1

Как и во всякой войне, и в этой тоже с самого начала существовала альтернатива: кто победит?

Интересно проследить по документам, исходящим из лагеря противника, и что он собирался сделать с нами после своей, умозрительно уже заранее одержанной победы, и какой ему представлялась эта победа в разные времена, и как деформировались его представления сначала о легкости, а потом и о достижимости победы.

По дневнику Геббельса *, по тем его страницам, которые охватывают два месяца первого периода войны, с 9 июля по 10 сентября 1941 года, если попробовать выделить из всего остального лишь то, что Геббельс записывал в связи с событиями на Восточном фронте, можно составить себе, пожалуй, уникальную по своей обнаженности картину того, что нам предстояло в случае поражения, и того, как наше сопротивление уже в первые месяцы войны постепенно деформировало прогнозы одного из главных руководителей фашистской империи; притом, как это показало будущее, единственного из них, до конца разделившего в Берлине судьбу Гитлера.

*  Этот дневник и некоторые другие немецкие документы, относящиеся к Великой Отечественной войне, которые цитируются в статье, Симонов изучал в архивах.

Вот они, эти отобранные мною записи:

“9 июля. От большевизма не должно ничего остаться. Фюрер имеет намерение такие города, как Москва и Петербург, стереть с лица земли. Да это и необходимо. Ибо если мы хотим расчленить Россию на отдельные составные части, то это огромное государство ие должно обладать каким бы то ни было духовным, политическим или же хозяйственным центром.

Сегодня среди наших военных сил не имеется ни одного человека, стоящего на руководящем посту, который не был бы благодарен фюреру за то, что он принял на себя ответственность за войну на востоке и нанес удар в нужное время.

Итоги говорят о том, что война на востоке, в основном, уже выиграна”.

Итак, на восемнадцатый день - война “уже выиграна”. Правда, Геббельс - не специалист, не военный. Однако один из крупнейших военных специалистов нацистской Германии Гальдер *, как теперь известно, записал в своем дневнике примерно то же самое, на целых четыре дня обогнав своего министра пропаганды...

* Гальдер Франц (1884-1972) - генерал-полковник немецко-фашистской армии. В 1939 - 1942 гг. был начальником Генерального штаба сухопутных войск Германии.

“15 июля. Мы ведем переговоры с министерством хозяйства о назначении комиссара по вопросам фильма для Советского Союза... В будущем мы должны будем взять в свои руки все великолепно построенные институты пропаганды, прежде всего в Москве и Ленинграде. Кто бы мог нам предсказать пять лет тому назад, что мы в июле 1941 года из Москвы будем вести пропаганду!

Фюрер защищает ту точку зрения, что восточный поход так хорошо удался, что уже может рассматриваться как выигранный. То, что еще остается, это скорее работа чистки и ликвидации”.

“16 июля. В Лондоне стало совершенно ясным, что большевизм в военном отношении но имеет больше почти никаких шансов. Винтлер получает особое поручение - принять хозяйство в Советском Союзе”.

“17 июля. Мы усердно стараемся, проводя аналогию с прежними войнами, доказать миру незначительность цифры наших потерь. В настоящее время мы еще не можем представить точных цифровых данных, но необходимо это доказывать, пользуясь аналогией, в особенности для немецкого народа, который в данный момент немного встревожен, главным образом большим числом траурных объявлений в немецких газетах. Я предприму соответствующие меры к тому, чтобы сократить до терпимого уровня число траурных объявлений о павших солдатах”.

Так на двадцать шестой день войны появляется первое упоминание о собственных потерях.

“19 июля. Мы получаем подробный доклад, поясняющий последовательно и обстоятельно огромные трудности восточного похода. В данный момент на востоке происходят последние решительные бои. Если наши войска возьмут верх, в чем больше нельзя сомневаться ввиду настоящего положения вещей, то мы выиграли войну против Советского Союза”.

“21 июля. Ввиду все еще неясного военного положения мы усиливаем нашу радиопропаганду против Советского Союза”.

(На двадцать девятый день войны появляются первые “трудности”, а на тридцатый - первые “неясности”.)

“24 июля... Затрудняет поддержку настроения внутри страны совершенное отсутствие экстренных сообщений. При западном походе мы могли почти каждый день издавать экстренные сообщения. Сообщения усиливали напряжение и воодушевление народа. Теперь народу приходится ждать, и ждать иногда дни, даже недели. Это вызывает известное явление утомления.

Мы хотим издавать газеты в Рцге, Киеве, Москве и, возможно, еще в Ленинграде. Кадры, которым поручено подготовить это дело, уже отправлены”.

(На тридцать третий день войны появляются “явления утомления”, но газеты в Москве и Ленинграде все-таки предполагается издавать.)

“30 июля... О кризисе не может быть и речи, но все же дела идут медленнее, чем наши оптимисты это предполагали”.

“31 июля. Мы должны быть готовы к упорной, ожесточенной ... Русская проблема все же является большей частью загадкой и для людей Западной Европы вряд ли постижима во всех ее подробностях”.

(Вот наконец на сороковой день войны она и появилась - эта загадочная русская душа.)

"1 августа... Открыто признают, что ошибочное, приблизительное определение советской боеспособности ввело нас в некоторое заблуждение. Большевики все же оказывают более сильное сопротивление, чем это нами предполагалось, и прежде всего они располагают средствами в большем масштабе, чем мы себе представляли. Несмотря на это, мы справимся с ними главным образом также потому, что мы должны с ними справиться”.

(На сорок первый день войны - первый сеанс самогипноза: мы победим, потому что мы должны победить.)

“7 августа. Потери в восточном походе, без всякого сомнения, являются более высокими, чем во всех остальных походах”.

