Первый день войны. Судьба народа
выступает в виде первой сводки.
Личная моя судьба - повестка
очереди ждет в военкомате,
На вокзал идет за ротой рота.
Сокращается продажа водки.
Окончательно, и зло, и веско
громыхают формулы команды.
К вечеру ближайший ход событий
ясен для пророка и старухи,
в комнате своей, в засохшем быте,
судорожно заламывающей руки:
пятеро сынов, а внуков - восемь.
Ей, старухе, ясно. Нам - не очень.
Времени для осмысленья просим,
что-то неуверенно пророчим.
Ночь. В Москве учебная тревога,
и старуха призывает бога,
как зовут соседа на бандита:
яростно, немедленно, сердито.
Мы сидим в огромнейшем подвале
Елисеевского магазина.
По тревоге нас сюда сознали.
С потолка свисает осетрина.
Пятеро сынов, а внуков - восемь
получили в этот день повестки,
и старуха призывает бога.
убеждает бога зло и веско.
Вскоре объявляется: тревога -
ложная, готовности проверка,
и старуха, призывая бога,
возвращается в свою каморку.
Днем в военкомате побывали,
записались в добровольцы скопом.
Что-то кончилось
у нас на время.
У старухи - навсегда, навеки. |
ПОСЛЕДНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ
Выходит на сцену последнее из поколений войны -
зачатые второпях и доношенные в отчаянии,
Незнамовы и Непомнящие, Невестьчьисыны,
Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные.
Их одинокие матери, их матери-одиночки
сполна оплатили свои счастливые ночки,
недополучили счастья, переполучили беду,
а нынче их взрослые дети уже у всех на виду.
Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал,
не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая,
а те, кто в ожесточении пустые груди сосал,
молекулы молока оттуда не добывая.
Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: живи!
В сорок втором, в сорок третьем и сорок четвергом.
Они собираются ныне дополучить сполна
все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор. |
ВОСПОМИНАНИЕ О ВОЕННОЙ ИГРЕ
И это тоже было пережито:
белея, среди синей высоты,
неторопливо
раскрывались
парашюты,
как снятые в кино
(замедленно)
цветы.
Военная игра была игра.
Парашютисты все же разбивались,
и пехотинцы все же с ног сбивались,
играючи с утра и до утра.
Играючи с зари и до зари,
худели и щетиной зарастали,
но все-таки стратеги вырастали.
росли штабные, что ни говори.
Отыгрывалось, отрабатывалось,
с заката и до раннего рассвета
все то. что позже минами рвалось
и карты
перекраивало
света.
Следили атташе нетерпеливо
за всем. что было связано с игрой,
и оседал, как город после взрыва,
мсдлительный
парашютистов
рой.
Ту давнюю военную игру,
рисковую тяжелую забаву,
на фронте вспоминали ввечеру
за водочкой положенной,
за банкой.
Шли, аккуратные, как поезда,
снаряды
над землянкой в три наката,
и гильза полыхала в полнакала.
Усталые от ратного труда,
сначала потерявшие полмира,
потом отвоевавшие миры,
степенно вспоминали командиры
условия той давнишней игры.
Шумела брань и, выходя на рать,
припоминал с усмешкой полководец,
что это все уже пришлось играть,
и тут же говорил: "Не плюй в колодец".
Древнейшая история советского
периода!
Тридцатые года!
Глаза закроешь - горе не беда,
и парашюты, словно занавески,
неслышно падают на города.
Игра!
И жизнь, как утро, молода! |
БЕСПТИЧЬЕ
Оттрепетали те тетерева,
перепелов война испепелила.
Безгласные, немые дерева
в лесах от Сталинграда до Берлина,
В щелях, в окопах выжил человек,
зверье в своих берлогах уцелело,
а птицы все ушли куда-то вверх,
куда-то вправо и куда-то влево.
. И лиственные не гласят леса,
и хвойные не рассуждают боры.
Пронзительные птичьи голоса
умолкли.
Смолкли птичьи разговоры.
И этого уже нельзя терпеть.
Полещуку бесптичье хуже казни.
О, если соловей не в силах петь -
ты, сойка, крикни
или ворон каркни!
И вдруг какой-то редкостный иро
какой-то радостный,
забытый много лет назад звучок:
какой-то "чёк"
какой-то "чёк-чёк-чёк". |
СЛАВА САПЕРОВ
"Разминировал. Подпись. Число"
Надпись мелом в гранит переводя
и саперных частей ремесло
навсегда в историю вводят.
