Вот зачем он ежеутренне садился к столу в своем тесном и затененном близко растущими деревьями кабинете и раскрывал свои рабочие тетради. Вот зачем и на отдыхе в Крыму, в Латвии, в подмосковной деревушке Александровке, и в поездках в Польшу, которую он любил, в Чехословакию, где его любили, в Среднюю Азию, на грузовом теплоходе "Назым Хикмет", - он не мыслил себя без тех же тетрадей, которые едва ли не первыми ложились в чемодан. Вот зачем он вышагивал многие километры по любимой и отлично знаемой Москве (где он только в ней не жил). И тетради у него были разного формата: огромные, типа гроссбухов - для стола, среднего формата - для чемодана, блокнотного типа - для карманов. Вот зачем после смерти жены, чувствуя, ощущая надвигающуюся болезнь, гибель поэтического дара ("Я знаю, что "дальше - молчанье". Поэтому поговорим..."), в течение двух с половиной месяцев, отгоняя горе и немочь, он исписал стихами две или три толстенных - в двести с лишним листов - тетради.

Было что сказать. И чем дальше шла жизнь - тем больше. "Дар - это поручение",- сказано философом. Слуцкий был человеком осознанного долга и верил, что понятое им нужно не только ему. Нужно народу: "Я из него действительно не вышел. Вошел в него - и стал ему родным".

Поэтому не ждал вдохновения-работал ежедневно. Не отделывал строчки-если не получалось, писал заново, добиваясь прежде всего точности, а не искусности выражения (чаще всего это и совпадало). Не "нетленки" создавал - заносил в дневник горячее, больное, жгучее, только что перечувствованное или постигнутое. Поэтическая ценность страниц этого дневника разновелика (и он это сознавал), человеческая - одинакова, ибо никогда ни под кого он не подделывался, хотел быть и был самим собою - в этом как раз и видел наибольшую нужность людям и времени.

Печатал что мог, что брали редакции и издательства, книги выходили одна в два-три года - в тетрадях накапливалось слой за слоем непошедшее, отвергнутое, "неподходящее ко времени". Но насколько богаче мы были бы чувством и мыслью, явись многие его стихи в свое время.

У Слуцкого был не только дар поэта. Он обладал даром учителя, историка, философа (прикладная этика всегда интересовала его). Но еще - и даром сочувствия, сострадания убогому, униженному, слабому, старику, ребенку, женщине, вообще другому человеку. Не случайно у него столько стихов-биографий, стихов-портретов, стихов-размышлений о людских судьбах. Можно было бы собрать книгу его стихов, озаглавив ее - "Портреты" (собственно, так и назывался один из разделов замышлявшегося как-то им сборника).

Замысел этой книги (она включает в себя стихи самых разных периодов его творчества), вроде бы принадлежащий составителю, на самом деле сам собой вытекает из характера литературного наследия Бориса Слуцкого, не только поэта, но и историка("Я историю излагаю, только самый последний кусок"). Впрочем, в стихотворениях, составляющих ее, читатель найдет не только свидетельства, воспоминания и размышления о событиях и людях 20 - 70-х годов нашего века, но и то, что Слуцкий называл: "мемуары передним числом". Провидение - одна из обязанностей поэта.

В истории русской, да, наверное, и мировой журналистики не припомню случая, чтобы журнал публиковал не подборку, не цикл-большую поэтическую книгу. Но это вызвано и необычностью поэтического архива (он не просто велик - огромен), и единственностью поэтической и человеческой судьбы Бориса Слуцкого, и обжигающим соответствием его стихов времени, круто рванувшемуся вперед.

Когда маячишь на эстраде
Не суеты и славы ради,
Не чтобы за нос провести,
А чтобы слово пронести,

Сперва - молчат. А что ж ты думал:
Прочел, проговорил стихи
И, как пылинку с локтя, сдунул
Своей профессии грехи?

Будь счастлив этим недоверьем.
Плати, как честный человек,
За недовесы, недомеры
Своих талантливых коллег.

Плати вперед, сполна, натурой,
Без торгу отпускай в кредит
Тому, кто, хмурый и понурый,
Во тьме безмысленно сидит.

Проси его поверить снова,
Что обесчещенное слово
Готово кровью смыть позор.
Заставь его ввязаться в спор,

Чтоб - слушал. Пусть сперва со злобой,
Но слушал, слышал и внимал,
Чтоб вдумывался, понимал
Своей башкою крутолобой.

