - едва ли не большинство - люди, прошедшие так или иначе через вторую мировую войну, прошедшие через нее в рядах армий или в рядах Сопротивления; или не участвовавшие в ней непосредственно, но в зрелом возрасте, в юности или в детстве причастные к тем тяготам, на которые война, прямо или косвенно, обрекла их народы.

И естественно - среди нас много людей, писавших и пишущих о войне, о ее последствиях для человечества.

Ставлю тот вопрос, который не раз, наверное, так же, как и вы, сам задавал себе.

Со времени окончания второй мировой войны прошло уже тридцать лет, надо ли продолжать писать о ней?

Отвечу то, что думаю сам: да, надо!

Да, согласен с теми, кто говорит, что с конца войны прошло действительно очень много лет.

Да, согласен с теми, кто говорит, что людям пора думать о мире. Давно пора. И чем больше мы все будем думать о мире, тем лучше.

Нет, не согласен с тем, что, думая о мире, надо при этом забывать о минувшей мировой войне. Люди, которые хотят, чтобы эта вторая мировая война действительно когда-нибудь называлась в учебниках истории последней мировой войной, должны, думая о мире, особенно хорошо помнить уроки войны.

На мой взгляд, этого требует элементарная диалектика.

Как писать о минувшей войне? Ну, прежде всего, очевидно, так, как подсказывает собственный жизненный опыт и собственная совесть.

И все-таки как делать это, если говорить о современной цели этих книг, посвященных прошлому? А современная цель у них, видимо, одна - попасть в душу современного читателя, который, по крайней мере на три четверти, уже не современник войны и лично знаком не с ней самой, а только с ее материальными и моральными последствиями.

Говорят, что современный читатель привержен к документальной литературе. Иногда говорят об этом в крайней форме, попутно провозглашая смерть романа, - с чем я не могу согласиться; иногда в более умеренной, ставя, по силе их воздействия, документальные книги рядом с романами, - с чем, на мой взгляд, согласиться можно.

Так или иначе, несомненно одно: требование достоверности, в широком смысле этого слова применимое и к роману, и к документальной литературе, все усиливается, и писатель, не желающий утратить своего влияния на современного читателя, обязан с этим считаться.

Я имею при этом в виду не просто поиски читательского успеха, а силу влияния литературы на современного читателя.

Сужу по себе: не зарекаясь писать романы и не переставая их читать, я испытываю все нарастающий интерес к документальной литературе о войне.

Книга, которая сильнее всего потрясла меня за все последние годы и сильнее всего заставила думать о том, что всеобщий мир есть наша неизбежная цель, неизбежная, если человечество хочет избежать самоуничтожения, - была книга документальная.

Я хочу сказать о той книге, о которой, быть может, уже слышали наши гости, побывавшие в многострадальной Белоруссии, - о книге трех белорусских писателей - Адамовича, Брыля и Колесника “Я из огненной деревни...” (книга белорусских советских писателей Адамовича Алеся Михайловича (р. 1927), Брыля Янки (Ивана) Антоновича, р. 1917), Колесника Владимира Андреевича (р. 1922) опубликована в 1974 г.) .

Эта книга - результат разговоров с тремястами белорусских крестьян и крестьянок, которых фашисты сожгли в их избах, расстреляли, закопали в землю и которые воскресли из мертвых В Белоруссии было убито во время войны и фашистской оккупации население нескольких тысяч деревень. И вот из этого неисчислимого количества мертвых - триста человек - и это каждый раз было чудом - остались живы и смогли рассказать -где, кто и как именно их убивал.

Я называю именно эту книгу не потому, что ее авторы талантливее всех других, хотя они действительно талантливы, а потому, что эта книга отвечает на один из важнейших вопросов современности:

На что способен убийца, предполагающий, что он не будет наказан? На что был способен фашизм, считавший, что он уже победил? И на что он оказался бы способен в дальнейшем, если бы продолжал торжествовать свою победу?

Когда мы говорим сейчас о современном фашизме в Чили, то, к сожалению, все чаще находятся охотники подсчитывать - на сколько меньше сот людей убил этот фашизм, чем указывалось в разное время в различных сообщениях международной печати.

Я не располагаю документальными данными для того, чтобы спорить с теми, кто спешит сообщить нам, что этот фашизм физически уничтожил в действительности на несколько сот меньше людей, чем это когда-то где-то писалось или предполагалось.

