Право галочки. Право ставить
синих птиц или красных птиц.
Право выпустить галочек в заводь
подготовленных кем-то страниц.

Странно право жизни и смерти
в наше время выглядит. Смерьте
право галочки. Точно оно
праву жизни и смерти равно.

Обладал и я этим правом
на прекраснейшей из планет.
В свежем кителе, с видом бравым
я решал, кому жить, кому нет.

Осторожно, спокойно, ловко
дурака я такого валял:
птичке скручивалась головка,
клюнуть птичке - не позволял.

Перемешаны кривда и правда.
Просочилось добро сквозь зло.
Это все чистейшая правда.
Был я молод, и мне - везло.

Доделаем эксперимент.
Проверим предложенный метод.
Пока не доделаем этот,
не нужно других перемен.

То время давно отошло,
то время свое откричало,
когда начинали сначала
с утра. Каждый день. Набело.

Нам опыт дается с трудом.
С усилием нитка прядется.
Мы строим единственный дом,
в котором пожить нам придется.

Опять затевать перемер
параметров духу не хватит.
Доделаем эксперимент-
детали потомки отладят.

Господи! Время выдели:
не пожалеешь, бог.
Все, что глаза перевидели,
пересказать бы смог,
кроме большого пропуска...
(Что же поделаешь с ним
- бог не имеет допуска
к нашим делам земным.)

Бог не бывает допущен,
бог за дверьми стоит,
когда на дуэли Пушкин
в тридцать семь убит.

- Подравняйсь! - Не пожелал
                                  подравниваться.
- Стройсь!- Не захотелось
                                  строиться.
Образ вовсе не такого равенства
у меня в мировоззренье кроется.

Не казарма с казнями и кознями
и с неоИванушками Грозными
и не банок полка или рота
с равенством сардинки или шпрота!

Я вам не штампованный пятак.
Если так, то я-не так.

Что полцарства! Коня - не стоит.
Не советую никому.
День грядущий уже готовит
царство целое мне одному.

Неужели возьмете полцарства
и снизойдете до верняка?
Отвечайте так: благодарствую,
вы напали на недурака.

То ли в жизни еще бывает!
Так ли я временами играл!
С неба мой журавль приплывает,
а синицу я в руки не брал.

Бетонный столб поставили в окне.
Торчит он между мной и небесами.
А что от них осталось мне, об этом
умозаключайте сами.

Перечеркнул пространства синеву.
В окно глядит, не скажет
                                 "здравствуй".
Отныне в переулке я живу,
а прежде в звездном обитал
                                 пространстве.

Когда в окошке дерево росло
и зеленело или облетало,
оно напомнить не могло число,
цифирь, штампованную из металла.

Фонарь не прибавляет свету мне:
я обходился звездами с луною.
Бетонный столб поставили в окне.
Меж вечностью поставили и мною.

МНОГОВАРИАНТНОСТЬ ИСТОРИИ

Туповатые лица этрусков...
В историческом
                        ходе
                            утруски
этих вытрясли. Целый народ.
Сколько было, а словно и не было.
Нет, не пощадило их небо,
а могло бы - и наоборот.

Если б дрогнули римские рати,
левый фланг или правый фланг,
а не потрудились ради
скоротечных и вечных благ -
в туповатых этрусских ликах,
никому не известных никак,
узнавали бы лица великих
мудрецов, знаменитых всяк.

Потому не за страх,
а за совесть укрепляй
обороноспособность,
деловито ли, воровато,
но старайся, покуда живой,
чтоб из множества вариантов
отобрала история твой.

Будто ветер поднялся,
до костей пробрали
эти клятвы всех и вся
в верности морали.

Все-таки чему верны?
Не традициям войны
и не кровной мести -
совести и чести.

Это все слова, слова,
но до слез задело,
но кружится голова.
Слово тоже дело.

Смирно мы стояли. По команде.
А когда командовали "Вольно!",
вольничали тоже по команде,
смирно вольничали мы невольно.

Эта точность, воинский порядок
нас в такое чувство приводили,
что гражданское, как непорядок,
в качестве примера приводили.

