Когда-то поэт Александр Блок сказал о нас с вами - писателях, что “писатель - растение многолетнее” *. Чем дольше живешь, тем больше это понимаешь. Наша память набита событиями минувшего. Они неистребимая часть нас самих, м от этого никуда не денешься. Ни в кусты трусости, ни в слепоту мнимого равнодушия, ни в иллюзии чистого искусства. Наша память при нас. И в ней не только войны - мировые и локальные, на которых тоже убивают людей, не только давние и недавние войны. В нашей памяти присутствует и наша давняя упрямая борьба за мир, постепенно ставшая синонимом борьбы за самую возможность существования человечества на земле.

* Из статьи "Душа писателя (Заметки современника)" (А. Блок. Собр. соч. в 6-ти томах, т. 4. Л., "Художественная литература", 1982, с. 127).

Порой мы, писатели, склонны к самоиронии по отношению к нашим собственным речам на тех форумах, в которых мы принимаем участие. Трезвость в оценке действенности произносимых нами слов в известных пределах полезна. Но эта трезвость не должна переходить в самоуничижение. Ибо самоуничижению нет места там, где писатели говорят в пользу мира, прочно стоя на фундаменте собственных книг, написанных ими тоже в пользу мира и во вред жестокому мифу о неизбежности новых войн.

Фундамент книг - прочтенных даже пусть не миллионами, а хотя бы десятками тысяч людей и вызвавших у них чувство доверия к автору, - такой фундамент дело серьезное. И слово писателя, опирающееся на его дело, в свою очередь есть тоже дело. Или точнее - существенная часть того дальнейшего дела, которое последует за его сегодняшними словами в его завтрашних книгах.

Каждый из нас, по-своему формулируя это - как дух Хельсинки, как разрядку международной напряженности или как необходимость создания атмосферы взаимопонимания и дружбы между народами, - в сущности, так или иначе имеет в виду возвести общими усилиями непреодолимую нравственную преграду на пути к термоядерной войне. И если все мы готовы лично, именно лично, сделать свою часть этой работы, то внутреннее решение, вынесенное каждым из нас для себя из того разговора, который мы здесь ведем, в конечном счете есть книга. Моя, твоя, его - книга. И весомость сказанных нами здесь слов проявится в весомости написанных нами книг. В соответствии духа сказанного - духу написанного.

В конце концов люди судят нас по книгам. И правильно делают. И если у нас возникает потребность прервать работу над книгой и встретиться здесь с другими писателями, тоже прервавшими каждый свою работу, это значит, что мы - писатели - правильно ощущаем себя частицей того, встревоженного всем происходящим в мире, человечества, для которого мы пишем свои книги. И личный смысл нашего общего разговора - это еще одна самопроверка того, действительно ли ты пишешь свои книги о самом важном и самом необходимом для современного человека.

Я, как и все другие здесь собравшиеся, тоже пишу книги, и у меня, разумеется, есть и свои вкусы, пристрастия, и потребность спорить о литературных направлениях, о традициях и новаторстве, об авангардизме, о документализме и разных других “измах”, об их сравнительной ценности и месте в литературе сегодняшнего и завтрашнего дня.

Но имено сегодня и здесь у меня как-то не возникает желания говорить на эти в другое время достаточно часто волнующие меня темы.

Почему? Наверное, потому, что с самого начала, когда я слушал вступительное слово нашего председателя академика Пантелея Зарева, у меня буквально застряло в голове его упоминание о словах Томаса Манна насчет гуманизма и политики *.

* В своем выступлении болгарский литературовед и критик Пантелей Зарев (р. 1911) привел слова Томаса Манна: "Художественная литература есть не что иное, как гуманизм. А гуманизм есть не что иное, как политика" (ЛГ, 1977 15 июня).

И мне захотелось говорить здесь о политике, потому что, оставаясь писателями, мы, собравшиеся здесь, конечно же занимаемся политикой, той политикой сохранения мира, между которой и гуманизмом действительно без всяких натяжек можно поставить знак равенства.

А почему, собственно, нам, писателям, и не заниматься такого рода политикой, без всякой стыдливости именно так громко и произнося это слово “политика”?

Я в последние годы с увлечением изучаю публицистику, дневники и письма одного из современников и почти ровесника Томаса Манна - и, быть может, величайшего русского поэта нашего двадцатого века - Александра Блока. В начале своей речи я уже упомянул его имя. Так вот что писал шестьдесят лет тому назад этот тончайший лирический поэт о политике, о понятии, за которое и сейчас некоторые литераторы боятся браться руками, как за горшок с горячей кашей.