Но я поставил бы этот вопрос совсем с другого конца: сейчас этот фашизм, хотя и захвативший власть в своей стране, все-таки нельзя назвать торжествующим фашизмом. Его нельзя назвать фашизмом победоносным. Чилийский фашизм сегодня - это фашизм в осаде, это фашизм в блокаде международного гнева, в блокаде международного общественного мнения, которое немедленно реагирует на все попытки прорыва этой блокады. И поэтому - только поэтому, а не по какой-либо иной причине - этот фашизм вынужден сейчас прибегать к кое-каким, противным его естеству, внешним самоограничениям и попыткам мимикрии. Ну а если бы это было не так? Если бы он мог рассчитывать на всеобщее равнодушие и на конечную безнаказанность? Сколько еще тысяч мертвых все прибавлялось и прибавлялось бы к тем тысячам, которых уже сделали мертвецами?

Вот на этот вполне современный вопрос и дает безошибочный ответ та книга, которую я назвал, книга о том, на что способен фашизм, считающий себя победителем. Книга о далеком прошлом - книга как нельзя более современная и адресованная современному и, добавлю, международному читателю.

Я родился шестьдесят лет тому назад - в 1915 году, в разгар первой мировой войны. В связи с темой нашей встречи мне хочется привести выдержку из одного военного документа того времени. Этот документ - мой ровесник, ему, как и мне, шестьдесят лет! Вот что говорится в этом документе, хранящемся в национальных архивах в Соединенных Штатах, в меморандуме, написанном рукой будущего руководителя германского рейхсвера генерала Секта:

“...все сухопутные и вооруженные силы - против России! Завоевание ста тысяч квадратных миль. Изгнание всего населения, за исключением немцев, конечно. В России найдется для него много места, в особенности в великолепной Южной Сибири. Германскому народу нужны великие задачи. Но мы не должны разбрасываться по всему миру. Мы должны сконцентрировать все наши усилия в Европе. Создать восточную империю. Бесплатное распределение необъятных земель среди миллиона или больше ветеранов, которые захотят стать колонизаторами. Причем чем выше ранг, тем крупнее надел... Эта война, возможно, будет нам стоить одного миллиона людей, в том числе наилучших. Что значит по сравнению с этим изгнание двадцати миллионов человек, среди которых много таких подонков, как евреи, поляки, мазурцы, литовцы, латыши, эстонцы и др.? У нас есть силы, чтобы сделать это, и мы оказались поставленными в такие условия, когда кровопролитие и разрушение намного превосходят то, что было в век переселения народов. Так будем же вести себя согласно обычаям века переселения”.

Спрашивается: почему я вытаскиваю сейчас на свет эти почтенного возраста планы завоевания нашей страны? Ведь не было и потом, много позже, недостатка в еще более кровожадно сформулированных документах на эту тему. Достаточно вспомнить хотя бы так называемые застольные беседы Гитлера.

Вытаскиваю именно потому, что это не Гитлер! До того, как Гитлер захватит власть, оставалось еще восемнадцать лет. До того, как он развяжет вторую мировую войну, оставалось еще двадцать четыре года.

А между тем ко дню моего рождения мне этим меморандумом было уже запроектировано будущее - будущее раба!

И, читая это, я думаю, что - нет, не поздно! Вовсе не поздно оглядываться не только на вторую мировую войну, но и на первую. И вообще на все то в истории человечества, что отдает запахом милитаризма, тем более что он продолжает существовать и хотя в неблагоприятной для него обстановке все чаще старается, как мышьяк, не иметь ни вкуса, ни запаха, но от этого не перестает быть ядом, и достаточно опасным.

И разоблачение его - достаточно современная задача. Дело не в том, чтобы бросить камень в прошлое, в давно умершего генерала Секта. Дело в том, чтобы сегодня призвать к бдительности своих современников и напомнить им о тех подводных течениях милитаризма, которые существуют и в настоящем, несмотря на прекрасный и человеколюбивый акт, подписанный недавно в Хельсинки.

Слова Юлиуса Фучика: “Люди! Будьте бдительны!” - слова отнюдь не только исторические (ими завершается книга Юлиуса Фучика (1903—1943)   «Репортаж с петлей на шее»). Это слова вполне современные .

В одной очень старой, вышедшей еще до первой мировой войны книжке со старомодным названием “Война во мнениях передовых людей” я вычитал слова Гладстона: “Милитаризм есть проклятие цивилизации”  (С. Кузмин. Война в мнениях передовых людей, с. 311). Так это было в конце девятнадцатого века, так это и осталось сегодня, в конце двадцатого.