“8 августа. Если мы и просчитались в силе сопротивления большевиков, так все же народ в данный момент очень доволен, что он. по крайней мере, теперь ясно представляет положение. Хуже будет, если нам не удастся до начала зимы закончить восточный поход, и весьма сомнительно, что это нам удастся”.

(На сорок восьмой день войны, через шесть дней после того, и должен был закончиться блицкриг, - первое тревожное упоминание о зиме.)

“10 августа. Большевизм как идея и мировоззрение еще очень силен, и боевая сила советских войск еще такова, что в настоящий момент ее нельзя недооценивать. Мы еще не достигли цели. Придется еще вести суровую и кровавую борьбу, прежде чем Советский Союз будет разбит”.

“17 августа. Если нам удастся продолжить танковые прорывы, которые теперь снова усиливаются, то надо надеяться, что тогда мы до начала зимы продвинемся за Москву. Само собой разумеется, что мы позднее должны покончить с находящимися за Уралом большевистскими центрами, так же как и с Омском. Что касается Запада, то у фюрера нет никаких забот. Военное вторжение совершенно исключено. Фюрер убежден, что Япония нападет на Советский Союз”.

(На пятьдесят седьмой день войны зима вдруг начинает казаться менее страшной, благо на Западе все спокойно, а на Востоке вот-вот начнет воевать Япония.)

“24 августа. Настроение войск все еще хорошее, хотя потери иногда крайне высоки... Можно надеяться, что, несмотря на упрямство большевиков, все же в ближайшем будущем будут достигнуты столь решающие успехи, что мы, по крайней мере до начала зимы, осуществим главные цели нашей восточной кампании”.

(Настроение хорошее, но и на шестьдесят четвертый день войны зима продолжает сидеть где-то в печенках, и при всем оптимизме все-таки оказывается невозможно не вспомнить о ней.)

“5 сентября. Наши известия о победах потеряли свое первоначальное влияние. Это объясняется главным образом тем, что в первые недели восточного похода мы слишком много расхваливали себя. Мы уже слишком часто уничтожали большевистские ударные армии или утверждали, что большевики больше не в состоянии осуществлять оперативные действия большого масштаба. Народ требует, наконец, осуществления наших прогнозов и обещаний”.

(На семьдесят шестой день войны появляются первые приступы самокритики, хотя, впрочем, всего через три дня появится и первый козел отпущения - Браухич.)

“8 сентября... Известный разлад между фюрером и Браухичем *. Браухич не стоит на достаточной высоте, чтобы выполнить те большие задачи, которые требуются от главнокомандующего восточным походом...”

* Браухич Вальтер фон (1881 - 1948) - генерал-фельдмаршал немецко-фашистской армии. В 1941 г. командовал сухопутными силами Германии, после поражения немецких войск под Москвой был смещен со своего поста и уволен в отставку.

“10 сентября. Мы должны постепенно приготовить народ к ведению продолжительной войны. Нужно его ознакомить и приучить к жестокости этой войны. С распространением необоснованных иллюзий нужно покончить. После того как выяснилось, что восточная кампания не может быть закончена в течение того времени, как мы, собственно, этого ожидали, народ должен знать, перед какими трудностями мы стоим, чтобы тем легче было нам побудить его преодолевать эти трудности вместе с нами...”

(Важное признание, сделанное на восемьдесят первый день войны. Да, вот именно, и тогда “побудили преодолевать”, и потом еще три с половиной года “побуждали преодолевать”, вплоть до самого Берлина, до крошева из камней на его улицах, до убийства собственных детей, до хруста раздавленных зубами ампул с цианистым калием...)

2

Особый интерес, на мой взгляд, представляет запись, сделанная 17 августа 1941 года после свидания Геббельса с фюрером.

Приведу ее отдельно, потому что она существенна для понимания тех пружин, которые в 1941 году привели в действие весь механизм германской агрессии, олицетворенной в фигуре Гитлера, как известно, сказавшего о себе: “В качестве последнего фактора я со всею скромностью должен назвать собственную личность - я незаменим”.

Вот эта запись:

" ...фюрер подробно описывает мне военное положение. В прошедшие недели положение было иногда критическим. Мы серьезно недооценили советскую боеспособность, и главным образом вооружение советской армии. Мы даже приблизительно не представляли, что имели большевики в своем распоряжении, поэтому была дана неправильная оценка.

Может быть, очень хорошо, что у нас не было точного представления о потенциале большевиков. Иначе, может быть, мы бы ужаснулись назревшего вопроса Востока и предполагаемого наступления на большевизм. Фюрер говорит, правда, что все это не могло бы на него подействовать, но все-таки ему тяжелее было бы принять решение...”

То есть, проще говоря, начиная войну с Россией, заранее следовало закрыть глаза на все, что могло бы заставить заколебаться перед тем, как шагнуть в пропасть.

При таком самогипнозе, соединенном с манией величия (“Судьба рейха зависит лишь от меня”) и с беспощадностью характера, достаточно было нескольких угодливых генералов, чтобы информация о вооруженных силах предполагаемого противника, в данном случае России, оказалась весьма далекой от действительности. Именно такой, далекой от действительности, информации и ждал Гитлер, ее и требовал. Только она создавала ту спасительную легкость в мыслях, которая подталкивала к развязыванию войны. Она же помогала игнорировать возможные последствия, страх перед которыми все-таки сидел где-то в затылке.

Если вернуться к Геббельсу, то и он, добросовестно стремившийся быть слепком с Гитлера, тоже подталкивал свой собственный аппарат пропаганды к внутренней дезинформации.

Вольф Хейришсдорф, государственный советник министерства пропаганды, который после самоубийства Геббельса ходил к нашим войскам с белым флагом, тогда в горячке рассказывал об этом интересные вещи:

“Думают, что, как правило, Геббельс сам верил в то, что говорил и писал. В министерстве пропаганды существовало бюро, которое занималось учетом влияния пропаганды. Каждая инстанция, через которую, начиная снизу и доверху, шла информация об отзывах, реакции населения и заграницы, немного подкрашивала сведения, в результате когда сводка доходила до письменного стола Геббельса, то все ее содержание соответствовало желаниям Геббельса и он сам оказывался обманутым. Знал ли он об этом или нет, я судить не берусь”.