И зарабатывай хлопок -
Как обрабатывают хлопок.
О, как легко ходить в холопах,
Как трудно уклоняться вбок.

Сам с собой разговаривал. Мне
на чужой стороне,
куда я был заброшен судьбой,
пущен веком,
говорить со своим человеком,
а еще точнее - с собой
хорошо было. Я задавал
риторические вопросы.
А потом сам себе давал
риторические ответы,
отвлекаясь от жизненной прозы
приблизительным стилем поэта.

Уважал меня мой собеседник.
Не какую-нибудь чепуху -
обо всех своих спасеньях
я выкладывал, как на духу.
Колебанья свои выкладывал
и сомненья свои снимал.
Я ему толково докладывал,
с пониманьем он мне внимал.
Я ему талдычил, как дятел,
я кричал на него совой,
а прохожие думали: "Спятил!
Говорит сам с собой",

Советская старина. Беспризорники. Общество "Друг детей".
Общество эсперантистов. Всякие прочие общества.
Затеиванье затейников и затейливейших затей.
Все мчится и все клубится. И ничего не топчется.

Античность нашей истории. Осоавиахим.
Пожар мировой революции,
горящий в отсвете алом.
Все это, возможно, было скудным или сухим.
Все это несомненно было тогда небывалым.

Мы были опытным полем. Мы росли, как могли.
Старались. Не подводили Мичуриных социальных.
А те, кто не собирались высовываться из земли,
те шли по линии органов, особых и специальных.

Все это Древней Греции уже гораздо древней
и в духе Древнего Рима векам подает примеры.
Античность нашей истории! А я - пионером в ней.
Мы все были пионеры.

Старых офицеров застал еще молодыми,
как застал молодыми старых большевиков,
и в ночных разговорах в тонком табачном дыме
слушал хмурые речи, полные обиняков.

Век, досрочную старость выделив тридцатилетним,
брал еще молодого, делал его последним
в роде, в семье, в профессии,
в классе, в городе летнем.
Век обобщал поспешно,
часто верил сплетням.

Старые офицеры,
выправленные казармой,
прямо из старой армии
к нови белых армий
отшагнувшие лихо,
сделавшие шаг -
ваши хмурые речи до сих пор в ушах.

Точные счетоводы,
честные адвокаты,
слабые живописцы,
мажущие плакаты,
но с обязательной тенью
гибели на лице
и с постоянной памятью о скоростном конце!

Плохо быть разбитым,
а в гражданских войнах
не бывает довольных,
не бывает спокойных,
не бывает ушедших
в личную жизнь свою,
скажем, в любимое дело
или в родную семью.

Старые офицеры
старые сапоги
осторожно донашивали,
но доносить не успели,
слушали ночами, как приближались шаги,
и зубами скрипели,
и терпели, терпели.

Детекторные приемники,
Сработанные по схеме.
Но к нам приезжают паломники,
Как в Мекку в былое время.

Хвосты людей за хлебом -
Карточная система.
Но сразу за низким небом -
Солнечная система.

Смесь больших недостатков
И огромных избытков,
Порядков и непорядков,
И алкогольных напитков.

Вдруг возникают кролики,
Вдруг возникает соя -
Это по кинохронике
Я повторю, усвою.

Европа нас привечает.
Москва героев встречает.
Отец не отвечает
За сына. Нет, отвечает.

Студенты жили в комнате, похожей
На блин, но именуемой "Луной".
А в это время, словно дрожь по коже,
По городу ходил тридцать седьмой.

В кино ходили, лекции записывали
И наслаждались бытом и трудом,
А рядышком имущество описывали
И поздней ночью вламывались в дом.

Я изучал древнейшие истории,
Столетия меча или огня
И наблюдал события, которые
Шли, словно дрожь по коже, вдоль меня.

"Луна" спала. Все девять черных коек,
Стоявших по окружности стены.
Все девять коек, у одной из коих
Дела и миги были сочтены.

И вот вошел Доценко-комендант,
А за Доценко - двое неизвестных.
Вот этих самых - малых честных
Мы поняли немедля - по мордам.

Свет не зажгли. Светили фонарем.
Фонариком ручным, довольно бледным.
Всем девяти светили в лица, бедным.