Мел в новейшее время сумел
не осыпаться, закрепиться.
Не найти в целом мире тряпицы,
чтоб стереть, истребить этот мел!
И сапер, специальность свою
клявший в четырехлетнем бою,
на болота, на зной, на потемки
смотрит вдруг глазами потомка.
|
СИЛУЭТ
На площади Маяковского
уже стоял Маяковский -
не бронзовый,
а фанерный,
еще силуэт,
не памятник.
Все памятники - символы,
Все монументы - фантомы.
Фанерные монументы
четырежды символичны.
Поставленный для прикидки
к городу и к миру,
он подлежал замене.
Ему отмерили веку -
недели, а не столетья.
Но два измеренья фанеры,
дрожащие от ветра,
были странно прекрасны
в городе трех измерений.
Два измеренья фанеры
без третьего измеренья
обладали четвертым -
неоспоримым величьем.
Ночами его освещали
большими прожекторами,
и скульпторы мерили тени,
отброшенные монументом.
Массивность и бестелесность,
громадность и фантомность -
такое стоило крюку.
Я часто давал его ночью.
Быть может, впервые поэту
поставили то, что надо,
а кроме силуэта,
ему ничего не надо.
А кроме тени черной,
уложенной на асфальте,
не ставьте ничего нам,
нам ничего не ставьте. |
ПЕРЕПОХОРОНЫ ХЛЕБНИКОВА
Перепохороны Хлебникова:
стынь, ледынь и холодынь.
Кроме нас, немногих, нет никого.
Холодынь, ледынь и стынь.
С головами непокрытыми
мы склонились над разрытыми
двумя метрами земли:
мы для этого пришли.
Бывший гений, бывший леший,
бывший демон, бывший бог,
Хлебников, давно истлевший:
праха малый колобок.
Вырыли из Новгородчины,
привезли зарыть в Москву.
Перепохороны проще,
чем во сне - здесь, наяву.
Кучка малая людей .
знобко жмется к праха кучке,
а январь знобит, злодей:
отмораживает ручки.
Здесь немногие читатели
всех его немногих книг,
трогательные почитатели,
разобравшиеся в них.
Прежде, чем его зарыть,
будем речи говорить,
и покуда не зароем,
непокрытых не покроем
ознобившихся голов:
лысины свои, седины
не покроет ни единый
из собравшихся орлов.
Жмутся старые орлы,
лапками перебирают,
а пока звучат хвалы,
холодынь распробирает.
Сколько зверствовать зиме!
Стой, мгновенье, на мгноьзнье!
У меня обыкновенье
все фиксировать в уме:
Новодевичье и уши,
красно-синие от стужи,
речи и букетик роз,
. и мороз, мороз, мороз!
Нет, покуда я живу,
сколько жить еще ни буду,
возвращения в Москву
Хлебникова
не забуду:
праха - в землю,
звука - в речь.
Буду в памяти беречь. |
ТЕРПЕНЬЕ
Привычка привыкать,
терпеть терпенье,
терпеть, как за стеной
соседа терпим пенье,
терпеть, как терпим чад,
столовский запах тошный.
Стерпеть, смолчать
неужто можно?
Когда это войдет
в твои глубины
и в кровь твою войдет
вплоть до гемоглобина
и закипать душа
в ответ не станет,
привычка не спеша
натурой станет.
|
| .
ПОЛНЫЙ ПОВОРОТ ДИВИЗИИ
Дивизия на сто восемьдесят
градусов поворачивается.
Меняются местами
ее тылы и фронты.
Земля и та с меньшим скрипом,
наверное, оборачивается,
катаясь по бесконечности,
среди родной пустоты.
Меняются огневые
позиции - все до одной.
Копаются километры
окопов полного профиля.
Тылы поворачиваются
фронтовой стороной,
живут в пулеметных точках,
что пулеметчики бросили.
Поворот дивизии
похож на переворот
в средних размеров державе.
Водки и провизии
нужно невпроворот,
чтобы его поддержали.
Плечи нужны,
чтоб тела пулеметов носить.
Речи нужны,
чтоб тяготы лучше сносить.
Сердечники маршируют,
хватаются за сердца.
Над ними скворцы озоруют,
мотаются без конца.
Все, у кого имеются,
смотрят на часы:
на поворот положены
считанные часы.
К семи ноль-ноль утра,
за шестьдесят минут до срока,
командир дивизии
докладывает в корпус
первому:
"Алексей Сергеич!
Повернулись.
Пускай теперь лезут.
У меня все".
|