Вольф Хейришсдорф не брался судить об этом.

А мне кажется, было и то и другое. И знал, и одновременно не хотел знать. Стремление к самообману, к самозавораживанию стало составной частью не только политики, но и натуры. И распространялось даже на погоду.

Гитлер в порядке самооправдания раздраженно говорил о “климатических сюрпризах”, хотя погода и в сорок первом и в сорок втором годах немногим отличалась от средней за столетие, и весь “климатический сюрприз” состоял только в том, что войну с Россией не удалось победоносно закончить, как это было запланировано, за шесть недель, к третьему августа 1941 года.

Геббельс в своих упреках климату шел куда дальше фюрера и писал о погоде как о нерадивом подчиненном, не выполняющем прямых желаний начальства:

“К сожалению, на востоке погода ухудшается. Будем надеяться, что это продолжится всего несколько дней. Нам теперь не нужна дождливая погода, она может стать причиной крупного нарушения наших планов. Мы в эту войну еще не имели никакого счастья с погодой. Только польская кампания сопровождалась хорошей погодой. В норвежской кампании об этом не могло быть и речи. Во время похода на Францию погода не была особенно хорошая, но все же устойчивая. Плохая погода была при юго-западном походе, а теперь, на Восточном фронте, она прямо достойна сожаления. Нам не так уж просто выиграть эту войну”.

Ох уж эта погода, достойная сожаления, впрочем, как и все остальное, почему-то мешавшее выиграть эту войну так быстро и просто, как было задумано!

3

Известный своей неуклюжестью в области политики, но тем не менее отнюдь не чуждый ей человек, Гинденбург в своих воспоминаниях о первой мировой войне писал:

“Со мною согласятся, что резкой границы между политикой и военным руководством нет. Они должны уже в мирное время согласовать свои действия. Во время войны, которая поглощает все их силы, они должны дополнять друг друга” *.

* Гинденбург Пауль фон (1847-1934) - немецкий генерал-фельдмаршал. В первую мировую войну с ноября 1914 г. командующий войсками Восточного фронта, с августа 1916 г. - начальник Генерального штаба. "Воспоминания Гинденбурга". Пг., Изд. "Мысль", 1922.

Концепция, что будущее Германии - в продвижении на восток, и не просто, а в глобальном военном продвижении, была концепцией нескольких поколений германского генералитета.

Недаром на одном из военных совещаний, десятого января 1945 года, ровно за трое суток до начала того нашего наступления, которое вывело нас на одерские плацдармы перед Берлином, Гитлер с горечью сказал: “Сейчас постепенно начинается то, во что никогда не хотели верить перед этим. А именно: наш уход с востока”. Стоит обратить внимание на эти слова - никогда не хотели верить!

Речь шла не просто о поражении в этой войне, речь шла о крушении давней государственной и расовой концепции, с которой выступало несколько поколений немецких милитаристов, претендуя говорить от имени “лишенного жизненного пространства” немецкого народа.

Если вернуться из 1945 года еще на тридцать лет назад, к началу первой мировой войны, то вся мера горечи слов Гитлера об "уходе с востока” окажется еще ощутимей.

Был тогда в Германии отнюдь не причислявший себя к лику крайнихх милитаристов, весьма популярный историк и публицист Рорбax. Вот что писал в 1914 году этот “умеренный” германский националист:

"...первое требование мировой политики Германии сводится к такому усилению ее на континенте, которое давало бы ей все шансы на победу при всякой возможной группировке сил... Достигнутые успехи - только начало, на котором можно строить дальнейшие расчеты” *.

*  Симонов цитирует  книгу: П. Popбах. Война и германская политика. М., 1915.

Итак, достигнутые успехи - только начало. А дальше? А дальше вот что:

“Русское колоссальное государство со ста семьюдесятью миллионами населения должно вообще подвергнуться разделу в интересах европейской безопасности. Вряд ли когда-либо повторится такой момент, когда соотношение сил Германии и ее противников будет для нас более благоприятным, чем в настоящее время"

Рорбах, конечно, не был тогда, в 1914 году, одинок в своих проектах переустройства “восточного пространства”. О том же самом писали тогда же другие немецкие профессора в своей коллективной докладной записке, поданной в правительство
с грифом “строго конфиденциально”:

“Мы хотим так крепко и так широко расположиться в нашем укрепленном и увеличенном отечестве, чтобы наше независимое существование было обеспечено на ряд поколений вперед” *.

* Цит. по книге Ф. Брументаль. Буржуазная политработа в мировую войну. М., Госиздат 1928, с. 136.

Я подчеркнул слова “широко” и “увеличенном”, чтобы прояснить основной смысл сказанного профессорами с некоторой, свойственной им деликатностью формулировок.

Что касается германских генералов, то они в формулировках не стеснялись.

Генерал Людендорф, человек, бывший тогда в германском генеральном штабе главной пружиной войны и одно время почти диктатором, в своих воспоминаниях о войне 1914-1918 годов писал о своих планах, связанных с “восточным пространством”, абсолютно прямолинейно:

“Мною руководило стремление вырастить после войны довольное и способное носить оружие поколение. Я хотел основать в Прибалтийском крае большую колонию для солдат...”

“Я стремился к объединению эстонцев и латышей, которые были воспитаны в германской культуре, в одно государство, которым бы руководили немцы...”