Я спал на третьей, слева от дверей,
А на четвертой слева - англичанин.

Студент, известный вежливым молчаньем
И - нацией. Не русский, не еврей,
Не белорус. Единственный британец.
Мы были все уверены - за ним.

И вот фонарик совершил свой танец.
И вот мы услыхали: "Гражданин".
Но больше мне запомнилась-рука.
На спинку койки ею опирался
Тот, что над англичанином старался.

От мышц натренированных крепка,
Бессовестная, круглая и белая.

Как лунный луч на той руке играл,
Пока по койкам мы лежали, бедные,
И англичанин вещи собирал.

Все Парки Культуры и Отдыха
были имени Горького,
хотя он и был известен
не тем, что плясал и пел,
а тем, что видел в жизни
немало плохого и горького
и вместе со всем народом
боролся или терпел.

А все каналы имени
были товарища Сталина,
и в этом случае лучшего
названия не сыскать,
поскольку именно Сталиным
задача была поставлена,
чтоб всю нашу старую землю
каналами перекопать.

Фамилии прочих гениев
встречались тоже, но редко.
Метро - Кагановича именем
было наречено.

То пушкинская, то чеховская,
то даже толстовская метка
то школу, то улицу метили,
то площадь, а то - кино.

А переименование -
падение знаменовало.
Недостоверное имя
школа носить не могла.
С грохотом, равным грохоту
горного, что ли, обвала,
обрушивалась табличка
с уличного угла.

Имя падало с грохотом
и забывалось не скоро,
хотя позабыть немедля
обязывал нас закон.
Оно звучало в памяти,
как эхо давнего спора,
и кто его знает, кончен
или не кончен он?

Знавал я Адольфов. Помимо главного,
которого лично я не знавал,
Адольфов в двадцатом веке - навал!
Они нарекались почти что планово.

Эстетика мужских имен
была такая в двадцатом веке:
Адольф! Не Иван, не Степан, не Семен!-
в порядке заботы о человеке.

Младенца мужеска пола,
кричащего от мысли: какой наносится вред, -
родители называли чаще всего: Адольф!
И не менее часто: Альфред.

В двадцатых годах московские Адики
про страшного тезку не слышали весть,
ходили в школы и детские садики,
еще не зная, кто они есть.

В тридцатых годах это имя заполнило,
заполонило газет столбцы,
и все человечество его запомнило,
и вдруг заволновались отцы.

Звучавшее странно и загранично,
вертевшееся веселым котом,
оно зазвучало иронично
сначала, невыносимо потом.

Учительницы поджимали губы,
брови вскидывали учителя,
товарищи обращались грубо:
Адольфов не носила земля.

В райком вызывали Адольфа Петрова
и говорили ему: -Здорово.
Ну как там посев, ну как там удой?
Но почему ты все же Адольф?

Адольфы Петровы или Степановы
писали автобиографии заново:
я местный. Я здешний. В недобрый час
навесил мне имя районный загс.

И шли в распыл те имена,
какими родители детей обидели,
поскольку так пожелала страна.
И только мы тех Адольфов и видели.

И с той поры на ближайшие два
тысячелетья, а может, и больше,
Россия, Франция, Венгрия, Польша,
Рим, Белград, Варшава, Москва

никак не смогут услышать, чтобы
"Адик!" кричала мать из окна -
по испакостившему пол-Европы
не полагается давать имена.

Палатка под Серпуховом. Война.
Самое начало войны.
Крепкий, как надолб, старшина
и мы вокруг старшины.

Уже июльский закат погасал,
почти что весь сгорел.
Мы знаем: он видал Хасан,
Халхин-Гол смотрел.
Спрашиваем, какая она, война.
Расскажите, товарищ старшина.

Который день эшелона ждем.
Ну что ж - не под дождем.
Палатка - толстокожий брезент.
От кислых яблок во рту оскомина.
И старшина - до белья раздет -
задумчиво крутит в руках соломину.

- Яка ж вона буде, ця вiйна,
а хто ii зна.

Вот винтовка, вот граната.
Надо, значит, надо воевать.
Лягайте, хлопцы: завтра надо
в пять ноль-ноль вставать.

Мне первый раз сказали: "Не болтай!" -
По полевому телефону.
Сказали: - Слуцкий, прекрати бардак,
Не то ответишь по закону.