Старичок семидесятилетний,
непорядочный и лицемерный,
прославлялся, словно дождик
                                             летний,
в лексике цветистой и чрезмерной,
в лексике барочной
прославлялся старичок порочный.

Вспоминаешь, горестно хохочешь,
бытием не оправдать сознанья.
Подбирать не хочешь рифмы
к этому воспоминанью.

Всегда над нами что-то есть.
Наш потолок. Чердак. И крыши.
Хотите - можете залезть
на кровлю ржавую. Но выше

теперь окажется Кавказ.
Ну, что же! Поднимайтесь в гору!
Но реактивному мотору
дано подняться выше вас.

Пойдете на аэродром,
взовьется лайнер в небо.
Вы же, вы в мире все-таки родном
пока останетесь. А выше

иные движутся миры,
бесстрастной силою кружимы...
Удалены, недостижимы,
да будут вам они милы!

Всегда над нами что-то есть.
Нам все-то низко, все-то тесно.
И это делает нам честь.
И нам и страшно, и чудесно.

Заявляет он мне с тревогою,
что не учится наизусть
из последних стихов очень многое:
- Нет, не учится, как ни тщусь,
как ни тщусь и как ни тружусь.

Что-то новое в воздухе носится,
признаю, но не сознаю -
он ко мне хорошо относится:
словно человек к соловью,

к соловью, издающему трели,
но пронзительные, словно дрели.
Отводя их рукой, как мошку,
снова тянется он к вещмешку.

В вещмешке же тот самый Блок,
что продрался сквозь века чащобы.
И на каждой колючке - клок,
по клоку всем геологам чтобы!

Я химфизики не понимаю,
я физхимии не признаю,
урбанизмом его донимаю
в этом дальнем и скудном краю.

Физик-химик-биолог-геолог,
но стихов у него много полок,
и хорошие это стихи:
без трухи, чепухи, шелухи.

Вот он. вкус его,
                       с предпочтением
вечных рифм типа: новь-кровь,
образованный долгим чтением
наизусть у многих костров,

образованный шелестом чащи,
тем, что книжный шкаф - вдалеке,
но что с книгой видишься чаще,
если носишь ее в вещмешке.

Он, усатый и бородатый,
внемлет, голову наклоня,
затянувшейся цитатой
он воспринимает меня,

водопада слышавший воды,
от которых ломит висок,
он готов и водопровода
слышать тоненький голосок.

рак стал излечим, атом - мирным,
органы карательные все
крестиком отчеркивали жирным
нарушенья знаков на шоссе,

вслед за тридцать первым декабря
шел не новый год -
                          тридцать второе,
были б мудрецы мы и герои,
жили б очень долго и не зря.

Но до придорожного столба
следующего
               все мои усилья,
а затем судьба, судьба, судьба -
с нею же не справлюсь, не осилю,

а какую надпись столб несет,
это несущественно, не в счет.

Ах, история, ах, чудеса!
Впрочем, если от дела не бегать,
всех уроков-то - на два часа.
Третий час уже нечего делать.

Сколько там ни листай фолианты,
ни выслушивай их голоса -
не умножатся варианты.
Всех уроков - на два часа.

Но какая прекрасная мука,
наслажденье какое уму
думать:
       все-таки это - наука,
учит все-таки кой-чему.

Если с толком мозги раскинуть,
можно новых дорог не торить,
можно все ошибки людские
изучить и не повторить.

Несколько мыслей,
несколько истин.
В детстве они показались мне
выспренними.

После встречались они на пути
в прошлом,
в притче,
в заповеди.

Мало их было
с первого взгляда:
несколько истин!
А много ли надо?

Старше и опытнее
становясь,
я почему-то почувствовал связь

с ними, зазубренными в школе,
с ними, забытыми, только на волю
я соскочил со школьной скамьи.
Вдруг я допонял: они - мои.

Выспренность - искренностью
                                             обернулась.
Пропись, как перепись стала проста.
Вдруг разогнулась былая сутулость,
стало понятно: она - высота.

Вызубрить и позабыть и прийти
где-нибудь в третьей трети пути
к тем же потерянным в детстве
                                               словам -
грустное счастье, прекрасная мука.
Лучший пример, всем наукам наука.
Большего не пожелаю я вам.