“Я держался относительно уменьшенной таким образом Литвы своей прежней точки зрения и обращал внимание на необходимость соединить ее, как самостоятельное государство, с Германией или Пруссией посредством личной унии...” *

* Людендорф Эрих (1865-1937) - немецкий генерал, в первую мировую войну начальник штаба Восточного фронта, затем один из руководителей вооруженных сил Германии. Цит. по Э.   Людендорф. Мои воспоминания о войне 1914 - 1918 гг. М., Госиздат, 1924, т. II, с. 54.

Стоит вспомнить, что все эти идеи, связанные с “восточным пространством”, были уже вполне расхожими в тот период, когда начинали формироваться политические взгляды Гитлера. И это куда более существенно, чем тот факт, что генерал Людендорф впоследствии оказался соучастником первого неудачного фашистского путча в Мюнхене.

Главным было не участие Людендорфа в этом путче, а влияние тех глобальных завоевательных планов, которые объединяли и генерала Людендорфа и “полулиберала” Рорбаха и стали впоследствии символом веры Гитлера.

А если уж вспоминать в связи с Гитлером о Людендорфе, то. мне почему-то кажется, что именно этот генерал был тем стилистом, у которого Гитлер немало почерпнул для своих будущих словоизвержений. В самом деле, разве этот генеральско-диктаторский стиль - “Я хотел основать... Я стремился к объединению... Я и Литва... Я и Прибалтика... Я и Россия...” - не напоминает соответствующие места из будущих речей и так называемых застольных бесед Гитлера? *

* По-видимому, Симонов имее в виду книгу H. Picker. "Hitlers Tischgesprache in Fuhrerhauptquartier", Bonn, 1951 - V.V.

Интересно отметить, что и те примеры самообмана, самозавораживания, к которым прибегал Гитлер на пороге войны с нами, помогая себе решиться на нее, были первоначально отработаны еще на пороге той, первой мировой войны.

Тот же самый, уже упоминавшийся мною Рорбах писал в 1914 году в книге “Война и германская политика”:

“Два года спустя война была бы для нас много труднее, потребовала бы больше жертв и, может быть, исход ее был бы сомнительным. Но при том положении вещей, каким оно было в начале войны и каким оно остается и теперь, мы можем спокойно признать, что победа над всеми нашими врагами, кто бы к ним ни присоединился, представляет для нас не столько военную, сколько моральную задачу”.

Итак, в победе над всеми, кто бы там ни был, не приходится сомневаться, стоит лишь вовремя начать! А с Россией будет и вовсе проще простого, потому что: “Меньше всего нам должна внушать опасение Россия. Только тот, кто не знает России, может ее бояться”. Вот он, один из тех давних сеансов самогипноза, влияние которых на военную идеологию фашизма оказалось куда сильнее, чем горькая память об уроках первой мировой войны.

Объясняя уже в сорок пятом году, почему он начал в свое время столь трагически обернувшийся для фашизма восточный поход, Гитлер говорил, что “все победоносные войны, которые вело человечество, были превентивными войнами”, и добавлял:

“Наконец, к этому прибавились, естественно, еще и психологические моменты, а именно: мобилизация сил немецкого народа: энтузиазм и самопожертвование нельзя разлить по бутылкам и законсервировать, они возникают один раз... Нельзя было упустить, то, чего мы смогли добиться благодаря национал-социалистскому воспитанию, благодаря гигантской волне энтузиазма, которая подхватила наш народ”.

Словом, после молниеносных первых успехов на Западе надо было поскорей начать воевать на Востоке, пока народ Германии не опомнился, пока он еще был загипнотизирован этими успехами и не успел трезво задуматься над тем, что ему принесет эта война. Логика в этом, конечно, присутствовала - авантюристическая, разбойничья, но логика.

4

Сорок пятый год был для германской фашистской армии годом вынужденного отрезвления и переоценки ценностей. Многие, конечно, начали переоценивать эти ценности куда раньше. Однако в в немецких сводках, относящихся по времени к концу войны и в документах министерства пропаганды непременно присутствуют утверждения, что на стороне русских буквально повсюду огромное численное превосходство, из-за которого они побеждают или благодаря которому они продвигаются.

И это не просто ложь войны, не просто привычные преувеличения, обычно свойственные сводкам, когда в них идет речь о противнике. Это вполне сознательная и высокомерная ложь - стремление, даже признавая свои поражения, в то же время взятыми с потолка цифрами все-таки постараться во что бы то ни стало аодчеркнуть свое расовое превосходство, свою исключительность избранность.

Даже после войны, после окончательного военного разгрома казалось бы достаточно убедительного, эта мысль о своей избранности, исключительности проходит в сочинениях многих немецких генералов. Мысль старая, идущая из очень далекой исторической глубины, из истории Ливонского ордена и его проникновения в “восточное пространство”, из легенд и сказаний о закованных в броню немногочисленных, но непобедимых рыцарях, которые покоряют целые орды пруссов, жмуди и славян...

Однако, видимо, где-то в мозгах у германского генералитета гнездились истины, оттесняемые в сторону предвзятыми представлениями. Гнездились эти горькие истины и у Гитлера.

Любопытна запись оперативного совещания за шестое ноября 1944 года. Гитлер на этом совещании собственноручно зачеркивает в сводке главного командования цифру 1739 убитых и пленных русских и объясняет почему. Оказывается, потому, что цифра эта соседствует с данными об уничтоженных танках - 59 и орудиях - 134.

Гитлер пускается в объяснения, что две тысячи человек - это практически всего полк, а 134 пушки на полк слишком много. Получается одна пушка на двадцать человек!

И когда ему начинают возражать и давать объяснения, он неожиданно приходит к выводу, весьма близкому к реальности, что советские дивизии малочисленны по своему составу и что советское командование сделало ставку на артиллерию, которую оно стягивает в большом количестве.

А придя к этому правильному выводу, Гитлер вдруг возвращается к давно минувшим временам и вспоминает котлы 41-го и 42-го годов.