А я болтал от радости, открыв
Причину, смысл большого неуспеха,
Болтал открытым текстом. Было к спеху.
Покуда не услышал взрыв
Начальственного гнева
И замолчал, как тать,
И думал, застывая немо,
О том, что правильно, не следует болтать,

Как хорошо болтать, но нет, не следует.
Не забывай врагов, проныр, пролаз.
А умный не болтает, а беседует
С глазу на глаз. С глазу на глаз.

Шепталась шоферня: "Офицерье".
Штабная шоферня не уважала.
Но дело было сделано: вожжами
стегнули все армейское житье.

Отрытое не из могил - из ям,
где марковцы, дроздовцы и корниловцы,
то слово отлетело к сыновьям.
могильщиков-их победителей.

И вдруг Шкуро-тогда еще живой-
почувствовал затылком дых погони,
почувствовал: большевики погоны
срывают, вместе с головой.

И трогательная геометрия
шпал, кубарей, а также треугольников,
у Архимеда или же у школьников
похищенная,
как в песок струя,
ушла.

Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.

Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.

Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.

Удар в сосок, удар в висок,
и вот зарыт Иван в песок,
и даже холмик не насыпан
над ямой, где Иван засыпан.

До речки не дойдя Днепра,
он тихо канул в речку Лету.
Все это сделано с утра,
Зане жара была в то лето.

Вот он - мост, к базару ведущий,
Загребущий и завидущий,
Руки тянущий, горло дерущий!
Вот он в сорок шестом году.
Снова я через мост иду.
Всюду нищие, всюду убогие.
Обойти их я не могу.
Беды бедные, язвы многие
Разложили они на снегу.

Вот иду я, голубоглазый,
Непонятно, каких кровей,
И ко мне обращаются сразу
Кто горбатей, а кто кривей -
Все: чернявые и белобрысые,
Даже рыжие, даже лысые -
Все кричат, но кричат по-своему,
На пяти языках кричат:
Подавай, как воин - воину,
Помогай, как солдату - солдат.
Приглядись-ка к моим изъянам!
Осмотри-ка мою беду!
Если русский - подай христианам;
Никогда не давай жиду!

По-татарски орут татары,
По-армянски кричит армянин.
Но еврей, пропыленный и старый,
Не скрывает своих именин.
Он бросает мне прямо в лицо
Взора жадного тяжкий камень.
Он молчит. Он не машет руками.
Он обдергивает пальтецо.
Он узнал. Он признал своего.

Все равно не дам ничего.
Мы проходим - четыре шинели
И четыре пары сапог.
Не за то мы в окопе сидели,
Чтобы кто-нибудь смел и смог
Нарезать беду, как баранину,
И копаться потом в кусках.
А за нами,
словно пораненный,
Мост кричит на пяти языках.

Когда мы вернулись с войны,
я понял, что мы не нужны.
Захлебываясь от ностальгии,
от несовершенной вины,
я понял: иные, другие,
совсем не такие нужны.

Господствовала прямота,
н вскользь сообщалося людям,
что заняты ваши места
и освобождать их не будем,

а звания ваши, и чин,
и все ордена, и медали,
конечно, за дело вам дали.
Все это касалось мужчин.

Но в мир не допущен мужской,
к обужам его и одежам,
я слабою женской рукой
обласкан был и обнадежен.

Я вдруг ощущал на себе
то черный, то синий, то серый.
смотревший с надеждой и верой
взор.И перемену судьбе

пророчествовали и гласили
не опыт мой и не закон,
а взгляд,
и один только он-
то карий, то серый, то синий.

Они поднимали с земли,
они к небесам увлекали,
и выжить они помогли-
то синий, то серый, то карий

Конец сороковых годов -
сорок восьмой, сорок девятый -
был весь какой-то смутный, смятый.
Его я вспомнить не готов.

Не отличался год от года,
как гунн от гунна, гот от гота
во вшивой сумрачной орде.
Не вспомню, ЧТО, КОГДА и ГДЕ.

В том веке я не помню вех,
но вся эпоха в слове "плохо",
Чертополох переполоха
проткнул забвенья белый снег.

Года, и месяцы, и дни
в плохой период слиплись, сбились,
стеснились, скучились, слепились
в комок. И в том комке - они.