“Быть вне политики? - писал Блок. - С какой же это стати? Это значит - бояться политики, прятаться от нее, замыкаться в эстетизм и индивидуализм, предоставлять государству расправляться с людьми, как ему угодно, своими устаревшими средствами. Если мы будем вне политики, то значит - кто-то будет только «с политикой» и вне нашего кругозора и будет поступать, как ему угодно, то есть воевать, сколько ему заблагорассудится, заключать торговые сделки с угнетателями того класса, от которого мы ждем проявления новых исторических сил, расстреливать людей зря, поливать дипломатическим маслом разбушевавшееся море европейской жизни. Мы же будем носить шоры и стараться не смотреть в эту сторону. Вряд ли при таких условиях мы окажемся способными оценить кого бы то ни было из великих писателей XIX века” *.

* Цитата из дневника А. Блока за 1919 г. (А. Блок. Собр. соч. в 6-ти томах, т 5, с. 261-262).

Прочитав эти давние слова у Блока, я подумал об их поучительности. Просто-напросто неразумно со стороны любого из нас, писателей, поддаваться на удочку людей, желающих решать судьбы человечества без нашего участия и стремящихся скомпрометировать понятие “борьба за мир” словом “политика”, которой нам, писателям, якобы не следует заниматься.

Да, разумеется, борьба за мир - это политика. И притом единственно нужная для тех, на кого мы всю жизнь работаем, - для наших читателей.

Как сын своей страны и как коммунист, член партии, правящей в нашей стране и уже шестидесятый год несущей ответственность за ее политику, я горжусь тем, что первым декретом только что родившейся советской власти был Декрет о мире. И для меня очень важно, что этот ленинский декрет для нас в сегодня не прошлое, а настоящее.

Мы были и остались при том твердом убеждении, что главнейшая ответственность, лежащая на плечах политика, - это его ответственность за сохранение мира.

А первейшее из всех прав человека - это его право на мир.

Предпринимаемые сейчас то здесь, то там в разных концах земли попытки приписать моей стране и ее народу мнимую воинственность - попытки неискренние и чисто пропагандистские. И те, кто предпринимают эти попытки, сами прекрасно знают, что они лгут.

Мы в своей стране никогда не следовали культу силы, а если говорить о писателях, то никогда не воспевали этого культа силы. Другое дело, что мы - в данном случае я имею в виду уже не писателей, а весь народ - не позволяем входить к нам в дом без нашего разрешения. Но ведь это нормальный инстинкт каждого уважающего себя человека и само собой разумеющееся право всякого уважающего себя народа. И за этим стоит не воинственность, а просто-напросто чувство собственного достоинства.

Полтора года назад в Москве происходила одна из писательских международных встреч, предварявших наш нынешний большой форум в Софии. Тогда в Москве речь шла об опыте второй мировой войны и ответственности писателя за судьбы своего народа и человечества, то есть об одном из аспектов все той же темы сохранения мира, о которой мы говорим здесь сегодня *.

* Речь идет о состоявшейся в октябре 1975 г. международной встрече "Исторический опыт второй мировой войны и ответственность писателей за судьбы своего народа и человечества".

И мне хочется привести здесь слова, сказанные там одним из ветеранов войны с фашизмом - бывшим пехотным сержантом, американским писателем Робертом Крайтоном.

До нашей московской встречи он съездил па места боев в Сталинграде и начал свое выступление в Москве с вопроса:

“Знаете, что больше всего меня взволновало? Меня взволновали не памятники павшим, - тем павшим, которые лежат в своей братской земле. Меня взволновали лица тех, кто шел непрерывной процессией по Мамаеву кургану. На их лицах было не просто уважение перед памятью павших. Им хотелось до конца понять: почему эти люди погибли, а они - живы и что же несет им жизнь?”

Давайте задумаемся снова и снова не только в своих речах, но и в своих книгах над этим вопросом, который прочел американский писатель в глазах у мужчин и женщин там, в Сталинграде.

В самом деле - почему вторая мировая война только в одной Европе принесла гибель нескольким десяткам миллионов людей?

И что несет жизнь и тем, кто тогда остались живы, и тем, кто родился у них после того, как они остались живы? Что несет нам жизнь? Неужели только бомбы? Неужели только еще во сто крат более мрачное повторение мрачного опыта прошлого?

И неужели, мысленно опустив руки и примирившись с таким будущим человечества, мы можем спокойно продолжать и заканчивать еще какие-то книги, неизвестно для чего и для кого написанные?

Ответ на этот вопрос, очевидно, может быть только один: нет.

Это “нет” можно крикнуть с трибуны, а можно сказать чуть слышно наедине с собой и со своей рукописью. Дело не в силе голоса или масштабе темперамента. Дело - в силе самого этого слова - “нет”, в его твердости и его принципиальности.

Дело борьбы за мир - вообще дело принципиальное, в котором нет ни третьих путей, ни третьих слов, кроме “да” и “нет”.