“Мы устроили целый ряд котлов. Как правило, результаты в смысле числа убитых и пленных были минимальны. Мы устраивали котлы, в которых сидело по семь дивизий. Брали по две тысячи пленных и находили две тысячи убитых. Говорили, что они атакуют нас гигантским количеством пехоты. А потом, когда брали их в окружение, там ничего не оставалось. И так было всегда. Так было еще в сорок первом году. Если не считать нескольких очень крупных ударов, результаты в большинстве случаев были весьма скудными”.

Признание в устах Гитлера интересное. Оно не только подтверждает устами врага реальный факт массовых прорывов наших войск из немецких окружений. Признание это интересно еще и другим: факт этот, оказывается, все-таки сидел где-то в сознании у Гитлера и был им зафиксирован. Но он принадлежал к числу тех явлений, которые, будучи всерьез приняты во внимание, должны были в своей сумме привести к постановке вопроса: а в состоянии ли вообще фашистская Германия победить Советский Союз? Насколько реально достижение победы в этой войне?

Но как раз этого вопроса и нельзя было ставить. Ставить его Гитлер запрещал всем, в том числе, очевидно, и самому себе.

Когда в конце февраля 1945 года мы взяли Познань, то оказавшийся у нас в плену ее комендант генерал-майор Эрнст Маттерн, человек, которому нельзя было отказать в личной решимости сопротивляться до конца, в ответ на вопрос, что он думает о причинах поражения Германии, сказал:

“Я полагаю, причина поражения Германии лежит в том, что она начала войну с Россией. Мы жили под гипнозом того, что Россия осталась такой же слабой, какой была до семнадцатого года, а может быть, стала еще слабее”.

Впрочем, говорить о гипнозе только в прошедшем времени было рано даже зимой сорок пятого года. Формы этого гипноза, а точней, самогипноза видоизменялись, но расстаться с ним до конца руководители фашистской Германии так и не смогли перед лицом даже, казалось бы, совершенно неотвратимых фактов.

Десятого января 1945 года Гитлер у себя в ставке, размышляя о предполагавшемся русском наступлении, все еще занимался самовнушением. Он не желал поверить в те данные о возможных масштабах и характере этого наступления, которые ему докладывали. В данном случае речь шла об артиллерии.

“Следовательно, - оспаривая данные докладчиков, говорил Гитлер, - противник мог бы иметь тут, если взять все в целом, и это соответствует действительности, сто пятьдесят стволов на один километр фронта, или на десять километров тысячу пятьсот стволов. Этого не может быть! Тогда на сто километров фронта было бы пятнадцать тысяч стволов, а на сто пятьдесят километров что-то около двадцати тысяч стволов. Не могут же русские состоять только из артиллерии! Кроме того, сколько раз они могут выстрелить из этих стволов? Десять или двенадцать выстрелов на ствол”.

Оставим в стороне путаницу между понятиями числа орудий на километр фронта вообще и количества орудий, сосредоточенных на километр фронта на участке прорыва. Не следует оглуплять врага; Гитлер, наверно, понимал разницу между тем и другим, но не заботился о точности формулировок.

Однако он не понимал другого, самого существенного. Уже в январе 1945 года, накануне своего конца, все еще не понимал масштабов нашей, в частности, артиллерийской мощи, с которой ему снова предстояло иметь дело в самом ближайшем будущем. Он считал, что у русских не может быть на десять километров тысячи пятисот стволов, а на сто пятьдесят километров - двадцати тысяч стволов. А если бы это невозможное было возможным, то русские не могли бы сделать из каждого из этих двадцати тысяч стволов больше чем по десять или по двенадцать выстрелов.

На самом же деле в Берлинской операции, которая была уже не за горами, три наступавших фронта - Первый и Второй Белорусские и Первый Украинский - имели в своем распоряжении сорок четыре с половиной тысячи орудий и минометов, не считая реактивной артиллерии. А на участках прорыва Второй Белорусский фронт имел 212 орудий и минометов на километр. Первый Украинский - 213, а Первый Белорусский - 270.

И если говорить о Первом Белорусском фронте, то, как свидетельствует об этом маршал Жуков, в первый день наступления артиллерия фронта произвела один миллион двести тридцать шесть тысяч выстрелов. Если разложить это количество выстрелов даже на всю артиллерию фронта, в том числе малокалиберную и зенитную, расположенную повсюду, а не только на участках прорыва, то все-таки выйдет не по десять - двенадцать, а по шестьдесят выстрелов на каждый ствол. А на участках прорыва, разумеется, много больше!

Так продолжал действовать самогипноз; и ни разгром под Москвой, ни Сталинград, ни Курская дуга, ни Белорусский котел - ничто не могло до конца преодолеть этот самогипноз Гитлера.

Накануне последних сражений он все еще склонен был в пять-шесть раз преуменьшать реальную силу того удара, который надеялся выдержать.

5

Интересно проследить развитие темы Ленинграда между сорок первым и сорок пятым годом, в начале и в конце войны: как она возникает и проходит через различные документы, связанные с именами верхушки фашистского государства.

Вернемся к Геббельсу.

17 августа 1941 года. Геббельс пишет о Гитлере:

“Если Петербург окружен, то его план состоит в том, чтобы с помощью артиллерии и воздушного флота не допустить снабжения этого города. От города, вероятно, немного останется. Все это находится в рамках необходимости. Можно предвидеть, что там среди миллионной массы населения, возникнет хаос”.

6 сентября 1941 года. Геббельс, упомянув о том, что судьба Ленинграда обсуждается во всей международной печати, пишет:

“Я продолжаю работать над тем, чтобы в отношении тяжелейших психологических трудностей, с которыми связано наступление на Ленинград, обеспечить необходимое психологическое алиби. Прежде всего это целесообразно в отношении мировой общественности, ибо если сейчас о судьбе этого миллионного города говорят как о явлении обыденном, то это будет совсем иначе, если вся суровость этого вопроса станет вдруг очевидной действительностью. На этот случай я хочу прикрыть себя от опасности”.