Когда эпохи идут на слом,
появляются дневники,
писанные задним числом,
в одном экземпляре, от руки.

Тому, который их прочтет
(то ли следователь, то ли потомок),
представляет квалифицированный отчет
интеллигентный подонок.

Поступки корректируются слегка.
Мысли - очень серьезно.
"Рано!" - бестрепетно пишет рука,
где следовало бы: "Поздно".

Но мы просвечиваем портрет
рентгеновскими лучами,
смываем добавленную треть
томления и отчаяния.

И остается пища: хлеб
насущный, хотя не единый,
и несколько недуховных потреб,
пачкающих седины

Поэты малого народа,
который как-то погрузили
в теплушки, в ящики простые
и увозили из России,
с Кавказа, из его природы
в степя, в леса, в полупустыни -
вернулись в горные аулы,
в просторы снежно-ледяные,
неся с собой свои баулы,
свои коробья лубяные.

Выпровождали их с Кавказа
с конвоем, чтоб не убежали.
Зато по новому приказу-
сказали речи, руки жали.
Поэты малого народа -
и так бывает на Руси -
дождались все же оборота
истории вокруг оси.

В ста эшелонах уместили,
а все-таки - народ! И это
доказано блистаньем стиля,
духовной силою поэта,.
А все-таки народ! И нету,
когда его с земли стирают,
людского рода и планеты;
полбытия
они теряют.

2

Шуба выстроена над калмыком.
Щеки греет бобровый ворс.
А какое он горе мыкал!
Сколько в драных ватниках мерз!

Впрочем, северные бураны,
как ни жгли - не сожгли дотла.
Слава не приходила рано.
Поздно все же слава пришла.

Как сладка та поздняя слава,
что не слишком поздно дана.
Поглядит налево, направо:
всюду слава, всюду она.

Переизданный, награжденный
много раз и еще потом,
многократно переведенный,
он не щурится сытым котом.

Нет, он смотрит прямо и точно
и приходит раньше, чем ждут:
твердый профиль, слишком восточный,
слишком северным ветром продут.

Бывший кондрашка, ныне инсульт,
бывший разрыв, ныне инфаркт,
что они нашей морали несут?
Только хорошее. Это - факт.

Гады по году лежат на спине.
Что они думают? "Плохо мне"
Плохо им? Плохо взаправду. Зато
гады понимают за что.

Вот поднимается бывший гад,
ныне - эпохи своей продукт,
славен, почти здоров, богат,
только ветром смерти продут.

Бывший безбожник, сегодня он
верует в бога, в чох и в сон.

Больше всего он верит в баланс.
Больше всего он бы хотел,
чтобы потомки ценили нас
по сумме - злых и добрых дел.

Прав он? Конечно, трижды прав.
Поэтому бывшего подлеца
не лишайте, пожалуйста, прав
исправиться до конца.

Иностранные корреспонденты
выдавали тогда патенты
на сомнительную, на громчайшую,
на легчайшую - веса пера -
славу. Питую полною чашею.
Вот какая была пора.
О зарницы, из заграницы
озарявшие вас от задницы
и до темени. О, зарницы
в эти годы полной занятости.

О, овации, как авиация,
громыхающая над Лужниками.
О, гремучие репутации,
те, что каждый день возникали.

О пороках я умолкаю,
а заслуга ваша такая:
вы мобилизовали в поэзию,
в стихолюбы в те года
возраста, а также профессии,
не читавшие нас никогда.
Вы зачислили в новобранцы
не успевших разобраться,
но почувствовавших новизну,
всех!
весь город!
всю страну!

Активная оборона стариков,
вылазка, а если можно - наступление,
старых умников и старых дураков
речи, заявления, выступления.

Может быть, последний в жизни раз
это поколение давало
бой за право врак или прикрас,
чтобы все пребыло, как бывало.

На ходу играя кадыками,
кулачонки слабые сжимая,
то они кричали, то вздыхали,
жалуясь железно и жеманно.

Это ведь не всякому дается
наблюдать, взирать:
умирая, не сдается
и кричит рать.

Ожидаемые перемены
околачиваются у ворот.
Отрицательные примеры
вдохновляют наоборот.

Предает читателей книга,
и добро недостойно зла.
В ожидании скорого сдвига
жизнь - как есть напролет - прошла.