Человек, чьи заслуги в ходе второй мировой войны было бы несправедливо оспаривать, Черчилль, вскоре после окончания войны, в марте 1946 года, произнес в Америке свою знаменитую, так называемую фултонскую речь. Я недавно с большим интересом перечел ее. В этой речи немало сказано о мире, цивилизации, демократии, будущем человечества. Есть в ней и реверансы, касающиеся русского народа и соратника по борьбе с фашизмом - Сталина. Но главный смысл этой открывшей “холодную” войну речи состоял в страстном желании изменить сложившееся в Европе послевоенное положение, изменить любыми средствами, которые, в сущности, приводили даже к мысли о возможности перевоевать войну наново. Этого нигде не было сказано прямо, но внимательное чтение  речи приводило именно к такому выводу.

И не кто иной, как американец Хемингуэй, сам, по его собственным словам, считавший себя плохим политиком, почувствовал этот внутренний смысл фултонской речи.

Вот что он написал мне двадцатого июня 1946 года, через два с половиной месяца после этой речи Черчилля (полностью опубликовано в «Известиях», 3.07.1962) :

“В конце концов, мир так далеко зашел, что писателям пора бы начать понимать друг друга. Сколько вокруг творится г... (боюсь, неправильно пишу это слово), а люди все равно хорошие, и разумные (умеренно), и доброжелательные, и прекрасно поняли бы друг друга, за этим дело бы не стало, а вместо этого опять штучки Черчилля, который снова, как в 1918-1919 годах, пытается преградить путь к тому, чему сегодня преградить путь может только война. Простите, что я заговорил о политике. Это вечная история: стоит только мне заговорить о политике, меня считают за дурака. Но я знаю, ничто не препятствует дружбе наших двух стран...”

Приводя эти давние слова Хемингуэя, связанные, как с конкретным поводом, с речью Черчилля, невольно думаешь о том уроке, который Хемингуэй преподает нам этими словами, - об уроке писательской чуткости и проницательности при столкновении с трудными и неоднозначными проблемами времени.

С одной стороны, наша писательская профессия, требующая изображения разных и каждого по-своему чувствующих, по-своему думающих и говорящих людей, требует от нас понимания внутренних мотивов их поведения, их логики, их уверенности в своей правоте.

Если мы хотим изобразить их психологически достоверно, то каждый или почти каждый из них, по собственной внутренней логике, для нас, писателей, в чем-то по-своему прав. Но в то же время для того, чтобы отличать правду от лжи, нам надо нести в самих себе свою собственную неуступчивую, не поддающуюся соблазнам и порой жестокую правду.

Убеждать или переубеждать других способна только твоя собственная писательская убежденность в своей правоте. Нет смысла преувеличивать, не всегда твоя убежденность способна убедить, а тем более переубедить другого человека, твоего читателя... Но в иных случаях заставить его, по крайней мере, уважать твои убеждения - тоже значит не так уж мало! Ибо это как минимум значит - заставить его задуматься над той проблемой, которую ты поставил перед ним.

Я не сторонник преувеличений в тех случаях, когда говорится о роли писателя в жизни человечества. Когда о писателе говорят, что он “совесть народа” или “совесть человечества”, эти слова кажутся мне слишком громкими.

Но что такое совесть человечества? Где-то в первоначальной клетке всей этой мировой громады - она, совесть отдельного человека, и именно с нею, с этой совестью, мы, писатели, и имеем дело. Если твоя книга способна, оставшись наедине с совестью отдельно взятого человека, ее читателя, хотя бы на миллиметр подтолкнуть его к пониманию безнравственности непротивления войне, к пониманию милитаризма как идеологии нравственного саморазрушения, то игра стоит свеч, и есть для чего жить, и есть для чего работать.

Наши книги обязаны помогать нравственному совершенствованию человека, укреплению его психологической стойкости, его неподатливости перед лицом разрушительных теорий распада и отчаяния.

Да, следует бояться преувеличить меру своего таланта или меру своей популярности. Но не следует бояться преувеличить меру своей ответственности перед читателем, а через него - именно через него - в конечном итоге перед человечеством! И мера этой ответственности проявляется прежде всего не в чем-либо другом, а в твоей книге, положенной на стол читателю для того, чтобы он остался с нею один на один.

Наша профессия, в общем-то, в каком-то смысле профессия одинокая. Но, наверное, иногда нам всем не грех вместе подумать об общих для нас всех проблемах, к которым принадлежит и такая, как проблема войны и мира. Подумать, разумеется, с тем, чтобы коллективное обсуждение этих проблем было лишь преддверием к нашим книгам и к тем часам одиночества, в которые они пишутся.

"Литературная газета", 29.10.1975