Еще через три дня, 10 сентября 1941 года:

“Мы и в дальнейшем не будем утруждать себя требованиями капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен почти научно обоснованным методом”.

Так, то по-изуверски, то по-иезуитски, проходит тема Ленинграда в дневниках Геббельса за сорок первый год. Но времена меняются, и 10 января 1945 года на военном совещании в ставке Гитлер вдруг вспоминает о Ленинграде в совершенно неожиданном аспекте. Беснуясь по поводу того, что кто-то среди его подчиненных и сателлитов не проявляет должной стойкости, Гитлер заявляет:

“Если у нас кто-нибудь начнет ныть, то я могу лишь сказать: представьте себя в положении русских в их ситуации в Ленинграде”.

Короткая запись, которую я привел, имела весьма любопытное продолжение. Еще через сорок дней после этого, 19 февраля 1945 года, когда советские войска вышли на Одер и на повестку дня стала проблема Берлина, Гиммлер уже в качестве командующего группой армий “Висла” рассылает следующий приказ:

“Командирам корпусов и командирам дивизий группы армий  «Висла». В приложении я пересылаю обзор об обороне Ленинграда большевиками. Каждый сможет увидеть, с каким жестоким и хладнокровным противником мы имеем дело. С ним не может быть никаких пактов. К нему не должно быть никаких снисхождений. Мы, как солдаты, должны быть тверды сами и проявить величайшую стойкость, чтобы всюду оградить наш народ, жен и детей. Задачу, которая стоит перед нами, сотни раз решали наши предки против монгол, а с юго-востока против турок и татар. Так же и в те времена единственным надежным союзником была собственная сила и отважное сердце.

Хайль Гитлер.

Гиммлер”.

После всей этой риторики следуют гриф “секретно” и заголовок “Советские мероприятия по успешной обороне Ленинграда”. Засим следуют десять пунктов, изложенных на нескольких машинописных страницах. Излагать весь этот документ долго, но несколько цитат надо привести, чтобы дать представление о его духе и характере.

“Вся оборона Ленинграда была возможна благодаря тому, что в сентябре сорок первого года удар немецких войск на Ленинград был ослаблен и остановился. Было выиграно время для того, чтобы по-военному перестроить Ленинград в крепость.

До полного окружения Ленинграда около двух миллионов жителей было эвакуировано, один миллион был вывезен при чрезвычайно тяжелых обстоятельствах, а около одного миллиона умерло от голода.

При эвакуации ничто не принималось во внимание. В городе имел право остаться только тот, кто мог бы сделать что-либо для обороны.

Эвакуация продолжалась также и во время осады. Советы проделали дорогу по льду Ладожского озера.

Каждый житель города был обязан делать только то, что было в непосредственной связи с обороной города, отражением противника или вообще с ведением войны.

Снабжение населения было сведено до минимума. Было введено исключительно общественное питание. Воля командования и населения оставалась непреклонной.

Учреждения, не служившие непосредственно для обороны, были распущены. Мужчины призваны в армию.

Система позиций проходила по предполью и по самому городу. Каждый дом был оборудован под крепость или пулеметную ячейку. Проломы в подвалах соединяли отдельные оборонительные линии друг с другом. Все население, включая женщин, проходило военную подготовку.

Ненависть населения создала движущую силу обороны”.

Цитаты дают представление о характере этого написанного сугубо военным языком и, очевидно, составленного профессиональными военными документа. Сам но себе этот документ, вышедший в конце войны из-под пера наших оказавшихся на грани гибели врагов, объективно содержит высочайшую оценку стойкости ленинградцев.

Но смысл документа состоял, конечно, не в том, чтобы задним числом похвалить нас, а в том, чтобы на наиболее очевидном и доказательном военном примере, взятом из этой, еще не кончившейся войны, преподать урок войскам группы армий “Висла”, а вслед за ними, наверно, и жителям Берлина, как следует оборонять столицу фашистской империи в тех критических обстоятельствах, которым предстояло сложиться в ближайшем будущем.

10 января о примере Ленинграда вспоминает Гитлер...

19 февраля этот пример Ленинграда приводит в приказе Гиммлер...

Кто бы мог предполагать в сентябре сорок первого, когда начиналась блокада Ленинграда, что через три с половиной года Гиммлер в приказном порядке будет рассылать командирам германских корпусов и дивизий секретный обзор советских мероприятий по успешной обороне Ленинграда на тот предмет, чтоб они были взяты за образец?

6

Когда-то по горячим следам увиденного я писал в дневнике, что от зрелища конца, особенно очевидного в развалинах имперской канцелярии, у меня оставалось ощущение чего-то ничтожного, в чем не сохранилось ни одной детали былого разбойничьего величия “третьей империи”.

Сейчас, читая архивные материалы, я нашел еще одно подтверждение своему тогдашнему ощущению в словах уже упомянутого мной государственного советника министерства пропаганды Вольфа Хейришсдорфа.

“Конец нацистского режима был похож на плохой фарс”, - сказал он, отвечая на вопросы наших офицеров. И эти слова не показались мне угодливым стремлением поддакнуть победителям. Тем более что, сказав их, Хейришсдорф тотчас же заговорил и о второй стороне дела, без которой картина происходившего была бы неполной.

“Эсэсовцы Монке, -сказал он, - сражались остервенело. Им ничего другого не оставалось. Довольно хорошим было настроение у некоторой части гитлерюгенда. Эти мальчишки просто не понимали, что происходит, и в головы им было накрепко вбито, что они сражаются за свою жизнь и свободу. При условии, когда бой ведется главным образом путем ружейно-пулеметного огня, они могли держаться. Представление о том, что только эсэсовцы расстреливали и вешали отступающих, неверно. Их ловили и казнили молодчики из гитлерюгенда и нацисты всех родов войск, а не только эсэсовцы”.