Пересчета и перемера
ветер не завывает в ушах.
И немедленное, помедля
сделать шаг, не делает шаг.

Сласть власти не имеет власти
над власть имущими, всеми подряд.
Теперь, когда объявят: "Слазьте!" -
слезают и благодарят.

Теперь не каторга и ссылка,
куда раз в год одна посылка,
а сохраняемая дача,
в энциклопедии - столбцы,
и можно, о судьбе судача,
выращивать хоть огурцы.

А власть - не так она сладка
седьмой десяток разменявшим:
не нашим угоди и нашим,
солги, сообрази, слукавь.

Устал тот ветер, что листал
страницы мировой истории.

Какой-то перерыв настал,
словно антракт в консерватории.
Мелодий - нет. Гармоний - нет.
Все устремляются в буфет.

Никоторого самотека!
Начинается суматоха.
В этом хаосе есть закон.
Есть порядок в этом борделе.
В самом деле, на самом деле
он действительно нам знаком.
Паникуется, как положено,
разворовывают, как велят,
обижают, но по-хорошему,
потому что потом - простят.
И не озаренность наивная,
не догадки о том о сем,
а договоренность взаимная
всех со всеми,
всех обо всем.

Запах лжи, почти неуследимый,
сладкой и святой, необходимой,
может быть, спасительной, но лжи,
может быть, пользительной, но лжи,
может быть, и нужной, неизбежной,
может быть, хранящей рубежи
и способствующей росту ржи,
все едино - тошный и кромешный
запах лжи.

У людей - дети. У нас - только кактусы
стоят, безмолвны и холодны,
Интеллигенция, куда она катится?
Ученые люди,
где ваши сыны?

Я жил в среде, в которой племянниц
намного меньше, чем теть и дядей.
И ни один художник-фламандец
ей не примажет больших грудей.

За что? За то, что детские сопли
однажды побрезговала стереть,
сосцы у нее навсегда пересохли,
глаза и щеки пошли стареть.

Чем больше книг, тем меньше деток,
чем больше идей, тем меньше детей.
Чем больше жен, со вкусом одетых,
тем в светлых квартирах пустей и пустей.

Не домашний, а фабричный
у квасных патриотов квас.
Умный наш народ, ироничный
Не желает слушаться вас.

Он бы что-нибудь выпил другое,
но, поскольку такая жара,
пьет, отмахиваясь рукою,
как от овода и комара.

Здешний, местный, тутошний овод
и национальный комар
произносит свой долгий довод,
ничего не давая умам.

Он доказывает, обрисовывает,
но притом ничего не дает.
А народ все пьет да поплевывает,
все поплевывает да пьет.

Люблю антисемитов, задарма
дающих мне бесплатные уроки,
указывающих мне мои пороки
и назначающих охотно сроки,
в которые сведут меня с ума.

Но я не верю в точность их лимитов -
бег времени не раз их свел к нулю -
и потому люблю антисемитов!
Не разумом, так сердцем их люблю.

Воды водопровода
и вода водопада,
ссориться вам - не надо.

Вам не стоит спорить,
следует вам помириться
и параллельно литься

по разумным трубам
или по скалам грубым -
делать общее дело.

Дело в том, что дела -
я утверждаю смело -
хватит всяким водам,

гидроэлектрокаскадам,
и рядовым водопадам,
и просто: водопроводам.

Я когда был возраста вашего,
Стариков от души уважал,
Я про Ленина их расспрашивал,
Я поступкам их - подражал.

Вы меня сначала дослушайте,
Перебьете меня - потом!
Чем живете? Чему вы служите?
Где усвоили взятый тон?

Ваши головы гордо поставлены,
Уважаете собственный пыл,
Расспросите меня про Сталина -.
Я его современником был.

И лучшие, и худшие, и средние -
весь корпус человечества, объем -
имели осязание и зрение,
владели слухом и чутьем.

Одни и те же слышали сигналы,
одну и ту же чуяли беду.
Так неужели чувства им солгали,
заставили сплясать под ту дуду?

Нет, взгляд был верен, слух был точен,
век в знании и рвении возрос,
и человек был весь сосредоточен
на том, чтоб главный разрешить вопрос.

Нет, воли, кроме доброй, вовсе не было,
предупреждений вой ревел в ушах.
Но, не спуская взоры с неба,
мир все же в бездну свой направил шаг.