Вот это и есть та вторая сторона картины, без которой невозможно правильно понять и оценить все, что происходило в Берлине в последние дни и часы перед его капитуляцией.

С одной стороны - фарс, а с другой - человеческая трагедия, мертвой хваткой сцепленные между собою.

С одной стороны - заготовленные еще на десять лет войны железные кресты, в грудах которых можно было утонуть по щиколотку, театральные предсмертные свадьбы, пробы цианистого калия на собаках, а с другой стороны - пятнадцатилетние мальчишки из гитлерюгенда, вешающие на фонарном столбе солдата-фронтовика, хлебнувшего четырехлетней войны на востоке, чудом выбравшегося из Сталинградского котла, понимающего, что всему пришел конец, и решившегося остаться живым в эти последние часы нацистского безумия.

Через пятнадцать лет после войны, подбирая материалы для романа, который я хотел тогда закончить последними днями Берлина, я разговаривал в ГДР, в демократическом Берлине, с несколькими взрослыми людьми, уже за тридцать, а тогда, в сорок пятом, пятнадцати-шестнадцатилетними мальчишками, призванными под знамена фольксштурма.

Да, ничего не поделаешь, как и многие другие мальчишки, они верили тогда, что им говорят правду, когда призывают именно их в роковой час спасти Германию и германский народ от гибели и поголовного уничтожения. Они верили, когда им подло лгали, что все зависит от них, что нужно продержаться еще несколько дней, а потом случится чудо, связанное с каким-то секретным оружием, - иногда с секретным оружием, а иногда с началом войны между англичанами и русскими, - и требовали от них отчаянного сопротивления, ссылаясь при этом на русских, что русские-де в не менее отчаянном положении не отдали ни Москвы, ни Ленинграда!

Так это было.

И оттого, что в нескольких сотнях метров оттуда, где они отстреливались и били фаустпатронами по советским самоходкам и танкам, происходил фарс свадьбы Гитлера и Евы Браун, их трагедия не переставала оставаться трагедией.

Вернемся к более давнему времени и заглянем в драматический по своим последствиям документ, двумя с половиной годами отделенный от дней боев за Берлин.

“Все нападения врага на нашу крепость до сих пор были безрезультатны, так как русский знает, что оружием он ничего не достигнет. Мы все, от самых старых генералов до самых молодых солдат, крепко сплочены и представляем собой связанный единой клятвой коллектив, о который разобьются все атаки. Мы удержим крепость Сталинград, пока обещанная фюрером уже близкая помощь не разобьет кольцо вокруг нас”.

Подпись - генерал-полковник Паулюс. Дата - 24 декабря 1942 года.

Этот документ, полный надежд на спасение, датирован сорок вторым годом, временем, когда Гитлер обманывал своих попавших в безнадежное положение солдат, да и генералов, еще очень далеко от Берлина, на Волге, в Сталинграде.

Прошло два с половиной года, и в приказе, датированном 15 апреля 1945 года, Гитлер обманывает солдат Восточного фронта, оказавшихся в еще более безнадежном положении, чем Паулюс. Чего только нет в этом приказе, призывающем солдат к ожесточенному сопротивлению...

“Мы предвидели этот удар и предприняли все, чтобы построить сильный фронт... Мощная артиллерия встречает противника... Потери нашей пехоты восполнены бесчисленными новыми соединениями... Большевиков постигнет на этот раз извечная судьба Азии, то есть они должны будут истечь кровью перед столицей германской империи... Весь германский народ смотрит на вас, мои бойцы на востоке, и надеется, что в результате вашей стойкости, вашего фанатизма, вашего оружия, вашего умения большевистский натиск захлебнется в потоках крови”.

Большевистский натиск не захлебнулся в потоках крови. Берлин был взят, и война кончилась. Но пролить после этого приказа целые потоки лишней крови Гитлер действительно вынудил.

Вынудил немцев. И вынудил нас. Это так. И тому свидетельством все документы и того и позднейшего времени, все человеческие свидетельства, всё, буквально всё, что рассказывает и напоминает вам сейчас о последних днях войны.

Несомненно, Гитлер подозревал, что, несмотря на всю силу приказов, всю силу дисциплины и всю ее жестокость, в германском ироде и в германской армии, очевидно, есть люди, которые все-таки хотят найти выход из безвыходного положения, хотят остановить пусть на день, пусть на час раньше бессмысленное и безнадежное кровопролитие.

Именно этими подозрениями и были продиктованы в приказе свирепые заклинания:

“Следите прежде всего за теми немногими предателями - офицерами и солдатами, которые для сохранения своей жалкой жизни будут бороться против вас на службе русских, быть может даже в немецкой форме. Если вам отдаст приказ об отступлении тот, кого вы хорошо не знаете, то вы его должны немедленно арестовать, а в случае необходимости убить на месте, невзирая на его звание...”

Разумеется, немецкие солдаты и офицеры в немецкой военной форме не воевали на нашей стороне против немецкой фашистской армии даже в эти, последние дни ее существования. Но сама по себе тревога Гитлера, вырвавшаяся в его апрельском приказе, имела основания, потому что война была проиграна, положение было безнадежным, и отнюдь не всякий немец, в том числе и одетый в военную форму, считал, что с падением нацистского режима его жизнь кончена, что ему ничего не остается, как совать в зубы ампулу с ядом или пускать себе пулю в лоб. Хотя бывало и так, и, к несчастью, порою с людьми, которые не имели причин считать себя военными преступниками.

Вот несколько выдержек из наших документальных данных того времени:

“Немцы исподлобья смотрят на представителей Красной Армии и ведут себя настороженно, но охотно рассказывают о том, что отступающие войска проклинают войну и Гитлера”.

“Местные жители, напуганные фашистской пропагандой, которая заверяла их, что Красная Армия уничтожает всех немцев, кончают жизнь самоубийством. В населенном пункте Фильденес было обнаружено несколько немецких семей, которые организованно кончили жизнь самоубийством - отравлением. В городе Фюрстенфельде местный житель Карл Радшвард зарубил топором двух своих дочерей и затем повесился сам”.

“В городе Ландберг осталась значительная часть жителей. По городу вывешены белые и частично красные флаги. Рабочий депо Отто Ланге сказал: «Мы вывесили белые флаги потому, что хотим быстрейшего окончания войны. Она нам так надоела, что трудно передать словами. Гитлер обманул нас тридцать три раза. Мы не дождемся, когда сдохнет этот паразит»”.

“Полицейский Вольдемар Норквест покончил с собой вместе с женой и оставил предсмертную записку следующего содержания: «Я не борюсь больше за Германию, которая уничтожает беззащитных людей. Я честно боролся и проливал кровь за победу Германии. Но та Германия, которую я увидел сегодня в тюрьме, не может и не должна победить. В. Норквест, главный вахтмейстер охранной полиции»”.

Из приказа, подписанного генералом Буссе, командующим 9-й армией:

“...нижеследующие приговоры военных судов довести до сведения войск и сделать предметом обсуждения.

За трусость приговорены к смертной казни и расстреляны: стрелок Людвиг Зейберт, обер-ефрейтор Карл Ворк, обер-ефрейтор Бруно Дрест.

За трусость приговорен к смертной казни и повешен фельдфебель Эдуард Пишел.

За дезертирство приговорен к смертной казни и расстрелян солдат Герман Бекман. Расстрелян гренадер Эгеншир. Расстрелян ефрейтор Фридрих Рахман, пятидесяти семи лет.

За дезертирство и предательство, выразившиеся в переходе на сторону врага, приговорены к смертной казни: ротонфюрер CG Антон Шимура, гренадер СС Генрих Кроне.

За самовольную отлучку приговорен к смертной казни и расстрелян ефрейтор Герман Карузе.

За порчу военного имущества и предательство расстрелян рядовой артиллерии Иоганн Кубанек, он трижды закладывал в дуло своего орудия камни, чтобы сделать его неисправным”.

Подпись - Буссе, генерал пехоты. С одной стороны - не ослабевало ожесточение боев, а с другой - все усиливалось чувство безнадежности сопротивления. И в лежащем передо мной документе того времени о переходе в плен немецких солдат в апреле 1945 года приводится целый ряд свидетельствующих об этом фактов. Приведу несколько.

“Заброшенные в ночь на 28 апреля обратно два пленных фольксштурмовца привели - один сорок фольксштурмовцев, другой - десять солдат”.

“На другом участке отправлено обратно шесть военнопленных. Вернулись двое, приведя с собой 28 солдат”.

“29 и 30 апреля в окруженную группировку было заслано восемнадцать военнопленных. Восемь из них вернулись и привели с собой более тысячи солдат”.

“В окруженную группировку заслано обратно за четыре дня 32 пленных. Вернулось 26, приведя с собой 255 солдат и 24 офицера. Из этого числа послано обратно пять офицеров. Все вернулись, приведя с собой 315 человек”.

“Двадцать седьмого апреля северо-восточнее города Люббен группа немецких солдат - шестьдесят человек - без оружия, с белымн флагами направилась в нашу сторону. В разграничительной полосе группу нагнали на автомашине немецкие автоматчики и открыли по ней огонь...”

Из донесения от 30 апреля 1945 года:

“Имеются все основания полагать, что в Берлине действовали, а в не занятых нами районах и сейчас продолжают действовать активные силы сопротивления гитлеровцам. Это подтверждается обнаруженными в занятых районах Берлина листовками. В одной из них, отпечатанной на пишущей машинке, говорится: «Солдаты Красной Армии - не эсэсовские бандиты. Все сообщения об этом относятся к гнусной пропаганде нацистов, при помощи которой они хотят добиться продолжения сопротивления немецкого народа. Каждый час войны только увеличивает вашу нужду и ваши бедствия. Следите за тем, чтобы никакие объекты - мосты, электростанции - не были разрушены или повреждены убегающими нацистскими бандитами»”.

Из документа об отношении берлинцев к сообщению о капитуляции берлинского гарнизона:

“Население Берлина восприняло капитуляцию с чувством облегчения. Город запружен бесконечными колоннами военнопленных. По бокам колонн бегут женщины, отыскивая своих мужей. на из женщин, обращаясь к военнопленным, крикнула им: «Хорошо, что вы капитулировали, но надо было сделать это два месяца тому назад...»”

Так разным языком, по-разному, с разных сторон раскрывают сложную и драматическую правду тех дней все эти документы тридцатилетней давности.

И упрощать эту, иногда неимоверно сложную правду нет причин. Именно она и есть история, в которой присутствовали и последние фарсовые гримасы нацистского режима, и подлинные человеческие трагедии; и самоубийство людей, сбитых с толку фашистской пропагандой; и самоубийство людей, запоздало осознавших всю подлость фашизма; и попытки остановить войну или хотя бы спастись от нее; и попытки продолжить войну во что бы то ни стало; и фантастические надежды на секретное сверхоружие, которое все спасет в самую последнюю минуту; и изуверские мечты, что завтра или послезавтра с русскими начнут воевать англичане и американцы, как будто исстрадавшейся Европе с ее сорокамиллионными людскими потерями только этого еще и не хватало! И все это вместе взятое до самой последней минуты происходило в гуще все еще продолжавшейся войны, среди выстрелов, крови, последних ранений и последних смертей, самых страшных именно потому, что они были последними...