Ставлю на через одно поколение,
Не завтра, а послезавтра.
Славлю дальних звезд заселение
Слогом ихтиозавра.

Будущие годы значит-следующие.
Многого я от них не жду.
Жду грядущие годы - едущие
В большой ракете
на большую звезду.

Ставлю на Африку, минуя Азию,
Минуя физику - на биологию,
Минуя фантастику, минуя фантазию,
На чудеса - великие, многие.

Ставлю на коммунизм, минуя
Социализм, и на человечество
Без эллина, иудея, раба, буржуя,
Минуя нынешнее отечество.

Из привычных критериев вырвавшись,
Обыденные мерки отбросивши,
Ставлю на завтрашний выигрыш
С учетом завтрашнего проигрыша.

В двадцатом веке дневники
не пишутся, и ни строки
потомкам не оставят:
Наш век ни спор, ни разговор,
ни заговор, ни оговор
записывать не станет.

Он столько видел, этот век, -
смятенных вер, снесенных вех,
невставших ванек-встанек,
что неохота вспоминать.
Он вечером в свою тетрадь
записывать не станет.

Но стих - прибежище души.
Без страха в рифму все пиши.
За образом - как за стеною.
За стихотворною строкой,
как за разлившейся рекой,
как за броней цельностальною.

Лишь по прошествии веков
из скомканных черновиков,
из спутанных метафор
всё извлекут, что ни таят:
и жизнь и смерть,
и мед и яд,
а также соль и сахар.

***

Уменья нет сослаться на болезнь,
таланту нет не оказаться дома.
Приходится, перекрестившись, лезть
в такую грязь, где не бывать другому.

Как ни посмотришь, сказано умно -
ошибок мало, а достоинств много.
А с точки зренья господа-то бога?
Господь, он скажет все равно.....

Господь не любит умных и ученых,
предпочитает тихих дураков,
не уважает новообращенных
и с любопытством чтит еретиков.

Голоса не дал Господь

и слова
не хотел давать.
Это все своим трудом,
своим стараньем.
Книги не хотели издавать.
Я их пробивал и протаранил.

Я ведь не жуир, не бонвиван,
не кудесник, не бездельник.
Упражненьем голос развивал.
Тщаньем добывал толику денег.
Даром ничего не брал.
Впрочем - не давали.
Жил, как будто отбывал аврал,
но сравненье подберешь едва ли.

Хвала и хула

И хвала и хула,
но не похвала и не ругань,
а такая хвала и такая хула,
что кругами расходится на рею округу

то малиновый звон,
то набатные колокола.

Выбирая пооскорбительней фразы
или пообольстительнее слова,
опускали - так сразу,
поднимали - так сразу,
так что еле душа оставалась жива.

Всякий раз, когда кто-нибудь разорется
или же разольется воспитанным соловьем,
почему же - я думал - он не разберется.
Сели, что ли, бы рядом, почитали вдвоем.

Но хвала нарастала
и в темпе обвала
вслед за нею немедля
хула прибывала.
А когда убывала
поспешно хвала,
то же в темпе обвала
ревела хула.

Раскачали качели,
измаяли маятник.
То заметен ты еле,
то как временный памятник.
День-деньской,
весь свой век
то ты грязь,
то ты князь,
то ты вниз,
то ты вверх.
Из листка,
ураганом сорвавшим листок,
и тебя по морям-океанам мотает:
то метет тебя с запада на восток
или с юга на север тебя заметает.

Критики меня критиковали,
Редактировали редактора,
Кривотолковали, толковали
С помощью резинки и пера.

С помощью большого, красно-синего,
Толстобокого карандаша.
А стиха легчайшая душа
Не выносит подчеркиванья сильного.

Дым поэзии, дым-дымок
Незаметно тает.

Легок стих, я уловить не мог,
Как он отлетает.

Легче всех небесных тел
Дым поэзии, тобой самим сожженной.
Не заметил, как он отлетел
От души, заботами груженной.

Лед-ледок, как в марте, тонок был,
Тонкий лед без треску проломился,
В эту полынью я провалился,
Охладил свой пыл.

Был печальный, а стал печатный
Стих.

Я строчку к нему приписал.
Я его от цензуры спасал.

Был хороший, а стал отличный
Стих.

Я выбросил только слог.
Большим жертвовать я не смог.

НЕ - две буквы. Даже не слово.
НЕ - я снял. И все готово.
Зачеркнешь, а потом клянешь

Всех создателей алфавита.
А потом живешь деловито,
Сыто, мыто, дуто живешь.

***

Было стыдно. Есть мне не хотелось.
Мне хотелось спать и умереть.
Или взять резинку и стереть
Все, что написалось и напелось,
Вырвать этот лист,

Скомкать, сжечь, на пепле потоптаться.
Растереть ногою слизь.
Не засчитываться, не считаться.
Мне хотелось взять билет
Долгий. Не на самолет. На поезд...
И героем в двадцать лет
Сызнова ворваться в повесть.
Я ложился на диван,
Вдавливался в пружины -
Обещанья твердого режима
Сам себе торжественно давал:
Буду делать это, но не то,
Буду то писать, не это, -
А потом под ливень без пальто
Выходил, как следует поэту,
И старался сразу смыть, смыть, смыть
Все. что может мучить и томить.

-Что вы, звезды?
- Мы просто светим.
- Для чего?

- Нам просто светло. -
Удрученный ответом этим,
самочувствую тяжело.

Я свое свечение слабое
обуславливал
то ли славою,

то ли тем, что приказано мне,
то ли тем, что нужно стране.

Оказалось, что можно просто
делать так, как делают звезды:
излучать без претензий свет.
Цели нет и смысла нет.

Нету смысла и нету цели,
да и светишь ты еле-еле,
озаряя полметра пути.
Так что не трепись, а свети.

В драгоценнейшую оправу
девятнадцатого столетья
я вставляю себя и ораву
современного многопоэтья.

Поднимаю повыше небо -
устанавливаю повыше,
восстанавливаю, что повыжгли
ради славы, ради хлеба,
главным образом, ради удобства,
прежде званного просто комфортом,
и пускаю десятым сортом
то, что первым считалось сортом.

Я развешиваю портреты
Пушкина и его плеяды.
О, какими огнями согреты
их усмешек тонкие яды,
до чего их очки блистают,
как сверкают их манишки
в те часы, когда листают
эти классики наши книжки.

***

Поэты подробности,
поэты говора,
не без робости,
но не без гонора
выдвигают кандидатуры
свои
на первые места
и становятся на котурны,
думая, что они - высота.

Между тем детали забудут,
новый говор сменит былой,
и поэты детали будут
лишь деталью, пусть удалой.
У пророка с его барокко
много внутреннего порока:
если вычесть вопросительные
знаки, также восклицательные,
интонации просительные,
также жесты отрицательные,
если истребить многоточия,
не останется ни черта
и увидится воочию
пустота, пустота, пустота.

Между тем поэты сути,
в какие дыры их ни суйте.
выползают, отрясают
пыль и опять потрясают
или умиляют сердца
без конца, без конца, без конца.

С бытием было проще.
Сперва
не давался быт.
Дался после.

Я теперь о быте слова
подбираю,
быта возле.
Бытие, все его категории,
жизнь, и смерть, и сладость, и боль,
радость точно так же, как горе я,
впитываю, как море - соль.

А для быта глаз да глаз
нужен, также - верное ухо.
А иначе слепо и глухо
и нечетко
дойдет до нас.

Бытие всегда при тебе:
букву строчную весело ставишь,
нажимаешь нужный клавиш
и бормочешь стихи о судьбе.

В самом деле, ты жил? Жил.
Умирать будешь? Если скажут.
А для быта из собственных жил
узел тягостный долго вяжут.

***

Век вступает в последнюю четверть.
Очень мало непройденных вех.
Двадцать три, приблизительно, через
года - следующий век.

Наш состарился так незаметно,
юность века настолько близка!
Между тем ему на замену
подступают иные века.

Между первым его и последним
годом
жизни моей весь объем.

Шел я с ним - сперва дождиком летним,
а потом и осенним дождем.

Скоро выпаду снегом, снегом
вместе с ним, двадцатым веком.

За порог его не перейду
и заглядывать дальше не стану
и в его сплоченном ряду
прошагаю, пока не устану,
и в каком-нибудь энском году
на ходу
упаду.

Выдаю себя за самого себя
и кажусь примерно самим собой.
Это было привычкой моей всегда,
постепенно стало моей судьбой.